4
Тепло пробиралось под кости. Оно равномерно растекалось по расслабленному скелету приятным дурманом, что даже пробуждение хотелось отодвинуть как можно дальше. Она приоткрыла глаза на мгновение, только чтобы захватить часть желтой футболки и полосатый вязаный плед, натянутый до собственных плеч. Комнату все еще покрывала полутьма. Такая притягательная, укромная. Солнце еще не взошло, но было уже утро. Бывало такое, когда она еще училась в обычных школах, что на каникулах ее будило сапфировое небо и ветер, завывающий снаружи. Постель удерживала ее в своих зыбких объятьях недолго. Она выбиралась из пуховых оков и брела на кухню за кружкой кофе, иной раз встречая маму, завернутую в шелковый халат. Они не разговаривали. В безмолвном приготовлении кофе, в ароматном запахе, во мраке утра, которое было кощунством нарушить светом ламп, у них было что-то общее. Не хотелось препираться или выказывать неодобрение материнским догмам. Им обеим нравилось существовать пасмурным утром в одиночестве, но и сосуществовать рядом не приносило помех. Мужская половина семейства была упокоена в кроватях. Только черт знал где носило бабушку. Любое время и место для свершения ее планов было идеальным. А днем ты узнавал, что новолуние было безупречно для сбора корневищ аиры. Да, она любила проводить утро в потемках у окна, но сейчас ей хотелось провалиться обратно в полузабытье. В любом случае, глубокое дыхание над макушкой и вялая ладонь на спине не оставляли для нее и крохи выбора. Глаза вновь закрылись, пару раз поморгав, слабо противостоя настигнувшему сну, и она повторно погрузилась в блаженное неведение. Сон Уэнздей был необычным. Ей на самом деле редко что снилось. После Крэкстоуна картинки в ее голове складывались в один и тот же исход — все умирали и она оставалась одна. В этих снах она всех подводила, она была причиной многочисленных смертей. И это было невыносимо. Бледнолицые призраки выходили изо спины, перемещались перед лицом, как на детской карусели. И все твердили одно: кровь на твоих руках. Она ощущала, как ее сердце стучало молотом в ушах, как вина въедалась несмываемыми чернилами в трепещущие потроха. Взгляд опускался на руки, и они дрожали, как листья на ветру, а кровь выступала на коже в самой середине ладоней и расползалась черными дырами. Она смотрела на руки с ужасом, пока жижа не покрывала каждый сантиметр и не начинала капать вниз с фаланг пальцев. Уэнздей поднимала глаза, и ничего не было видно, кроме поглощающей мертвецки холодной темноты. Беспомощная, она оставалась наедине с обреченностью и виной уцелевшего. Постепенно просыпаться в поту с учащенным сердцебиением и панически оглядывать черноту комнаты, все еще ощущая кровь на собственных руках, сходило на нет. Но кошмары сменились бессонницей. Нельзя было сказать, что хуже. Когда она поняла, что плохие сновидения отступали, стоило ей заснуть в чужих объятьях, самоуважение начинало теряться в череде нескончаемых мыслях о том, что она на самом деле была чертовски слабой. Где была та грань между идеологией семьи Аддамс, где отторгаемое часто обществом им было близко, и страхом, что привычные действия могли кого-то погубить? Третировать Пагсли забавно, а вот позволить мертвому паломнику попасть стрелой в ученика — недопустимо. И… страшно. Она думала, что кризис настиг ее слишком поздно. Учитывая, что она вообще не ждала изменений в своем мировосприятии. Но это случилось. И когда она засыпала рядом с Тайлером или с Инид, ей было легче. Но от того ее чувства казались постыдными. Так вот, ей редко что снилось, особенно после недель нескончаемых кошмаров после битвы, но в эту ночь ее сон был… приятным. В нем не стекала кровь по кистям рук, в нем ее не обвиняли в трагедии. В нем пенистые морские волны набегали на берег неспеша и расслаблено. В нем она слышала мелодичный смех. Она видела широкую улыбку с белыми зубами, что сменялась застенчивым прикусыванием губы. Она чувствовала тепло в груди, пропитывающее ее глубинной радостью и мягким покоем. Она ощущала на своем лице улыбку и безмятежность, когда ее лоб касался другого. Когда белокурые волосы щекотали щеки. Когда ее губы целовали другие. Уэнздей проснулась от тихого шепота и беззаботного хихиканья, которое усиленно пытались скрыть. Она открыла глаза и наткнулась на ореховый комод. Место рядом с ней пустовало. Она никогда не просыпалась позднее Инид. Девушку всегда надо было будить, если она не слышала раздражающий звон будильника на телефоне. Но, видимо, в ее жизни многое теперь будет поддаваться изменению. Да и проще она уже к этому относилась. Уэнздей перевернулась на другой бок. Два существа, живо переговаривающиеся между собой, какое-то время продолжали жестикуляции, пока блондинка нечаянно не обратила свое внимание в сторону кровати. Она замерла с полуоткрытым ртом, пробегая глазами по расслабленной позе Уэнздей, а далее обратила глаза к Вещи и легонько шлепнула его по костяшкам. — Я говорила, мы ее разбудим, — она сердито бросила. Инид посмотрела на Вещь с раздраженной морщинкой между бровей, а когда тот проделал пару движений пальцами, закатила глаза и слегка отклонила голову назад. — И что теперь? Сегодня выходной. Уэнздей прищурилась, все еще наблюдая за их перепалкой. За шутливым движением кисти в руках Инид, которой она набирала пудру и с целью учинить шалость, пыталась попасть по преувеличенно оскорбленному Вещи и запудрить его до смерти. — Сколько времени? — спросила она, потирая заспанные глаза. — Почти двенадцать. — Сколько?! Уэнздей подорвалась с постели и свесила ноги с кровати, уставившись на друзей с неприкрытым недовольством. Время для нее было слишком поздним. Она могла столько всего сделать. Например, сесть за написание романа. И… изводить пустой лист немигающим взглядом. Или она могла пополнить свою голову детективом одного современного писателя. Книга, давно купленная, лежала в ящике стола и дожидалась ее критики, как всеми известный пес Хатико. Только… Только мысли ее часто уводили от истории в кишащие самоуничижением