Right? Wrong

      Ровно в двенадцать часов следующего дня открываю крышку поставленного на середину стола передо мной ноутбука и, убедившись, что выгляжу приемлемо в объективе встроенной камеры, захожу в нужную программу для планирования видеовстреч. Прилежно переписываю в поисковую строку имя пользователя, которое мне отправил утром Чонгук, проверяю все еще раз и нажимаю на кнопку вызова пользователя.       Секунда.       Успеваю передумать.       Две.       Отчитываю себя за непрофессионализм.       Три.       Выгляжу озадаченным дураком, когда вызов практически сразу принимают.       Он… этот друг Чонгука… Мне ничего о нем не понятно. Не то, чтобы я не знал, что мне покажут один только темный экран, просто всего лишь знать об этом — одно, а теряться вот так перед черным полотном — совсем другое.       Спустя еще секунду мне кажется, что этот друг Чонгука сейчас к черту отключится. Глубоко вдыхаю, миролюбиво ему улыбаюсь.       — Добрый день, меня зовут Мин Юнги, и я здесь, чтобы помочь вам, — мой голос звучит ровно, и, произнося стандартные, привычные слова, я немного успокаиваюсь. — Принимая во внимание ваше желание оставаться неузнанным, уточним, как мне стоит к вам обращаться?       Он молчит на протяжении какого-то времени, и я позволяю себе немного склонить голову в бок, принимая выжидательную позицию. Когда же проходит почти минута, мягко подталкиваю:       — Уверяю, у меня нет никакого дурного умысла, я хочу лишь спокойно поговорить с вами обо всем, что вы захотите мне рассказать.       — Хорошо, — хриплый, низковатый голос раздается с такой поспешностью, что цепляет звуками хвост моей фразы. — Я… Меня, меня лучше называть Джей. Да, так лучше. Я, я, честно говоря, не знаю, с чего мне начать… — он звучит растерянно и напугано, так, словно даже через экран я мог бы ему навредить.       Или же словно он сам не уверен в том, что ему необходимо находиться в такой ситуации.       — Вы можете говорить обо всем, что придет в голову.       — Я… не знаю. Вы, может быть, зададите вопрос? — робко предлагает, и мне его интонации кажутся смутно знакомыми. Странные, навязчивые мысли, и я едва сдерживаюсь, чтобы не мотнуть головой. Джей может неправильно истолковать этот жест, чего бы мне не хотелось.       — Да, конечно, — сплетаю руки в замок и ставлю перед собой. — Что ж, почему вы решили обратиться ко мне?       Несколько секунд он снова молчит. Затем, шумно вздохнув прямо в микрофон, тихо произносит:       — Понимаете, господин Мин, мои родители сломали мне жизнь.       Медленно моргнув, вглядываюсь в черноту экрана так, словно смог бы разглядеть в этой темноте человека.       — Вы уже пробовали обращаться к психологу?       — Нет! — отвечает излишне поспешно, чтобы тут же исправиться: — То есть, я лечился. Самостоятельно.       Так, а это, мать вашу, уже не смешно. Цепляюсь, подтягиваюсь, осматриваю.       Что там у тебя, кожа или поле из борозд и самодельных пашен?       Что там у тебя такого, что заставляет тебя прятаться от меня?       — Каким именно, — спрятав заминку за кашлем, стараюсь держать тон ровным. — Образом проходило ваше лечение?       — Вы подумали плохое, господин Мин? — голос Джея звучит вкрадчиво. — Не стоит. Я ничего плохого не делал. Старался справиться своими силами и остаться при этом хорошим сыном, понимаете? Я не должен был причинить кому-либо боль, но в итоге причинил ее одному очень важному для меня человеку, понимаете?       На этот раз он замолкает, видимо, ждет реакции.       — Понимаю. Продолжайте, пожалуйста.       — Я сделал дорогому мне человеку очень больно, потому что верил, что так будет лучше, — говорит спешно и сбивчиво, словно боится передумать или же наконец все эти слова просто нашли выход, прорвав плотину. — Моя семья, мой отец, они посчитали это лучшим решением. Моя жизнь должна была стать проще.       — Вы считаете, они были не правы?       — Считаю. Считаю, они должны были принять меня таким, какой я есть, вместо того, чтобы просто сделать вид.       — В какой момент вы поняли, что ситуация ухудшается?       — Я… не могу сказать точно. Поначалу мне казалось, что это действительно работает, — голос становится тише, надломленнее. — Я до сих пор не могу себе этого простить. Я причинил сильную боль хорошему человеку. Человеку, который многому меня научил и был добр ко мне.       — Кем вам приходился этот человек?       — Во… кхм, господин Мин, этот разговор действительно конфиденциален?       Боже, куда уж конфиденциальнее…       — Не сомневайтесь.       — Возлюбленным. Он был моим парнем, господин Мин.       А, вот оно что.       Вот о чем ты хочешь мне рассказать, теперь понимаю.       Они тебя убедили.       Чтож, такое случается в нашем мире действительно достаточно часто для того, чтобы я не был удивлен.       — И вам посоветовали попробовать вступить в гетеросексуальные отношения?       — Необязательно, — резко исправляет. — Можно было и без отношений. Главное, чтобы они не были… ну, такими.       — Вы считаете, вина лежит на вашей семье?       — Да.       — Полностью?       — Да.       — Джей…       — Нет, господин Мин, я понимаю, что вы скажете мне сейчас о том, как важно научиться не перекладывать вину на других. И я рад бы был винить во всем одного только себя, правда. Я был бы счастлив, если бы моя семья… если бы они не…       И молчит.       Что же ты молчишь теперь, потерянный мальчик?       Знаю я таких, как ты. Запутавшихся, растерянных, предавших и преданных.       — Если бы они не оказались против вас? — миролюбиво подсказываю.       — Да.       — Как давно это произошло и как часто последствия напоминают о себе?       Для начала неплохо бы узнать подробнее об этих самых последствиях, но он, кажется, хочет и будет говорить. В этом случае будет не сложно человека разговорить. И, как бы это ни было для него болезненно, мне необходимо все из него вытянуть.       — Четыре года назад.       — Так, — спокойно киваю.       Сердце колотит мне в ребра, смеется над моими реакциями, но это все ничего. Пока оно поступает так со мной, я держусь на плаву.       Пока оно не решило к черту расплавиться прямо внутри моей грудной клетки, я держусь на плаву.       — Всякий раз, когда в поле моего зрения оказывается кто-либо, состоящий в отношениях, — теперь его голос звучит чертовски подавленно. — Всякий раз, когда я думаю о том, чего себя лишил, вспоминаю. Мне непривычно говорить об этом так открыто, но вам, господин Мин, я могу и хочу рассказать.       Ему нужен именно ты.       Почему?       — Меня тошнит от мысли, что я так легко сдался, что допустил мысль, будто все это лишь временное увлечение и полумера для суетливого юного разума. Они, мои родители, называли все это совсем другими словами, они… не грубили, знаете, не били, не осуждали. Они подсказали. Они посоветовали. Не портить жизнь ни себе, ни тому человеку. Не бросать вызов обществу, не смеяться в лицо нашим устоям и вековым традициям. Вспомнить, наконец, что я не единственный сын и должен подавать младшему брату достойный пример. Я слушал и думал лишь о том, что они, наверное, правы. Думал о том, что они взрослее и мудрее меня, что говорят это ради меня, а не потому, что просто стыдно будет потом поднять голову, даже если я буду несчастен.       — Они могли быть правы.       — Но они не были. Они ошиблись, господин Мин. А я им поверил. Теперь я понимаю, что тогда достаточно было на нас с ним просто взглянуть, чтобы все понять. Но они, видно, сквозь нас смотрели, прямо на все эти принципы и устои, гореть бы им, сука, блять…       Всхлипывает.       Не может сдержаться, выключает свой микрофон.       — Джей, ну же, — чувствую, какими жесткими стали губы, как тяжело они растягиваются для одной неширокой улыбки. — Джей, не закрывайтесь от меня. Помните, я здесь, чтобы помочь.       Какое-то время он молчит, и его микрофон остается выключенным. Напрягаюсь, потому как не вижу и не слышу его, и в принципе не очень уверен, что он по прежнему находится со мной. Может, он оставил вызов незавершенным и просто вышел из комнаты, может, отвлекся на что-то, ведь я даже не знаю, где он находится и что у него вокруг.       