Уникальный случай

      День выдался на редкость хорошим. Состояние подавленности, в котором Нечаев пребывал последние пару недель, в стенах Дмитриевой квартиры наконец отступило, вырвав мужчину из мрачной задумчивости. Хотя никто из его что бывших, что новых знакомых все равно не заметил бы разницы. Ведь со дня возвращения Нечаева с того света улыбка в принципе была редкой гостьей на его вечно хмуром лице, а уж про смех и вовсе заикаться не стоило. Но Дмитрий Сергеевич был для него не просто каким-то знакомым, начальником или близким (и единственным) другом. Он был для него всем. Сеченов прекрасно это понимал, пусть и не подавал виду. Впрочем, майор не то чтобы был шибко скрытен в вопросах своей увлеченности. Она прослеживалась во всем. В Серёжином старании при исполнении приказов любой степени сложности, даже если после некоторых заданий он возвращался едва живым, в его ревностной нетерпимости ко всем, кто подбирался к академику ближе им, самим Нечаевым, дозволенного, а больше всего — в преданности, которой позавидовал бы даже взращенный с щенячьего возраста доберман.       Именно так майора видели и соответственно обращались с ним окружающие. Для них он просто цепной пес, свирепый телохранитель и ручной палач всенародно любимого академика. На грозную же тень того эта любовь не распространялась. Напротив, за глаза на майора вешали еще более презрительные ярлыки вроде «Сеченовской прислуги» и «личного мальчика на побегушках». Клички, что П-3 носил с гордостью, словно знатные титулы. Будто бы действительно не осознавал (или, что более вероятно, ему было просто наплевать), что они-то и являлись главной причиной его одиночества. Мало кто осмеливался к нему хотя бы приблизиться, не то что завести дружбу, не говоря уже о большем. Кто из презрения, кто из боязни. Последних оказывалось большинство. Не считая бездушных роботов, запрограммированных быть вежливыми и радушными со всеми, без предвзятости к нему относился, казалось, один лишь Дмитрий Сергеевич, что только подпитывало болезненную привязанность майора. Ведь даже такому человеку, каким Сергей стал после того, как ему «повезло» родиться заново, требовалось чужое тепло, как бы он ни старался это отрицать. Нечаев мог сколько угодно огрызаться, зло скалиться и отгораживаться от окружающих барьерами из предупреждающих взглядов и крепкой матершины, строя из себя ожесточенного вояку-грубияна. Но Дмитрий как никто другой знал, что за этим отталкивающим фасадом скрывается все тот же добрый и в чем-то даже ранимый мальчишка, что когда-то растапливал самые невосприимчивые к чувствам сердца тем, что сыпал своим неиссякаемым оптимизмом, улыбками и дурацкими шутками направо и налево. Так что Сеченов всегда безошибочно угадывал, когда П-3, слишком гордому, чтобы признать это самостоятельно, снова становилось грустно и одиноко. Возможно, в какой-то мере тот стал даже чувствительнее себя прошлого, ведь порой, казалось, вечно неунывающему Плутонию тоже нет-нет, да приходилось прятать свою редкую неуверенность и подавленность за шутками или за спиной своей верной опоры в лице Блесны, когда как П-3 оставалось полагаться только на агрессию. А ведь она даже не принадлежала ему в общепринятом смысле этого слова. Скорее это он принадлежал ей. Это был не самый лицеприятный защитный механизм искалеченного мозга, альтернативой которому являлась агония разума под руку с перегрузкой нервной системы. И только рядом с Дмитрием Сергеевичем все негативные эмоции майора странным образом преображались в благоговейную покорность на грани обожания, а тот, к своему стыду, лишь поощрял эти метаморфозы.       Конечно, Сеченов прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько это было неправильно. Но что ему оставалось делать? Отстраниться, приняв сторону большинства? Изобразить безразличие, когда это являлось последним чувством, что академик испытывал к этому бедному, искалеченному изнутри и снаружи мальчишке, который к тому же всегда смотрел на него так, что у Дмитрия разве что дыхание не перехватывало от того количества упоения, что отражалось в этих глазах? Это даже просто звучит совершенно неприемлемо. Если не сказать жестоко. Ну как можно ответить хлестким ударом ладони по ластящейся к ней щеке, когда ты знаешь, что на это тебе просто подставят вторую? На такое не пошел бы даже Харитон при всем его презрении к ослабляющим волю чувствам. Не зря ведь еще Экзюпери писал, что «мы в ответе за тех, кого приручили». Эта цитата часто всплывала в воспоминаниях академика при взгляде на его творение, любовно собранное на операционном столе из ̶о̶ш̶м̶е̶т̶к̶о̶в̶ осколков Плутония его же окровавленными, не дрожащими лишь благодаря стальной врачебной выдержке руками. Потому что именно эту сказку он читал, сидя у изголовья кровати «новорожденного» П-3, когда тот днями не мог уснуть, так как, по его словам, не хотел, а на деле — просто боялся того, что встретит его по ту сторону сна.       Убаюканный бархатным, приносящим ему комфорт и столь необходимое чувство защищенности голосом своего ангела-хранителя, что вместо белоснежных крыльев носил того же цвета врачебный халат, но оттого не казался Сергею менее неземным, Нечаев все-таки засыпал. А по пробуждении в холодном поту с застрявшим поперек горла криком отчаяния даже не помнил, что продолжало с завидным постоянством изнашивать его нервную систему. И Дмитрий никогда ему об этом не говорил и вряд ли собирался изменить это впредь, потому что, пусть Сеченов ни за что этого не покажет, у одного из величайших умов современности тоже были свои страхи и переживания. Как, например, рецидив кое-чьих воспоминаний. Забвение для П-3 было благом, напоминал себе Дмитрий, с тоской смотря на в кои-то веки безмятежное хотя бы во сне лицо своего бедного мальчика и понимая, что под прицелом видеокамер он не сможет позволить себе хотя бы даже коснуться костяшками пальцев его бледной щеки, если не хочет вызвать среди коллег еще больше подозрений в довесок к уже имеющимся. А также то, что узнай Серёжа о том, чем ему пришлось расплатиться за вторую жизнь, он точно счел бы это не за благословение, а за проклятие. Хуже всего — проникся бы презрением и недоверием к своему спасителю, подобно питомцу, обидевшемуся на хозяина, что сделал ему болезненный укол для профилактики бешенства, не понимая, что иначе то бы его просто убило. Сеченов не мог этого допустить.       Именно поэтому он так старался заменить Сергею утраченные воспоминания собой. Заполнить пробелы памяти своим образом, голосом, успокаивающим весом ладони между лопаток, мимолетными полуобъятиями за плечи, призванными хоть немного приглушить чужой тактильный голод (свой, впрочем, тоже), и, конечно же, словами поощрения, ради которых его дорогой мальчик был готов пойти на многое, даже если это шло ему в ущерб. Как, например, сегодня, когда Дмитрий позвал майора в гости, дабы провести немного времени вместе и обсудить что-то помимо явно опостылевшей Нечаеву работы, последний вместо того, чтобы наконец расслабиться и позволить Сеченову вновь позаботиться о нем, как тогда, год назад в реабилитационном центре, первым делом принялся с деловитым видом проводить инспекцию по его квартире. С позволения, разумеется. Закончилась она тем, что майор не успокоился, пока не поменял прокладку кухонного крана и наточил все ножи; починил отвалившуюся полку книжного шкафа в кабинете, книги с которой уже не один месяц возвышались рядом с письменным столом; передвинул в зале с солнечной стороны диван, что стоял на этом самом месте со дня, когда Дмитрий только переехал в эту квартиру; и даже, черт возьми, заменил заклинивший замок в кладовку, хотя Сеченов не помнил, когда вообще в последний раз ее открывал, поскольку ее содержимое (что показательно, с инструментами) ему пока не пригождалось. Ни до чего из этого у академика все не доходили руки, поскольку приходя с работы, он практически сразу валился на кровать отсыпаться, чтобы под утро снова уйти продвигать науку вперед вплоть до глубокой ночи, и так по кругу, не считая разве что выходных. Да и те он проводил в основном в кабинете, читая научные трактаты, либо зарываясь в чертежи с отчетами, что могли бы помочь ему изобрести новую формулу для усовершенствования творения всей его жизни — полимеров. Так что наблюдать за тем, как Серёжа даже в его собственном доме делает за него всю «грязную» работу, было донельзя неловко. Но сам Сергей на его слабые протесты только отмахивался со смешком, мол, Дмитрий Сергеевич, ну мы же друг другу не чужие люди! Успокоился этот неугомонный мальчишка только к вечеру и лишь когда окончательно убедился, что Дмитрию «больше не нужна никакая помощь, честное слово, Серёж, ты присядь, отдохни уже!». Тому даже пришлось всеми правдами и неправдами загнать майора в душ освежиться после целого дня работы по дому, хотя Нечаев долго отпирался, говоря, что ему неудобно как-то мыться в квартире своего начальника. Сдался он лишь тогда, когда Дмитрий ловко отпарировал ему той же самой фразой про не чужих людей, которой он ранее отмахивался сам. Ну, хотя бы в этом вопросе авторитет Дмитрия оказался сильнее кое-чьего упрямства, и тот таки добился своего.       