Right? Wrong

      — Я думал, вы больше не позвоните, господин Мин.       Тон у него с оттенком скепсиса, и от того захлопнуть крышку ноутбука мне хочется еще больше. Задействую все свое терпение, примирительно улыбаюсь, потому что я, черт, действительно не должен был больше звонить.       Я просто долбоёб с отказавшими тормозными системами и механизмами самозащиты, откалиброванные на экстремально низких показателях.       — Это моя работа.       Ты моя работа, Чон Хосок. Ничего больше.       — Тогда я хочу прекратить терапию, — интонации меняются, перетекают острыми уграми вверх, через экран, прямо в меня.       Много же ты хочешь, а ведь так настаивал… Что же случилось?       — Подобное желание вполне естественно, — начинаю медленно, смотрю прямо туда, где представляю его глаза. — Для человека, испытывающего проблему с доверием. Вы испытываете инстинктивное желание от меня закрыться, но я не собираюсь раздавать вам советы, Джей. Я здесь все еще для того, чтобы просто вас выслушать, и на этом этапе этого будет вполне достаточно для вас.       — На этом… этапе? — кажется, он снова со мной курит. — А что, будет что-то еще?       — Ну, комплексная терапия включает в себя множество аспектов, тем более учитывая, что вы платите втридорога. Например, я могу давать вам домашнее задание. Но в нашей с вами ситуации нет необ…       — Хочу такое задание, господин Мин, — он снова, кажется, утыкается губами в микрофон. Наушники? Положил голову на стол с нужной стороны?              — …ходимости, — медленно заканчиваю.              Медленно моргаю, отвожу взгляд и не могу сдержать усмешки. Он там, на своей стороне, тоже коротко смеется. Смех у него тоже звучит теперь совсем по другому. Без отрывистых взрывных нот, вышколенно и ровно, приглушенно отяжелевшими эмоциями до частичной неотличимости от бутафорского. Не знай я его когда-то, решил бы, что он смеется наиграно.       — Вам это не понравится, — предупреждаю. — Но вы должны пообещать, что к следующему сеансу найдете способ его выполнить.       — Валяй-те, — чиркает зажигалкой, дышит тяжело и шумно.       Не раздумываю долго, просто пролистываю мысленную базу и извлекаю первое, что попадается.       — Посмотрите какой-нибудь фильм, — делаю паузу, жалею, что нечем занять руки. — С семьей. С родителями, в идеале.              Молчит. Думает? Улыбается? Боится? Растерян? Напуган?       Как мне, чёрт, с тобой работать, если ты…       — Не, придумайте что-то еще.       Он же это не серьезно?       Он думает, я играю с ним?              — Я не…       — О, вам придется, господин Мин, — он медленно выдыхает дым, вероятно, в мое изображение на экране. — Постараться и придумать что-нибудь еще. Они, видите-ли, мои родители…       Ну, что? Ты, строптивый сын, не выходишь с ними на контакт? Или, может, это они с тобой не…       — Их больше нет.       То есть как?       То есть…       Вот чёрт.       — О, нет-нет, господин Мин, они живы, — он смеется, а у меня потенциально на несколько миллиметров сместились внутренние галактики от мыслей о том, что его в действительности ко мне привело. — Просто их больше нет в моей жизни после того, как они поймали меня в квартире с мужчиной. Снова.       Снова?       — В очередной раз, — не вижу, но чувствую, представляю — он досадливо качает головой. — Это не стало редким явлением с тех пор, как я понял, насколько проебался. Можете назвать запоздалым подростковым бунтом или местью за испорченные отношения с любовью всей моей жизни…       — Давайте без этого.       — А как это вы поняли, что я говорю о вас? — вкрадчиво так, скотина, спрашивает.       Клянусь, с ним я бы когда-нибудь спился.       Нет, то мое предыдущее желание захлопнуть крышку ноутбука — абсолютное ничто перед настоящим. Этот парень обладает чудесной способностью доводить меня до предела во многих плоскостях, и почему это именно сейчас я решил, что подумать об этом будет чертовски хорошей идеей? Я ведь, господибоже, к двадцати семи такой, как и большинство жителей моей страны — угрюмый трудоголик, самостоятельно калибрующий все свои действующие внутренние механизмы. Я ведь, честное слово, к двадцати семи такой, каким отчаянно не хотел становиться в студенческие времена — человек алгоритм, человек системы с таймером, вшитым под кожу левой руки.       — Можно вопрос, господин Мин?       — Конечно, — отвечаю сдержанно, надеясь на передышку.       — Что, если бы ваши пациенты узнали, что вы любите мужчин?       Ловлю на подлете, сжимаю и отбрасываю в строну.       — Я не люблю мужчин.              Я любил тебя.       Вот и все.       Ну почему же ты, чёрт, пришел ко мне именно сейчас?..       Я не привык же к тому, что меня так бесстыдно поддевают, так легко отбрасывают в прошлое, ни с чем, дуракдуракдурак, не считаясь.       Я не смогу же, я по определению уже слишком стар для всего этого дерьма.       — Юнги.       — М.       — Юнги-я.       — Господин Мин, — реагирую, исправляю, подчеркиваю. — Я бы попросил. Мы с вами не друзья, Джей, соблю…       — Юнги-щи.       Голос у него тихий, осторожный, словно котенок мягкими лапками подбирается ближе. А меня, наверное, на этом самом этапе на несколько долгих секунд жестко клинит, и я, наверное, совсем немного откровенно теряюсь в ощущениях, потому что вспоминаю.              Вспоминаю, как он приводил домой меня, целовал меня, и любовью занимался тоже со мной. И, в моменты, когда я едва ли умел подавлять стоны, именно так меня называл, призывая к молчанию. У нас, чёрт, не получалось молчать. У нас кожа плавилась и смешивалась, и один только звук взаимных соприкосновений звучал слишком громко и очевидно, чтобы обличить на случай, если бы в квартире был кто-то еще кроме нас.       Вспоминаю, какие черти водятся в его омуте — хитрые и злые, меня ведь еще в университете предупреждали не просто так о том, что этот парень с факультета искусств не так прост. Мне говорили, он инфантильный. Говорили, он легко меня обидит, и не станет потом спасать. Я не верил.       Я должен был, чёрт, просто взять и почувствовать, что ради меня он не станет идти против системы.       Я должен был, чёрт, просто его не любить.       Юнги-щи — это волна кипятка у меня по хребту и ниже, когда я пытался дышать через раз и не издавать таких очевидно-умоляющих, сука, звуков, чтобы ограничиться задушенным выкриком в его ладонь и взглядом абсолютно поплывшим в его сытые лисьи глаза.       Юнги-щи — это не я, это кто-то другой, разбросанный на чужой кровати и так неприкрыто нуждающийся, неиронично ошалевший от спектра контрастов, от яркости под сомкнутыми веками до полной, абсолютной рассеянности звуков и частотных волн.              Юнги-щи — это то, что делает меня перед ним беззащитным.       Нелепое откровение, слабость, брешь в колючей броне.       Я хотел бы на это откликнуться.       Я хочу.       Но также я полон решимости избежать любых дальнейших трансформаций, которые следуют обычно после контактов с этим напористым мальчиком. Не быть больше выстиранным до кристальной свежести, без смягчающих средств и дополнительных манипуляций. Не быть больше двадцатитрехлетним дурачком, которого назвали экспериментом. Главный исследователь-практикант в той лаборатории жестко проебал все гранты, фонд закрыт, по прочим вопросам обращайтесь в справочное бюро с восьми до восьми, кроме воскресений и каждых первых понедельников месяца.       Мое возмущенное сердце, на самом деле, единственно в этой конкретной ситуации со мной абсолютно согласно.       — Вероятно, ты хотел как лучше. У тебя не вышло, Хоби-щи. Ты, словно дурной сон, — выталкиваю из себя слова, а они цепляются за гортань и душат, душат, царапаются. Крепко зажмуриваюсь, знаю, что он смотрит, наблюдает, наслаждается тем, какое действие имеют его слова точечного поражения. — Можешь исчезнуть, когда я открою глаза?       Мысленно считаю до трех.       Секунда.       Успеваю передумать.              Две.       Отчитываю себя за непрофессионализм.       Три.       Открываю глаза и выгляжу озадаченным дураком в отражении черного экрана, когда он завершает видеозвонок.