колючие дебри кустарников. Она… Она могла выполнить домашнее задание. О боже. Она выполнила все заданное и не заданное наперед в последние дни. Уэнздей коротко выдохнула. Что же она могла сделать? — Да, ты пропустила завтрак, но не волнуйся, я захватила твою порцию, — Инид вывела ее из мыслей и, преисполненная добротой своего поступка, игриво подмигнула. Уэнздей перевела глаза на свой стол и увидела тарелку, предусмотрительно накрытую белой салфеткой. Инид продолжила краситься. В ее зубах теперь была зажата тонкая кисть, пока другой она наносила тени на уголок глаза. — Спасибо, но ты не должна была. Несмотря на слова, Уэнздей немного успокоилась. Почему-то, узнав, что она проспала до обеда, тревога внутри затрубила убийственная. Будто она опаздывала на важную встречу, а не просто позволила себе выспаться в выходной. Но, видя, как Инид неспеша красилась, ведя разговор ни о чем с Вещью, и зная, что пропущенный завтрак заботливо был принесен в комнату, ее отпустило. Не о чем было переживать. Почему она вообще стала? Уэнздей вздохнула. — Почему ты меня не разбудила? Инид мимолетно ее оглядела, сверкнув беспечными глазами и отложив кисть, что была в руках, вытащила вторую изо рта. Она набрала фиолетовых теней на скошенный кончик и, коротко сжав кисточку двумя пальцами, убирая лишнее, поднесла к уголку глаза. — Ну, ты так сладко спала. Как котенок уткнулась носом в одеяло. Я не хотела тревожить твой сон. К тому же в моей постели ты выглядишь слишком уютно. Инид не смотрела на нее, но улыбалась, почти что нагло, выводя короткую линию у края ресниц. Уэнздей вспомнила свой сон и почувствовала, как ее лицо вспыхнуло. — Моя голова все еще не работает чтобы тебя осадить, — буркнула Уэнздей. Инид положила кисть на стол и, покопавшись в разноцветном бардаке, с шумом бившихся друг о друга средств для макияжа, выудила бежевый тюбик. Яркое солнце билось с трех сторон внутрь и пачкало лучами пол. Единственная прозрачная занавеска на окне Инид не спасала их от смелой весенней погоды. Волнистые волосы Инид были заколоты металлическими звездочками. Она могла в полной мере разглядеть три поблекших и замазанных тональным средством следа от когтей. — Тебя ждет кофе в термосе, так что позже можешь обрушить на меня свое неодобрение, — Инид резко повернула к ней лицо, что Уэнздей успела застенчиво вздрогнуть, когда насыщенные голубые глаза соседки вперились в ее. Странная реакция вроде не была замечена, потому что девушка вернулась к столу и переставила розовый термос с цветами на край рядом с акриловым органайзером для косметики. — Это нечестный ход. После кофе у меня пропадет желание, — ответила Уэнздей. — О, на самом деле я рассчитывала на это, — Инид усмехнулась и, выдавив консилер на тыльную сторону ладони, принялась набирать средства на очередную кисть. — Я украла у тебя половину, но не смогла перебить это сахаром. Мне кажется, теперь мой рот работает еще быстрее, чем мозг. Или наоборот. Или и так, и так. Я пока не поняла, но определенно точно, все внутри меня желает действий и экстрима. Не думаю, что мне можно такое пить… Как ты можешь переносить такую горечь? Учитывая, что ты еще и сладкоежка. Уэнздей скривилась на последнем слове. — Может мне нравится изводить себя крайностями? — Инид цокнула языком, на секунду отрываясь от выравнивания стрелки консилером, а Уэнздей наблюдая за этим с дрогнувшей улыбкой, закатила глаза. — Или мне просто нравится вкус. Куда ты собираешься? Девушка взяла со стола зеркало и поднесла сначала к левому глазу, потом к правому. Уэнздей опустила взгляд к ее радужным полосатым колготкам. Вырвиглазно. Тем не менее, ее желтый свитер и на удивление черные джинсовые шорты ей не казались уже слишком чудными. Ко всему можно привыкнуть. — В Джерико с девчонками. Пойдешь с нами? Она отложила зеркало и повернулась всем телом к ней. Плечи Инид выпрямила и, сжав коленки вместе, уместила на них руки. Она смотрела с воодушевлением ребенка, глаза горели, а губы, подкрашенные блеском с вишневым оттенком, улыбались. Она еще не нанесла тушь, и слегка осыпавшиеся розовые тени пылью разместились на ресницах. Захотелось это исправить. — И терпеть полуторачасовые обсуждения сериалов, чужих отношений, вульгарные шутки… Пожалуй, воздержусь, — Инид досадно поджала губы, посмотрела в сторону и ссутулилась. — Мне нужно навестить Юджина. — О… О! — она с энтузиазмом подпрыгнула на месте. — Только не говори ему про то, что я проболталась про его… Ситуацию. Инид виновато наклонила голову и задрыгала ногами, словно в нетерпении. Вероятно, та малая часть кофе, что попала в ее организм, влияла на нее не очень благотворным образом. — Про то, как он подвернул ногу, героически спеша в больничное крыло, оставив свою пассию в не совсем надежном деревянном убежище для пчел, но позвонил кому только можно, потому что не имел в своих контактах номер медсестры? — Уэнздей, пожалуйста, — Инид отчаянно застонала. Уэнздей же хотелось только улыбаться, потому что Инид была такой настоящей. Никогда она прежде не встречала таких людей. Все всегда, на ее взгляд, вели себя одинаково. Одинаково улыбались, когда чувствовали себя плохо, одинаково кривились в неприязни стояло Уэнздей появиться на пути, хотя она прекрасно понимала, что мысли и чувства, в них зревшие, напрямую к ней не относились. Дело в рамках, дело в обществе и их семьях. Люди вообще часто вели себя так, как не ощущали. Но Инид была другой, непохожей. Даже если она и действовала, как остальные, она от них отличалась все равно. Уэнздей подобрала свисающую ногу с постели под себя. Инид шарила глазами по столу, надеясь что-то найти. — Я не собиралась. Просто буду буравить его взглядом, пока он не расколется. — Уэнздей! — воскликнула Инид, вскинув бровями и оторвалась от своих поисков. — Он такой же, как и ты, болтливый. Моей вины нет в том, что вы не выдерживаете тишины больше двух минут. Инид насупилась и принялась царапать джинсовую ткань ногтем. Неужели она действительно думала, что Уэнздей ее так нахально сдаст? Иногда она не