Поэтому хотя бы под вечер свежий и немного уставший, но донельзя довольный собой Нечаев вальяжно восседал за кухонным столом, макая уже пятое по счету печенье в мисочку с щедро налитой сгущенкой. А уж сколько ложек сахара он вбухал в свой чай, лучше даже не упоминать — у бедного академика от этого зрелища и так чуть зубы не свело. Впрочем, читать Серёже лекции о вреде избыточного потребления сладкого он не стал. Но это только на сей раз. В качестве благодарности за сегодняшние труды. И возможно, именно эта расслабленная доверительная атмосфера, воцарившаяся на маленькой, но оттого уютной кухне, подтолкнула майора на откровения.       — Дмитрий Сергеевич, я давно хотел у вас спросить… — осторожно начал тот, бездумно вырисовывая печеньем быстро исчезающие узоры в миске, будто стеснялся поднять глаза на сидевшего напротив шефа.       — Да, сынок?       Вот так открывался он крайне редко, и всегда только Дмитрию Сергеевичу. Последний очень ценил оказанное ему доверие и по возможности старался отплатить тем же, но, к сожалению, за его душой все еще оставалось предостаточно вещей, знать о которых Сергею было не то что нежелательно, а вовсе противопоказано. Ради его же блага, пусть даже за это благо Сережа наверняка стал бы его проклинать.       Вроде бы привычное обращение в этот раз вызвало у Нечаева невольный смешок, и тот едва слышно буркнул:       — Странно, что не дочка.       За тяжестью мыслей он вряд ли даже понял, что пробормотал это вслух. Зато для переменившегося в лице Дмитрия все сразу же стало понятно. Мимолетное удивление сменилость участливостью. Так вот оно что. А он все думал, когда же наконец Серёжа решится задать вопрос, что безусловно не мог не волновать мальчика с того самого дня, когда его разум наконец прояснился от медикаментозного морока, ознаменовав окончание самого тяжелого периода реабилитации.       — А почему у меня между ног… ну… — было видно невооруженным глазом, насколько тяжело Серёже давалось каждое слово.       — Что? — Дмитрий лишь усугубил ситуацию тем, что не сделал и секунды паузы хотя бы ради приличия. — Вагина?       — Шеф!!!       От неожиданной прямолинейности начальника Нечаев случайно сжал печеньку в пальцах крепче необходимого, безвозвратно утопив отвалившуюся половинку в сгущенке, и чертыхнулся на свою неуклюжесть. Сеченов скрыл смешок от его, право, презабавного в своем искреннем возмущении восклицания за ободком чашки с чаем. В котором, в отличие от питья некоторых, не было ни грамма сахара! А после, сделав глоток, аккуратно поставил чашку на стол.       — Прости, если смутил тебя. Издержки медицинской практики, — сложив руки в замок рядом с той, Дмитрий не переставал непринужденно улыбаться, глядя на так очаровательно смутившегося Сергея, что в свою очередь не спешил поднимать взгляда с рефлекторно сведенных в стыде ног. — Мы, врачи, привыкли называть вещи своими именами. Это простая анатомия, в ней не может быть ничего вульгарного и тем более постыдного, — и добавил, улыбнувшись чуть шире. — Это ты еще профессора Захарова не слышал. Вот уж от чьей откровенности у бедных лаборантов разве что уши в трубочку не сворачивались…       Правда, по окончании фразы Сеченов, судя по голосу, как-то сразу едва заметно посмурнел. И Серёже стало вдвойне стыдно оттого, что он поднял эту тему, вороша шефу воспоминания, но поворачивать назад было уже поздно, а гадать над причинами своей странной комплектации еще год он уже просто не мог.       — Да я понимаю! Просто… — Серёжа сокрушенно вздохнул, потянувшись к своей кружке и обняв ее обеими руками, словно желая согреться в почти тридцать градусов жары за окном, но отпить из нее не спешил, вместо этого просто рассматривая ее содержимое. — Меня немного другое беспокоит…       Взгляд Дмитрия смягчился, из веселого сделавшись снисходительным, и он поспешил спасти Сергея от дальнейших неловких объяснений.       — Тебе хочется знать, почему у тебя женские половые органы вместо мужских? — тактично подтолкнул он того к верному вопросу и даже на этот раз выбрал более нейтральные слова, чтобы не смущать бедного мальчика еще сильнее. Конечно, Нечаеву было не десять лет, чтобы бояться каких-то там слов. Порой он выдавал такие матерные пируэты, в сравнении с которыми такие слова, как «пенис» и «вагина», действительно являлись не более, чем совершенно безобидными названиями половых органов. Но сам факт того, что он, будучи определенно мужчиной, обладал отнюдь не мужским набором оных, мягко говоря, напрягал. Так что Сергей неуютно поерзал на стуле и лишь утвердительно угукнул, упрямо не поднимая взгляда со своего растерянного отражения в чайной глади. Последняя шла слабой рябью, выдавая его легкую нервозность. И он от греха подальше решил поставить кружку обратно на стол. Не хватало еще перенервничать и разлить все на колени или пол, а то и разбить чужую посуду.       Почему-то от этого разговора он чувствовал себя двенадцатилеткой, которого родители вызвали на серьезный разговор о половом созревании. Вернее, он думал, что как-то так этот разговор и должен был проходить, доживи его родители до его двенадцатилетия. Ведь после крайней травмы он уже и не помнил, кто, когда и при каких обстоятельствах посвятил его во все азы этого этапа взрослой жизни. Да и, в конце концов, ему уже за тридцать, так что как минимум пара девушек у него, наверное, все же должна была быть. Внешность у него вроде не самая заурядная, да и физической мощи тоже наверняка хватало еще до всех этих полимерных модернизаций — чем не солидное подспорье в поиске партнерши? Характер, правда…       На этой мысли Сергей вздохнул, приняв решение остановиться здесь, пока еще не загнал себя собственными стараниями в ловушку самоуничижения. О своих проблемах с контролем гнева и исключительной раздражительностью он знал и без презрительных взглядов окружающих. Как знал и то, насколько сильно эти самые проблемы отравляли его повседневную жизнь. Но как он ни пытался, ничего с этим поделать не мог. Сдерживать беспричинную злобу удавалось только с Дмитрием Сергеевичем, и на том спасибо. Потому что Нечаев никогда бы себе не простил, если бы сорвался на единственном человеке, что видел в нем личность, а не тупого солдафона, признающего авторитетом лишь своего начальника и годного только на то, чтобы выполнять его приказы.       Однако при всем при этом было очень странно обсуждать с тем содержимое своих штанов. Даже при том, что он доверял Сеченову едва ли не больше, чем самому себе. Глупость, конечно. Ну что Дмитрий Сергеевич там не видел и не трогал-то, если он же его с того света и вытаскивал? А все равно ощущалось это как-то неправильно. Может, потому что обстоятельства теперь были совершенно другие. Ныне Сергей пребывал в сознании, его жизни ничто не угрожало (чего нельзя было сказать о его чувстве собственного достоинства), а холодный операционный стол, разумеется, не шел ни в какое сравнение со стулом на уютной кухне квартиры его шефа и по совместительству человека, которому он был обязан жизнью.       Тяжелый вздох академика впился в сердце Нечаева сотней иголок вины, и тот мысленно себя обматерил. Знал ведь, что Дмитрий Сергеевич очень не любит вспоминать события двухлетней давности, а все равно спросил. Но, что главнее всего, Сеченов ему ответил, хотя был не обязан. Он просто снова проигнорировал свою собственную боль ради его, Сергея, комфорта. Даже если тот заключался в обычном удовлетворении любопытства. После такого майор просто не мог больше избегать его взгляда, чтобы не показаться еще более неблагодарным, чем он почувствовал себя после осознания чужой жертвенности. Так что теперь он сидел, сложив руки на коленях, точно прилежный мальчик на уроке, и смотрел на академика со всей кроткой внимательностью, готовый ловить каждое его слово. Как бы ни было тяжело видеть во взгляде напротив столь же глубокую, как эти теплые карие глаза, печаль.       — Как ты уже знаешь, на одном из заданий тебе не повезло оказаться практически в самом эпицентре детонации фугасной бомбы. Обычный человек ни за что бы не пережил то количество повреждений, которому подверглось твое тело, но степень его полимеризации оказалась достаточно велика, чтобы сохранять жизнеспособность еще какое-то время, которого мне, к счастью, хватило на то, чтобы прооперировать тебя, — голос Дмитрия был тих и преисполнен странной скорби. Как будто даже доказательство его успеха в лице живого и дышащего Сергея, сидящего прямо напротив, не было достаточно, чтобы ученый прекратил винить себя непонятно за что. Словно в этой истории было что-то еще, о чем он намеренно умолчал, а Нечаев не рискнул спросить. — Хотя «оперирование» тут не самое подходящее слово, оно не передает всей сути. Ведь мне пришлось буквально собирать тебя заново… — теперь настала его очередь опускать взгляд. Тот упал на его собственные руки, что он расправил ладонями вверх и медленно сжал в кулаки. Да так сильно, что от внимания Нечаева, уже в сотый раз пожалевшего о том, что он вообще открыл рот, не укрылось то, как побелели костяшки его пальцев. — Твоя голова была сильно повреждена, обе руки отсутствовали, а от ног уцелели только бедра. И то лишь каким-то чудом, потому что все, что было между ними, в прямом смысле оторвало. Поэтому во время операции передо мной встал непростой выбор. Я мог либо просто зашить тебя, оставив внутри небольшое устройство для нормальной работы выделительной системы, и тем самым навсегда лишить тебя возможности вести половую жизнь…       «Как кота кастрировать» — мрачно усмехнулся про себя Сергей, но решил не озвучивать это вслух, потому что видел по состоянию Дмитрия Сергеевича, насколько тому было тяжело говорить все это. Едва ли его нелепая шутка принесла бы академику что-либо, кроме еще одной порции боли. Хотя сам он относился к его пересказу гораздо спокойнее, ибо про свои протезы конечностей знал еще с самого пробуждения на больничной койке. Да и что он еще-то мог испытывать на их счет, кроме безграничной благодарности их создателю?       