— Прекращай ныть.
Медленно моргнув, перевожу на Су Хву непонимающий взгляд.
— Но… я, буквально, молчал? — показательно развожу руками, стараясь игнорировать тот факт, что она на моей кухне поедает мою пиццу.
— Ты ноешь мысленно, — заверяет она. — Это меня раздражает.
— Так уходи? Я тебя не звал, — хмыкнув, снова собираюсь расслабленно откинуть голову на подушку и прикрыть глаза.
— Долбоёб, — со вздохом констатирует она, отложив в сторону коробку и складывая руки на груди.
Наверное, так и есть.
Наверное, в этом весь я.
И впору моему вечному узнику под ребрами быть переполошенным, нервно-рассерженным внезапным вторжением, трогательно обиженным… Но — нет.
Вместо этого я сижу и вспоминаю о том, как четыре года назад слова «я люблю» не били по мне жестким триггером, напротив, ложились на веки теплым компрессом, и бальзамом — на мои вечно сухие и обкусанные губы. Мое нелепое сердце возмущено, оно чувствует подлог и не приемлет упрямства, а я в отместку ему приглашаю Су Хву и делаю вид, что действительно в двадцать три своего человека отпустил.
Забыл его голос.
Заглушил его интонации.
Смазал следы и стер отпечатки.
Долбоёб, что с меня взять.
Вот только это не я, такой дурак, перепутал чувства с малодушным
«это пройдет, тебе всего двадцать три, ты найдешь себе хорошую девушку, заведешь с ней детей и будешь очень-очень счастлив» хотя бы просто потому, что уже тогда знал — не найду, не заведу, не буду. Я не буду, черт возьми, очень-очень счастлив, я угрюм и неуживчив, довольствуюсь быстрыми и бесполезными интрижками в угоду желаниям плоти, а сердце называю придурошным и, следуя поэтичной привычке все вокруг превращать в символы, запираю на сто костяных замков.
Браслеты на запястьях Су Хвы матово поблескивают, красиво сочетаясь со смуглой кожей, и мне, честно говоря, в эту минуту не хочется ничего, кроме того, чтобы я, как и все нормальные люди в неопределенном радиусе вокруг Су Хвы, мог словить на нее хоть какой-нибудь краш.
Это бы, черт возьми, так облегчило мне жизнь, вы не представляете. Утешает то, что она даже при таком раскладе не ответила бы мне взаимностью — это я знаю точно, ей со мной нравится больше дружба с некоторыми привилегиями, так же как и мне — ее умение ставить мои периодические заёбы на место одним щелчком наманикюренных пальчиков.
Мое сердце, должно быть, надо мной издевается. Настоятельно хочет убедить меня в том, что я, дурак, чего-то в этой жизни не понимаю. Я, в отличие от некоторых, не совершаю странных ошибок, которые впоследствии могут обрасти дополнительными штрихами и дорасти до размеров фатальных.
— Ты не могла бы перестать ругать меня хотя бы у меня, чёрт, дома? — спрашиваю, прищурившись, за что получаю легкий тычок в ребро, когда она подходит и плюхается на диван рядом.
— Нет, не могла бы, по крайней мере до тех пор, пока ты не перестанешь хандрить.
— Я
не.
— Ты
да, Мин Юнги. Не вынуждай меня приводить доказательства, — она выразительным взглядом обводит мою студию, всю полностью, включая самую малость захламленную кухню.
До двери, ведущей в спальню, ожидаемо не добирается, но и там все предсказуемо несколько запущенно.
— Я… стараюсь, Су Хва, — съехав головой по обивке дивана, прижимаюсь щекой к ее острому плечу. — Сохранить хотя бы лицо.
Тогда, четыре года назад, я разрешил себе в нем раствориться, а потом собирал по атомам из всего, что мне принадлежало и не принадлежало.
Тогда, четыре года назад, я выжимал свои чувства из выстиранных практически насухо, кипенно-белых простыней, выжимал с импульсивной ревностью и желанием забрать все, что мне принадлежит.
Тщетно.
Добрая половина была промыта, отбелена, выжата, высушена, накрахмалена. И больше не имела ко мне никакого, даже косвенного отношения.
— Ты сохранил не только его, — тихо произносит она. Ее пальцы вплетаются в мои волосы и мягко поглаживают. — Стимул тоже, Юнги. Я понимаю, чего тебе это стоило.
