Классика жанра

Строчки расплывались перед глазами, мысли-мысли-мысли обо всем и ни о чем, столкнувшиеся в ДТП на дорогах сознания, мешали учебе проехать на зеленый. Вася отшвырнул карандаш в раскрытую тетрадь, откинулся на спинку кресла на колесиках и закрыл лицо ладонями, надеясь переждать образовавшуюся пробку. В наушниках играло громкое: «Деньги — брызги, мы на небо их не унесём… Не о чем жалеть, кроме привычки жалеть обо всём…» Вася с усилием потер глаза, хотя ни спать не хотелось, ни даже придремать. И может, было бы легче сосредоточиться на учебе, если бы накануне он не сделал домашку на неделю вперед и не взялся за то, что терпело аж до декабря. Попросту не срабатывал спасительный рычаг «Соберись и паши» в голове. Не помогал отвлечься. Песня зашла на третий круг, и тут Вася очнулся, вздрогнув: наушники с него аккуратно стянули за проводки, бросив ему на плечи. — Привет! — Вася внутренне затрепетал, и унылый долгий вечер, как и весь мир, тут же перестали казаться ему такими хуевыми. Он задрал голову и, рассмеявшись, столкнулся губами с улыбкой наклонившегося к нему со спины Миши. — Не слышал, как ты пришел. От Миши пахло выкуренной сигаретой и неожиданно приятной сыростью октябрьского двора, хотя он уже успел переодеться в домашнее. Миша, как губка, в себя вбирал все сезонные запахи, что Васю, признаться, в этот раз здорово и почти безболезненно примирило с наступлением осени. В сентябре он пах яблоками, сейчас — все чаще дождем. Сложно было осенью не проникнуться, когда ею пах любимый человек. Вася же, по Мишиному утверждению, в себе круглый год хранил кусочек летнего тепла. «Даже зимой. Помнишь, я в одиннадцатом в январе приехал к вам в гости? Просыпаюсь — а у тебя, бля, в комнате прям натурально садом пахнет. И смородиной черной». — Как занятие? — спросил Вася, повернувшись к нему лицом вместе с креслом. В этом году Мише факультативные пары немецкого поставили вместе с потоком вечерников — во вторник и четверг он домой возвращался после девяти. — Гут, — отозвался Миша. Вася похлопал себя по коленке приглашающе, и Миша бровь светлую вздернул, заметив сардонически: — Твое кресло однажды прикажет долго жить… — но сдался под натиском Васиного умоляющего взгляда и, запыхтев, таки уселся к нему на колени боком. Колесики кресла издали под ними зловещее поскрипывание. Миша прыснул, рукой Васю за плечи для устойчивости обхватив, и одной ногой в пол уперся. — Доволен? — Угу! — Вася заулыбался шире и поцеловал его в край гладко выбритой челюсти. Миша его килограммов на двадцать, наверное, больше весил, но Вася страшно кайфовал от этого «на коленочки ко мне иди». Они часто вспоминали долгий августовский день на даче, когда жизнь перемахнула резво на новую страницу. Вася тогда после разговора с матерью Мишу потянул шляться бесцельно по линии. И в голову, как нарочно, от облегчения всякие глупости лезли. Вася остановился и сказал невпопад возмущенно: «Ты как меня так легко поднял-то?!» «М-м-м… — Мишины губы задрожали от еле сдерживаемого смеха. Он обернулся по сторонам, удостоверившись, что напротив участка, у которого они притормозили, тачки нет — а значит, никто не приехал на выходные. Потом к Васе шагнул, и не успел тот и пискнуть, схватил и запросто поднял на руки. — Так?» Как-то сам собой потом родился прикол с театральными обидками и насмешливыми утешениями. «Ты тоже сильный, не бузи. Ну хочешь, на коленочки сяду?» Традиция теперь, хули. — Ты когда успел пожрать приготовить? — спросил между тем Миша, выцеловывая его висок. — Да вот… — Вася неопределенно дернул плечом. Нервничал, не зная, чем себя занять, и хватался за все подряд. Даже макароны отварил и курицу пожарил, хотя терпеть не мог почему-то готовить именно ужины. Завтраки — да. Обеды — за