Без них и Сеченовских чудо-полимеров ему бы сейчас сидеть в инвалидном кресле, получая пенсию военного уже в свои тридцать пять, в самом расцвете лет. Не было бы отныне никаких пробежек по утрам, ни испытаний на полигонах для совершенствования боевых навыков, чтобы товарищ Сеченов еще больше им гордился, про будоражащие кровь задания тоже пришлось бы навсегда забыть. Но что хуже всего: не было бы и Дмитрия Сергеевича. Максимум, на что он мог рассчитывать в столь унылом положении, это двухминутные звонки раз в недельку, наполовину состоящие из неловких пауз, и еще более редкие встречи, на которых обоим бы было до смешного неуютно: Сергею — за свою недееспособность, Дмитрию — за то, что ничем не смог ему помочь. А потом, скорее всего, и они бы прекратились. Чувство вины обглодало бы академика заживо, и тот просто перестал бы к нему приходить, поначалу еще ссылаясь то на одно, то на другое, а после не утруждая себя даже этим. Постепенно, что и заметишь-то не сразу, что что-то изменилось. Вернее, это Сеченов бы, скорее всего, не заметил. Он дядька занятой, всеми востребованный, его мысли оккупировали наука и космос, еще когда Серёжа под стол ходил — на кой он был бы ему такой… бесполезный? Майору не хотелось даже задумываться об этом. Хотя услышь Сеченов его мысли — отвесил бы за них профилактический подзатыльник, чтоб больше в этой пустой головушке такие глупости не появлялись даже. Но об этом Нечаев, конечно, знать не мог, а надеяться подавно не смел. Кто он и кто Дмитрий Сергеевич, в конце-то концов, чтобы тратить на вышедшего в тираж вояку свое драгоценное время?       — …либо пойти на гораздо более рискованный шаг и вживить тебе новейшее достижение наших ученых в области биологии, призванное предотвратить вымирание советского народа, — Сеченов и сам ответил на этот вопрос продолжением своего рассказа. Он один из величайших ученых современности, в очередной раз сотворивший невозможное со своей талантливой ученой когортой. Куда уж простому солдату было угнаться за ним? — На тот момент оно уже прошло все необходимые испытания и полностью функционировало. Загвоздка лишь в том, что полимерная матка не предназначалась для внедрения ее в человеческие тела. Идея восстановления демографии советского союза заключается в создании роботов-инкубаторов, способных выносить и явить на свет новое поколение советских граждан. Совершенно здоровых и ничем не отличающихся от людей, рожденных естественным путем. Конечно, позже мы планируем усовершенствовать эту модель для борьбы с женским бесплодием, но в ближайшие годы приоритет будет стоять на массовость.       — Звучит… жутковато, если честно. Тем более часть отцов наверняка избежит ответственности, оставив этих детей круглыми сиротами. Хотя с полезностью идеи не спорю, — задумчиво произнес Сергей и сразу же задал вопрос, что вертелся у него на языке почти с самого начала рассказа. — Но если эти ваши полимерные матки не предназначались для людей, почему она так хорошо прижилась ко мне? Тоже из-за степени полимеризации моего организма?       Дмитрий кивнул, явно довольный скоростью и точностью этого умозаключения. И почему злые языки так любят приписывать его мальчику недальновидность? Для человека, чей мозг повреждался дважды и оттого был заполнен замещающим потерянные ткани полимером на добрую четверть, его Серёжа соображал получше многих.       — Ты верно полагаешь. Если бы ты был простым человеком, которому каким-то чудом удалось пережить подобное, я бы ни за что не стал рисковать с такими экспериментами. Однако в пользу моему решению пошел не только тот факт, что ты им не являешься, но и сама конструкция полимерных гениталий. Видишь ли, поначалу в них не предусматривались какие-либо внешние элементы, это должна была быть просто матка для вынашивания плода. Но после обсуждения идеи мои коллеги практически единогласно пришли к выводу, что добавление к конструкции вульвы и влагалища побудит мужчин к донорству генетического материала куда эффективнее, чем стращание падением государства в демографическую яму, — на этих словах Сеченов в явном недовольстве поджал губы. Не то чтобы он был настолько наивен, чтобы не знать о несовершенстве человеческой натуры, тем более эксперимент в театре, наверняка нашедший отражение в этом проекте, был обязан своим существованием именно ему. Да и вопрос сиротства рожденных таким образом детей, вскользь упомянутый Серёжей, он также принимал во внимание еще на этапе зарождения идеи. Но понимание того, что Харитон местами оказывался даже слишком прав, несколько било по его самооценке и, что обиднее всего, вере в людей. — Опробовать эту технологию на бессознательном тебе было дерзкой и неэтичной идеей, я прекрасно это осознаю. Но, к сожалению, возможности спросить твоего согласия у меня не было, как и времени на споры с собственной совестью. Я мог лишь малодушно оправдать себя мыслью, что ты дал его мне задолго до этого дня, когда добровольно пошел на опыты для создания вакцины от Коричневой чумы. А после еще и на опыты по внедрению в твое тело экспериментальных полимеров, благодаря которым ты сейчас жив, хоть ты уже и не помнишь ни одну из этих договоренностей.       Дмитрий замолчал, переводя дух после своего признания, что он произнес практически на одном дыхании, как обычно привык выступать со своими вдохновенными речами на многотысячную толпу. Пусть на этот раз эта толпа насчитывала всего одного человека, его мнение сейчас волновало Сеченова больше мнения тысячи тысяч других людей. Откровение далось ученому нелегко, но оно было нужно ему не меньше, чем Сергею. Тот в свою очередь молчал тоже. И, к счастью, в его молчании не улавливалось ни капли осуждения. Одна лишь задумчивость. Какое-то время он просто внимательно рассматривал лицо Сеченова, будто пытался разглядеть в нем фальшь. Академик стоически выдержал проверку, в чем бы та ни заключалась. Даже взгляд не стал отводить, пусть и какая-то слабая его часть очень хотела сейчас оказаться где угодно, но не на кухне собственной квартиры под весом испытующего взора голубых глаз.       — Я вам верю, — наконец сказал Сергей тихо и спокойно, и у Дмитрия как от сердца отлегло. Особенно после следующих слов майора. — И не виню вас. Вы ведь хотели как лучше, — он откинулся на спинку стула, вновь приняв расслабленную позу. Кризис окончательно миновал. — Это, конечно, все еще охренеть как странно, но уж лучше иметь возможность хоть как-то испытывать удовольствие, чем вообще никак.       Нечаев пожал плечами, восприняв все даже проще, чем Сеченов на то надеялся. Вот уж действительно «Восход» в некоторых личностных аспектах изменил его практически до неузнаваемости. Плутоний наверняка отреагировал бы гораздо более эмоционально. Зато потом придумал бы целый сборник скабрезных шуток про свой уникальный случай, смущая им весь состав «Аргентума». Кроме разве что Кати, что звонко смеялась бы вместе с ним.       Дмитрий невольно приподнял уголок губ в намеке на улыбку от этой мысли и с благодарностью посмотрел на П-3, что так поступать, конечно же, не стал бы, но в нем все еще хранилась все та же доброта и отходчивость, за которые все так любили Плутония.       Он любил.       — Простите, что заставил вас снова вспоминать все это, — и любит до сих пор. — Я не хотел вас расстраивать, но мне правда нужно было знать…       — Тебе не за что извиняться, Серёж, — поспешил заверить его Дмитрий с мягкой улыбкой, не без труда подавив порыв накрыть его лежащую на столе руку ладонью в знак ободрения. — Я уже давно задолжал тебе эту правду. И хорошо, что ты наконец ее потребовал, потому что я не уверен, что смог бы инициировать этот разговор сам. Надеюсь, теперь, когда ты все знаешь, тебе стало легче?       Второй рукой Сергей взъерошил волосы на затылке, задумавшись на секунду прежде, чем медленно заключить:       — Пожалуй, да…       — Я рад это слышать.       Дмитрий улыбнулся чуть шире и уже гораздо заметнее, на что Сергей не мог не ответить тем же. Хоть и неуверенно, потому что, как и всегда, вместо улыбки у него получился кривоватый оскал. Операция по замещению кожного покрова лица прошла в целом успешно, но не без своих допущений. И это являлось одной из главных причин, почему Сергей теперь редко улыбался — не хотел пугать людей столь жутковатым зрелищем. Но Сеченов не боялся, не кривился. Ему было совершенно все равно, насколько нелицеприятно выглядит Серёжина улыбка, пока она служила доказательством тому, что его мальчик находился в отличном расположении духа. До счастья, конечно, было далеко, но Дмитрий надеялся, что когда-нибудь снова станет свидетелем и этой эмоции на его красивом лице. Всему свое время, напоминал он себе. Уж чего-чего, а терпения у него было хоть отбавляй.       — И раз уж речь все равно зашла об этом, если тебя, конечно, не смутит мой интерес, ты не мог бы сказать, как функционирует твой новый орган? — осторожно поинтересовался он, специально вновь опуская термины, дабы не спугнуть Сергея раньше времени излишней откровенностью. Все-таки более подходящий случай проверить степень успеха своего эксперимента вряд ли предвидится в ближайшем будущем. — Все нормально?       — Более чем, — буркнул Серёжа в кружку с остывшим чаем, сделав глоток скорее для того, чтобы чем-то себя занять в преддверие очередного неловкого разговора, чем действительно желая допить. Все-таки смутился, что было ожидаемо. Но все равно ответил. Видимо, сказывалась привычка во всем подчиняться начальству. Сеченову даже стало немного совестно за это наблюдение. Да любопытство, увы, оказалось сильней.       Чтобы дать Сергею хоть какую-то иллюзию контроля ситуации, специально больше не смотря на майора, Дмитрий встал из-за стола и прошел к раковине, чтобы набрать воды для новых порций чая. У него был один из тех новомодных электрических чайников, что можно было найти в каждой квартире на Челомее. Хотя лично Сергей предпочитал кипятить воду по-старинке — на плите.       — Возбуждение чувствуешь? — поинтересовался он как бы невзначай, стоя к Серёже боком. Тот сидел теперь совсем рядом, его колено едва не касалось чужих ног, так как его стул был повернут спинкой к окну, возле которого и располагался прямоугольный кухонный стол, накрытый клеенкой с жизнерадостным цветочным принтом.       — Ну да, бывает… — ворчливое «рядом с вами — постоянно» по понятным причинам осталось исключительно в его мыслях. — Правда, там все очень, как бы это правильно сказать… чувствительное, наверное? Так и должно быть?       — Насколько сильно?       — Я даже некоторую ткань чувствую слишком интенсивно, — нехотя признался Сергей. Тактика с отсутствием зрительного контакта работала, подталкивая майора на откровенность. А пока Дмитрий радовался этой своей маленькой победе, Сергей все так же мысленно молился богам, в которых не верил, чтобы шеф не начал расспрашивать его о том, как он вообще пришел к данному открытию. Объяснение, включающее в себя неуемное любопытство и долгое отсутствие физической близости, вылившиеся в зажатое между ног одеяло и фантазии об обтянутом в дорогую ткань брюк бедре на месте оного, звучало слишком дико и смущающе даже в его собственной голове. Особенно если вспомнить, кому именно в его грезах принадлежали эти брюки, безнадежно испачканные Серёжей естественной смазкой, которую в реальности майор и выделять-то был способен, как выяснилось опытным путем, лишь в моменты оргазма. Зато обильно и очень чувственно.       — Должно быть, причина в том, что в твоих полимерных гениталиях, в отличие от стандартной линейки, предназначенной для роботов, добавлен клитор, который специально расположен так, чтобы его стимуляция происходила даже при обычной пенетрации, — предположил Сеченов с абсолютно, мать его, каменным лицом. — Это сделано для того, чтобы ты мог получить максимум удовольствия от процесса коитуса. Хочешь ослабить чувствительность или, может, что-то подправить?       Сергей мысленно чертыхнулся, буквально чувствуя, как уже не только к его лицу приливает кровь (ну или что там у него может нагреваться внизу, если там сплошной, блин, полимер!) оттого, с какой непосредственностью Дмитрий говорил о перспективе того, что кто-то будет его трахать.       Чертовы врачи…       — Нет… — на грани слышимости ответил он вместо так и вертящихся на кончике языка более нецензурных слов, не доверяя своему резко севшему голосу. И, как будто Сеченову этого было мало, он еще и повернулся к бедному майору лицом, как ни в чем не бывало подперев бедром столешницу и сложив руки на груди. Серёжа очень старался не задерживать взгляд на этих изгибах дольше приличного. Как и на венах, отчетливо проступающих на обнаженных по локти предплечьях. Или на ключицах, выглядывающих из-под ворота рубашки, расстегнутой в такую жару на две верхних пуговицы. И уж тем более на родинке в основании деликатной шеи, которой он уже не первый месяц мечтал коснуться губами.

Блядь…

      — А стоит, если ты испытывал дискомфорт во время процесса.       — Я еще ни с кем… — излишне резко возразил Сергей чуть хриповатым голосом, будто спеша оправдаться, а все потому, что поймал себя на том, что он все-таки пялится. По той же причине стушевался, не без труда отводя взгляд и, прочистив горло, закончил уже спокойнее, — кхм, ни с кем не спал.       Ситуация усугублялась буквально посекундно, ведь Нечаев также с ужасом осознал, что этот внезапный жар между ног возник отнюдь неспроста. При всей неловкости тона, который принял их разговор, он, ебучие ж пироги, начинал возбуждаться.       — А что так? — от искреннего участия в голосе Сеченова у Серёжи чуть не заскрипели зубы. — Из-за смущения?       Это было просто невозможно выносить дальше. Поэтому Нечаев поднял глаза и посмотрел на Дмитрия столь красноречиво, что ему даже не пришлось говорить вслух, что вы, Дмитрий Сергеевич, должно быть, уже просто издеваетесь надо мной. Но расценить эту эмоцию все еще можно было в двух направлениях: в том, что вопрос был неуместен, поскольку какой мужик в его положении не стеснялся бы ходить с таким-то наборчиком между ног, не то что показывать его кому-либо; и в том, что Сеченов действительно издевался, что куда больше походило на правду в глазах майора. Своим абсолютным непониманием того, что его, пожалуй, самый преданный агент не спал ни с кем даже не потому, что найти себе партнера, который не отшатнется от него, как от прокаженного, едва завидев его промежность, очень сложно. А потому что он и не пытался никого себе найти. Ему это было ни к чему.       Нужный, нет, необходимый человек нашелся, стоило только открыть глаза и подслеповато прищуриться от хлынувшего в них света потолочной лампы в его палате. Этот человек склонился над ним, загораживая собой режущий глаза свет, и тот над его головой принял очертания нимба. Одним своим присутствием он вселял растерянному П-3 чувство спокойствия. Правильности. С того самого мгновения за ним хотелось следовать хоть на край света, хоть в самые далекие уголки галактики, к которым его так тянуло в последние годы. А то, что этот самый человек возомнил себя его названным отцом, было уже его проблемой. Сергея эта его роль не устраивала никогда. Потому что отца ты, как правило, не мечтаешь наблюдать на второй половине кровати каждое утро до конца своих дней. Не говоря уже о более… интимных подробностях.       — Нет, — повторил он свой недавний ответ, теперь даже тише, чем произносил его в первый раз.       — А, я понял, — Дмитрий кивнул с этим своим раздражающе понимающим взглядом, хотя на самом деле никаким пониманием тут и не пахло. — Пока не нашел никого?       Сергей сдержал порыв закатить глаза, но не смог провернуть то же самое с сокрушенным вздохом великомученика. Для гениального ученого товарищ Сеченов порой был до абсурдного несообразительным в более житейских вещах.       — Почему же, — теперь Сергей смотрел на академика в упор. — Я нашел.       Прозрачности этого намека позавидовали бы даже драгоценные Сеченовские полимеры. Нечаев находился буквально в шаге от того, чтобы плюнуть на все и уже просто крикнуть прямо в это дурацкое красивое лицо: да вы единственный, кого я хочу видеть рядом!       — Не находя смелости спросить вас, я часто думал, для чего все это, — однако, кивнув на свой пах, он подошел к признанию издалека и гораздо спокойнее. — Но не только потому, что мне было банально любопытно…       — Серёж… — начал было Сеченов, будто наконец начиная осознавать, к чему он клонит, судя по едва уловимому налету робкого предупреждения в голосе, но вновь поднявший на него глаза Нечаев, будучи уже откровенно на взводе, сделал то, что никогда бы не позволил себе при любых других обстоятельствах — перебил его:       — Я просто надеялся, что вы сделали меня таким для себя…       — Для себя? — Дмитрий, казалось, искренне удивился, невольно расцепив руки. А мгновением позже до наконец-таки окончательно дошло. Отчего выражение его лица из удивленного преобразилось в как будто бы даже жалостливое. — Ох, мальчик мой…       От этих снисходительных ноток в привычном обращении, прозвучавшем сейчас как никогда ласково, но оттого отозвавшемся в сердце майора болезненнее всего, плечи Серёжи опустились сами собой. Обычно именно таким тоном люди говорят, когда хотят нанести своим отказом как можно меньше боли.       — В момент принятия этого решения все, о чем я мог думать, это как бы не сделать тебя в будущем еще более несчастным. Я бы ни за что… — заметив, как Сережа поник, Дмитрий прервал себя на полуслове. Некоторое время он просто молча смотрел на его склоненную в печали голову. А после устало вздохнул, словно за столь короткий промежуток времени успел принять еще одно непомерно тяжелое решение в своей жизни. — Ни за что не стал бы проводить над тобой какие бы то ни было манипуляции ради собственной выгоды. Все, что я когда-либо делал с тобой, я делал ради тебя и только ради тебя. И я надеюсь, что ты еще вспомнишь эти мои слова, когда придет время… — он снова вздохнул, на сей раз уже как-то совсем горько.       Непонятно, к чему это было сказано, Сеченов в подробности вдаваться не стал, но эти слова побудили Серёжу вновь поднять на него взгляд. И в его собственном помимо грусти теперь отражался интерес. Он не спешил окончательно расстаться с надеждой на взаимность, ведь по выражению лица академика было видно, что тот хочет сказать что-то еще, просто по какой-то причине пока не может на это решиться. Затаивший дыхание Нечаев его не торопил. Понятия не имея, какое влияние оказывает на Дмитрия, когда просто смотрит на него вот так снизу вверх своими грустными глазами цвета июльского неба. Не зная, что это напоминало мужчине о временах, когда его дорогой Плутоний очнулся другим человеком. И этот человек увидел в нем, Сеченове, весь мир. Так что, наверное, академику еще тогда стоило догадаться, что рано или поздно это приведет к тому, что происходило между ними сейчас. Это было неизбежно, дальше оттягивать момент уже просто некуда. Хотя Дмитрий честно пытался, дабы не посрамить память Блесны и Плутония тем, что они точно расценили бы за предательство (и были правы). Но к сожалению, у него не вышло. Наука человеческих эмоций оказалась слишком сложна в освоении, потому он так и не успел разгадать тайну влюбленности, чтобы пресечь эти неудобные чувства на корню, а теперь делать с ними что-либо было уже слишком поздно. Они все-таки взяли над ним верх. Причем, отнюдь не сегодня. Просто именно сегодня у него закончились силы и дальше это отрицать. Так что вместо того, чтобы самостоятельно потушить огонек надежды в чужой груди, Сеченов позволил тому разрастись до размеров лесного пожара и поглотить целиком уже их обоих. В конце концов, если уж сгорать дотла в своих неправильных чувствах, то только вместе.       — И все же я совру, если скажу, что позднее я не возвращался к мысли о том, что сделал с тобой. И как бы было… кхм, интересно лично испытать это на практике, — впервые за время их разговора Дмитрий наконец смутился. И выглядело это, на взгляд совершенно осоловело уставившегося на него Сергея, просто очаровательно. — Мне стыдно за эти низменные желания, но как бы за мои достижения меня ни превозносили некоторые люди, я все еще остаюсь обычным человеком. А любому человеку, как правило, эти самые желания, чувства и привязанности свойственны по его натуре.       — То есть, — Нечаев облизнул резко пересохшие губы, добавив чуть тише, будто не до конца веря в то, что он слышит то, что слышит, или скорее боясь, что если он произнесет дальнейшие слова хоть немного громче, магия момента развеется, и Дмитрий даст заднюю, забрав свои слова назад. — Вы все-таки думали… о нас с вами?       Сеченов вновь тяжело вздохнул, смотря на Серёжу с хорошо знакомым тому, но при том совершенно непонятным выражением вины, и окончательно ступил на опасный путь откровенности.       — Да. Но куда чаще я думал о том, как рядом с тобой будет кто-то другой или другая. Как он или она сможет касаться тебя сколько душе угодно, целовать, любить… Все то, чего не смел себе позволить я! — потому осмелел он только сейчас и протянул руку к Серёжиному лицу, на что тот довольно прикрыл глаза, ластясь к обнимающей его щеку ладони, словно ласковый кот. — В моих руках была возможность предотвратить все это. Стыдно признаться, но я был близок. Передумал буквально в самый последний момент, — сказал Дмитрий шепотом, принявшись поглаживать нежную кожу большим пальцем. Ну надо же. На ощупь действительно почти как настоящая, даром что полимерная. А он уже и забыл — настолько давно прикасался к Серёже вот так. Кажется, в последний раз еще когда тот только приходил в себя после операции. — Но эти недостойные мысли еще долгое время после отравляли мой разум. Настолько, что в какие-то дни я искренне сожалел о своем решении. Я думал, раз уж ты никогда не достанешься мне, то не должен был достаться вообще никому…       — Но я хочу достаться вам! Только вам, — резко потеряв ощущение тепла, Нечаев распахнул глаза и чуть ли не в панике перехватил чужую руку до того, как Дмитрий успел убрать ее окончательно. Признание того в эгоистичности он словно пропустил мимо ушей как что-то несущественное, вместо этого порывисто добавив. — И всегда хотел…       «В том-то и дело, что не всегда…» — подумал Сеченов с болью, но не стал на это указывать.       — Ты не знаешь, чего просишь, Серёж… — больше для вида он еще как-то пытался сопротивляться тем образом, что попробовал аккуратно высвободить руку, но Серёжа держал ее хоть и бережно, чтобы ненароком не навредить, но крепко. И на лице его отразилась прекрасно знакомая Дмитрию еще по Плутонию решимость. Сеченов покачал головой, смотря в ответ с болезненным сочувствием. Его донельзя наивный, упрямый мальчик…       Словно прочитав чужие намерения по одному только выражению лица, Сергей не позволил академику отстраниться. Резко встав, он прижал его руку к своей груди.       — Еще как знаю! Пожалуйста, Дмитрий Сергеевич, вы же только что сами практически признались! — чуть не взмолился он, заглядывая в грустные глаза. — Не отталкивайте меня…       Не выдержав глубины чужого отчаяния, Дмитрий опустил взгляд на уровень его груди, заметно вздымающейся от шумного дыхания. Его собственная ладонь была почти не видна за широкой Серёжиной рукой. Сеченов сглотнул от этого наблюдения. И предупредил устало, с нескрываемой печалью в голосе:       — Если не оттолкну сейчас, потом ты будешь жалеть, что я этого не сделал.       Он буквально чувствовал, как гулко под его ладонью бьется сердце Нечаева в клетке ребер. Будто вот-вот выпрыгнет. Невольно задумался о том, как пару лет назад он сделал все возможное и, кажется, даже парочку невозможных вещей, чтобы оно ни за что не останавливалось. И потому сам от неожиданности, признаться, вздрогнул, стоило второй руке майора аккуратно приподнять его голову за подбородок. В нее тут же полезли еще более неуместные мысли, на сей раз — о седине в обрамляющей тот бороде. О том, что он уже давно не в том возрасте, чтобы заводить служебные романы. Тем более с тем, кого ты так упорно стараешься научиться видеть исключительно названным сыном и никем больше. Для его же, Серёжи, блага, между прочим! Но самого Сергея, казалось, ничто из этого сейчас не могло волновать меньше. Он все так же смотрел на Дмитрия так, словно прикажи тот ему сейчас оборвать свою жизнь — майор бы только спросил перед исполнением: каким способом, шеф?       — Вот мы и посмотрим. «Потом» — понятие растяжимое. Оно может случиться завтра, а может и через двадцать лет! — ожидаемо заупрямился Нечаев. — Я же хочу испытать счастье здесь и сейчас. С вами. Потому что вы единственный, кто может мне его дать… — последние слова были произнесены майором уже практически шепотом, а сам он к этому моменту наклонился к лицу Дмитрия, застигнутого врасплох его непривычной красноречивостью, настолько близко, что последний ощутил на губах его горячее дыхание. Однако окончательно сокращать расстояние тот не стал. Говоря без слов: последнее решение за вами.       Дмитрий ответил на выдохе, принимая это решение:       — Ну как я могу тебе в этом отказать…       И его решением было сдаться. Он притянул Серёжу за затылок, вовлекая его в поцелуй, мгновенно почувствовав, как чужие губы растянулись в радостной улыбке. Обе руки майора незамедлительно нашли себе пристанище на его талии, и Дмитрий, слишком увлеченный даримой своему мальчику лаской, о которой он грезил не сильно меньше Нечаева, даже не заметил, как тот отступил вместе с ним к столу. Опершись поясницей о его край, откидывая одну руку назад для равновесия, Серёжа лишь чудом не угодил основанием ладони в негодующе отозвавшееся звоном блюдце со сгущенкой. Хотя вряд ли бы он заметил, даже если бы это все-таки произошло. Ни в какую не желая выпускать академика из объятий, Нечаев отвечал с таким жаром, будто их поцелуй был не первым, а последним. Сеченов, впрочем, тоже отставать не собирался. Слишком долго он себе в этом отказывал. Но тем слаще оказалось наконец-то дать волю плавящим изнутри чувствам.       Тем более когда Нечаев и сам теперь будто плавился в его руках, с явным трудом удерживая равновесие на столе, но при этом все равно продолжая прижимать к себе академика так близко и сильно, забывшись в ощущениях, что это было почти дискомфортно. Однако дискомфорт этот был столь незначительным, что Сеченов его не замечал. Единственным, что смогло хоть как-то привести его в чувства, оказался рваный Серёжин стон. Несколько внезапный звук показался Дмитрию болезненным, поэтому он не без укола сожаления отстранился, заглядывая в раскрасневшееся лицо майора. Причина обнаружилась сразу, стоило только мужчине проследить за направлением его взгляда, полного очаровательного смущения. Оказывается, его нога теперь располагалась точно между бедер майора и, похоже, только что задела самую чувствительную часть его обновленного тела, которой, судя по всему, действительно не касался никто, кроме Нечаева и, конечно же, его самого еще во время операции. Дмитрий по-доброму ухмыльнулся, подняв на донельзя смущенного Серёжу взгляд, но в глазах его блеснуло что-то нехорошее, когда он мягко, почти ласково спросил:       — Ты позволишь?       