Сборник драблов по МШ

— Я слышал, вы любите истории. Джаст его находит в темноте наощупь. Вскакивая в постели, тревожно ощупывает, недоверчиво разбирая тело на детальки, проверяя на подлинность. — Что такое? — Альфедов, разбуженный, судя по голосу, возится в одеяле, ворочается, перехватывая его руки мягкими пальцами. — Что-то случилось, Джаст? А у демона мир в голове сотрясается. Ему кажется, Альфедов из сна выглядывает, разводя призрачную завесу в мир Морфея руками. Его лица не видно, но Джаст чувствует, как на него смотрят. Чужие руки ложатся на плечи, медленно, утешающе обводят контур. От знакомых движений теплеет внутри, и кровь снова льется в разжавшуюся аорту бурным потоком, в горле клокочет. — Снова кошмар? — демон вздрагивает, на языке имя вертится. Старое, знакомое до гнилостного привкуса, оно рассыпается в его мозгу цветастыми строчками кода на битые пиксели, и не вспомнить. Альфедов его лицо в ладони ловит. Теперь точно смотрит, и наверняка, как всегда голову склоняет набок с любопытством, так смешно и мило. Джаст помнит эту картину. — Испугался темноты? Даже звучит смешно, но Альфедов в точку попал. Джасту страшно. Страшно просыпаться и ничего не видеть. Страшно терять отчет времени в непроглядной тьме. А потому он то и дело нажимает на кнопку говорящих часов, вслушивается в механические щелчки и считает. Ему страшно не найти под ногами землю в нужный момент, напороться на острый угол. Порой он пугается собственной трости, случайно натыкаясь на нее, заботливо оставленную Альфедовым, прямо под рукой. Их дом стал совсем другим за последний месяц, но Джаст об этом только догадывается, недоверчиво ощупывая руками пустующие дверные проемы без петель и порогов, новую мебель с мягкой обивкой, ее скругленные ножки и гладкие выступы. Он быстро невзлюбил эти перемены, дыхание новизны и запах мягкой обивки. Невзлюбил все, что не помнил. Холодные пальцы осторожно трут основание рогов. Джаст почти мурлычет. Он слишком потерян, а потому податлив, вскочивший посреди ночи, переживший кошмар, который уже ускользнул от него. Он забывает цветные сны слишком быстро, а те, что помнит, пахнут кострами и наощупь как сажа. Альфедов рядом. Ближе, чем бывает обычно. Демон чувствует его запах, щупает его тело, в воображении собирая образ по памяти. Он жалеет о том, что смотрел на него меньше, чем мог. Что подпускал к себе реже, чем должен был. У Альфедова такие мягкие руки. Джаст подушечки чужих пальцев ловит губами наугад. — Джу-уст, — Альфедов сонно скрипит, когда демон его к себе подтягивает, обвивая руками, но на колени послушно залезает, голову свою укладывает меж его рогов, чувствуя, как робко демон целует. — Ночь за окном глубокая. Альцест с меня три шкуры спустит, если я просплю утреннее собрание. — Мне теперь что день, что ночь, — голос у Джаста вкрадчивый, как всегда тихий, почти бормочущий. — Что сон, что явь. Я даже не уверен, что не сплю прямо сейчас. — Ай, — он недовольно цыкает и морщит нос, когда Альфедов ощутимо щиплет его за бедро. Снеговик хихикает, а Джаст вспоминает, как он щурит нижнее веко до маленьких морщинок, как натягивается белая тонкая кожа на щеках. — Ладно, может и не сплю. — А стоило бы, — демон ловит губами вибрацию чужой гортани, когда юноша говорит, смеется, дышит. Он чувствует, как Альфедов давит на него телом, просит на спину лечь. Джаст не видит, но доверчиво падает назад, сминая шершавые хлопковые простыни. Ему досадно. Альфедов прав. Завтра юноше ни свет ни заря подрываться на очередное собрание, которые заметно участились последнее время, работать там за двоих. А Джасту опять прозябать в четырех стенах. В противном незнакомом доме, сотканном из тактильных ощущений звуков и запахов. Конечно, теперь уже не так горько, как было по первости. Он уже давно всю злобу из себя выпустил с отбитыми о стены костяшками, наплакался вдоволь до впадин под глазами. Только вина да досада с