Там, вдалеке.

В каждом городе есть тот, кто свято хранит Закон и чтит правила.

*** Был один из тех редких вечеров, когда Ласка не пропадала на кладбище и не гуляла в Степи. С недавних пор у неё появился вроде как новый родственник. Вроде как достаточно неплохой. Было в нем что-то неуловимо привлекательное. В этой его нелюдимости, в этой "неотмирасегошности". По правде сказать, это первый человек, про которого девочка могла сказать точно: "Он как я!". Вечера в мансарде обычно проходили тихо, едва ли не в полном молчании. Пётр все копался в своих книгах, что-то выписывал, рассматривал какие-то чертежи. То вздыхал и хватался за голову по одному ему ведомым причинам, то пил твирин и смотрел в стену, то тёр свои и без того покрасневшие глаза. Девчонка обычно пристраивалась рядом. Книги практически не интересовали её. Максимум, что она с ними делала, это иногда проводила по ним пальцем или травиночкой. Её больше занимало другое: плести из степных травок венки. Как когда-то давно, когда они вместе с Капеллой играли в Степи. Теперь, правда, не было рядом Темки, которому можно было этот венок водрузить на голову. Но был зато кто-то новый. Улыбаясь чему-то своему, Ласка надела венок на голову приемному отцу. Тот как будто ничего и не заметил, все так же выискивает что-то в тексте. — Так лучше. — смеётся девочка, добавляя ещё несколько травок. — Красавцем стал? — Пётр улыбается краем рта, но взгляд не отрывает от книги. — Ага. — Я ещё потом лунной сюда добавлю. Будешь белым-белым светиться... — Я, кстати, нашёл кое-что для тебя. — наконец отрывается от своего занятия. — Хошь, покажу? — Ага. — девочка слегка поправляет венок, поясняя. — Скособочился. Парень встаёт, копается в своих книжных стопках и вскоре возвращается к ней. В руках какая-то книжка поменьше. Ещё не такая старая как обычные для него древние талмуды. Ласка немного грустнеет. Пётр, наоборот, улыбается. Он не помнит уже, когда последний раз кому-то что-то дарил. Кроме, конечно, брата. — Смотри. Это книга про чудеса света. Тебе, должно быть, будет очень интересно. Ты ведь всю жизнь живёшь здесь. А за пределами Степи ничего и не видела... Девочка качает головой, не зная, как отказать, не обидев его. — Не нужны мне книги. — наконец говорит она — Почему? — удивляется молодой гений. — Ты не любишь читать? Ласка пожимает плечами. Добавляет тише: — Я не знаю, что это: читать. — Не знаешь? Тебя никто не учил?.. — для столичного человека поразителен сам факт, что ребёнка могли не учить читать и писать. — Тогда... Я могу попробовать тебя научить... — Бесполезно. — вздыхает она. — Лучше не стоит. Исидор пробовал. Я в этом безнадёжна. Все у меня в глазах расплывается. Я больше внутренним зрением вижу. Другим. Пётр молчит какое-то время, осознавая только что услышанное. Потом бормочет тише: — А я все думаю, что мне кажется, что у тебя глаза такие особенные... — Я кротенок. — смеётся Ласка. — Благодаря земельке одной и вижу. Шепчет она мне, как смотреть. А этим человеческим зрением... — она поджимает губы, нерешительно разводя руками. — Что-то вижу, но... Но... Не то. Ну... Я вижу людей, я вижу тебя, если ты это хотел спросить. Но... Не как все видят. Парень молчит, не зная, как реагировать. Для него, человека, которого всю жизнь увлекали занятия, связанные в первую очередь с глазами, слепота означала бы смерть. Он садится на колени и обнимает этого несчастного ребёнка, не произнося ни звука. — Травки вижу зато. — смеётся Ласка, словно не осознавая полностью своей беды. — Многие их не видят. — Кротенок... — задумчиво повторяет Петр. — Есть такие кротята со звёздочкой на носу. — девочка продолжает говорить с нерушимой веселостью. — Очень маленькие. Вот я такой кротенок. Он лишь молча гладит её по голове. А в глазах горечь, которую и словами не передашь. *** "Свежего тела" у Сабуровых не нашлось. Да что там. Одна только подобная просьба заставила Александра вопросительно поднять брови, а Катерину, активно занятую разговором с каким-то ребёнком в соседней комнате, замолчать. — Для исследований. — пояснил