милую душу, хоть суп, хоть второе, хоть компот. А ужины у Васи какое-то тихое бешенство вызывали вечерней тягомотиной у плиты, особенно когда темнеть стало раньше и приходилось под противный электрический свет все делать. Обычно ужинами Миша занимался, а по вторникам и четвергам, когда он на вечерние факультативные пары ездил, либо разогревали, что с обеда осталось, либо перебивались бутерами с чаем. Сегодня все иначе было. Мама звонила. Долго о том и о сем болтали: с августа их разговоры щедрее на подробности стали, живее, что ли. Хотелось всем на свете делиться с ней, ее мнения спрашивать. И ее поддерживать в нелегком бракоразводном процессе. Думал ли Вася, что послужил причиной? Разумеется. Вася никогда себе не отказывал в том, чтобы себя окрестить корнем всех бед. Но мать строго, чуть ли с ним на этой почве не поссорившись, запретила так считать. «Я с этим бесконечно тянула, — сказала она откровенно. — Трусила, взвешивала, думала. Тот день просто последней каплей стал — но никак не причиной». И сегодня мама сообщила вдруг, что они с Денисом встретились и заверили у нотариуса новое соглашение. Денис два месяца тянул, все собираясь решать исключительно через долгие судебные тяжбы. Наверное, питал надежды, что мама передумает. Но мама устроилась на новую работу, жила уже два с небольшим месяца вместе с Есей у бабушки. И когда она сообщила, что даже компенсации не потребует за ипотечные взносы, мол, забирай свою квартиру и делай с ней, что захочешь, да даже алиментов не плати, а с дочерью на выходных встречайся, никто не запрещает… вот тогда Денис всех взял и удивил. Вася ушам сперва не поверил, когда услышал, что он квартиру продаст, а две трети маме с Еськой выплатит. Это означало, что все. Для мамы заканчивалась затяжная черная полоса, она могла наконец вдохнуть полной грудью — и начать свою новую жизнь. Вася тупо переволновался от новостей. Но если у его родни наступил блаженный штиль, то у Миши все складывалось куда менее радужно. Вася повернул к себе его голову за подбородок и бережно поцеловал в припухшую левую щеку. Миша слабо поморщился, но не вывернулся, лишь глаза прикрыл и тяжело вздохнул. Устрашающего черно-лилового цвета фингал прошел, а припухлость осталась. Осталась и большая открытая рана у Миши на сердце, которая для Васи болела, как рана на собственном. В последние выходные сентября Миша съездил в Тверь с четким намерением открыться родителям. Не мог молчать и дальше, два года свое отмолчав. Не мог подвязывать Васину маму на косвенное вранье теперь, когда Васина родня о них знала. «Лучше сейчас, — рассуждал Миша браво, собирая рюкзак в поездку, — чтобы до Нового года откисли и переварили, пока я на учебе. А в новый год — новые мы!» Вася, зная крутой характер обоих его родителей, Мишин энтузиазм не разделял, хоть и поддерживал его накануне отъезда как мог. Знал, что для Миши это переломный момент, что ему это решение далось непросто, знал, насколько важно Мишу, раз он горел своим желанием, не отговаривать, а подбодрить. Хотя дурное предчувствие Васю не обмануло. Вернулся Миша ночью того же дня одной из последних электричек. По пути Васе позвонил и хрипло, зачем-то извиняясь через слово, попросил при возможности встретить его на вокзале. Вася по шухеру мать поднял, и они рванули к Ленинградскому на ее тачке. Когда Миша вышел на улицу, низко голову опустив и безуспешно пытаясь под капюшоном куртки закрыться, Вася подумал, у него сердце остановится от ужаса и нечеловеческой злости. На Мишу под светом уличного фонаря невозможно было без слез смотреть: глаз левый заплыл и не открывался, вся вообще левая часть лица надулась, как дыня, и приобрела пока что лиловый оттенок. Миша шатался, словно пьяный, и неизвестно вообще, как доехал до