понимала, всерьез ли Инид реагировала на ее высказывания. Было ли это неспособностью Уэнздей выбирать правильную мимику или же это ее соседка слишком хорошо вживалась в роль, этого она тоже не понимала. — Я буду молчать, — она сжалилась. В нежном порыве, другим словом она никак не могла описать это глупое действие, но она легонько пнула ее по щиколотке, вернув к себе уткнувшийся в коленки взгляд. — И не буду испепелять его глазами. Ее лицо в миг просветлело. Все-таки, Уэнздей думала, Инид хорошо вживалась в роль. Так просто ей удавалось получить желаемое. В данном случае — обещание. — Отлично! — Инид улыбнулась и пробарабанила по ногам ладонями. В следующую секунду она игриво, озорно, опасливо прищурилась, что внутри у Уэнздей все сжалось. Инид наклонилась к ней так, что пару блондинистых прядок оживленно подпрыгнули, ее обдало сладкими духами и запахом пудры. Инид лучилась радостью не хуже обеденного солнца, заливающего дерево в их комнате разноцветными оттенками в заклеенной пленкой части. Сердцебиение участилось, жар околдовал вздымающуюся грудь, но внезапно ее нога, что едва касалась пола, почувствовала мгновенный холодок. Дерзко стянутый носок отправился в сторону испещренного железной паутиной окна, а шаловливая блондинка скрылась вихрем в дверях ванной, задорно хохоча. — Эй! — она ошарашенно вскрикнула вдогонку, совсем обомлев от такой наглости. Черный носок валялся на полу, Вещь ухахатывался на столе, подняв пальцы кверху, а у нее и сил не было возмущаться. Ее дурацкая смущенная улыбка говорила сама за себя.***
Они вышли из комнаты вместе. Ее подправленная кофе и хорошим настроением болтовня не раздражала и ни в коем случае не утомляла, напротив, слушая монологи ни о чем, Уэнздей могла позволить свои мыслям остановиться. Она вроде бы слушала то, о чем говорила блондинка, и даже кивала иногда в ответ, но по большей части она просто наслаждалась компанией. Ей хотелось смотреть на нее, хотелось следить за губами, периодически подкрашиваемые блеском, ловить каждое слово, каждую улыбку, оставляющую за собой мимические морщинки. У нее все лучше получалось оставлять размышления на заднем плане. Раньше она все время куда-то спешила, за чем-то гналась. Ее зоркие глаза выслеживали в толпе силуэт младшего брата, ее уши сосредотачивались на разговорах, и не дай бог, кто-то обмолвится о пакости, совершаемой над ним. Тогда она приступала к действиям. Не сказать, чтобы насильственным, но точно не оставляющих обидчиков безнаказанными. Далее случился Невермор и тут совсем сложа руки сидеть не пришлось. Мозг был перегружен расследованием, зверскими убийствами, анализом людей, ее окружавших. Анализом чувств, что следовали за взаимодействиями с этими людьми. Потом Тайлер, будь он неладен. Хотела бы она изменить хоть что-нибудь произошедшее за долгие месяцы? Конечно, безусловно. Изменила бы? Она уверена, что нет. Инид как-то сказала, что те или иные происшествия делают тебя собой. Опять она применяла вычитанное на сайтах о психологии на ней, но, так или иначе, Уэнздей была согласна. Измени она одну маленькую деталь, все могло улететь в тартарары. Однако, по правде сказать, она была бы не против, если пару душ отправится в царство мертвых. Некоторым пошло бы на пользу остаться в пучине зверских вечных мук. Но ничего в жизни не бывало слишком просто. Да и после смерти она не думала, что могло быть легче. Она любила учиться. Любой ученик в академии покрутил бы пальцем у виска, услышав такое от кого-либо. Чаще всего люди учились для того, чтобы что-то доказать родителям, что-то доказать самому себе. Для того, чтобы поступить в престижный колледж ради завоевания признания или редкой, но недосягаемой фразы «я тобой горжусь». Многие знали, чего хотели, и трудились, чтобы продолжить свое обучение в месте, где были души с такими желаниями, как и у них. Уэнздей же поистине нравилось узнавать что-то новое. Она черпала знания как совком влажный песок, а затем строила замки прочные, красивые и, несомненно, готические. Система образования часто вызывала у нее вопросы, но она могла полученные навыки применить на деле либо отложить для лучшего момента. Ну или оставить где-то на задворках, для галочки. Сейчас ей казалось, она знала наперед каждый урок, и ей было скучно. И малая часть ее боялась, что не имея пищи для размышлений, не имея загадок, которые она должна разгадать, она начнет терять эти навыки, а замок, что был усиленно построен, смоет бурной волной бездействия. Но почему-то на данный момент ее опасения были бесцветны. Когда ее сердце разбилось, она была даже рада, что не было ни каких дел, на которых можно было сосредоточить свое внимание. И она пыталась принять это, честно, но когда наступала ночь, все невзгоды, все неурядицы, вся боль и разочарование настигали таким тяжелым потоком, что голова была готова разлететься на миллионы сложно собираемых кусочков. Она хотела этим с кем-то поделиться, но страх, что ее обвинят, что назовут беспомощной, держал за горло и не желал отпускать ни на секунду. Поэтому, как бы она не пыталась принимать реальность, то спокойствие, что внезапно обрушилось на ее жизнь, она разлеталась на осколки по вечерам от нестерпимого бездействия. И боль, боль, вопреки идиотскому противоречию, послужила утешением. Легкая речь и возвращающиеся к ней небесные глаза приковывали к себе стрелами с наконечниками-липучками от игрушечного пистолета и отвлекали от жжения под рукавом свитера и черного пальто. Рассказать все Инид означало больше ее расстроить. А это, в свою очередь, означало утроить и без того непомерное чувство вины. Она разберется, она справится. Нужно только вспомнить годы, когда она могла это сделать, не моргнув глазом. Как только у главных дверей в академии появились Бьянка, Йоко и Дивина, Уэнздей, не слушая привычных подначиваний, растворилась в скучковавшихся группках студентов, что тоже решили не то посетить Джерико, не то просто насладиться расцветающей весенней погодой в окрестностях величественного замка. Весна, кстати, взошла на