Right? Wrong

      — Есть ли в вашей жизни кто-то, кто поддерживал или продолжает поддерживать вашу личную позицию?       Сугубо профессиональный вопрос. Мне ни капли не интересно, каким будет ответ — это повлияет только лишь на ход терапии. Ни на что больше.       Он думает слишком долго для человека, который просто подбирает слова, но я не тороплю. Мне незачем, за мое время он платит, и его дело, на что мы потратим сеанс.       — Нет. Нет такого человека.       А как же твои друзья? Как же младший брат, в конце концов, ведь вы были тогда так близки…       — Мне, — он не на долго прерывается, чтобы прокашляться. — Мне не хотелось делиться этим с кем-либо. Возможно, подсознательно я боялся последующих советов. Боялся, что меня снова попытаются… ну, научить. Привести в чувство. Исправить. А я не хочу исправляться, господин Мин. Хочу остаться прежним, и это меня иногда пугает — то, как я порою стремлюсь себя наказать, часами прогоняя мысленно все, что произошло.       Надо же, какой ты молодец. Мы все должны собраться и тебя пожалеть, верно, малыш?       — Почему вы думаете, что это поможет?       — Нет ответа, — шумно затягивается и выдыхает, и это я не комментирую — хочет курить во время сеанса, пусть курит. В этой ситуации дым мне никак не мешает. — Не помогает.       Ему нужно успокоиться.       Мне нужно было все-таки отказаться от консультаций, я же знаю, чувствую, как он не находит себе места, вынужденный говорить со мной таким образом. Не знаю, на что он надеялся. О чем думал, начиная весь этот цирк, но, если ему хочется, мы пойдем до конца.       Ему нужен именно ты.       Не я. Ему нужен тот студент двадцати трех лет, которого он считал похожим на эльфа. Которого обнимал, зацеловывая. Которого любил, но, получается, недостаточно сильно, чтобы эту любовь отстоять. Ему нужен тот, кто простит и отпустит ему грехи, но я — не исповедник, не лекарь, не его возлюбленный.       Я просто тот, кто за деньги проведет с ним беседу и произнесет в итоге вслух все то, что он и сам уже давно про себя понял.       Я ему не нужен. Он справился бы и сам. Или с помощью любого другого специалиста.       Я ему не нужен, но он почему-то искренне верит, что я посмотрю на него исподлобья тем самым своим взглядом и что-нибудь искреннее вдруг произнесу.       Не произнесу.       Он не нужен мне.       — Мне ничего не поможет, господин Мин. Нет таблетки, которая могла бы меня исцелить, — умный мальчик. — Как и не осталось больше людей, которые смогли бы снова наставить меня на пусть истинный. Я никому с тех пор не доверяю. В каждом мне видятся корысть, эгоизм, желание подчинить из соображений личной выгоды.              Да ты, мальчик, просто кладезь триггеров и незакрытых гештальтов, земля обетованная для раскопок и занимательных открытий. С тобой нам нужно будет, конечно, о разном поговорить, и разное обсудить, ведь я здесь и правда только для того, чтобы тебе помочь. Но не ради тебя.       Только лишь потому, что этому меня научили.       — Джей, позвольте задать вопрос, — подаюсь вперед, настолько, что, если у него достаточно хорошее разрешение пикселей, он сможет разглядеть малейшие неровности моей кожи. Увидит, что ресницы у меня слегка склеены, а губы по прежнему не спасают никакие бальзамы. — Чего вы ждете от терапии? Какие у вас… ожидания?       — Я…       Он нервно, шумно дышит в микрофон, и, я уверен, безжалостно, до липкой сукровицы терзает свои тонкие пальцы.       — Имейте ввиду, ваш ответ никак не повлияет на ход сеанса. Мне просто нужно знать, чего вы в итоге хотите добиться.       Что тебе нужно?       Вернуть способность верить людям?       Разобраться в себе?       Получить поцелуй в лобик и заверения в том, что я вовсе на тебя не зол?       Я ведь действительно не зол. Даже уже, оказывается, не обижен.              Мне просто все равно.       — Чего вы хотите?       — Я променял свое самое ценное на иллюзию счастливой жизни, господин Мин, — его голос звучит сухо, надломлено. — Как вы думаете, чего я хочу?       Ну нет, мальчик. Здесь я тебе не помощник.       Мне нечего тебе предложить.       Ты сам сделал выбор.              Нервно дернув галстук, оттягиваю ворот рубашки. Слишком душно, спину меж лопаток холодит испарина, и я, честное слово, самую малость растерян, чего не скрываю. Пусть видит, что я тоже озадачен.       Пусть покажет уже, наконец, свое чертово лицо. Ну же.       Я… хочу его видеть. Не только слышать. Но я… да в самом деле, я могу хотеть многое, но какая, к черту, разница, если все это давно уже прогорело до фильтра?       Мы с моим одиночеством заражены гордостью и толикой надменности, мы пренебрежительны и разборчивы. Нам не нужны подачки спустя четыре года после того, как мы остались один на один. Ирония и досада от многогранности человеческой глупости — еще два неизменных моих спутника, которых мне слишком часто приходится сдерживать, отдавая дань рамкам приличия, профессиональной этике и строгому воспитанию. Мое одиночество ревниво, но эти ребята не занимают слишком много места. С удобством помещаются в одной только моей голове. Мы друг друга жестоко обманываем, когда я снова и снова вспоминаю о том, что сделало меня таким. Снова и снова произношу в своей голове, что произошедшее — не тюрьма и не главный урок всей моей жизни. В том, что он зациклился на этом настолько, виноват тоже только он один. Не его семья, не окружение, не правила и традиции нашей страны.       