Там, вдалеке.

Он выбрал хранить наиболее хрупкое, что только есть в человеке: самую его жизнь. Хранить, разделяя ее с верным своим товарищем. Потому и душа всех, кто пошел за ним, была будто бы разделена надвое.

*** На траве сидят двое. Девочка-подросток и молодой человек. Оба настолько хрупкие, почти невесомые, что издалека напоминают два привидения. Она, белая-белая, перебирает его непослушные волосы, чёрные как смоль, пытается сплести из них нечто, отдаленно напоминающее колосок. Он что-то чертит в своём блокноте. — Мучаешься ты, потому и приходишь сюда. — тихо говорит девочка. — Больно тебе. Места себе не находишь. Парень замирает на несколько секунд. Сложно сказать, от её слов или задумался над своим чертежом. Когда он, наконец, продолжает рисовать, каждое новое движение слегка подрагивающей руки выдает едва заметное напряжение. — Мучает тебя мёртвое... — добавляет ещё тише тоненькая белая тень. — Тот человек, которого ты боишься, и о котором все вспоминаешь... Я говорила с ним. Он вполне доволен той жизнью, которую прожил. Не держит на тебя зла. По спине художника пробегает слабая, едва различимая, дрожь, но с губ не срывается ни звука. — Он знает, была там ещё одна воля, чужая... — девочка замолкает и какое-то время в тишине перебирает лёгкие темные пряди, так и норовящие выскользнуть из рук, чтобы вновь неряшливо разметаться. "Кажется, волосы такие же скрытые бунтовщики, как и их хозяин". — случайная мысль заставляет на несколько секунд улыбнуться. — Куда больше тебя мучает другое. — наконец, отпускает отчаянно сопротивлявшиеся локоны, позволяя им свободно рассыпаться по плечам. — Сложное. То, что ты создал. Оно оказалось совсем другим. Не таким, каким было задумано. Тебе больно из-за него... Парень качает головой, но продолжает молчать. Юная травница обнимает его со спины — Я чувствую... Мы оба с тобой куда ближе к мертвецам, нежели к живым... — слегка покачивает своего приятеля из стороны в сторону. Тот перестаёт рисовать. — Оно пьёт из тебя жизнь, потому что оно родилось мёртвым... Как штырь, вонзившийся в сердце. Остановить кровь нельзя, пока сердце бьётся. Вытащить тоже. Стоит дёрнуть, и ты умрёшь... Парень касается её запястья своими похолодевшими пальцами, но все так же молчит. — Бедный ты, бедный... — девочка шепчет это нараспев. — Можно только облегчить боль. Вылечить нельзя... Он готов заплакать, хотя с губ не срывается ни звука и на лице все то же замершее выражение. Берет её ладонь в свои. — Степь понимает... — продолжает маленькая волшебница. — Степь умеет снимать боль... Хоть и временно. — кладёт какие-то листья ему на голову. Поёт что-то на незнакомом Степном наречии. Песня льётся, сливаясь с пением птиц, шорохом травы, свистом ветра... Успокаивает как глоток твирина. Притупляет то, что так сильно режет, нанося невидимые глазу раны. Художник инстинктивно хватается за сердце, другой рукой сильнее сжимая ее запястье. Девочка гладит его по плечу. Прерывает песню, чтобы прошептать на ухо мягко-мягко: — Скоро легче станет, не бойся... *** — Мне тебя за ухо оттягать, чтобы ты запомнил: пушки — детям не игрушки?! — вопрос скорее риторический, нежели серьёзно требующий ответа. — Ай-я-яй! — вопит рыжий мальчишка, которого уже держат за шкирки и, кажется, действительно сейчас "оттягают за ухо". — Вишь, как он их? Одной левой! — подросток в клетчатой рубахе с пластырем на носу и разбросанными волосами цвета свежей соломы толкает в бок нелюдимую девочку лет восьми. Та лишь хмурится и покрепче прижимает к себе своего медвежонка. У самого входа одного из полузаброшенных складских помещений валяются тела человек шести. Все они взрослые. Все были вооружены. Ещё немного, и одному маленькому прохвосту было бы несдобровать. Но теперь все они эффектно разделаны и даже без использования ножа. Голыми руками. Артемий таки изображает тягание за ухо, но именно, что изображает. — Смотри мне. А теперь я хочу знать, что здесь происходит. Мальчик, насупившись, гладит рукой едва не пострадавшее ухо. — Карту мы составляем. Карту заражённых районов. Бегали по городу, все помечали, и случайно на этих наткнулись... Приглянулась мне пушка его, я её себе и стащил. Гриф, кстати, нечестный. Он тебе говорил, что не режет, а на деле вся его банда режет, не видя линий. — С Грифом я разберусь. — хмурится лекарь. — Гриф здесь как бес из табакерки. — добавляет Спичка. — Появляется из ниоткуда, весь скособоченный. Посмеивается. Ножом махнет. Иногда в шутку, иногда взаправду. Один черт знает, что у него в голове. При тебе он резать не будет. Оправдается. А слаб будешь, может и на тебя напасть. Со спины. Если победишь его, отшутится. Скажет, бдительность твою проверял. Меня он хотел в свои ряды завербовать, но не вышло. Я ничейный. Я свой