своей пьедестал так быстро, что она могла лишь недоуменно повести бровью. Вчера только в ногах лежал мокрый снег, а мерзкая, противная ледяная морось омывала раскрасневшееся лицо. Сегодня же подошвы ботинок топтали молодые зеленые росточки, деревья на глаза попадались высушенные, с набухшими почками, и ослепляющая небесная синь над головой была в гармоничной до раздражения паре с веселым желтым диском. Юджина она видела в последний раз не так давно в столовой. Он кратко делился ситуацией на пасеке, не спрашивал ни о чем и не пытался вовлекать ее в их совместную ответственность. За что она, несомненно, чувствовала благодарность, но и вину, мерзко растекающуюся по внутренним органам. Мысль, как обреченная скверна, ходила за ней по пятам — все всё знали. Не обязательно те, с кем она хотя бы раз за все обучение встречалась, но ее друзья поголовно. Она не думала, что Инид всем разболтала — она ей научилась безоговорочно доверять — но, вероятно, она очень плохо скрывала свое шаткое психического состояние, и все вскоре стало понятно без объяснений. Можно было и дальше себя ругать, дальше обвинять в мягкотелости, но она устала. Пусть все пойдет своим чередом, а она со своими порывами будет разбираться в настоящем времени. Правда, тяжело останавливать мыслительный процесс раз за разом, а также тяжело думать о способе, которым она начала пользоваться, чтобы заглушить его. Поэтому она просто делала, не вспоминая о последствиях, которые могли нагрянуть к ней на порог без приглашения. Юджин был очень рад видеть Уэнздей здесь, в его скромном убежище, но строго охраняемым и любимым его маленькими подопечными. На нем была белая форма и поверх темно-синяя распахнутая куртка. Юноша улыбался во все его украшенные брекетами зубы и, сходу оживившись, запричитал о пчелах. Пчелки весной требуют особого внимания, — деловито объявил Юджин и продолжил свой монолог в стену, пока она напяливала свой комплект формы. Солнце продолжало палить. Работа шла ходом, ведь она пришла именно в тот день, когда парень задумал устроить уборку и почистить днища пчелиных домиков. Его куртка была сброшена, Уэнздей же свое пальто оставила внутри сарайчика, когда переодевалась. Она, как и всегда, по большей части молчала и слушала его разглагольствования, помахивая кистью по очередному днищу улья. Ей этого не хватало. Надо было раньше его посетить, но тогда ей было ни до кого и ни до чего, кроме своих душевных истязаний. Когда работы была сделана, а редкие фразы, покинувшие ее рот, себя исчерпали, Юджин начал издалека про свою личную жизнь. Она даже не удивилась тому, что он рассказал почти тоже самое, что поведала ей Инид. Начал со знакомства с новенькой, что прогуливалась неподалеку от его пристанища, и закончил неловким свиданием, которое продолжилось на больничной койке. Этот парень с черными кудрявыми волосами был таким простым, что она ни разу не пожалела о том, что записалась в пчелиный кружок с единственным участником во главе. И по рассказам она могла предположить, что девушка, покусанная его подружками в первую официальную встречу, была ему хорошей парой. Солнце было в зените, когда она только покинула стены академии, а когда шла обратно с пасеки вместе с Юджином, оно уже давно сменило траекторию. Распрощавшись с Юджином, дыра, зияющая внутри, стремилась напомнить о себе как можно быстрее и болезненней. Уэнздей поднималась по каменным ступеням, она слышала голоса учеников, она ловила лицом мягкие лучи, осыпавшиеся из окон лицом, но ничто не могло ослабить и отвлечь ее от червяков, примостившихся в ее грудной клетке. Было несправедливым, насколько быстро приятная дымка от взаимодействия с другом рассеивалась под гнетом эмоций. Массивная дверь за ней закрылась, отрезая от жизни вне этих стен. В комнате было пусто. Желтый свет заливал пол и освещал все углы комнаты, до которых только мог добраться. Самой темной частью была ее кровать, перекрестным лучам посчастливилось попасть только на затертый, потрепанный временем ковер. Она прошла к столику у стены и скинула пальто на деревянный стул, стоящий рядом. И встала на месте. Глазом почти незаметный, но все же распознаваемый, если поразглядывать дольше, тонкий слой пыли покрыл ее рабочее пространство. Она подошла ближе, как к музейному экспонату, что был огражден со всех сторон лентами, и на свой страх и риск вскинула руку над столом. Захватив пишущую машинку за край, Уэнздей сдвинула ее на сантиметры в сторону, и вот оно, спрятанное от пыли место, блестело из-за облицовки дерева, и контраст между неприкасаемыми поверхностями был отчетливо виден. Уэнздей устало вздохнула. В миг эта нелепая пыль зажгла внутри только-только погасившийся фитиль свечи. Как такое простое явление могло навернуть на ее глаза слезы, а сердце на веревках подтянуть к самому горлу? Как могла природа так явно издеваться, проливая на нее свои золотистые медовые реки света, когда она стояла здесь в одиночестве и глотала эмоции, как сопливая девчонка? Ее и раньше не радовала безветренная, безоблачная, оскорбительно яркая погода. Сейчас же это было пыткой уничижительной, злой и мучительной. Она смахнула листы на пол в гневном порыве, но крупно вздрогнула, заслышав звук открывающейся двери. Уэнздей впопыхах стерла влагу под веками неподатливыми пальцами и присела на колени, принимаясь собирать упавшую бумагу. Она стиснула с силой зубы и вдохнула носом, чтобы успокоить свои неожиданно подлетевшие к потолку нервы. Листы подцеплялись ногтем, где-то мялись из-за дерганных движений и складывались в неровную стопку на полу. Кровь в ушах затихла, и она решила заговорить: — Я ждала тебя не раньше четырех. Неужели Бьянка не смогла спасти вас от… Она подняла глаза и снова ощутила, как свалилась в бездну. Сердце застонало раненым зверем, воздух встрял на корне языка, а голова опустела, как дырявая канистра. Уэнздей резко встала с колен и выпрямилась до боли в лопатках. — Уэнздей… — он заговорил первым. — Посторонним запрещено появляться в комнатах общежития вне родительских дней. Она