Хэдканоны, зарисовки. Сборник. Великий из / Проза бродячих псов / БСД.

      Размеренно играющая спокойная музыка, радостные, активные беседы, лёгкий звон бокалов, рюмок и флюте, тонкий запах алкоголя и приятный глазу желтовато-оранжевый свет мешаются друг с другом, создавая комфортную, чем-то даже похожую на родную атмосферу.          Раздаётся давно знакомый сотрудникам данного заведения и постоянным посетителям стук низких каблуков обшарпанных ботинок, как бы сообщая о предстоящем событии. Но почти никто не обращает совсем никакого внимания, на что Достоевский уже давным-давно смиренно закрыл глаза. Чему уж удивляться, нынче мало кого интересует игра на виолончели, тем более — в месте, в котором можно, например, спустя долгое время встретиться с давними друзьями.         С одной стороны, карьера из-за такого уже продолжительный временной отрезок стояла на месте, почти так и не сдвинувшись с начальной точки. С другой — Фёдор занимается таким исключительно из собственного удовольствия. Ещё до принятия решения стать профессиональным виолончелистом он чётко знал, что путь будет очень сложным, а шанс успешно прорваться в таком деле — один на сотню. На тысячу. На миллион.           Так и не поймав на себе почти ни единого внимательного взгляда, присаживается на предложенный ему стул, поудобнее располагает массивный инструмент. Прикрывает глаза, делает глубокий вдох полной грудью. Облегчённо выдыхает, разомкнув веки. Такое помогало сосредоточиться, пока пальцы правой руки поудобнее брались за смычок. Ловкое движение, другое — и полилась бурная, насыщенная музыка.           Одна за другой звучали классические композиции в исполнении не местного, но многие так и не удосужились бросить на него взгляд, не говоря уже о том, чтобы полноценно послушать исполнение хоть одну минутку. Но это — последнее, что колышет Фёдора, который, расслабленно откинувшись на спинку твёрдого стула, уже явно вжился в игру, нескрываемо наслаждался ей. Все голоса словно растворились, бесследно исчезли. Была только яркая, интенсивная мелодия, в такт которой порой легонько подрагивали мягкие ресницы.           Он мог бы пойти в оркестр, на регулярной основе выступать в филармониях, однако твёрдо принял решение поставить крест на подобном. Не хочется играть на кого-то. Хочется играть для кого-то, и в первую очередь — для самого себя же. В ином случае, и до профессионального выгорания добраться недалеко. Тут уже дело предпочтений: материально хорошая, но эмоционально скудная рутина или материально жалкая, но эмоционально насыщенная рутина.           Разумеется, был выбран второй вариант. Постоянно с утра пораньше приходилось пешком, дабы сэкономить и без того малый бюджет, из не особо хорошего района добираться в более благополучные места города, носиться по ним на протяжении всего дня, играя в различных кафе и барах, получать за полчаса-час прослушивания «для галочки» скудные гроши и топать дальше, устало неся чехол с тяжёлым инструментом. Да он и не требовал много, так что то, на что он тратил большую часть бюджета, не считая оплату скромной квартирки, — это чай, книги и хоть что-нибудь, чем можно было бы порадовать своего возлюбленного.   — Это было как всегда прекрасно, Феденька, — мягко, с явной любовью проговаривает Сигма, двигается поближе к краю дивана, чтобы уступить побольше места Достоевскому. — Как раз недавно чай принесли, садись.   — Я же говорил, что не нужно, — тяжело вздыхает тот, робко коснувшись чужой нежной кисти, пока располагался рядом. — Я бы сам всё заказал.   — Прекрати уже.           Не секрет, что они находятся на совершенно разных уровнях материального положения, но такое никак не мешает Фёдору во время прогулок и свиданий оплачивать всё самому. Правда, ради такого удовольствия приходится или откладывать, или дольше работать, в то время как сам он уже не первый год чуть ли не на постоянной основе расхаживает в дешёвой мятой рубашке и протёртых брюках. И каждая трата Достоевского не на себя заставляла Сигму содрогаться. Он чётко говорил: «Нет, не нужно». В ответ на такое лишь следовало: «Мне хочется порадовать тебя, не сложно ведь». И всё-таки оба прекрасно понимают, что на самом деле очень сложно.           Сигма предлагал съехаться. Как раз он всё ещё живёт со своими родителями, которые не то чтобы не против, так даже рады тому, что происходит между этими двумя. Когда-то была проведена беседа на этот счёт. Никто не отказывался от такого, все даже считали это лучшим исходом, и один только Достоевский твёрдо отчеканил: «Нет. Не хочу быть нахлебником в доме своего возлюбленного. Добьюсь всего сам».   — Проблема твоя в том, — юноша осторожно берёт ладонь виолончелиста, чуть наклоняется, оставив на её тыльной стороне мелкий, медленный поцелуй, — что ты слишком горд, Федь. Этим ты и понравился моим родителям сразу же. Но, понимаешь, защищаешь ты свою честь в ущерб самому себе же. Хватит уже, пожалуйста.           А Фёдор понятия не имеет, что делать. Ему очень дорого чувство собственного достоинства. Не последует этому «инстинкту» — ослушается себя. Последует — ослушается Сигму, которого любит до безумия. Поэтому, натянув тёплую, но явно измученную улыбку, мягко протягивает, попутно заправив лиловую прядку волос за чужое ухо:   — Всё наладится, вот увидишь. Обещаю.           Однако сегодня заплатить возлюбленному за чай он всё-таки позволил. Впервые за всё время с момента начала их отношений.