— Не так драматично, на самом деле, — коротко усмехаюсь. — Конечно, мне было и больно, и обидно. Но все это… такое случается сплошь и поперек, я не был удивлен. Сказать по правде, я и не очень-то верил, что мы пробудем вместе до конца наших дней. Просто… он мог бы, не знаю, бросить меня не по такой, черт побери, смешной причине!
— Он думал, родители желают ему добра.
— Хуюмал.
Напоминаю — это не я пришел к нему спустя четыре года, чтобы пожаловаться на то, что эти чертовски гениальные размышления не сделали его счастливым.
— Как бы то ни было, — придвинувшись к краю, с наслаждением потягиваюсь, разминаю шею. — Я не собираюсь больше ему подыгрывать.
— Почему?
— Как ты можешь спрашивать подобное с таким невинным видом? — нет, мне правда интересно. — Он буквально признался мне! Я… не знаю, что мне с этим делать.
Не знаю, что делать
с ним, если быть до конца с собой честным.
Ничего не знаю.
И ничего не хочу.
Су Хва тоже поднимается с дивана и, стянув волосы в высокий хвост, направляется на кухню. Там с грохотом сваливает всю скопившуюся посуду в раковину и повышает на меня голос:
— В последний раз я творю это извращение на твоей кухне, Мин Юнги!
— Просто оставь, я загружу в посудомойку, — лениво отмахиваюсь, проходя за ней следом.
— Хочешь, чтобы я ушла — так и скажи.
Она натягивает перчатки и выдавливает на ссохшуюся губку немного моющего средства.
— Я буквально сказал тебе это минут… десять назад.
— И что? — она выглядит невозмутимой, но я знаю, что ей просто хочется вывести меня на эмоции. Толкнуть к размышлениям.
Я знаю, чего она хочет.
Она хочет, чтобы я вел себя, как всегда. Это все потому, что она не была знакома со мной двадцатитрехлетним, и теперь в замешательстве, когда эти выцветшие, вымывшиеся черты, вновь вспомнившиеся, наливаются краской. Я начинаю вспоминать, и это, чёрт, плохо.
***
Я начинаю вспоминать, как в свои двадцать три украдкой поглядывал на Хосока, такого яркого, такого невозможно, блять, переменчивого, озорного и дико громко звучащего парня.
Парень-чистый-звук, так откровенно меня завораживающий. Откровенный в каждом порыве своей чистой, искренней души, как ты мог?..
Как ты мог, Чон Хосок?
Ты не должен был оказаться тем, кто от убеждений своих отступается так просто.
Я им и правда был до абсурдного очарован, потерян, наверное, даже идеализировал. Не помню точно, но, сколько мне ни говорили о его недостатках, я считал его достойным того, чтобы раствориться. Дурак, а еще студент психфака, тоже мне…
Когда он целовал меня впервые, уже спустя пару дней после того дня, когда мы все наши точки пересечения интересов обсудили, я мог думать только о том, что мое сердце больше никогда не замедлится. Что оно будет сохранять этот безумный ритм всегда, когда мы будем находиться в радиусе видимости друг друга, и, получается, не сильно-то я и ошибся.
Мое сердце сходило с ума, оно азбукой морзе спешно сообщало мне, что его мне не обмануть, а я, знаете, тогда не то чтобы пытался. Я думал, мы с ним друг другу обязаны верить.
Думал — а потом старался дышать глубоко и размеренно, оставаясь сам с собой наедине и отчаянно пытаясь хотя бы прожевать одну простую мысль:
Я, оказывается, ломаю ему жизнь.
Прожевать, не проглотить — выплюнуть.
Выблевать. Но нет, я помню хорошо — тогда я всем этим попросту захлебнулся.
Он ведь именно это мне говорил, а я стоял, раскрыв рот, и старался не зареветь. И не знал, чего в эту минуту боюсь больше — его слов или собственных чувств.
Мне говорили, он инфантильный. Говорили, он легко меня обидит, и не станет потом спасать.
Я не верил. А должен был плюнуть ему в лицо за то, что сперва клялся в любви, а потом с виноватым видом убеждал меня в том, что мы оба поторопились.
К черту.
Не буду о нем думать, буду смотреть с Су Хвой какой-то выбранный ею фильм, пока не усну на диване, головой на ее коленях.
