Сборник драблов по МШ

Он снова стоит перед зеркалом, смотрит внимательно, вдумчиво, но зрачок неконтролируемо сужается, в глазах все расплывается и реальность уходит из-под ног в очередной раз. Приходится подслеповато щуриться, концентрироваться, чтобы рассмотреть лицо как следует. Сегодня начинается очередная линька. Маленькие зеленые чешуйки сползают с лица вместе с кусочками кожи, местами оставляют мелкие ранки. Отвратительно. Зудит так, что хочется когтями содрать все целиком, до самых костей, и он царапает глазурь белой раковины коготками, вцепляясь в нее с силой, до онемения в кончиках пальцев. Нет, так станет только хуже. И почти против воли он тянется за тюбиком с кремом. Юноша давно выглядит так. На это понадобилось много времени, даже слишком много, но он почти привык. Больше нет нужды стыдливо опускать глаза, проходя мимо зеркал всякий раз, и бесконечно завешивать их тряпками, чтобы в какой-то момент, случайно смахнув ткань, снова ощутить эту жгучую, отравляющую смесь страха и ненависти к самому себе. Нет нужды носить линзы и закрывать ладонями лицо, когда ребра сотрясает смех, чтобы только окружающие не видели острые зубы. И все равно порой ему кажется, что из отражения на него смотрит кто-то другой, незнакомый чужак или вовсе… чудовище. Отбрасывая эти мысли подальше, он трепетно и осторожно продолжает, шипя и щурясь. Мажет щеки и нос, колени, плечи и локти, ободранные до крови косточки на тонких вытянутых кистях. Наконец, дело доходит до хвоста, этого нелепого, абсолютно неуместного недоразумения. Сначала старую кожу приходится снять, и, извернувшись в три погибели, вооружившись ножницами, он делает первый надрез на отслоившейся пожелтевшей шкуре. От омерзения кожу покрывают мелкие холодные мурашки. Уже подсыхающая снаружи, она странно неприятно шуршит, будто целлофановый пакет. Ящер уже ее не чувствует, но на ощупь ткань еще как живая. К горлу тошнота подкатывает, но, собирая волю в кулак, он режет дальше. Когда «молния» расстегнута, наступает пора снять шкуру, словно полиэтиленовую обертку, и это самое неприятное. Мертвое отстает от живого неохотно, с тихим скрежетом, въедающимся в мозг. Тонкое полотно тянется и рвется прямо в руках, на нем видно каждую пору, каждую чешуйку. Зрелище премерзкое. Охота отвернуться, но вслепую это не провернешь, и он смотрит, как медленно, шурша и сминаясь, слезает с него старая, поношенная одежда.

***

Набирая в грудь побольше воздуха, будто стремясь расправить легкие в первом вздохе, он сидит на краю ванной, упираясь ногами в холодный кафельный пол, временами переставляя их, чтобы стопы отрезвляюще морозило о холодную плитку. Из крана немного подтекает, и юноша слушает, как капли мерно стучат по металлу. На железном бортике лежат бесформенные блеклые ошметки, трогать их неохота, да что там трогать, даже смотреть. Он знает, что убрать их рано или поздно придется, но сейчас на это нет сил. Новая кожа поблескивает ярким зеленовато-желтым причудливым узором. Она мягкая, гладкая, еще немного влажная, и ее он тоже мажет кремом, стараясь ничего не упустить. На хвосте появилась пара новых пятен. Одно из них напоминает маленькое сердечко, и юноша смотрит на него своими голубыми, широко распахнутыми глазами как завороженный. Да, многие бы сочли это отвратительной особенностью. Многие бы назвали его уродцем. Никто не говорил вслух, но чтобы догадаться, много знать не нужно. Достаточно косых взглядов, полных отторжения, тихих шепотков за спиной и насмешливых улыбок. Страшно представить, что бы с ними сделалось, увидь они эту картину. Секби странно улыбается этой мысли, в груди треплется что-то теплое, успокаивающее. Он прижимает к себе хвост, словно маленького ребенка, в состоянии полусознательной эйфории, почти в полудреме. Пусть думают, что хотят. Странный, уродливый - какая теперь разница. Все равно словами ничего не изменишь, да и не нужно ему это. Ему и так хорошо.