Снова и снова в своей голове и один единственный раз — вслух:       — Вы не пленник нашего прошлого, Чон Хосок. Если вам это мешает — игнорируйте. И прекратите, ради всего святого, так его романтизировать.       Его — то есть меня четырехлетней давности, давно там же перекроенного во что-то другое, статичное, совсем не эльфийской природы и далеко не влюбчивой натуры.              — Это ваш совет, как специалиста? — спрашивает хрипло.       — Нет, — снимаю, наконец, очки, и с облегчением разминаю переносицу. — Как человека, который научился людей просто и без лишних эмоциональных конвульсий отпускать.       — Это не всем подходит, — в его тоне проскальзывает упрямство, которое я так хорошо помню.       — А вы не суетитесь, — позволяю себе легкую кривоватую ухмылку и жалею, что не могу оценить реакцию. — Не перетягивайте на себя чужие одеяла. Купите свое или, не знаю, сшейте, найдите, в конце концов. Укройтесь чем-то своим, личным, чтобы, если вдруг снова потеряете, никого в этом больше не обвинять.              Он молчит. Видимо, обдумывает.       Но не долго.              — Господин Мин…       — Решите… — мы произносим с ним это одновременно, и он замолкает, уступая. Я продолжаю: — Для себя конкретно, что вы готовы сделать для решения проблемы.       — Господин… Мин, — и снова молчит, робкий мальчик.       — Да?       — Я решил. Давно.       — Так?..       — Я люблю его. Господин Мин…       Нет. Ну нет.       Это — слишком. Незаконно, недопустимо, это меня, наконец, выбивает. Осознаю, насколько хрупкой остается при нем моя броня все еще только тогда, когда он меня из нее снова одним ударом выбивает.       — Нет.       — Юнги, пожалуйста. До сих пор… я до сих пор, Юнги.       Не могу говорить. Молчу — но все, что хочу ему сказать, написано у меня на лице. Вижу в отражении чертового окошка видеосвязи, и, господи, неужели это все, чего я в итоге оказался достоин?.. Грубое вторжение на мою территорию, навязчивый пересказ событий четырехлетней давности с его точки зрения и вот такое вот трусливое признание по ту сторону темного экрана под конец всего этого цирка?       Все, чего ты правда хотел?       Все, чего я, по твоему, стою?       Мы встречались чуть больше полугода — не такой уж большой срок для того, чтобы ты потом вот так вот вынес мне мозг, не так ли?..       — Вам не обязательно все это говорить, — ну же, слушай и считывай, понимай, что мне ничего от тебя не нужно.       Ни-че-го. Ни признаний, ни заверений, никакой честности и раскаяния. Я даже, черт, терапию нормально провести с тобой не могу, не могу нормально сделать свою работу, потому что это — это ведь ни в какие ворота!       — Юнги, — и он, черт возьми, всхлипывает.       Так не извиняются, не просят прощения.       Так умоляют.       А я, оказывается, все-таки не научился нормально переносить то, как ты, дурак, плачешь. Старался отчаянно, цепляясь за пустоту и забрасывая себя повыше от мостов, которые ты под нами так простодушно сжег.       — Прошу прощения, — осознаю, что руки у меня дрожат, только тогда, когда заношу палец над тачпадом. — Закончим сегодня на этом, — хочется вставить привычно-вежливое «мне нужно идти», но себя одергиваю.       Мне не нужно никуда идти.       Я просто не хочу его больше слышать.       — Но ты позвонишь? — интонации становятся капризно-истерическими. Он приближается, я чувствую это по громкости голоса. — Ты позвонишь еще, Юнги?       Мне нечего ему ответить. Я и не успеваю — нажимаю на красный значок практически одновременно с тем, как он выпаливает свои вопросы. И, завершив вызов, с приглушенным выдохом прячу лицо в ладонях. Прячусь, дурак-трудоголик. Надо было спиться, господи, и почему только мне в голову пришла мысль, что становиться успешным — хорошая идея?..       Я здесь не жертва. И он не жертва. Просто так сложилось. Теперь, когда он, вероятно, может позволить себе не зависеть от мнения общества и семьи, я себе этого позволить уже не могу. И дело не только в невозможности, дело в нежелании. В моем тотальном, абсолютном нежелании иметь с ним что-либо общее.       Уверен, у него это желание тоже исчезнет вместе со всеми признаниями, как только он поймет, какая большая разница между мальчиком-эльфом и одиноким психологом-трудоголиком. Мое одиночество меня учит, оно же и закаляет.       Для моего одиночества ведь открыты все двери, и оно страшно лжет мне в том, что заполнит собою все вокруг меня.              Ни черта у него не получится. Пространство вокруг меня слишком сжато, я ведь, право слово, людей пугаю. Отталкиваю.       Так что да, мы друг друга жестоко обманываем — моему одиночеству нужен кто-то, кто смог бы о нем вдоволь пострадать, и совершенно без разницы, чье имя оно носит. Это может быть хоть сто раз Чон Хосок, это может быть кто угодно другой — зря оно ко мне так прицепилось.       Что с ним, что без него — все это совсем не то, чего я хотел.