не показывала, насколько была ошарашена. Сама бы сочла себя скорой покойницей, потому что столько чувств и эмоций на нее обрушилось, что казалось: «вот сейчас я и умру, напоследок испытав всю бренность бытья за раз». Ее голос не дрожал, в нем яро слышна была злость, которую хотела она, не хотела, скрыть не удалось. Всегда так бывало, стояло чему-то неприятному наполнить ее всклень, и злость там была плотной занавеской, разделяющей истину от наглой лжи. Она оглядела его с ног до головы, его излюбленный бомбер, рубашку в клетку и лицо, расписанное насыщенными красками. Отвратительный укол переживаний вонзился в грудину острее наточенного клинка. Уэнздей остановилась на сине-зеленых глазах и сжала ладони в кулаки. Соврала бы, если бы сказала, что внутри нее не началась кровавая бойня за свет, за тьму, за любовь и ненависть. Все смешалось в один огромный ком, который душил ее все сильнее с каждой секундой. Ее как парализовало. Лицо, некогда родное, смотрело на нее с сожалением, с тоской и не могла она понять, сколько манипуляций он вливал в свои потерянные глаза. — Уэнздей, мы обязаны поговорить. И Тайлер заговорил снова. Она до последнего надеялась, что это сон, наваждение, чудовищные галлюцинации. Что ей нужно лишь проснуться, растормошить себя, и тяжкий сердцу силуэт распадется маревом по дощечкам. Но это все было взаправду. И он стоял здесь, настоящий, спустя столько дней, спустя столько бессонных ночей, столько горя и гнета, перевариваемых в грудной клетке. И он вернулся, чтобы прогресс вылетел с рельс. — Я все сказала в тот вечер, — отчеканила Уэнздей. Она теперь стояла и сжимала в руках до побеления костяшек спинку стула на колесиках. Надоедливое солнце продолжало мазать по щеке, заводя пружину озлобленности дальше и норовя дойти до тугого предела, чтобы беспочвенный гнев вышел из нее из-за любого пустяка. Парень подошел ближе, и ей казалось, что двигался он слишком быстро, мозг совершенно не мог отследить действительность в реальном времени. — Не приближайся, — она громко выплюнула с распахнутыми широко глазами, но не успела ничего сделать, кроме ошеломленного звучного вдоха, и унизительная нужда в его крепких объятьях расцвела за ребрами красным шиповником. Он стиснул ее в прочном коконе, пахнувший мужским парфюмом и источающий тепло. Ее челюсти не размыкались, руки зависли в воздухе, а зрение мгновенно размылось горячей влагой. — Мы оба погорячились и вместе должны с этим справиться. Он не понимал, как абсурдно звучали его слова? Как глупо и по-детски. Нельзя хвататься так яро за человека, который давно принял решение отпустить. Он думал, что не все еще потеряно, что их пауза — всего лишь очередной антракт между актами спектакля. Что же, если действия все еще продолжались, то обязательно должен быть эпилог. Его ладони оглаживали лопатки, и шепот щекотал ухо. Ее кисти рук ослабли и повисли вдоль туловища, она прикрыла веки. — Да, я… Я поступил ужасно, но я хочу все исправить, пожалуйста. Не будь такой жестокой. — Что с твоим лицом? — спросила она вместо ответа, потому что не хотелось погружаться в это по-новой. Осточертело зашивать себя после нескончаемых размышлений о утрате, любви и гордости. Уэнздей стояла, как изваяние, усиленно отгоняя отвратительное желание прижаться к нему теснее и уместить дрожащие руки на талии, вцепиться в ткань куртки и расплакаться от истошных, непереносимых чувств. Слишком высока цена была за песчинку счастья в горках пыли из стекла. Проморгавшись, она осмелела, грубо заткнув искусительные мысли, и оттолкнула Тайлера от себя. — А ты не знаешь? — он усмехнулся. И нисколько в нем не было от досады или разочарования. О чем он говорил? Что она вообще должна была знать? Она ничего не хотела о нем знать. Она хотела забыть этот период, будто и не было его никогда. Не было этих прогулок, не было саркастичных шуток, не было поцелуев в кровати, не было одолженных толстовок в холода. Не было грубых рук на теле, не было страха быть не в состоянии отказать, не было тщательного подбора слов, лишь бы не начать новую ссору. Не было ничего из этого. И она ни за что не была сломленной. Его взгляд переменился, стал ехидным и таким, словно он знал, на что давить, за какие ниточки дергать. Тайлер взял ее за лицо, огладил скулы большими пальцами, как раньше. Веки Уэнздей опустились, трепеща ресницами, как поломанными крыльями бабочек, с которых вдобавок стерлась пыльца. Она сделала вдох и почувствовала, как слезы еле сдерживались за закрытыми глазами. — Твоя соседка, — спокойно проговорил он. Словно подошел к сухому стогу сена и засунул горящую пачку спичек в середину. Сама не ведая почему, но в первую очередь грудь посетило скребущее волнение. А затем раздражение и малюсенький огонек нежности. Чем думала эта безрассудная девчонка? С какой стати она поперлась вершить правосудие? Защищала ее? Незачем ее защищать. Нужно было просто отпустить, закрыть эту книжонку и сунуть в самую глубь библиотеки в сознании. Но нет же, Инид геройствовала и здесь и впрямь, как преданная собака. Уэнздей не могла долго думать о подруге и уж тем более ругать. Хотя вся сердитость продлилась не дольше половины минуты. Парень, пышущий плотной тягостной аурой, не давал возможности. Она не посмотрела на него, но глаза открыла и уткнулась во входную дверь. — А я предупреждал тебя к нам никого не впутывать, но ты решила поступить по-своему. Но я не сержусь. Он поцеловал ее в лоб, а она сложила руки на груди, впившись стальной хваткой в предплечья, даже через кофту ощущались свои ногти. Скелет под мышцами ходил ходуном, а горло стало болеть от перенапряжения. Уэнздей так хотела плакать. — Это ты ее ударил? — речь дрожала. Теперь он зацеловывал ее уголок челюсти, организм несмело реагировал сладкой вибрацией, и презрение к себе горечью оседало в желудке. — Она на меня напала. Что я должен был делать? — Тайлер спросил с напускным удивлением и задел губами мочку уха. — Остановись, — умоляла она шепотом, потому что горячие поцелуи вдруг спустились на шею. Но она не