9
Она заснула сразу же после того, как положила голову на подушку. Скинула душащую толстовку, расплела косы и, не расчесываясь, забралась в взывающую своим комфортом кровать со свежим постельным бельем. Минувший день не сравнится с ежедневным пробуждением в Неверморе, с мыслями, что же первым она должна сделать: посетить завтрак или провести час за обдумыванием причинно-следственных связей на пробковой доске с фотографиями жертв и их конечностей. Но он все равно выдался сложным. Разница существенная. Когда она расследовала необъяснимые убийства, то знала, с чем имела дело. Знала, как действовать дальше и что предпринять, если следствие шло не по плану. Тут же почти все было наполнено неизвестностью. К тому же душещипательные диалоги отнимали намного больше сил, чем гонка за монстром. Чувства к подруге — последнее, чем она хотела занимать голову, готовясь ко сну. И здесь усталость сработала лучше любого снотворного. Она ожидала от своего мозга бредовых снов, так как произошедшие события за день успели отложиться в памяти таким образом, что в них было тесно. Как в школах после звонка или на семейных сборищах, частенько проходивших в их доме. Но ей снилось надгробие Нерона, черные цветы и белокурые волосы, прикрытые голубой панамкой в ромашку. Они сидели на зелено-красном пледе в клетку. Инид жаловалась на то, какой он колючий, а Пагсли с Пьюбертом где-то вдалеке рассматривали ползущего по своим делам жука. Его яркий зеленый окрас переливался на солнце бронзовыми бликами. Она бы узнала, что произошло дальше, когда подруга поднялась с места и направилась к мальчикам. Может, поднялась бы следом или просто продолжила наблюдать, сидя на нагретом солнцем пледе за жуком в ладонях Пагсли. Но Уэнздей разбудил громкий звонок под подушкой. — Какого черта? Она скривилась ослепляющему свету экрана, но как только разглядела имя подруги, вырисовавшегося сквозь белое свечение смартфона, резко села на постели. — Инид, что случилось? Ее голос был еще сонным, но голова уже усиленно готовила план действий, так как из трубки послышались всхлипы. — Мне очень жаль, Уэнздей! Я знаю, что у тебя уже очень поздно, и ты, наверное, сейчас спала и хочешь меня убить, но мне пришла твоя посылка, и я просто… — Ее быстрая речь прервалась скомканным рыданием. — Мне так тебя не хватает. И это вот все настолько мило, что я уже не знаю, что чувствую. Ночь была просто отвратительной. Меня чуть не загрыз собственный брат. Мама назвала рохлей за то, что я не охотилась на невинных зверюшек. И твой подарок просто прорвал во мне дамбу. Уэнздей тряхнула головой, не зная, что произнести. И как только она свесила ноги с кровати, Инид, всхлипывая, продолжила говорить. — Мне здесь плохо. Я так скучаю по тебе. Я бы предпочла прямо сейчас вернуться в Невермор и учить глупую историю вампиров, по которой мне снижают оценки. Я бы вытерпела в сотый раз монологи тренера Влада о том, что фехтование — это наука и целое искусство. Я, наверное, ненормальная. Инид шмыгнула носом и притихла. Уэнздей, обдумывая сказанное, почувствовала себя отвратно. Не она ли старалась вывести подругу на чистую воду? Не она ли питала сомнения по поводу ее слов? Подтверждения оказались чересчур мучительными для сердца. — Не плачь. То есть, — она закусила губу. Это глупо. Все, что она скажет, не сможет в полной мере помочь. Иногда слов достаточно только тогда, когда они идут вместе в комплекте с утешительными объятьями. К тому же Инид в детстве постоянно запрещали плакать. Да и сейчас Уэнздей не думала, что что-то изменилось. Голова шла кругом. Хотелось помочь, а не заставить Инид чувствовать себя еще хуже. — Плачь, если хочется. Я не это имела ввиду. — Не переживай, я поняла тебя. — Инид влажно усмехнулась. — Я могу забрать тебя. Выехать прямо сейчас. Слова слетели с губ, словно давно желали обрести форму. Так твердо и уверенно покинули рот. Она произнесла их с внутренним