Москвы — маме с Васей его пришлось в четыре руки волочить к тачке. А там травмпункт, Мишины испуганные отказы от предложений сердобольного дежурного обратиться в органы, справка для универа — и дом, как крепость от навалившихся на Мишу бед. Дело, к горькому счастью, обошлось лишь фингалом: никаких сотрясений и рисков для глаза не обнаружилось, но Вася все равно от Миши не отходил первые три дня, за ним ухаживая, плевав в понедельник на лекции и семинарские. На четвертый у Миши хоть глаз приоткрылся, а сам он Васю силой вытолкал в универ, чтобы не расслаблялся. Вася с содроганием думал после, как дяде Паше хватило злости так влупить собственному сыну? За то, что тому было дорого. За то, чем он осмелился поделиться. Тетя Рита, как выяснилось из рассказа, первой орать начала и называть все это блажью, столичным поветрием и ненормальностью, но когда дядя Паша на Мишку, не отвечавшего кулаками — «Батя же. Как батю-то?» — набросился и вдарил ему по лицу, испугалась не на шутку. Она же Мишу в подъезд и вытолкала от греха подальше с советом уматывать из Твери, пока последняя электричка не ушла. Вася и не знал, как теперь к Мишиным родителям относиться, даже если сам Миша винить их не собирался. «Ну вот такие у нас порядки, хули». Тетя Рита потом звонила, спрашивала про Мишин глаз и его здоровье, но чисто по делу, о его признании так и слова не проронив, будто его не случилось. Мама Васина пыталась с тетей Ритой не единожды на эту тему переговорить. Тетя Рита поначалу сделала вялый выпад в Васину сторону, мол, он виноват в Мишином помешательстве. Но, видно почувствовав, что Васина мама, в последнее время решительная как никогда, подобных пассажей не позволит, тетя Рита затихла… и, извинившись сдержанно, тему закрыла. Продолжила с мамой Васиной общаться, но стоило заговорить с ней об извинениях перед Мишей, у тети Риты вечно то «молоко убегает, и я побегу», то «кошку рвет, и меня сейчас вырвет». Естественно, Миша страдал. И Вася — вместе с ним. Душа на части рвалась, едва он вспоминал сжавшегося Мишу под уличным фонарем, тусклый тон, которым он рассказывал о последствиях своего «выхода из шкафа». Сердце кровью обливалось и неделю, и две спустя, когда Вася ловил Мишу, непривычно тихого и неподвижного, сидевшим в немой задумчивости у окна на темной кухне. Вася понимал, что такое, пожалуй, вылечит только время. И много-много-много любви и тепла, которые он без остатка давал Мише каждый день. Вася не представлял, что бы на Мишином месте сделал. Наверное, месяц бы провел под одеялом в позе эмбриона, не откликаясь на сигналы внешнего мира, кроме Мишиных, если бы не мама с бабушкой, вставшие на его сторону тем августовским днем. А Миша по большей части… предпочитал не унывать. Он признался недавно стыдливо, что слукавил перед поездкой в Тверь. «Ну типа… догадывался, что вот такая реакция будет, — сказал он, разведя руками. И хотя глаза у него сделались невыносимо грустные, хотя его ощутимо штормило по горячим следам, выдавил улыбку. — Я просто представил, как тяну с этим месяц… еще год, потом и четвертый. Как мамка с батей начинают наседать, что мы универ закончили, а все еще вместе живем, и где, мол, моя девушка. Как твоя мама ради меня врет… Как я потом, лет эдак через пять, сдаюсь и говорю. Это же больнее было бы в хулиард раз. Растянутый во времени пиздеж… чтобы что? Посидеть подольше на пороховой бочке? — Миша хмыкнул нервно. — Ну, ты знаешь, у меня отдел мозга, отвечающий за терпелку, тупо отсутствует…» Вася невероятно, до ноющей боли под ребрами, гордился тем, какой он смелый и честный. — Что ты делаешь? — спросил Вася, от невеселых размышлений очнувшись, когда Миша принялся, ногой от пола отталкиваясь, их крутить вокруг своей оси под скрип колесиков. — Кресло