могла сдаться, не сейчас. Не после того, что было. Не в его руки, что раз за разом плели паутину. — Неужели ты не хочешь этого? Не скучала? — одна фраза равна одному поцелую. Один поцелуй равен удару под дых. — Не думала обо мне? Я думал о тебе каждую секунду. Ты намертво засела в моей голове, Уэнздей. Без тебя я совсем пропаду, малыш. Тишина вокруг сверлила мозги. Ни едва различимая жизнь за стенами комнаты, ни редкие смешки гуляющих снизу студентов не могли перебить биение ее сердца. Отчаяние в груди набухало и опускалось вниз свинцом. Его пальцы огненными отпечатками оставались на голых участках кожи, на которые он посмел позариться, когда подлез под свитер. Уэнздей отвернула голову и зажмурилась, избегая поцелуя в губы. — Мы расстались. — Нет. — Нет? Она с обидой и неприкрытым недовольством вырвала себя из его рук и сделала поспешный шаг назад. Край стола уткнулся в поясницу. Опрометчивое действие, загналась в тупик, как овечка в загон, но не знала, что делать, когда он смотрел на нее так жадно. — Это неоспоримо. Я приняла свое решение, — Уэнздей продолжила. Твердая убежденность быть упрямой до конца придавала ей сил. Нужно держаться, даже если казалось, что один неверный вдох мог украсть из ее рук надежду на желанную свободу. Теперь солнце не было таким непривлекательным или насмешливым. Содрогаясь, она подумала, если бы из окон лилась ночь, заполняя их тьмой со всех сторон, она уменьшилась бы троекратно в размерах перед его господствующей фигурой. Предательства от мрака она не ждала, потому было бы вдвойне сложней перенести измену. — Я думал над тем, чтобы заявить на нее. Изгоям позволено ходить по улицам до тех пор, пока они будут держать свой недуг при себе. Она не верила своим ушам. Как он мог так говорить? Как он… Она ведь тоже изгой. Она одна из них. Куда подевались их разговоры за вином, когда все становилось таким нереальным и одновременно безумно настоящим и важным? Есть такие люди, как Лорел, есть выродки, как Джеффри Дамер, есть множество существ, кому по чистой случайности выпал билет в жизнь, и они распоряжались ей для линчевания неповинных, тех, у кого срок билета не должен был истекать так рано. Что их связывало только омерзительное желание быть выше других, быть вершителем, палачом. И они, именно они заслуживали ненависти и порицания. Но не просто отличные от остальных. Почему изгои стали дрянным ругательством, пугающими монстрами для маленьких детей? Как он мог так просто отделять ее от своего народа? Чем она была лучше? — Нет. Ты не можешь так поступить. Ужасающее неверие вторглось в тело потоком ветра. Глаза расширились от мучительного огорчения, губы сжались в тонкую нить, она не могла держать себя в руках. В одежде ей казалось, она абсолютно голая под его взглядом. Ее кожа, ее кости под плотью, все ощущалось, как под микроскопом в стенах холодного помещения, под острым взором микробиолога. — Кто знает. Это действительно было опасно для моей жизни. Едва не победное выражение искажало его лицо, оно было жестким, жестоким. Так быстро могли смениться его эмоции, так незаметно искры любви в его радужных оболочках глаз могли трансформироваться в деспотичный блеск, забирающийся в ее нутро ядовитой слизью. — Тайлер… — она слабо вымолвила. — Инид меня защищала. Ты ударил ее в ответ. Все это будет бессмысленным. Донован это поймет. Юноша сжал спинку стула почти в том месте, где она стискивала пальцы, стараясь вернуть себе самообладание. Он издал противный смешок. — Хороший ход с твоей стороны. И низкий. Он взял ее за лицо не грубо, но достаточно крепко, чтобы она почувствовала, как ее ноги подкосились. — Она бесконтрольное. Опасное. Животное. И это я просто человек, который защищался. — И ты говоришь мне о низменности? После всего, что ты сделал? — неверяще спросила она. — Ты до удара вел себя как эгоистичный манипулятивный собственник. Не тебе мне читать нормы морали. Некуда было бежать, пути к отступлению она глупо отмахнула сама, когда сделала шаг назад, хотя следовало бежать со всех ног, подальше от этого места, подальше от его голоса и теплых рук. Она сбросила его ладони в который раз и вжалась сильнее в стол, но его пальцы нагло и упрямо вернулись, теперь обхватывая затылок, удерживая на месте. Тайлер прижался к ее лбу своим. — Хватит быть такой упрямой. Я желаю тебе только лучшего, — прошептал он. — Уходи, — она закрыла глаза, надеясь, что была услышана. — Пожалуйста, Уэнс, — Тайлер умолял. — Давай начнем все сначала. Мы будем стараться. У нас будет все хорошо. Где это обещанное «хорошо» было, когда они встречались? Почему он не замечал, насколько сильно в себя ее влюбил? Проклятие Аддамс, как она и думала, сыграло свою грязную игру, привязав к отпетому злодею, манипулятору, моральному насильнику. Как смел он так бесчувственно над ней издеваться? И как она, умная, расчетливая, отвергающая все насущное и «правильное» угодила в его тюрьму? В чугунные цепи его нездоровой любви. Самым гнусным было то, что сама она считала, что разыгрывала драму, что ничего плохого не было, что причина была в ней. — У нас будет все хорошо, — собрав себя раздробленными хрусталиками по полу, она поглядела ему в глаза. В Тайлера вселилась смехотворная надежда, и ей стало больно от того, что она собралась ее отнять, — порознь. Грохот удара раздался по левую сторону от ее бедра. Лампа на столе задрожала, удерживаясь на краю невиданными силами. Уэнздей зажмурилась, вздрогнула, сжала челюсти. Она испытала страх. — Посмотри на меня, — он закричал и встряхнул ее, все еще держась за голову. Она открыла глаза. Разом грудь наполнилась чем-то горячим, и слезы внезапно намочили щеки. — Я люблю тебя и ты меня любишь. Он был болен, был одержим. Хотя и она далеко не отошла, лелея по ночам хрупкую надежду на спокойное будущее. Но у них было отличие — она сильнее. — Эй, хватит лить слезы, они тебя не красят. Мы пройдем это. И будем вместе. Тайлер стер влагу с кожи, ласковый тон резонировал с жесткой хваткой. Она все дрожала, как осиновый лист на ветру, ей