облегчением, будто невыносимо было держать их в себе. Стоило Инид только подбросить предлог, создать причину на их существование. — Ох… Это очень мило с твоей стороны. И мне правда очень приятно, что ты готова на это… Но я способна тут выжить до конца каникул. Я знаю, наверное, это очень странно ныть о своем состоянии и отказываться от помощи. Просто мне показалось, если я сейчас тебе все не выговорю, то умру. Мне очень жаль, что я так поздно позвонила и вывалила тебе все свои чувства. Но я честно-честно ценю твое предложение. — Так почему бы тебе просто не согласиться? Она замерла. Пальцы вцепились в край матраса, эмоционально удерживая на плаву. Нужно было закрепиться на равнине, бросая вниз якорь. Ей не следовало напоминать мысленно о осознании влюбленности, потому что тело откликалось на чувства быстрее. Она ощущала легкую щекотку, словно по коже ползали пауки и, задевая тонкие волоски, отправляли по организму слабые импульсы. — Все сложно… — после короткого молчания выдохнула утомленно Инид. — Ошибаешься. Ты собираешь свои вещи и ждешь меня. Все. Она потерла лицо пальцами, стараясь и согнать до конца остатки сна, и разгладить напряжение, охватившее виски вместе с глазами. Инид молчала. Она поднялась с постели и ощутила голыми ступнями приятный, чуть прохладный пол. На небе сверкали звезды группками летних светлячков, а убывающая луна продолжала ярко мерцать, как желающее внимания приведение. — Уэнздей, я не могу просто взять и уехать. Мама… Меня не пустят. Особенно не после сегодняшнего. Пойми, не все родители такие, как твои. Пока я от них завишу, я не могу доставлять им проблем. Стало душно, и Уэнздей, открыв окно, подставила лицо свежему ночному воздуху. — Ладно, — она вздохнула. — Ладно. Но пообещай, что примешь предложение, если твоя семья перейдет черту. Хотя они имели наглость сделать это давным-давно. — Обещаю, — произнесла тихо Инид. В ее интонации слышалась часть вины и у самой из-за этого что-то неприятно закопошилось в желудке. — Отлично. Она скользнула взглядом к туалетному столику, на котором стояли розы с обрезанными бутонами и единственный черный георгин среди них. Хотя оба сорта и желали схожих условий, все же розы более привередливые. Куст розы на вид был свежим, а черные лепестки георгина бархатистыми и здоровыми. Похоже, матери удалось их подружить. — Так… Твой подарок, — прервала Инид ее мысли. — Да? Уэнздей вернулась в постель и окинула глазами свою плюшевую игрушку, но словно из-за стыда, к ее лицу прилила краска. — Спасибо. Ты… Боже, Уэнздей, это наимилейшая вещь из всех, что мне когда-либо дарили. Я прямо сейчас сижу в этих часах и сжимаю волка в руках. Так кажется, будто мы рядом. Так кажется, будто мы рядом. В голове начала проигрывать фраза, как в заевшей пластинке. Почти также, когда физическое и моральное истощение перед сном подкидывало обрывки предложений из еще не начавшегося сна. Близко, но эфемерно, что сразу забывается значение услышанного. — Это не просто часы. Она потянулась за собственной парой, спрятанной под подушку, и, отложив телефон в сторону, немного подрагивая от внутренних ощущений, надела. — Что? — Часы не совсем обычные. Уэнздей включила громкую связь, не боясь, что будет услышана. Легкий прохладный ветер заберет с собой следы трепета и волнения, что утром разговор покажется обычным сновиденьем. — У меня столько всего в голове, что я даже не знаю, что спросить первым. — Дай мне минуту. В комнате не было кромешной тьмы, но кнопку на часах она отыскала не глядя, также как и тельце паука, в которое она самолично вшила второй механизм. Щелчок оповестил о том, что ее часть теперь включена и должна работать. Стоило только надеяться, что у Инид проблем не возникнет. — Нажми на волка и на кнопку сбоку у часов. — Волку на животик? — Да, Инид. — Уэнздей по-доброму закатила глаза. Нервы, натянутые, как струны виолончели, застыли в ожидании. Готовились