Данковский. — Ах, для исследований... — вздохнул комендант. Лицо суровое, вытянутое. Брови сведены к носу. По угловатым чертам кажется, будто человек этот ограничивает себя в еде или придерживается некого строгого поста. Причем, пост этот, по-видимому, затрагивал далеко не только вопросы потребления пищи. — Что ж... Я могу, конечно, отправить несколько своих людей на верную смерть... Ради вас... Но такие методы, как вы понимаете сами, несколько... Жестоки. Или вы уже научились у Каиных "жертвовать ради великих целей"? Даниил пожимает плечами, рассматривая это воплощение правильности: будто дядя Стёпа из детской книжки, только выжатый, обескровленный и разглаженный утюгом. — Возможно, есть какой-то другой способ? Я не хочу, чтобы кто-то умирал ради исследования, но раздобыть где-то материал мне все равно нужно... — Вы можете пойти к Оспине. Выяснить у неё, где лежат тела недавно умерших... Она из Степного народа, явно знает. Эти сбежавшие Мясники ведь тоже тело не просто так вскрыли. Хотят правду знать, как и вы... Ох, разозлятся они на Ольгимских... Что те заперли их... Бакалавр не знает, что на это ответить. Злые Степные твари сожрут одну из главных семей? Что-то подсказывало ему, что "разозлились" несло за собой смысл ещё более зловещий. Что ж. В любом случае пришлось от Сабуровых тащиться к Оспине. От неё к Ольгимскому старшему (Потому что степная баба ни в чем не хотела помогать, пока Большой Влад не прекратит преследование беглых "мясознавцев"), потом к Георгию (Потому что Ольгимский в свою очередь соглашался на это условие, только если взамен Сабуровы вместе с Каиными перестанут преследовать младшего Бураха)... У Георгия пришлось выдержать крайне предосудительный взгляд и изобразить необыкновенно важное лицо: "Все, что я делаю, служит великой цели. Спасению города от неизвестной болезни. И, конечно, так пожелал я сам, а не какие-то там Ольгимские...". Потом тащиться назад к Оспине, получить от неё ещё с десяток адресов, и брести по ним прямо в сердце заражённых кварталов... Чтобы потом наткнуться на мёртвое тело Мясника и узнать от стоящего рядом стражника, что расчлененное "мясознавцем" тело уже давно отправили на кладбище. А это значит, что в завершение сей прекрасной эпопеи надо было ещё не меньше пройти до местного кладбища... Под конец такого хождения Данковский и сам был похож на восставшего из могилы. — Ох, сколько у меня сегодня гостей! — вздохнул девичий голос со стороны ровного ряда крестов. "Чего?" — Даня устало поднимает голову, отрываясь от созерцания кривоватой песчаной дорожки. Возле ограды стоит девочка. Худая и, кажется, мелковатая для своего возраста. Под глазами синие круги, на губах лёгкая улыбка. — Вот и ты ко мне сегодня зашёл. — смеётся она. — А кто к тебе до меня заходил? — Даниил и сам опирается на ограду в надежде немного передохнуть. — Ох, много кто! — девочка начинает считать, загибая пальцы. Из живых: Клара... Петя... Бурах... И ты сейчас. Обычно ко мне никто из живых не ходит. А сегодня я прямо звезда... Клара мне цветочков нанесла, звала к Сабуровым. Петя все спрашивал, как я. У него идея новая из бумаги мне сложить целый город. Пока он её только начал. Принёс мне домик маленький, на мой домик похожий... Бурах настойки обновил и одеяла новые притащил. Не нравится ему, что у меня все старое... — "Петя" это ты про Стаматина что ли? — хмурится, недоумевая: "Пётр, значит, теперь с детьми играет?". На губах — озорная улыбка: — Да, про него. — раскачивается, держась за край своего маленького заборчика. — А ты не знаешь? Он мой приёмный отец. — веселится, наблюдая в ответ удивление на лице гостя. — Чего? — только и может выговорить Данковский. — Того-того! — смеётся девочка. — Ой, не могу! Ты бы себя в зеркало видел! — Петя и дети — это как-то сложно себе представить. Девочка пожимает плечами: — Ну, у нас тут много необычного, что "сложно себе представить". — Что правда, то правда... Малышка прерывает свое раскачивание и какое-то время копается в обширных карманах платья. Потом протягивает Дане какой-то мешочек. — Вот. Держи. — Что