Right? Wrong

      В свои двадцать три я с изнаночной стороны наивный романтик, который внешне действительно, вероятно, самую малость агрессивен. Не зол, не груб, не эгоистичен, просто до странного озабочен сохранением собственным личных границ настолько, что никому не позволяю через них перешагнуть.       В свои двадцать три я не знаю, каким должно быть сердце, способное меня понять и искренне полюбить. Мне кажется, мое собственное в ответ ни на что подобное откровенно не способно, что я создан из дерева и железа, и парочка оставшихся со школы друзей — мой социальный предел. Не рассуждаю, хорошо это или плохо, просто плыву по течению, с каждым новым курсом университета тоже ощутимо меняясь как снаружи, так и с изнаночной своей стороны, медленно сам с собой заново знакомясь.       В свои двадцать три я не думаю о том, правильно это или нет.       Просто когда я смотрел на него в свои двадцать три, что-то во мне горячо вспыхивало, чтобы потом медленно разгореться и все внутри переплавить. Когда я смотрел на него, смеющегося в компании на другом конце университетского коридора, то уже заведомо, получается, знал, что он меня уничтожит. Он — это рваный маллет и густая, ровная челка, это безразмерные яркие свитера крупной вязки и абсолютная, очаровательно-непринужденная манера держаться, словно каждый на его пути ему друг. Это был насыщенный цитрусовый одеколон и широкие улыбки без капли стеснения, это хаотично высветленные пряди у лица, разнообразные самодельные браслеты на чистых запястьях и громкий, скачущий, бесстыдный смех.       Его смех пронимал меня до основания. До плавких материй, до чувствительных точек, запертых на все замки.       Его голос. Он изменился.       Сколько пачек с тех пор, м?       Некорректный вопрос.       Зачем ты пришел?       Некорректный вопрос.       Ты издеваешься надо мной теперь, когда спустя столько блядских лет приходишь и заставляешь выслушивать, как ты страдал?!       …вот черт, кофе пролил…       Некорректный вопрос.       Ты поступил правильно.       Все это действительно было лишь жаждой экспериментов.       

***

      — Эй, тебя что, заклинило? — с ухмылкой Су Хва вырывает меня из размышлений.       Вздохнув, откладываю в сторону чашечку с кофе, который, оказывается, на протяжении нескольких минут непрерывно перемешивал.       — Может, возьмешь парочку выходных? — предлагает она, пока мы вдвоем находимся на небольшой кухне для персонала клиники. — Господин Ким не будет против.       Конечно, Джун не будет. Будет даже за. Но все это — не мой сценарий.       — Ничто не приводит в сознание так же быстро, как любимая работа, — говорю откровенно, не храбрюсь и не геройствую.       Я ведь трус и давно уже это в себе признал. Принял. Проработал. В свои двадцать семь я не тот человек, который будет хандрить по таким пустякам. Не тот человек, которого можно назвать сентиментальным. Зато можно назвать дураком и упрямцем, иронично-угрюмым, одиноким мужчиной, который в свои двадцать три поступал опрометчиво и импульсивно только с одним человеком.       — Ты сожалеешь? — мягко спрашивает Су Хва.       — Прекрати практиковать на мне свои техники, я и сам в состоянии покопаться в своей голове.       — Ну, не рычи, Юн-и, — у нее мягкие ладони, которыми она неспешно оглаживает и разминает мои плечи. На каблуках она одного со мной роста, и ее теплое дыхание, едва касающееся моей кожи, успокаивает. — Ты просто расстроен.       Расстроен, сбит с толку, зол и растерян. Я загнан, будем честны, в клетку не своих сожалений, и мне стоило отключиться сразу после того, как понял, с кем говорю. Кого слушаю. Плохо то, что я понял не сразу. Узнал его не сразу.       Плохо то, что я не хотел этого слышать.       О каких сожалениях может идти речь, если у меня давно уже все зажило, затянулось до полного отсутствия шрамов — полотно кожи у меня за сердцем живое, чистое, ни капли не воспаленное. Я сам живой, и нигде у меня не болит, честное слово. В свое время мне тоже хватило одного взгляда, чтобы все стало предельно понятно.       Понятно, что он, этот светлый мальчик, пахнет мандарином и мятной жвачкой, летним жаром в самый холодный зимний месяц; перетекает из наших общих теней на стенах университета в тени связанных в мертвый узел под одеялом рук и ног; звенит громким смехом и прикрепленными к ремню цепями — все это он. Для меня.       Для меня искренний, мой тонко чувствующий и чувствительный мальчик с плавкой кожей, плавными линиями движений и глазами, боже, взглядами, на которые я готов был молиться. Молить, умолять, заклинать.       Для меня блестящий влажными островками, насыщенно-цитрусовый, искрящийся, уже давно в моей памяти не четкое, но выжженное силуэтом на мягких тканях и насечками на стенах клетки одного буйного пленника воспоминание — все это он.       Был.       Какой он теперь — не знаю и знать не хочу.       Я ведь совершенно обычный, как множество людей кроме меня в этом огромном городе. У меня обычные обиды, обычные страхи и тревоги, я не волшебник и не колдун, не человек из пластмассы, который только и может, что исцелять души чужих людей. У меня мое глупое сердце разбилось в тот день, когда он впервые ко мне подошел. Я знал, что он все разрушит. Что станет нашей общей болью, звеном переменчивой трусости, звонкой насмешкой, после которой я свой придуманный бутафорский оскал превратил в настоящий.       Я был таким нелепым. Ослепленным. Околдованным. Нервным, дерганым, обманутым.       Я был таким перепуганным в наш первый раз, господи. Так боялся, что для него все это — просто повод для последующей вспышки его смеха, того самого смеха, который меня так привлекал и сбрасывал с рельсов реальности. Все во мне переворачивал так, что потом повторить подобное с кем-то еще оказалось попросту невозможным.       Волосы у него сухие наощупь, совсем не такие мягкие, какими кажутся, но, черт, все, о чем я мог думать, впиваясь в них на пике нашей общей страсти, так это о том, как все мое естество ритмично сводит волнами частых судорог. О том, как болезненно ноет в низу живота, и как вспышками горячечной лихорадки его губы поражают всю мою кожу, в особенности то, что ниже линии скул. Мои ключицы, черт, сгорали до пепла всякий раз, когда он убеждал меня это ему позволять. Я был раскрыт для него, разрушен и склеен, обнажен до внутренних блоков и статичных стержней, до наполненных неизведанным околосердечных полостей, которым я ни тогда, ни сейчас не решаюсь дать название.              Со мной так было нельзя.       Еще он убедил меня в другом.       Убедил позволить ему себя уничтожить. Размазать по простыням, смять их и сразу же выстирать.       С хлоркой, на экстремально высоких температурах — ни капли грязи, ни одного развода, потому что потом я размазан был уже по простыням в своей спальне, запертый изнутри, жалобно хныкающий, совсем не похожий на этого мужчину двадцати семи лет, которого красивая женщина сейчас обнимает со спины на двадцатом этаже престижного комплекса.       Со мной так было нельзя.       Я ведь совсем испортился после такой стирки на максимальных оборотах. Выцвел, полинял, непригоден для носки.       И это именно та причина, по которой я не стану отказываться от сеансов с ним. Во мне, честное слово, нет больше ничего, что могло бы в этом помешать. Кроме того, что мое глупое сердце требует честности хотя бы сугубо мысленной, ведь…       На самом деле, у моего одиночества есть имя.       Его имя.