твое доламываю, — прыснул Миша и напомнил: — Я ж тебе говорил, мне из списанного на кафедре Дарья Анатольевна втюхивает без конца… — новый поворот, — классное кресло, закупили они этих компьютерных кресел на десять штук больше, складировать негде… — еще один поворот, — соглашайся, твоему ж сто лет в обед… Бесплатное… — М-м-м, бесплатное, — выдавил побольше заинтересованности в тон Вася, подергиваясь под ним от смеха. Миша и себе грустить не позволял дольше положенного за неистекшим сроком давности, и Васе не давал. — Знал, что твоя скупердяйская сторона не устоит, — прошептал Миша ему на ухо и прикусил мочку. — Ни слова про скупердяйство! — возмутился Вася с ухмылкой, боднув его виском в подбородок. — Я один — повторяю, один! — раз повелся на те йогурты по акции! — Не буду напоминать, кто ими гордо давился, а потом не мог слезть с толч… Пх-х-х! — Миша задергался и взвился от щекотки, когда Вася нырнул ладонью ему под мышку. — Хватит! Сдаюсь! Сдаю-у-усь! Вася перестал его щекотать только потому, что кресло реально пригрозило отправить обоих на пол. Вася покорно позволил Мише пригладить себе волосы и заправить отросшие пряди за уши. И спросил, губу прикусив: — Ну что, ужинать будешь? — и вслух задался вопросом, малость заведенный шутливой возней: — Или пососать тебе немного? — А нельзя и то, и другое? — спросил Миша, улыбку пряча. Вася увидел, сначала потрогав, а потом и взгляд опустив, что член Мишин под безразмерными домашними штанцами заинтересованно привстал. — Возьму его в душе, — решил Вася, а у самого аж вена на виске запульсировала чаще от накатившего желания Мишу понежить во рту. Вася еле сдержался, чтобы не начать прямо тут, потянулся к его уху и произнес преувеличенно серьезным шепотом: — Но сначала, так и быть, ужин… — Ну уж нет! — Миша подскочил как ужаленный и метнулся за дверь, откуда донеслось его бодрое: — Я в душ! Я в душ! Вася, заржав, встал, ширинку поправил, проклиная узкие бриджи, и направился за ним. И тем, и другим, разумеется, заняться успели. А после Миша, дождавшись Васю с более тщательных водных процедур, утащил его в кровать, чтобы осчастливить в ответочку. Вася там чуть не захлебнулся от стонов. Заведенный и еще не заласканный Миша языком его трахал невыносимо горячо и дерзко: у Васи яйца гудели, и кончал он в таком объеме, будто с неделю копил, не спуская. Но что творил Миша, который предварительно выпустил пар, напоминало самую изощренную в мире пытку. И сегодня он снова, никуда не спеша, растягивая Васины муки, лениво дразнил его, водя кончиком языка по нежной коже за мошонкой. Не разрешая ему подрочить, удобно устроившись между его раскинутых ног, Миша сам Васин член держал в руке, лишь нежно скользя большим пальцем по головке. Ни себе, ни людям. Вася выть был готов от желания получить большее, вздрагивая от волнами пробивавшего его возбуждения. — Миш… ну пожалуйста… — тихо тянул он, затылком со всей дури вжимаясь в матрас, — ну сделай… М-м-м… блядь… А Миша томил. Всласть зализав его сжавшуюся от предвкушения дырку, чувствуя же, что Васин член в его руке пульсировал, кровью наливаясь, прижал кончик языка к самому центру. И когда Вася встрепенулся, задышал тяжело, надеясь, что Миша проникнет внутрь языком, тот лишь медленно, до дрожи, поднявшейся от Васиных коленок вверх по бедрам, с нажимом провел кончиком из стороны в сторону, будто… облизнулся. — Миша-а-а, — взмолился Вася отчаянным шепотом, потеревшись нетерпеливо о его руку напряженным членом. — Я очень… я пиздец как хочу… его в себе… Мишины плечи напряглись, он сам подрагивал мелко от того, что творил. Сам изнывал от желания сделать приятно, но какой же бес в него вселялся, когда он хотел Васю раздразнить до откровенных мольб. И скольких усилий ему стоило, продержав