это? — Порошочек. Лекарство местное. Конечно, с настройками Бураха не сравнится... Но вид у тебя уж больно плох. Будто сейчас грохнешься замертво. А тебе пока рано к моим подопечным идти... Данковский какое-то время тормозит, рассматривая протянутое ему средство. Порошочек? Что-то про них рассказывала Лара Равель. Детское изобретеньице: смешивают из разных трав и лекарств себе "лечилку". Порошочки эти жуткая отрава, валят здоровье только так, но, что удивительно, действительно помогают от Песчаной Язвы. Бакалавр внимательно смотрит на девочку. Эти круги под глазами, почти совсем синие, выступающие скулы... Чем-то действительно напоминает Петра Стаматина. "Нездоровостью". Качает головой, берет её за запястье. Закрывает эти протянутые ладони так, чтобы мешочек остался у неё в руках. — Не нужно, оставь себе. Лицо малышки вытягивается в удивлении. — Какой ты добрый... — Тебе он больше нужен. Если только почувствуешь, что болезнь к тебе приближается, примешь его. Хорошо? — Хорошо... — бормочет она, все ещё удивленная его реакцией. Со стороны дома тяжёлые шаги и усталый голос, уже успевший стать очень знакомым: — Опять Данковский! — Бурах (а это именно он) переводит взгляд на девчонку. — А я думаю, с кем ты болтаешь... Она смущённо улыбается: — У меня сегодня прямо шквал гостей! А обычно это место такое заброшенное... — Ну, всяко лучше, чем когда к тебе одни мертвяки и ходят... Она снова смеётся, но скорее обречённо, чем весело. Обнимает подошедшего, несмотря на пятна крови, засохшие на его плаще. — Петя мне подарок готовит... — мечтательно говорит девчонка. — Он хочет сложить из бумаги весь город. Начал с моего домика. Ты, наверное, видел уже. На столе у меня стоит. — Видел, конечно... Ты ж, если совсем плохо станет, не сиди на кладбище... — А куда мне идти? — Можешь к Пете своему идти. Можешь, ко мне. Я все равно каждый день тебя навещать буду. Только увижу, что мучаешь себя... Она качает головой, утыкаясь носом в его плащ. — Да разве ж я себя мучаю? — Мучаешь... — Просто всем им внимание нужно. Все они хотят рассказать... Все хотят, чтобы кто-то их пожалел. А никто другой их не слышит... — Доброй быть хорошо, но не когда после этой доброты от тебя остаются одна шкура да косточки... Она качает головой, но молчит. — Иди в дом. — говорит лекарь. — Настойку выпей и отдохни. Девчонка вздыхает: — Я хотела ещё по Степи погулять... — Отдохни. Ещё успеешь погулять. Трав я тебе итак собрал. — Ладно... — она махает на прощание Данковскому, прежде чем убежать в дом. Бурах, наконец, переключает внимание на столичного гостя: — На тебе лица нет. — Я догадываюсь... — бормочет тот. — Даже девочка это заметила. — Девочка эта как раз такие вещи и подмечает. С мёртвыми она с малолетства дружит. Даниил понимает, что ему абсолютно нечего добавить. Черви, разумные болезни, исчезающие тела... Теперь дети, которые дружат с мёртвыми. — Что у тебя случилось? — с долей сочувствия уже немного мягче добавляет Артемий. — Да так... Ткани нужны заражённые для исследований. Но, пока я ходил в поисках их... От Сабуровых к Ольгимским. От них к Каиным. А потом к Оспине... А потом шёл по следам какого-то Мясника, который погиб... А потом оказалось, что тело, им расчлененное, забрали сюда. И вот пришёл... — Тебе повезло. Ткани заражённые у меня есть. – с полным спокойствием говорит степной доктор. — Мне нужны свежие. — Эти — свежие. — Очень свежие. — Эти самые свежие. У Данковского по спине бежит холодок. "Ты что, только что кого-то убил?" — слова так и просятся на язык, но с губ не срывается ни звука. Бурах копается в недрах плаща и достаёт что-то аккуратно запакованное в специальный пакетик. Осторожно передает коллеге: — Смотри, не заразись. Мне они нужны для мёртвой каши. — Для чего? — ещё немного, и столичного гостя хватит нервный тик. — Лекарство такое. Мертвая плоть зараженного, размолотая до состояния кашицы, смешанная с экстрактом твирина. — Меня сейчас вырвет... — Даниил кривится. — А, между прочим, хороший антибиотик. — хмыкает Бурах. — Ты бы оставил свою столичную гордость в Столице...