Не доверяя своему голосу, Сергей только шумно сглотнул и кивнул, затаив дыхание. Однако сдерживать его долго у него не вышло, так как с первым же прикосновением чужой ладони к промежности, он судорожно вздохнул, на миг сильнее сжав пальцы правой руки на плече Дмитрия. Скорее всего, после такого там останутся синяки. Но сейчас это волновало Сеченова меньше всего. Он был буквально очарован зрелищем того, как один из его наиболее внушающих в других страх подчиненных сейчас кусал губы и жалостливо ломил брови с каждым плавным движением его кисти между мощных бедер, издавая самые красивые звуки, что Сеченову только доводилось слышать в своей жизни. Опьяненный ими, не в силах и далее терпеть вынужденную разлуку, Дмитрий возобновил поцелуй, ловя губами все шумные вздохи и сдержанные стараниями самого Нечаева стоны. Тот явно все еще стеснялся своей бурной реакции, что можно было понять еще и по то и дело непроизвольно сводимым вместе бедрам. Впрочем, это также могло говорить о том, что Серёжа просто хотел во что бы то ни стало задержать руку шефа там, где она приносила ему больше всего удовольствия. А ведь сейчас Дмитрий гладил его аж сквозь два слоя достаточно плотной ткани.       В гости майор пришел в гражданской одежде, на время визита отдав предпочтение простой рубашке и просторным шортам длиной чуть ниже середины бедер. В конце концов, на дворе стояло лето, и противопоставить что-то существенное его беспощадной жаре не всегда мог даже климат-контроль «Челомея». Рабочий комбинезон П-3, разумеется, обладал отличной терморегуляцией, благодаря которой летом в нем не жарко, а зимой — не холодно, но сегодня Сергею в кои-то веки захотелось одеться менее формально, чтобы визит уж точно ничем не напоминал планерку у шефа. Что ж, теперь она и впрямь никаким боком ее не напоминает, да только его выбор одежды имел к этому крайне опосредованное отношение…       — Как ощущения? — ухо и без того уже едва соображающего от возбуждения майора обдало горячим дыханием, путая ему последние остатки осознанных мыслей.       Бородка Дмитрия царапнула кожу заалевшей щеки, и голос Нечаева дрогнул против его же воли при ответе:       — Х-хорошо…       Но прекрасно видевший его плачевное состояние Сеченов и не думал над ним сжалиться, решив прошептать ему на ухо теперь уже целую, мать ее, лекцию, ни на секунду при этом не переставая водить ладонью вверх-вниз вдоль всего органа от основания до приобретшего почти болезненную чувствительность клитора, которую не особо снижало даже препятствие в виде жесткой ткани шорт. Опиравшаяся о стол рука Сергея, на которую в какой-то момент он перенес половину своего веса, уже наверняка дрожала бы от нагрузки, не будь она протезом.       — Вот и прекрасно. Сейчас ты уже должен был намокнуть, но эту функцию в твои полимерные гениталии я добавлять не стал, поскольку она существует в женском организме в первую очередь с целью естественного смазывания, которое в твоем случае ни к чему. Текстура полимерного влагалища сама по себе достаточно гладкая, так что в дополнительной смазке для облегчения пенетрации не нуждается, — Серёжа не переставал поражаться ученым. Сеченов сейчас буквально надрачивал ему своей рукой, но при этом его голос не дрогнул ни на октаву, оставаясь все таким же ровным, будто он читал студентам лекцию в аудитории какого-нибудь института, а не доводил своего агента до исступления прямо на кухонном столе, и возбуждение в нем выдавали лишь легкая хрипотца и более громкое, чем обычно, дыхание. — Однако в момент оргазма она все же производит некоторое количество жидкости, максимально приближенной своей консистенцией к естественной смазке. Эта жидкость постепенно восполняется, используя ресурсы твоего организма, но данный процесс можно ускорить самостоятельно приемом непрема. У них одинаковая полимерная основа. Особой практической ценности, в отличие от непрема, эта жидкость, правда, не имеет. Мне просто хотелось оставить что-нибудь, что могло бы служить для твоего партнера сигналом о том, что он сделал тебе приятно, — вот только Дмитрий делал ему невыносимо приятно уже сейчас, когда вот так покусывал кожу на шее. Что Серёже оставалось только судорожно цепляться за его плечо и про себя удивляться, как он до сих пор не пропитал этой самой жидкостью белье уже только из-за этого. — Если хочешь, я могу вернуть тебе функцию самосмазывания для большей естественности…       Сглотнув накопившуюся во рту слюну, Сергей очень живо представил, какой катастрофой для него могло бы обернуться опрометчивое согласие. У него и так разве что коленки не подкашиваются от одного только мягкого «мой мальчик», произносимого столь любимым им бархатным голосом. Не хватало еще и начать от этого обильно течь. Перспектива с одной стороны, конечно, дико возбуждающая, особенно если представить, как соблазнительно пах шефа смотрелся бы в его смазке, реши тот, как в одной из многочисленных Серёжиных фантазий, взять П-3 прямо на столе в своем кабинете, но слишком много в этом было мороки. Ведь как ни крути, в том, чтобы ходить потом в насквозь мокром белье, приятного мало. Так что Нечаев, пусть и не без сожаления, отрицательно замотал головой.       Все еще слишком занятый тем, что старательно выцеловывал каждый сантиметр на шее майора, Дмитрий скорее почувствовал это, чем увидел, щекотно ответив ему в местечко под челюстью:       — Как пожелаешь.       Его рука вдруг замедлилась, что вызвало у Сергея очаровательное в своем искреннем возмущении протестующее мычание. На это Сеченов не сдержал смешка и в знак извинения коротко поцеловал Серёжу в недовольно сжатые губы, побудив того тут же растаять и даже слабо улыбнуться. Только убедившись, что его мальчик больше не обижается на него, он позволил себе вновь вернулся к его шее, мазнул губами по дернувшемуся от прикосновения кадыку, но на этот раз долго задерживаться с ласками на одном месте не стал, сразу опустившись ниже. Каждая расстегнутая пуговка Серёжиной рубашки сопровождалась очередным поцелуем в испещренную шрамами кожу торса и тихим постаныванием сверху, пока Дмитрий не расправился с последней пуговицей, все так же ловко орудуя для этого одной рукой. Оголенный плоский живот то и дело рефлекторно сокращался, едва вторая рука академика в очередной раз проходилась по самому чувствительному местечку полимерной вульвы, и Сеченов не отказал себе в порыве оставить чуть ниже пупка гораздо более затяжной поцелуй и влажный след от языка, которым он прочертил дорожку от выемки до кромки шорт. После этого он несильно уперся майору ладонью в грудь, пропуская сквозь пальцы завитки мягких, чуть влажных от пота черных волосков, тем самым без слов прося Сергея присесть на стол. Не совсем понимая его намерения, Нечаев тем не менее исполнил приказ как всегда беспрекословно. На сей раз несколько неуклюже, правда, потому что ноги даже при том, что наполовину состояли из металла и полимера, упорно отказывались держать его прямо.       А если бы он к этому моменту все еще продолжил стоять, они бы, скорее всего, и вовсе подкосились бы от развернувшегося перед ним зрелища. Точнее, под ним. Пораженный, Сергей смог выдавить из себя лишь громкий вздох, когда Дмитрий Сергеевич прямо у него на глазах вдруг опустился на колени. Майор даже несколько раз подряд моргнул для надежности, надеясь, что это прогонит внезапное наваждение, должно быть, окончательно поплывшего от возбуждения разума, но нет. Один из самых великих ученых не то что Советского Союза, а всего мира сейчас действительно склонился перед ним, словно он был какое-то гребаное божество, заставившее его разом позабыть о своих атеистских взглядах. По крайней мере, смотрели на него именно так. Самозабвенно и с до того откровенным вожделением, что Серёже от такого отношения к себе стало еще жарче, чем было, хотя еще мгновение назад это казалось столь же невозможным, как и картина стоящего перед ним на коленях Дмитрия Сергеевича. И тем не менее!       — Дмитрий Сергеевич, что вы…       Он не успел закончить свой вопрос, резко оборвавшийся еще одним шокированным вздохом, поскольку Сеченов обхватил его бедра руками и наклонился вперед, проведя кончиком носа между скрытых за тканью шорт полимерных складочек. Серёжа крупно вздрогнул всем телом и вспыхнул пуще прежнего, почувствовав, как мужчина не только не остановился на этом, а и вовсе прижался к его промежности ртом. Между ног теперь было уже не просто жарко — там все откровенно пылало. До того сильно, что невозможно было утверждать наверняка: то ли это к полимерной вульве прилила еще и кровь, хоть это являлось физически невозможным, то ли это все-таки губы Дмитрия Сергеевича были вот настолько горячими. Ощущение нереальности происходящего и вместе с тем невыносимого возбуждения усилилось, когда Сеченов вжался губами сильнее, буквально целуя вагину Серёжи сквозь ткань. Сгорая от смущения ничуть не меньше, чем от желания, Сергей скрестил ноги у академика за спиной и с тихим вздохом удовольствия толкнулся тазом навстречу этим мягким губам. Это вышло непроизвольно, но не было похоже, чтобы Дмитрий остался недоволен его своеволием.       — Бля… — все так же случайно вырвалось у Серёжи на выдохе, стоило Сеченову углубить этот абсолютно непристойный «поцелуй», сминая губами ткань вместе с головкой спрятанного за ней клитора. За что тут же заработал от мужчины предупреждающий взгляд снизу вверх. Но вместо того, чтобы как всегда стушеваться от строго взгляда Дмитрия Сергеевича, который умудрялся выглядеть авторитетно даже с прижатыми к его промежности губами, майор почувствовал лишь, как у него сладко потянуло удовольствием где-то внизу живота. Ну не мог он ничего с собой поделать! Как тут сохранишь самообладание, когда один из самых великих людей современности не просто стоит между твоих ног на коленях, а буквально целует тебя там, где даже ты сам себя не можешь касаться без смущения?!       По действиям Сеченова складывалось впечатление, что тому не было знакомо само понятие этого слова. Он обходился с телом Сергея так, словно то всегда принадлежало ему, и это бы как минимум объяснило то, как Дмитрию удавалось с такой пугающей точностью находить все его эрогенные зоны. Его руки, до этого крепко удерживающие чуть дрожащие бедра Нечаева на месте, вдруг переместились ниже, чтобы проникнуть под штанины шорт, поглаживая теперь нежную внутреннюю сторону самыми подушечками. И мало что Сергей в этот момент хотел столь же сильно, как ощутить эти жилистые тонкие пальцы в себе. Разве что самого Дмитрия. Блядь, как же ему было нужно почувствовать его внутри прямо сейчас! Он даже не сразу осознал, что в полубреду прошептал это вслух. А как только до него дошло, он прикусил тыльную сторону ладони свободной руки, заглушая позорный скулеж. Последний прозвучал отнюдь не из стыда. Просто Дмитрий выбрал именно этот момент, чтобы задрать одну из штанин и поцеловать бедро совсем рядом с половыми губами, царапнув бородой нежную кожу.       Съехав рукой по столу еще дальше, из-за чего пришлось отпустить чужое плечо и придать телу дополнительную опору с помощью второй, Серёжа, уже практически лежа на столе, еле смог выдавить из себя полуосмысленное:       — За... Ах, зачем…       — Чтобы доказать тебе, что тебе не за что стыдиться своего тела, — хрипло прошептал Сеченов, подкрепляя свои слова еще одним невыносимо нежным прикосновением губ, его горячее дыхание опалило самый краешек входа в полимерное лоно, и без того изнывававшего от чувства пустоты, а теперь запульсировавшего с новой силой, — оно желанно и совершенно прекрасно…       Нечаев смог только запрокинуть голову и всхлипнуть, почувствовав, как после этих слов на том же самом месте, где Дмитрий его только что целовал, вместо губ вдруг сомкнулись зубы. Кожа его бедер была его собственной, живой, и потому обладала повышенной чувствительностью, в отличие от полимерного покрова лица и протезов конечностей. Так что он не сильно удивился тому, что именно здесь Сеченов решил поставить первый знак принадлежности. Оставлять собственнические метки на полимерном покрове не было никакого смысла, ведь тот принимал первоначальную форму и заживал так быстро, что следов на нем не оставалось уже через пару минут. Зато на настоящей коже теперь в форме аккуратной кромки зубов красовалась россыпь маленьких гематом, которые уж точно останутся там минимум на неделю. Бедро немного побаливало, но давно привыкший к боли Нечаев не возражал. На самом деле ему даже слишком нравилась мысль о том, что теперь он официально принадлежит Дмитрию Сергеевичу не только разумом и душой, но еще и телом. Хотелось дать ему больше, намного больше. Прямо сейчас. Поэтому Серёжа практически взмолился, опуская взгляд себе между широко разведенных ног, где Сеченов, прижавшись колючей щекой к его бедру, уже некоторое время ласкал языком след от укуса в знак извинения за причиненную боль:       — Пожалуйста, шеф, хватит мучить…       Он уже, кажется, был готов отдаться тому прямо на столе только за один этот развратный вид, но у Сеченова на него были совсем другие планы. Сергею смутно запомнилось, как он вообще в своем состоянии смог слезть на пол (кажется, Дмитрий ему помог), потому что по ощущениям было больше похоже, что он с него просто стек. Дорога до комнаты тоже прошла как в бреду, не считая разве что момента, когда уже в коридоре на заплетающихся ногах майор чуть не кувыркнулся из-за складки на ковре и удержался только потому, что вовремя выставил руку, схватившись за стену. Зато он отчетливо помнил в тот же миг прозвучавший бархатный смех на самое ухо и ощущение рук поперек груди и поцелуя в загривок, а после укус туда же. На этот раз слабый и совершенно безболезненный, скорее игривый, чем собственнический. Еще Нечаев запомнил, как Дмитрий бережно опустил его на кровать, мягкую-мягкую, что поначалу ему казалось, что он в ней просто утонет со своим-то немаленьким весом. И то, с какой торопливостью с него стягивали шорты вместе с бельем, еще быстрее избавляясь разве что от собственной одежды. Кажется, он еще никогда не видел Дмитрия Сергеевича настолько нетерпеливым, полностью вышедшим из образа отстраненного божества, чему также немало способствовал его обнаженный вид. Это по-своему льстило. Как и забота, с которой тот отзывался на вновь обуявшую Серёжу робость, когда его последний барьер в виде нижнего белья был откинут куда-то на пол.       — Что я тебе говорил насчет стыда, мой хороший? — Дмитрий погладил его под робко сведенными вместе коленями, мягко разводя их в стороны. Не требовательно, но с явным намеком на то, что Нечаеву сегодня в любом случае придется ему открыться. И Серёжа все-таки сделал это, заслужив похвалу от ободряюще улыбнувшегося ему Сеченова:       — Вот так. Умница... К тому же Сергей сам хотел этого уже просто до безумия — желание путало мысли, и единственной осознанной из них оставалось лишь недовольство тем, что Сеченов до сих пор был не в нем. Но в то же время вот так приглашающе лежать перед ним с широко раздвинутыми ногами в демонстрации своей готовности принять в себя член было жутко неловко. Комнатная прохлада на грани неприятного холодила полимерную кожу вульвы, несмотря на то, что сама по себе она была совершенно сухой. Под тяжелым взглядом шефа хотелось одновременно спрятаться и раздвинуть ноги еще шире. Да и сам Серёжа смотрел на того в ответ из-под дрожащих ресниц с таким безграничным доверием, что это опьяняло ученого ничуть не хуже любования его совершенно развратным положением. Всем своим видом этот взгляд практически кричал Сеченову о том, что мальчик под ним сделает для него все что угодно. Что даже если Дмитрий сейчас решит распороть его тело от промежности до горла, Серёжа просто стиснет зубы и попробует это стерпеть.       Ничего подобного он делать, разумеется, не собирался. Вместо этого Сеченов обнял Серёжины бедра обеими руками и под его тихий вздох облегчения плавно вошел между ними, замирая в таком положении, как только оказался внутри по основание. Полимерное лоно было в меру тугим и охотно приняло его в свои объятия как родного, как если бы Дмитрий проделывал это далеко не в первый раз. Ощущение оказалось до головокружения приятным, поэтому академик потратил несколько долгих секунд на то, чтобы просто собраться с мыслями, ткнувшись мелко дрожащему под ним П-3 лбом в изгиб шеи. Однако выровнять дыхание у него не получалось, как ни старайся. Оно было столь же шумным, как и у Серёжи, что обнял его обеими руками за плечи, стараясь притянуть еще ближе к себе. Еще глубже. Но даже после этого Сеченов не спешил начать двигаться, к нарастающему недовольству одного нетерпеливого майора. Подняв голову, Дмитрий завлек его в поцелуй, самый нежный из всех, что они успели разделить за последние полчаса. Посасывая кончик языка Сергея, одновременно с тем он принялся ласково гладить его лицо и взмокший загривок ладонями, углубляя поцелуй. На что Серёжа, неспособный под таким напором даже простонать, ведь язык академика уже вовсю завладел его ртом, довольно промычал ему в губы. В груди майора щекотало нежностью и чем-то, подозрительно похожим на давно позабытое чувство счастья. От такого трепетного обращения он ощущал себя по-настоящему любимым, личностью со своими чувствами и желаниями, а не просто игрушкой для самоудовлетворения, чего втайне боялся еще в самом начале. Только одна вещь сейчас могла осчастливить его еще больше.       — Не сдерживайте себя, — не без сожаления разорвав поцелуй, с придыханием попросил Серёжа и со всей доступной его внушительной комплекции бережностью погладил академика по волосам, заглядывая ему в глаза совершенно влюбленным взглядом.       — Ты уверен? — Дмитрий поймал его ладонь, чтобы прижаться все еще влажными после поцелуя губами к сбитым костяшкам. Почему-то на них полимерный кожный покров заживал гораздо медленнее, чем в других частях тела П-3, и Сеченов, к своему негодованию, до сих пор не разобрался с причиной этого. — Ты же только недавно говорил мне про избыточную чувствительность. Слишком резкие фрикции в твоем случае могут вызвать дискомфорт и даже боль, чего я хочу в последнюю…       Сергей недовольно рыкнул, прервав выражение опасений Сеченова тем, что притянул ученого за затылок и заткнул его излишне болтливый рот поцелуем, пока тот не умудрился удариться в очередную лекцию. В первый раз это было даже забавно, но не теперь, когда Дмитрий находился в нем по самые яйца и ничего, твою мать, с этим не делал!       — Я уверен, ну! — в нетерпении майор подмахнул бедрами, отчего нежная текстура полимерного влагалища скользнула по коже объятого им члена, пустив сладкую волну по всему телу застонавшего ему прямо в губы академика. Действуя своего рода проводником, полимерный орган, давно сросшийся с родной плотью Сергея в единую систему, едва заметно пульсировал, вторя стуку его сердца, и Дмитрий буквально чувствовал это вокруг себя. Когда Сеченов наконец начал двигаться, выбивая из майора стоны один слаще другого, их с Серёжей пульс незаметно синхронизировался, бешено стуча в висках и жилках на шее, и даже дыхание теперь было все равно что одно двоих, так что им приходилось делиться, сливаясь в очередном поцелуе. Но не то чтобы кто-то из увлеченных друг другом мужчин возражал против этого.       Полимерные «губы», елозя по стволу с каждым возвратно-поступательным движением, ласкали его член ничуть не хуже горячего влажного рта и при каждой фрикции оттягивали крайнюю плоть, неумолимо приближая к оргазму. Серёжа сжимал его в себе так жадно, если не сказать требовательно, будто боялся выпускать. По той же причине, видимо, он так крепко обнимал его голенями за талию, что к вечеру наверняка будет болеть в боках от мощи стальных протезов. На былую робость в поведении Нечаева не осталось даже намека. Из-за сверхчувствительности полимерной плоти он стонал и извивался под своим шефом так, будто вознамерился оповестить все население «Челомея» о том, насколько ему хорошо от движений его члена внутри.       На такую приятную глазу и слуху эмоциональность Сеченов просто не мог не пожурить его смешливо; от возбуждения его и так извечно будоражащий кровь майора баритон обрел сексуальную хрипотцу:       — Вижу, проникновение смущает тебя куда меньше. Все-таки экспериментировал?       — Ну, было, может, пару раз… — нехотя признался Сергей, и, кажется, его горящие от прилившей крови скулы после этого стали еще на оттенок темнее. Непрошенные воспоминания об упомянутых минутах слабости только в лишний раз напомнили ему, что ни подручные средства, ни собственные пальцы не шли ни в какое сравнение с настоящим, горячим членом, так приятно раздвигающим сейчас его нежные стеночки своей твердостью. Фантазии при всей своей пикантности и умении возбуждать все еще оставались просто фантазиями, а вот Дмитрий был реален. И сейчас он восхитительно реально втрахивал его в матрас, придерживая за взмокшие от пота бедра.       — И что же ты себе представлял, если не секрет? — Сеченов замер в нем, чтобы наклонившись, спросить это в самые губы, оставляя на них дразнящий поцелуй и тут же отстраняясь, вновь оказываясь вне зоны досягаемости. Не желавший так просто мириться с этим Серёжа потянулся следом, надеясь продлить приятное ощущение, но Дмитрий со смешком уперся ладонью ему в грудь, отказывая в этом маленьком удовольствии.       — Как будто сами не догадываетесь! — почти обиженно буркнул Серёжа на такую наглость, ложась обратно на спину, сложив руки по швам и глядя на академика снизу вверх из-под влажных ресниц. Даже массаж груди сразу обеими горячими ладонями не сбавлял его недовольство, а только сбивал дыхание еще сильнее, стоило его соскам оказаться между пальцев академика. — Вас, конечно…       — Меня? — эффект притворного удивления смазала понимающая ухмылка. — А можно с этого момента поподробнее?       «Самодовольный засранец» — беззлобно фыркнул про себя Серёжа, глядя прямо в эти теплые смеющиеся глаза. Прищурившись, он с намеком качнул тазом навстречу. Мол, я отвечу только на моих условиях. Поняв его без слов, Дмитрий, не прекращая сминать в ладонях его мягкую грудь, возобновил толчки. Но на этот раз они были более размеренными. Одна фраза на одно движение.       — Я представлял, как вы берете меня прямо на столе своего охуенно большого кабинета… — верный своему пусть и не высказанному вслух слову, хрипло начал Серёжа, вместе со слюной проглотив негодование от того, что Сеченов практически полностью вышел из него. То ли в наказание за нецензурную лексику, то ли просто потому что захотелось. В любом случае влажные от предэякулята полимерные складочки отпускали его плоть крайне неохотно.       — Со… ах, со с-спины! — к счастью, на этих словах Дмитрий вновь вогнал в него член до упора, заставив Серёжу буквально вскрикнуть эти слова от прошившего все его тело с головы до пят наслаждения. Академик не соврал — его клитор и впрямь ни на миг не оставался без стимуляции, даже если сам Сергей к нему не притрагивался. Член и так периодически скользил по его чувствительным ножкам всей своей длиной.       — И заломив мне руки… — увы, Сеченов снова отстранился. Зато на этот раз даже ответил.       — Я бы ни за что не стал обращаться с тобой так грубо, мой мальчик, — сверху цокнули языком, словно в недовольстве за возмутительное поведение своей воображаемой версии. Что было бы даже забавно, если бы на особенно мощном толчке Серёжа едва не подавился слюной, закашлявшись.       — Даже если бы я попросил? — кое-как выдавил он из себя вопрос, а после осекся, не успев напомнить Дмитрию, что это просто фантазия, удивленно распахнув до этого полуприкрытые глаза.       — Стоп. Вы серьезно продолжаете называть меня так даже сейчас?!       — А что, ты бы предпочел, чтобы я называл тебя своей девочкой? — то, с каким искренним интересом прозвучал вопрос, покоробило Серёжу даже больше самих слов. Ведь это означало, что гипотетически Сеченов был совершенно не против этого.       Ебучие пироги…       — Ше-е-еф! — не то возмутился, не то простонал Сергей, спрятав горящее лицо в его шее. Сеченов лишь бархатно рассмеялся на это, плавно качнув тазом.       — Так я и думал.       И пожалуй, ему лучше было не знать, что Серёжа теперь всерьез рассматривал этот вариант. Но о таком лучше думать в более подходящей для принятия столь серьезных решений обстановке, потому что в возбужденном состоянии, к тому же с распирающим тебя изнутри членом можно и не на такое согласиться на свою голову. К счастью, на этом неловкие разговоры окончательно исчерпали себя, на ближайшие полчаса уступая место стонам и влажному звуку шлепков кожи о кожу. Полимерный покров вульвы преображал этот звук во что-то даже более непотребное, чем если бы это была живая кожа, но Нечаев ни за что бы не признался вслух, насколько сильно ему это нравилось.       По итогу недоволен он остался лишь одной вещью, которая не зависела ни от него, ни даже от Дмитрия. Кончал он в каком-то смысле в одиночку, потому что Сеченов вышел из него в последний момент, спуская майору на живот, и мышцам искусственной вагины пришлось сокращаться вокруг пустоты вместо его члена, капая вязковатой полупрозрачной жидкостью не на него, а на простыни и внутреннюю сторону все еще чуть подрагивающих от оргазма бедер. Нечаев даже обиженно надул губы, с печальным выражением лица размазывая по порозовевшей коже живота белесые капли семени, которые сейчас могли бы приятно вытекать из него вместе с искусственной смазкой, а вместо этого были безнадежно потрачены на какую-то хрень. Вид у него был до того несчастный, что Сеченов даже терялся между желанием его утешить и беззлобно посмеяться с такого уровня драматизма для разменявшего третий десяток мужчины. Впрочем, выбрал он, конечно же, первое, нежно гладя своего мальчика по взмокшим черным прядям поистрепавшейся прически, когда тот со все еще чуть расстроенным видом уже лежал в его объятиях:       — Прости, солнышко, но твоя матка полностью функционирует. Нам нельзя так рисковать…       Более того: в случае с настоящей маткой оплодотворение имело шансы произойти даже от смазки, поскольку в ней могло содержаться некоторое количество сперматозоидов, но Дмитрий, как один из непосредственных создателей ее полимерного аналога, хорошо знал, что для оного этого самого количества было, благо, недостаточно. В конце концов, даже если Серёжа действительно хотел от него ребенка, такие решения нельзя принимать на горячую голову. Тем более в их стране. Однако все эти слова он все равно решил оставить при себе, потому что Сергей, скорее всего, воспринял бы это за очередной порыв прочитать ему лекцию вместо утешения. Вздохнув с досадой и еще какое-то время подувшись для вида, Нечаев все-таки принял его объяснения и уже через полчаса с едва заметной улыбкой на губах спал беззаботным сном, трогательно устроив подбородок у него на макушке. А вот сам Сеченов еще долго поглаживал его широкую спину, борясь с сонливостью и не позволяя себе обмануться ощущением временного счастья, как бы то ни согревало его грудную клетку изнутри. Ведь по сравнению с самой главной правдой о новой жизни его мальчика, какие-то телесные модификации были несущественной мелочью.

Что же он все-таки натворил…