Васю в невменозе еще немного, наконец толкнуться языком в его влажную дырку. — Ох-х, да-а… — у Васи дыхание сорвалось, и новый вдох больше стон взахлеб напомнил. Он так бесстыже и похабно раскрылся, с восторгом приняв ласку, что Мише даже упрашивать не пришлось, чтобы плотно вылизать чувствительные края изнутри. Вася с трудом оторвал неподъемную голову от матраса, чтобы взглянуть завороженно в полутьме комнаты на его широкие напряженные плечи, его коротко остриженную голову между своих ног. — Да, боже… как же… Ах-х… о боже, сделай так еще… сделай… Вася сорвался на протяжный стон. Язык Миши, гибкий, горячий, то ласкал, то откровенно трахал. Еще и эти развратные, выкручивающие возбуждение на максимум причмокивания, с которыми Миша прижимался к нему тесно ртом, до упора, умопомрачительно жадно. Черт, да Вася уже с катушек слетал, но когда Миша еще и принялся гонять его член в кулаке в такт тому, что вытворял с его дыркой, Васю заколотило, дугой на кровати выгнуло — и стоны полились из него рекой один за другим. Он самого себя заткнуть не сумел, только и мог, что отдаться слепо во власть его рта и уверенно скользящей по члену руки. Последней каплей, пожалуй, стало то, что Миша, как следует опорочив Васю языком и загнав до нехватки дыхания, поднялся выше и обхватил губами его чувствительную головку. Низ живота окатило жаром, Вася встретился с Мишиным расслабленным, сытым взглядом в темноте, увидел, как его нереальные губы плотно обхватили член. И все, и не выдержал. Закончил, вскрикнув, так бурно, что излишек, который Миша, выпустив изо рта еще твердый член, не успел проглотить, стек по его подбородку. — Откуда в них столько? — хрипло и с ноткой восхищения спросил Миша, прихватив ласково пальцами его яички. Вася ничего не ответил, рухнув башкой обратно на матрас и силясь унять разогнавшееся дыхание. Он взмок, будто бежал четыре квартала без остановки под палящим солнцем. Во всем теле пульсировало, в горле еще чувствовалась вибрация стона. Миша сходил намочить полотенце, а потом обтер Васю, бережно ворочая его неподатливое тело. — П-пиздец… — смог выдавить Вася только спустя минут пять, как Миша вернулся из ванной снова и лег рядом, с улыбкой поглядывая на его состояние. Довольной такой, даже самодовольной, улыбкой. Миша не мог не знать, что хорош, хотя бы по Васиной реакции, но Вася все равно каждый раз повторял с придыханием: — Как же ты пиздецки… в этом хорош… — М-м-м… — неопределенно отозвался Миша, заулыбавшись еще шире. Засыпая, Вася подумал о той — ну, полной — близости, которой у них еще не было. С последними событиями, что на них навалились, хоть они и ласкали друг друга по-прежнему, как привыкли, все казалось, что настроение и момент неподходящие. Вася не хотел, чтобы их первый раз потом ассоциировался с временами, когда в жизни у Миши хрень творилась. Утром Вася бы точно проспал все шесть выставленных будильников, если бы Миша, как штык поднявшийся по первому же, его не растолкал и не выгнал из кровати. На пары Вася собирался вяло. Он осенью очень долго раскачивался, чтобы в режим войти. Повезет, к ноябрю перестанет ныть и ходить по утрам, как вампир, от света щурясь и подслеповато ощупывая стены, в поисках носков, трусов и любимой чашки. — Уф! — на очередном беспомощном круге по квартире, зазевавшись и глаз не открывая, Вася врезался в твердую Мишину спину. Моргнул, удостоверившись, что это ему не померещилось, и обнял его со спины, пробормотав: — Ты чего? Тебе же ко второй? — Угу… — прозвучало рассеянное. — Миш? — Вася глаза открыл и, отпустив его, обошел, встав к нему лицом. Спросил с тревогой: — Что случилось? — Мать написала, — сказал Миша, будто сам не знал, что чувствует, подняв руку с телефоном. — Батек… хочет передо мной извиниться.