казалось, у нее началась лихорадка. Ее тошнило от всего, что происходило. Уэнздей гналась от своры разъяренных голодных собак и впереди видела лишь высокий забор с колючей проволокой. Она для себя решила все очень давно, несмотря на чувства, тлеющие глубоко внутри, осталось сдуть пепел и отряхнуть испачканные в зале пальцы. Уэнздей смотрела на него и гадала, когда все смогло зайти так далеко? Злоба делала его безобразным, а сумасшествие теперь не привлекало. Она помолчала, прежде чем собрать волю в кулак, сжать растерзанное сердце теснее, чтобы оно вовсе на разлетелось на куски, алея в траве пришедшей весны по всему свету. С Уэнздей довольно. — Если бы ты только любил меня, как я тебя, то не стал бы себя так вести, — произнесла она сквозь стиснутые зубы, слезы, злость и непомерную обиду. — Я не хочу тебя больше видеть, знать и любить тоже больше не желаю. И внезапно стало так легко, что она бы разрыдалась от невесомости, что вдохнули в нее собственные слова. Лицо бывшего возлюбленного исказилось неистовой ненавистью. Он швырнул ее в сторону, если бы стена была близко, она бы ударилась головой. Он раскрыл в гневе рот и замахнулся. Она не знала что он собирался сделать — ударить или озлобленно указать пальцем, но вжала голову в плечи и зажмурилась, уже чувствуя жжение от возможной пощечины. Дверь распахнулась, разрывая плотный смог их пространства беззаботным вихрем жизни снаружи. — Я верн… Инид замолкла вначале фразы. Она была здесь не к месту, такая сияющая, радостная и игривая, словно скачущий лучик солнца, отражаемый зеркальцем в руке. Но Уэнздей не успела и слова вымолвить, как ее подруга зарычала и, стремительно подлетев к ним, схватила Тайлера за горло с опасно удлинившимися острыми когтями. Она прижала его к стене рядом со вторым столом. Лампа, на нем стоящая, не выдержала резких действий и свалилась с грохотом на пол. — Инид! — Уэнздей вскрикнула. Девушка повернула голову на голос, продолжая удерживать парня, который старался выглядеть если не спокойным, то готовым терпеть выходку волчицы ради ее карих глаз. Уэнздей опешила, увидев в потемневшей синеве такой сильный гнев, что у самой в жилах кровь стыла. — Отпусти, Инид, — она потребовала. Нет. Приказала. А Инид смиренно послушалась и отступила, скрепя разгневанно зубами. Ее челюсть ходила из стороны в сторону, как будто она что-то тщательно пережевывала, а брови сильно хмурились. Все ее тело трясло от невыпущенной ярости. Тайлер схватился за шею, отошел к граммофону, злобно зыркнув на Инид, из-за чего она мгновенно оскалилась, и перевел глаза на Уэнздей, когда она загородила собой не успокоившуюся блондинку. — Ты помнишь мои слова, Уэнздей, — процедил тот. — Только попробуй. И вся моя семья узнает о том, что ты сделал. А ты очень хорошо знаешь ее по рассказам. Все было кончено. Она подвела черту. И черта эта разделяла, выпуская из себя стену, невозможную перейти, обойти или перелезть, сколько не старайся. Облегчение — вот что она почувствовала в эти секунды. Слезы больше не жгли глаза, ком в горле рассосался. У него теперь не было над ней власти. Он все растоптал. И, видно, он это заметил, ощутил телом перемену в ней. Его кулаки до хруста сжались, взгляд помрачнел и не было следа раскаяния и сердечной привязанности в них, только обглоданные объедки угаснувшей любви. — Какая ты… — Давай! Закончи фразу, и твои мозги придется собирать по полу! — Инид рявкнула и почти вынырнула из-за плеча Уэнздей, но была крепко остановлена ее рукой. Она не глядела на подругу, она глядела в его почерневшие глаза. А до Инид и так дойдет просьба не вмешиваться посредством цепкой хватки. Тайлер с презрением обвел их взглядом, провел языком по губам, сочась невысказанным ядом, и развернулся, побежденный. — Чертовы лесбухи, — брезгливо закончил он, напоследок громко хлопнув дверью, что даже стены задрожали от его несдержанности. И вновь в комнату заползла тишина. Не как то самое пугающее затишье перед бурей, после которой всегда следовало что-то непоправимое. Нет, эта тишина была освободительной, конечной, ее можно было сравнить только с ночью после битвы, когда запах крови пропитал одежду и волосы, а боль от ран на теле едва притуплялась обезболивающими. А может и притуплялась, вот только мозг тогда не хотел, чтобы они отделались от чужих смертей слишком просто. Нельзя было сравнивать эти вещи, но кто сказал, что тишина должна безоговорочно иметь отличие? Она отрезала их от напряженных событий, этого было достаточно. Уэнздей отпустила локоть Инид, что до этого слишком сильно сжимала, пальцы еле разогнулись и запестрели красно-белыми пятнами. Восхваленная тишь пошла трещинами, и другие проблемы постепенно приближались к берегу. Злость Инид сошла на нет, когти не втянулись, но кисти обессиленно свисали вдоль туловища. Она смотрела на нее во все глаза с легким румянцем на щеках, может после улицы, а может, после сцены с Тайлером, и безмолвно ждала слов от Уэнздей. — Ты солгала мне. На самом деле она хотела сказать не это. Она хотела спросить, зачем она пошла на избиение, чем она думала и в какой именно идиотский момент она решила пойти на такой беспризорный поступок. То, что последовало дальше в мыслях, ее так сильно потрясло, что она отвернула голову и сделала поспешный вдох. Желание утешить Инид горело диким пламенем и было таким неправильным в ее ситуации, что нужно было дать деру. — Уэнздей… — На данный момент я хочу побыть в одиночестве, — перебила Уэнздей и обошла подругу, для того, чтобы схватить пальто. — Уэнздей, мне очень жаль, — голос Инид дрожал. — Мне тоже. Тучи внутри их общего пространства сгущались над ними, были безмерными и темными, серо-синими. За окном по-прежнему шла другая жизнь, в которой на первый взгляд не было место драмам, не было и листка для главы о чьей-либо смерти. Той жизни нужно было отдавать только хорошее, когда то, что признавалось плохим, вырывалось с треском и сжигалось в кирпичном камине. Уэнздей натянула пальто и собралась выйти на балкон, чтобы следом потеряться среди деревьев, сразу