к любому движению пальцев, гадая, какой же звук произведется на свет первым, когда Инид подаст голос. Из трубки послышалась легкая возня. Вполне возможно, Инид последовала ее примеру и отложила телефон в сторону. Секунда, вторая. Уэнздей боялась дышать. Она притаилась, как маленький зверек, страшась, что лишнее движение привлечет жаждущего ее крови хищника. — Ну и… О! О черт! Что?! Она словно наступила на ветку, а хруст сухого дерева привлек свирепое животное. — Мое сердцебиение, — она выдохнула. — А я слышу твое. Температура подскочила, и почему-то в горле появился комок. Она его слышала. Ее сердцебиение. Такое простое явление, как сокращение сердца, не могло так сильно будоражить нервы. Но она прямо сейчас чувствовала себя такой наполненной теплом, что становилось больно. Вопреки непомерному смущению, она притянула мягкого восьминогого акромантула ближе к груди и посмотрела в погасший экран телефона. Ритм сердца Инид был запредельно частым, и сильное желание успокоить человека за много миль отсюда прошлось мурашками по прикрытой футболкой спине. Или это просто холод весны. — Уэнздей… Уэнздей это… Инид прервалась на всхлип и вскоре неслышно заскулила, совсем как малышка, испугавшаяся лая собаки, или крошечного насекомого, взбирающегося вверх по предплечью. — Я думала, это заставит чувствовать себя лучше. — Уэнздей свела брови и, отключив громкую связь, прижала телефон к уху. Таким образом, казалось, что она совсем рядом. Но и легче не становилось от того, что из трубки вновь доносился плачь. — Mon loup… — добавила она мягче. — Извини, извини. — Инид шмыгнула носом, но уже звучала уверенней. — Это так трогательно! Я сейчас умру от умиления! — Я надеюсь, ты этого не сделаешь, — она усмехнулась. Пагсли сделал свою работу на отлично, потому что звуки в точности имитировали настоящее сердце. Они были очень тихими и приглушенными, что если закрыть глаза и представить, то именно разлука могла показаться воображаемой. А она в это время лежала под одним из разноцветных одеял. — Это так успокаивает на самом деле. — Я это слышу. Она легла на подушку и обвила ногами плюшевые лапки, слыша своим сердцем чужое, что медленно приходило в норму. — А… А где ты меня слышишь? — В Арагоге. Инид по ту сторону телефонной связи хрипло рассмеялась, а Уэнздей, уткнувшись лбом в мягкое тельце, растянула свои губы в улыбке. Она знала, что сейчас ее ямочки представали во всей красе, и захотела спрятать их в пространство подушки и черно-коричневого плюша. — Прости, Уэнс, но это так забавно, что мое сердцебиение будет исходить от восьминогого монстра из вселенной Гарри Поттера. Но это очень мило, учитывая твою привязанность к этому чудовищу. — Я не смогла бы больше ни минуты выдержать в этом чистилище. К тому же никого лучше Арагога там не было. — Могу себе представить. — она хихикнула. — Но… Картофель? Уэнздей показала голову из своего укрытия и перекатилась на спину, обращая взор к потолку с покачивающимися тенями от рядом стоящего дерева. Игрушку положила себе на грудь. Та стала немного тяжелее из-за устройства в груди, но от того еще проще было представлять, что в объятьях она была отнюдь не восьминогого существа. — Я испытывала стресс. — А мне нравится. Не то, что ты испытала стресс, а имя. — Вероятно, поход в это место стоил того. Пальцы бездумно потерли основание игрушечной головы паука, но так, словно гладили мягкий живот, прикрытый тонкой футболкой. — Только не говори, что ты проделала весь ритуал для оживления, — пробормотала ошарашенно Инид, понизив тон голоса до шепота, старающегося скрыть страшную тайну. Уэнздей застыла и остановилась зрачками в пространстве перед собой. Кто, если не Инид, должна знать, что ей пришлось пережить ради нее? Она безнадежно закрыла глаза, а затем тяжело выпустила весь воздух из легких. — Меня почти вырвало. — О боже. Мне так жаль, Уэнздей! — протянула жалостливо Инид. — Но то, что