Мне не приходилось практиковать подобное ранее, основным требованием всегда оставалась полная вовлеченность пациента в терапию. В этом смысле я прост до абсолюта — схемы и правила есть схемы и правила. Им необходимо следовать, чтобы добиться какого-либо результата.       — Когда я его впервые увидел, — голос трескается и осыпается иссохшими звуками мне на клавиатуру. — Что-то во мне вспыхнуло, чтобы потом медленно разгореться и все внутри переплавить. Я по одному только его виду все понял, по одному удару своего сердца, которое забилось, как придурошное, все про себя определил… мне все стало ясно. И я, знаете, господин Мин, у меня всегда плохо получалось ударяться в ярый самообман, и привычка оставаться всегда честным с самим собой сработала тогда ну просто на ура. Я не думал о том, что скажу родителям, и о том, что мне будет сложно держаться с ним за руки на улице. Не думал, что он может оказаться совсем другим, не таким, как я, и ничего из того, чем я хотел с ним делиться, не принять. Я был готов любить его просто по факту любой любовью, какой он бы мне позволил.       Тише, Юнги.       Сейчас не время для твоих эмоций, молчи и слушай — это, черт возьми, просто твоя работа.       Совру, если скажу, что меня не трясёт, словно продрогшего щенка, когда я слушаю все эти слова, которые передо мной рассыпают ворохом прыгающих интонаций самых разнообразных цветов и оттенков. Совру, если скажу, что мои собственные мысли в этот момент не кусают меня, не жалят так остро и безжалостно, активизируя нервную дрожь и желание вспыхнуть, вскинуться, грубо захлопнуть крышку ноутбука и больше никогда его не открывать.       В идеале — просто сломать.       Вместе с человеком, который сидит внутри.       По ту сторону.       Тише, Юнги.       Просто слушай.       — Когда я его впервые увидел, он был как из сказки. И у меня внутри все горело и болело от того, что я на него просто смотрел. Он был… как эльф. Тонкий, но, когда кто-то другой назвал бы его худощавым, я про себя называл утонченным. Грубым был, казалось, злым. Отбривал острой иронией так, словно защищался, башни вокруг себя возводил нерушимые — мне так казалось, пока смотрел издалека. Острыми были кончики ресниц, уголки глаз, когда он хитро, по-лисьи улыбался кому-то, кто не я… Острые ключицы, сухие губы и клыки под ними наверняка, я думал, тоже острые. И только когда, осмелев, приблизился, понял, что ничего у него нет — никакого оружия, никакой брони. Все мираж, ложь и бравада. Он открыт и беззащитен.       Мы друг друга жестоко обманываем — я и мое глупое одинокое сердце.              Правда в том, что мы оба ничегошеньки, черт побери, не стоим, когда я смотрю сейчас на свое отражение в черном экране ноутбука и сканирую его так, сука, пристально, словно мой пациент на сегодня — это действительно я сам.       — Понимаете, господин Мин? Он был открыт и беззащитен, — в голосе отчаяние такое острое и болезненное, что впору мне проникнуться, зажмуриться, отвести взгляд. Сделать хоть что-то, но я застыл, окаменел, весь в корочке едва ли сошедших вопросов, криков и сожалений, весь в пепле сожженных не мною мостов, весь совсем уже не такой, как четыре года назад. — Все это время я думал, что своим поступком разрушил нас обоих. А теперь понимаю, что он по прежнему стойкий и до пожара внутри меня прекрасный, и я… только я без него не живу. Существую, господин Мин.       Как поэтично.       Как отвратительно, тошнотворно правдиво — хотел бы я верить, а может, хотел бы читать все это по твоим лицу и глазам.       Но ты от меня все еще прячешься, и я…       Я действительно в этом плане прост до абсолюта, как и большая часть жителей моей страны — к двадцати семи я упрямый, угрюмый трудоголик, насильно забывающий прошлое и ни капли не идеализирующий будущее.       Моему сердцу ни тепло ни холодно от того, что я его так простодушно наебываю.