же виднеющихся на выходе из тайного прохода, но волчица уверенно преградила путь. — Знаешь что, Уэнздей? Мы поговорим, и прямо сейчас. Ее лицо было переполнено разными эмоциями. Они горели такой мощью и решимостью, что тело Уэнздей могло лишь подавленно запротестовать внутри. У нее не было сил погружаться еще и в это. — Инид… — Мы не будем это оттягивать, — отрезала жестко Инид, разом заткнув. — Я не хочу больше переживать. Мы поговорим, как взрослые люди. Да, это может быть болезненно. Я всегда уважала и уважаю тебя и твои чувства. Но просто… подумай. Неужели нельзя хоть раз сделать по-моему? В высоком тоне Инид стояли слезы. Каждое слово налеплялось мокрым липким снегом, как на белый шар. И почему-то сейчас это казалось правильно-постепенным и впрямь, как при лепке снеговика. Нос девушки краснел, а взгляд был таким безысходным, что назло себе захотелось дослушать ее до конца. — Может, мне тоже хочется, чтобы мои чувства ценили и оберегали? — Инид всхлипнула. — Это действительно игра в одни ворота. И я знаю, знаю, что это эгоистично и несправедливо. Ты скажешь, что не просила меня ни о чем таком. Но я прошу сейчас. Уэнздей, я ненавижу Тайлера и не взлюбила его с самого начала. И то, что случилось… Я бы сделала это еще раз, потому что ты мне дорога. Ее руки взметнулись к лицу, когти уже не украшали длинные пальцы. Инид глотала рыдания, стоя рядом в беззащитной позе. Уэнздей могла только наблюдать и молчать, потому что хотела услышать все до конца, хотя сердце пульсировало еще больнее, как рана, по которой вновь проходились ножом. Если бы она могла описать свои чувства двумя словами, это были бы вина и нежность. За ней долгое время ходило по пятам гнетущее осознание, что для Инид она была бременем. Как кандалы или как ошейник, стягивающий горло так, чтобы она могла дышать, но без возможности смотреть по сторонам, иначе твердый ремешок медленно начинал перекрывать воздух. Уэнздей искренне начала переживать, что не могла отвечать ее потребностям. Было совестно за то, что блондинка стоически терпела все выходки и ухаживала за ней, как за калекой. Даже если Инид сейчас скажет что-то такое, что сожжет ее бренное тело до тла, она вздохнет чуть свободней, ибо будет знать, в каких местах оступилась. Инид отняла руки от лица, вся заплаканная, заалевшая, но все еще такая обворожительная в лучах рыжеющего солнца. Уэнздей сделала шаг ближе, ее грудь словно переехал бульдозер. Дрожащая от эмоций девушка обняла себя руками и посмотрела в пол. Ее глаза наполнялись влагой, губы тоже покраснели и распухли, словно она кусала их часами напролет. — И сейчас я просто хочу, чтобы ты была со мной. Не в мыслях с человеком, который причинил тебе много боли, а со мной, — она заскулила сокрушенно, веки ее смыкались, и слезы просто текли, пересекая барьер в виде влажных подрагивающих ресниц. — Уэнздей, пожалуйста, ты мне нужна. Уэнздей больше не сопротивлялась. Она сократила расстояние и прижала блондинку к себе, та надрывно вздохнула и разревелась в ее плечо, схватившись руками за спину, как утопающая за спасительную шлюпку. Уэнздей и помыслить не могла, что была такой слепой. Сколько еще Инид могла держать все в себе, если бы не сегодняшняя ситуация? Дураку было ясно, что в ней все накипело, что плакала она не по пустяку или спонтанному желанию снять напряжение, а потому, что скрывала искренние чувства слишком долго. Уэнздей поглаживала ее по волосам, сама не в силах больше плакать, хотя в солнечном сплетении велась ожесточенная борьба, и органы скручивало тугими веревками. Она легонько покачивала фигурку из стороны в сторону, чтобы привести в относительно спокойное состояние. Всхлипы сходили на нет. Тепло подруги и ее запах впутывался в собственные волосы и одежду ненавязчивым образом и утешал. Она решила заговорить первой. — Я сожалею, Инид, — прошептала Уэнздей и посмотрела в их разделенное на цвета окно усталыми глазами. Инид затихла на ее плече. — Я виновата перед тобой. И… Я не хотела делать тебе больно. Инид подняла голову и взглянула на нее с жалобным видом, шмыгая носом. Уэнздей положила свои руки ей на щеки. Разводы от туши ее не портили, только она уверена, что темные дорожки от слез приносили дискомфорт при высыхании. — Прости меня. Я не думала… Я не думала, что тебя это могло так сильно ранить. Я… Я рядом. Я всегда рядом для тебя, Инид. И вот она это произнесла, и голос ее вновь задрожал, а горло напряженно стиснулось, потому что то, что она говорила, не раз прокручивала в собственной голове. Это была искренность во всем своем нагом проявлении. И страшно было только за то, что она захлебнется в словах из-за подкативших с тыла нервов. — Я не хочу, чтобы ты была с ним, — внезапно прохныкала Инид, смотря прямо в глаза с неподдельной грустью. И со страхом, словно она могла ее бросить прямо сейчас, крепче сжала ткань пальто на спине. Уэнздей утерла новые слезы большими пальцами, млея от преданного взгляда и его детской непосредственности. — Хочешь разделить со мной Бостонский брак? — спросила она, хмыкнув с отголоском нераспознаваемой тупой боли. Инид очаровательно надула губы. — Не шути так. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. — У нас будет время друг от друга устать, — Уэнздей забрала выпавшую светлую прядку за ухо и незаметно для Инид, но в интимном жесте для себя, задевая подушечкой пальца длинный шрам. — «Слишком хорошо» может быть только в фантазиях. — Или после смерти, — Инид издала смешок, но следом удивленно распахнула веки. В ее радужках красиво переливались лучи солнца. Улыбка на губах Уэнздей расползлась широкая и ослепительная, вместе с ямочками и золотом в карих глазах. Она пригладила ласково обесцвеченные волосы с двух сторон пальцами и в порыве чмокнула в румяный кончик носа. — Одно и тоже, mon loup. Одно и тоже. Разбираться со взрывами в груди и шоком на чужом лице она будет позже. Сейчас она позволит себе насладиться их пряным смущением навалившимся с избытком нежности, и пламенными объятьями, что согревали с головы до ног.