ты его выдержала, говорит о многом. Между ними повисла тишина, но такая безмятежная, что можно было сравнить ее с пауком, сонно покачивающемся на своей паутинке. Или с расстоянием между звездами, через которые можно было провести линии. Они тоже находились на невозможно большом расстоянии друг от друга, но казалось, что протяни она руку, то дотронулась бы до света ее волос. — Ну, эм. Еще раз прости, что разбудила. Но я рада, что ты меня выслушала. Уэнздей поняла, что глаза ее уже слипались, и сердцебиение словно исходило из теплой груди, а не из неоживленного предмета, сшитого на заказ. — Прекрати извиняться. — Она усиленно подавила зевок. — Ты бы не звонила мне просто так среди ночи, верно? Значит, все в порядке. — Тогда… Спокойной ночи? — Спокойной ночи. — Уэнздей оглядела пол, подсвеченный серебристым лунным светом из-под полуприкрытых век. Часы, что ранее раздражали, совсем не улавливались сознанием. Сейчас четкий тик заменился мягким стуком сердца подруги. В ее груди на берег легких заплывала топленая волна тоски, но как только вода касалась внутренностей, она превращалась в жидкий свет, чтобы наполнить сердце, как сосуд, до краев. Шепот, как в бреду, прорвался сквозь уставшие губы: — И я тоже по тебе очень скучаю.10
Всего один раз за время каникул погода, как капризный ребенок, помрачнела и обрушила на землю тонны прохладных капель. Но, как и любой ребенок, она успокоилась, стоило матери-солнцу появиться главной фигурой на бескрайнем, подернутого тучами небе. В тот день она сидела на подоконнике и просто смотрела на то, как стремительно чернели от влаги надгробные камни. Она подставляла лицо холодному дождю, раскрыв нараспашку окно. Ее волосы липли ко лбу, ресницы склеивались, но она улыбалась, чувствуя, как капли стекали под вырез рубашки, где последние две пуговицы были расстегнуты. Когда оставалось три дня до конца каникул, солнце успело высушить земли и надоесть, норовя заползти в каждую щель, что желала уединения в темном углу. Каникулы после дня, где она вынужденно поделилась с братом о своих проблемах, пошли быстрее. Тягота эмоциональных переживаний ушла, и сознанию незачем было принимать каждую минуту за отбыв наказания. Она ела с семьей за обеденным столом, ходила с бабушкой за травами. А в один из дней поход в лес они совершили не только с Эсмеральдой, но и вместе с Мортишей и Пьюбертом. Местность около их дома не была богата особой растительностью, но вот у болота и дальше от него начинались густые заросли. Раньше они могли с матерью не общаться часами, но в те моменты иногда чувствовалось напряжение. Или точнее сказать, отсутствие точек соприкосновения. Но после откровения будто был снят барьер или разрушена древняя печать, наложенная годами молчания. Уэнздей и Мортиша, наконец, могли разговаривать, не задумываясь над тем, к чему мог привести тот или иной разговор. Хоть травы только начинали цвести, и бабушка больше вела монологи о своем огороде. Например, о рукколе или листовой свекле. Они все равно гуляли по окрестностям просто в свое удовольствие. Иногда, когда они с Инид разговаривали, Уэнздей рассказывала некоторые детали из книги, которыми незамедлительно хотелось поделиться. Та забрасывала комплиментами ее авторский слог и говорила, что прочтет все, даже если почувствует дурноту при описании кровавых сцен. Уэнздей рекомендовала ей литературу для подготовки. Если Инид желала прочесть ее рукопись, то следовало закалиться. С Пагсли они по-прежнему проводили вечера за просмотром ужасов или беззлобным поддразниванием по поводу их влюбленностей. Внезапно, а. Она все еще грозилась отрезать брату голову, но не вкладывала в слова и грамма искренности. Она воспринимала его слова не как удар, а как поддержку. Как подтверждение ее вменяемости. К тому же у нее появилось больше почвы для расшевеления его шатких нервов, так как в один из дней к ним в поместье прибыла Мэйбл. А