ним и остались. Слабый — скребется где-то на подкорке, за потухшими серыми глазами, затянутыми полу-прозрачной плевой. Пусть дровосеки уверяют его в обратном, Джаст знает, что подвел их. От того и частые собрания, уставший Альфедов, какое-то раздражающее траурное молчание в его присутствии. Он под касания подставляется, кисти выламывая. От невозможности занять себя хочется занять других собой, и демон прижимает Альфедова к себе, когда он, явно сонный, привычно на его груди укладывается, прислоняясь щекой. — Я постараюсь вернуться пораньше, — полусонное завуалированное «я знаю, как ты умираешь здесь от тоски». Не догадается только дурак, но Джасту все еще хватает сил изображать гордого и отрицать. Альфедов знает, как никто другой, что этот резервный запас не бесконечен. Демон прячется от этого в пурпурных отблесках ламп, растворяется в тенях пустующей квартиры. Теперь стук его шагов сопровождает трость. Она приросла к нему как третья нога, а если он и ходит без нее, ведет по стене кончиками пальцев, натыкаясь на собственные метки, по памяти обрисовывая ощущения, стремясь превратить их в картинки. Страшнее досады, пожалуй, только скука. Вечер теперь знаменовало возвращение Альфедова, но до него он каждый день по-настоящему доживал, изнывая от тоски. Его мастерская ныне прозябала в забытье. Шестерни и красный камень лежали запылившиеся, нетронутые его рукой. И если поначалу, пережив первый и самый глубокий упадок, он находил в себе силы войти и любовно притронуться к ним, ощупать старые детали и недоделки, снова вычертить схемы по памяти, теперь и в этом заместо утешения находил лишь тоску и разочарование в себе самом. Как-то Алфедов принес ему гитару. Джаст никогда ни на чем не играл и голоса у него не было, а потом, одним вечером, снеговик застал его спящим на ковре в гостиной в обнимку с Энигмой. Так он ее называл. Когда Альфедов спросил почему, Джаст ответил, что совсем ее не знает. И действительно, кроме формы и звуков, что она издавала, он ничего о ней не знал. Но это было первым новым, что он полюбил. За месяц его когти на правой руке сточились о струны до гладких корок, а пальцы левой обросли роговыми мозолями. Он наотрез отказывался играть в его присутствии, но Алф приловчился приходить домой не хлопая дверью, и иногда получалось послушать, как он тоскливо тихо напевает что-то о бесцветных морях из пепла и усыпанной звездами небесной тропе, прижавшись к гладкой лакированной деке голой грудью. Конечно, он долго ворчал, когда обнаруживал чужое присутствие, но бросил привычку подолгу дуться и молчать сутками, как это было раньше. Альфедов знал, что это не от большой любви, просто демон отчаянно боролся с настигающим его одиночеством, и выбора не было. Иногда он рисовал. Вот рисунки показывал. Вперед всегда просил рассказать, что вышло и с интересом слушал, задумчиво нахмурившись, а потом только говорил о задумке, пальцами щупая карандашные борозды. Порой даже выходило красиво. Все со слов Альфедова, конечно, но Джасту оставалось только слепо верить его словам. Он никогда не задумывался о том, куда после этого деваются выброшенные им листы, а Альфедов их с трепетом складывал в папочку, припрятанную в одном из безликих шкафов гардероба. «Я постараюсь вернуться пораньше». Он припадает к дверному косяку спиной, усаживаясь на порожек. Ладони с любопытством ползают по полу, но кроме мелких соринок под пальцы ничего не попадает, пыль забивает узоры подушечек. Щель меж полом и дверью медленно тянет воздух наружу. Там, должно быть, давно стемнело, часы щелкают девять раз. Джаст корчится в усмешке. Во тьме незрячих глаз брезжит теплым светом странный разрез. В нем виднеется силуэт длинноволосого мужчины, сидящего у костра. — Давно не виделись, — демон хищно щурится. Он не уверен, что видит это, но отблески костра режут глаза, привыкшие к абсолютной тьме, уж очень натурально. — Знаешь, у меня есть одна история…