собственный. Мишка, стоящая рядом с ним, задумчиво наблюдает, покусывая ухо своего плюшевого медведя. Спичка хмурится. — Ты чего медведя ешь? Она виновато опускает руки и отворачивается. — А вот зря ты ничейный. — рыжий мальчишка подходит к нему, качая головой. — Был бы с моей командой. — Нет, я ничейный. — гордо повторяет Спичка. — Никакая команда мне не нужна. Ни твоя, ни Хана, ни Грифа. Захочу — помогаю кому хочу. Не хочу — взятки гладки. — А что это у вас за команды? — настороженно интересуется Бурах. — Слышал я, что Хана вашего следует опасаться, только вот почему, не могу понять. Что такого мог сделать тринадцатилетний пацан? — Хан — он из Каиных! — строго хмурится рыжий. — Он собрал свою орду вокруг Многогранника. Они верят, что хранят чудеса. И что никогда не повзрослеют. Взрослых туда не пускают. Я какое-то время играл в Многограннике. Вначале там было весело. Только загадаешь что-то, а оно уже и сбывается... Потом надоело. Надоело, что они, идиоты, собачьи головы носят. Ушёл я оттуда и собрал свою банду. Моя банда зовётся Двоедушники. Кто со мной не любит чудеса, но любит чувствовать жизнь. Ветер, обдувающий лицо. Траву, шуршащую под ногами. Друзей реальных, которые тебя за руку схватят и выведут из горящего здания. А не идеальных придуманных "человечков из лучшего мира". И не заставляем мы никого идеальными быть. Потому что нет их, идеальных. — Хм. А в этом есть смысл. — оценил лекарь. — Но почему Двоедушники? Две души? — Потому что у каждого из нас есть свой самый верный товарищ, он же — вторая душа. Этот товарищ — не человек. Кто-то, на кого ты душу свою переносишь, чтобы разделить её с ним. У меня это кот мой, Артист. У кого-то собака. У кого-то мышонок. Кто хочешь. Но кто-то, о ком ты заботишься как о самом себе. И за кого ты ответственный. На этом мальчик идёт в глубину помещения, цокает что-то одними губами. Через какое-то время, вытаскивает спрятавшегося где-то среди досок серого кота. Прижимает его к себе и уже с другом на руках возвращается. — Шайка Каина не умеет ни о ком заботиться. Они вообще реальность не любят. А мы её чтим. Бурах хмыкнул и потрепал маленького лидера по волосам. — Да, ты молодец. Учишь ребят заботиться друг о друге. И кот у тебя зверюга хорошая. — в свою очередь гладит и кота. Неожиданно наблюдать ласку и беззаботность от такого сурового на вид человека, но, тем не менее, сейчас в лекаре куда больше от "ребёнка", чем во многих других кажущихся безопасными взрослых. — Кстати, Ноткин, зверюги такой у меня нет. — хмыкает Спичка. — У меня есть другая зверюга. — он властно опускает ладонь Мишке на голову, на что та скалится и норовит укусить его за руку. — Ай! Ну, чем не зверюга! Только отвернешься, за палец цап! Артемий нехотя отрывается от своего занятия и идёт к ним. Кот, только что расслабленно подставлявший уши, разочарованно мявкает. — Что, не догладили тебя? — шепчет ему Ноткин, покрепче подхватывая свою зверюгу. Лекарь молча снимает Спичкину руку с головы девочки. И так же молча вкладывает в его ладонь Мишкино запястье. — Потому что к любой "зверюге" свой подход нужен. Девочка пятится. В её правилах есть одно нерушимое: "Не стоять рядом с Бурахом. Ни в коем разе не показывать ему никаких хороших эмоций". — Стоять! — шикает Спичка, покрепче взяв её за руку. — Ууу... — она воет что-то непонятное, отворачиваясь от них обоих. Лекарь смотрит на девчонку с некоторым сожалением. Потом копается в бескрайних просторах карманов своего плаща, достаёт какой-то помятый бумажный свёрток. Протягивает ей. Девочка не двигается, нарочито не замечая доброго жеста в свой адрес. Тогда, вместо неё, отдаёт Спичке: — Есть она хочет. Поделишься с ней. Это со стола Ольгимских. — Ух ты, круто.... — бормочет мальчишка. — Не забудь, что это для вас обоих. Узнаю, что малую голодной оставил... — Да не оставлю я её. — вздыхает Спичка, притягивая к себе диковатую девочку и по-братски обнимая её за плечо. — Присмотрю за Зверюгой. — Вот и славно. Ноткин уже тут как тут. — А мне тоже кое-что нужно! — Дай угадаю. Настойки? – с готовностью отзывается Артемий. — Угадал! — ликует рыжий мальчуган. — Мои-то ребята по заражённым районам лазают. Заболеть могут. Так что настойки на всю банду нужны. В ответ могу каждый день картой с тобой делиться. Всю свежую информацию получать будешь. Первым будешь знать, где зараза, а где ещё жить можно. — Ладненько. Будут тебе настойки. — добавляет тише. — А с ногой что? Мальчик опускает глаза. Действительно, если присмотреться, можно заметить: несмотря на свою весёлость и живость, при ходьбе он порядком прихрамывает. — Это давнее, так просто не вылечишь. Нога вывернута у меня. С детства самого. — Это серьёзно. — хмыкнул лекарь. — Но я ещё взгляну. Может, что сделать можно. — Спасибо...