потом еще и еще. Пагсли был похож на помидор, когда девушка хватала его за руку и, уже зная, куда идти, тащила за собой вверх по лестнице в мальчишескую комнату. Но в первый раз, когда девчушка с одной русой косой и выправленной челкой заявилась к ним на порог, Уэнздей опешила настолько, что потеряла дар речи. Она была гиперактивной, жизнерадостной и так напомнила ей о Инид, что невольно Уэнздей начала думать о своих родителях. Что они такого с ними сделали, что их типаж в выборе предмета воздыхания был настолько схож. Но узнав Мэйбл поближе, Уэнздей поняла насколько они с Инид разные. Она не кривила рот, когда слышала что-то про убийства и кровь, а глядела заинтересованно и возбужденно, расспрашивала дальше. Уэнздей ожидала, что вот-вот и она достанет блокнотик с пони, чтобы записать определение или тему о серийном убийце, про которого вскользь упоминала Уэнздей, ненарочно пытаясь спугнуть. А еще она не красилась и одевалась мешковато, в какие-нибудь футболки с рок-группами, любимыми Пагсли, и свободные шорты, доходившие ей до коленей. Она пришла в шортах даже после дождливого дня, и потому ее белые носки были запятнаны грязью, а на голени красовались едва заметные разводы от каплей из луж, что она постаралась стереть. Уэнздей понравилась Мэйбл. Она была простым человеком, нормисом. Но не задавалась и просто была свободной, без предрассудков. Не страшилась их дома и уж тем более членов семьи. За время после подарка Уэнздей пришлось зарядить устройства четыре раза. Они по договоренности с Инид засыпали каждую ночь под звуки их сердцебиения. Она поняла, что подобный подарок не только Инид дал спокойствие, но и ей. Она поняла, что дрожала перед ним не только из-за того, что хотела угодить, а потому, что боялась показаться смешной. Она поняла, что не только Инид нуждалась в ее присутствии.11
Когда до конца каникул оставалось два дня, она приняла решение во всем сознаться родителям. Ей было тяжело, и страх сковывал все мышцы, что двигаться было едва ли не подвигом, но Пагсли каким-то образом сумел ее успокоить и вселил надежду. Она не знала, что делала бы без него. Он действительно повзрослел. Диван в гостиной, вопреки проведенным сеансам психологии с матерью и братом, казался ей некомфортным. Мягкая накидка, связанная Мортишей, колола шею и спину, когда она думала о том, чтобы рассказать о подобном. А пространство комнаты в целом уменьшалось до таких размеров, что невозможно было дышать. И она стала инициаторкой пикника на природе, на которые раньше ходила мрачной, хуже затененного тучами неба в особо мокрые дни. Пришлось рубить с плеча. Семья не сильно удивилась ее инициативе и с готовностью начала строить планы, заготавливать легкие закуски и обсуждать места, где они могли бы присесть в тени деревьев на одеялах из верблюжьей шерсти. Все шло своим чередом. Мама скрывалась от сочного весеннего солнца зонтиком, а Уэнздей — очками и черной шляпой с полями. Мужская половина семейства не задумывалась особо над раздражающим теплом и разгуливала по окрестностям, не заботясь о слепящем глаза свете. Зелень кругом резала взгляд, но в просторах природы она ощущала себя свободной. Она могла дышать полной грудью и делать глубокие вдохи, даже если хотелось перестать дышать насовсем. Пагсли знал о ее плане, и когда она села напротив родителей на свой плед, он сел рядом, плечом к плечу, и часть переживаний утекла вместе с потоками далекого ручья, что был не виден глазом, но отчетливо ловился ушами, минуя овраги, лиственные деревья и кусты диких цветущих ягод. Она дрожала, как травинки у воды, но чувствовала не прохладу и капли на коже, а страх и стыд, слившиеся в симбиоз, что осел на лице горячей смесью химической реакции чувств. Мама держала в руке морс, приготовленный бабушкой и налитый из термоса, а отец накрывал вторую своей широкой ладонью. Уэнздей была рада, что Пьюберта оставили на попечение бабушки. А Эсмеральда смотрела на нее так, будто уже давно знала все ее тайны. Но с таким пониманием и гордостью, что в их безмолвных речах прозвучало и раскаяние, и благодарность. Эсмеральда сильная ведьма, но также эмпатичный и чуткий человек. Уэнздей думалось, та знала все до того, как машина привезла ее домой на каникулы. Она думала над тем, как начать свою исповедь. Как это в мире называлось? Селфхарм, аутоагрессия? Во чтобы она не обернула свой опыт на деле это все равно являлось повреждениями из-за душевной боли, которой она так сильно страшилась. — Мама, отец… — Горло сжалось, словно организм протестовал задуманному больше, чем собственный мозг. Она опустила глаза в землю, ощущая, как щеки неистово загорели. Пагсли неловко просунул руку под ее предплечье и переплел крепко пальцы. — Мне нужно с вами кое о чем поговорить. Слезы, пролившиеся в тот день, были слезами сожаления, печали, но и чистого освобождения, что насовсем потушили угли болезненного страха перед неизвестностью и ужаса перед непринятием. Родители старались держаться стойко. Они всегда находили слова, знали, с какой стороны подойти к проблеме. Но когда Уэнздей сказала, что наносит себе вред, то молча уставились на нее в полной растерянности. Никто по настоящему не сможет вас подготовить к нахлынувшим чувствам, если ваш ребенок признается в самоповреждении. Лесная жизнь выкрутила звуки шелеста листьев, хруста в кустах и редкого пения птиц на максимум. В их головах, вероятно, произошел сбой, и держать маску уверенного спокойствия не представлялось возможным. Мама глядела на нее несколько секунд, приоткрывала рот, намереваясь что-то произнести, но, не совладав с собой, отвернулась, смаргивая с накрашенных ресниц внезапно накатившие слезы. — Тиш… Отец едва оторвался обеспокоенным взглядом от дочери и перевел его на жену, не зная, за кого взяться первой. — Ох, Уэнздей. Мортиша всхлипнула, но уже не заботилась о слезах и мыслях о контроле собственного тела ради дочери и быстро пересела на их с Пагсли плед. Стакан с морсом опрокинулся на плед, и лужица растеклась дальше, стекала с травинок вниз и впитывалась в прохладную почву. Уэнздей понимала, как сильно родители старались транслировать им чувство надежности, твердой земли под ногами. Что есть выход, что взрослые всегда имели пути, ведущие к решению проблемы. Но вот незадача, в тот момент они могли только поддаться горю, высасывающему все ответы на вопросы из головного мозга. Брат, смекнув, что должен уступить место отцу, поднялся на ноги. Но когда он решил оставить их наедине, то Уэнздей рефлекторно схватила его за запястье. — Останься. Она не постеснялась своих слез в голосе, капель, стекающих по щекам, и своей подрагивающей губы. Она посмотрела на него с мольбой и крепче сжала руку. Он опустился рядом с матерью, а та с готовностью сгребла двух своих детей руками, самозабвенно прижимая их головы к груди. Гомес обнял ее за талию и оставил поцелуй на макушке Уэнздей, стараясь быстрее слов передать любовь и поддержку. А затем склонился к жене, поцеловав ту в висок, безмолвно говоря, что они со всем справятся.12
Когда оставался всего день до отъезда в Невермор, вся семья ютилась в гостиной, слушала радио и просто разговаривала о несущественных вещах, наконец, ощущая полное единение, которого не происходило очень давно. В тот день, когда она полностью обнажила душу, то чувствовала себя абсолютно опустошенной. Совсем как игрушечный волк до того, как его наполнили набивкой. Но в этот раз, вместо того, чтобы испытывать стыд и неловкость, она примыкала к родителям с острой потребностью получить внимание. Она стала цветком, которому жизненно важно находиться на солнце, иначе она завянет, как только то скроется за тучами. Она опасалась, что мостик, заново возведенный к семье, заставит ее превратить этот внутренний процесс с мыслями, со сплетением чувств и эмоций, с осознанием и принятием опыта в анаморфоз. Что, ища как можно чаще их компанию, она перестанет понимать себя наедине. Ведь зачем иметь дело с размытыми, недоступными для восприятия формами, если она видела их истинное значение, когда делила время с родителями, когда с охотой принимала прикосновения. Но анаморфоз — конструкция, которая в результате оптического смещения всегда принимала понятный образ. А значит, с этим она могла справиться в одиночку. Не только когда видела понимание в глазах семьи. Мортиша и Гомес предлагали ей посетить специалиста. Да, это решение не будет принято насильно судом, но Уэнздей все равно ощутила бы себя связанной по рукам и ногам. Родителям пришлось принять ее желание остаться вольной распоряжаться своими мыслями и чувствами без постороннего вмешательства. Конечно, она обдумывала альтернативу. Думала о том, что придется вновь видеться с незнакомым человеком, терпеть его кабинет, пропитанный какими-нибудь ароматическими свечами. Терпеть уклад четырех стен, выстроенный идиллическим мозгоправом, что щелкал чужие проблемы, как семечки и подходил к эмоциональным недугам, как к задачам по математике. Она думала о неудобствах, которые могло ей предстоять снова пережить. Но раз она отказалась, то и мысли эти не были существенными. Она отказалась не потому, что не хотела погружаться в моменты, которые надеялась оставить позади, а потому, что она их уже приняла. На нее находил животный ужас, когда она даже допускала в свою голову мысли о признании, мысли о том, чтобы разделить свою печаль с кем бы то ни было. Но она справилась. И в конце концов почувствовала под ногами твердую почву, на которую родители отчаянно хотели ее поставить. Это не значит, что к ней не приходила тоска в момент распития кофе или в перерывы на осязаемое молчание, что посещало, когда руки отрывались от клавиатуры, или когда вечерний ветер стихал, заставляя ветки деревьев замирать, предоставляя Уэнздей минутку на разговор с собой. Но все это уже не тяготило настолько, чтобы прибегнуть к опрометчивым действиям. Она позволяла чувствам пройти через нее, как позволяла каплям дождя стекать по ее лицу вниз, к оголенным ключицам. Вечером перед возвращением в академию ей по расписанию позвонила Инид. Было почти освобождением понимать, что с единственным неразрешенным вопросом, что ее яро волновал и заставлял голос дрожать, она встретится лицом к лицу на следующий день. Она даже начала это воспринимать с некой беззаботностью. Хотя, когда в голове проносилось слово «влюбленность» мурашки толпой пробегали по спине. — Не могу поверить, что завтра увижусь с тобой, yατάκι. Ласковое прозвище с покалыванием растеклось по щекам и вниз, к плечам и открытым предплечьям. Она приложила черную подушку к животу и зажала ту коленями, что подтянула к груди. Хотелось, чтобы теплое чувство, исходящее из груди, не вышло за пределы ее личного пространства. Я считаю часы до нашей встречи. Я знаю, во сколько вы прибудете в аэропорт. Я знаю время полета и представляю, как сильно ты утомлена и раздражена раннему подъему, сидя в кресле у иллюминатора. Я вижу, как твои веки прикрываются, несмотря на то, что ты отвоевала место у окна для того, чтобы наблюдать за зелеными землями, голубизной неба и пушистыми облаками, похожими на синтепон. Я уже посчитала, сколько времени займет аренда автомобиля и дорога до Невермора. Ты не представляешь, насколько сильно я жду нашей встречи. Настолько сильно, что боюсь напугать тебя силой своих чувств. — Я тоже, Инид, — ответила мягко она. — Я тоже.13
Перед отъездом она решила прогуляться по кладбищу в одиночестве. За каменной плитой виднелось домино темных надгробий. Высокая трава задевала щиколотки, а нагретый солнечными лучами камень под пальцами был шершавым. Георгины отлично прижились и теперь тянули свои головы к желтому кругу на небе, как только то показывалось среди белых кучевых облаков. В этот раз она оставляла своего покойного друга со свежим чувством законченности в груди. Она его отпустила. А теперь следовало собрать свои вещи и с очищенной от болезненной накипи душой вернуться в Невермор. Вернуться к жизни. Погода выдалась переменчивой. Солнце то выглядывало, то пряталось. Где-то вдали серые облака проплывали предвестниками дождя, а над головами умиротворенно стояли белые и составляли хорошую компанию яркому голубому небу. Когда рыхлые облака передвигались перед солнцем, то теплые лучи мелькали на лице, заставляя хмуриться и искать более затененное место. Она подняла солнцезащитные очки и посмотрела на свою семью в полном составе, исключая Фестера, который колесил по миру в местах, где ему еще не запретили бывать на законодательном уровне. Изначально предполагалось, что в Невермор она поедет одна, с Ларчем за рулем, но было принято решение, что Мортиша, Гомес и Пагсли будут ее сопровождать. А бабушка с младшим внуком останутся присматривать за домом и Львицей, что норовила в отсутствие хозяев расправиться со своими любимыми диванными подушками. — Мы будем с нетерпением ждать тебя на каникулах, уголек, — произнесла бабушка и крепко ее обняла. Въевшийся в ее седые волосы запах благовоний окутал Уэнздей надежным спокойствием. Как только бабушка, хитро улыбнувшись, как будто мысленно вела с ней какой-то лукавый разговор, о котором Уэнздей не имела малейшего понятия, к ней в объятья бросился Пьюберт. Она немного опешила, но взяла его на руки и прижала к себе. Его ботинки, вероятно, пачкали платье на пояснице, но это последнее, что волновало, когда он так жалобно плакал. — Я не хочу, чтобы ты уезжала! — Я все равно приеду, вот увидишь. — Она подбросила его чуть выше, чтобы было удобнее держать, и отошла в сторону, стремясь сделать их маленький разговор конфиденциальным. — Скоро лето, а летние каникулы в разы дольше весенних. Мальчик лишь сильнее сжал ручки на ее шее и протестующе замычал. Львица, что то того наблюдала за прощанием, скучающе зевая, вальяжной походкой направилась к ним, шурша придорожным гравием. Она ткнулась лбом в ее ногу, а затем с вкрадчивым утробным звуком принялась приподнимать носом кофту Пьюберта и всячески стараться обратить на нее свое внимание. — Китти, прекрати! — Он засмеялся и вскоре спрыгнул, переключившись с Уэнздей на игривую домашнюю кошку. Она с благодарностью потрепала по голове умную львицу с коричневыми пятнашками над ясными сине-зелеными глазами. Когда она оглянулась, а Пьюберт подбежал вместе с Китти к бабушке и Пагсли, она увидела обнимающихся родителей, смотрящих на нее, о боже мой, с умилением. Она коротко вздохнула, будто сбросила с себя невидимый груз, состоящий из отголосков прежней застенчивости в подобных ситуациях, и, сама от себя не ожидая, подарила им робкую улыбку в ответ.***
Что для нее любовь? Не было свободной минутки, чтобы на самом деле с трезвой головой побыть наедине с этим словом. Она не могла закрывать глаза и затыкать тут же уши, когда находилась вблизи данной опасности. Нельзя проживать в мире, полного живых существ, и не иметь понятия о любви, ведь она присутствовала едва ли не на каждом шагу. Ученики в школе, выражающие симпатию своим пассиям, ученицы, обсуждающие телевизионные романы и любовные похождения знаменитостей. Она была в совместных обедах, в частых взглядах на телефон в ожидании смс. Замужняя пара учителей встречалась на переменах, как школьники для поцелуев украдкой и изложения идей на предстоящий ужин. Свежие цветы на учительском столе в день всех влюбленных дополняли тошнотворные красно-розовые краски гирлянд из сердечек на окнах и могли быть не сколько традицией праздника, сколько данью уважения. Когда она ездила домой на пассажирском сиденье рядом с Ларчем, то видела теплые взгляды молодых родителей на детских площадках. Их глаза плавно переходили от резвящихся годовалых малышей в песочнице на свою пару, а затем вспыхивали безумием, когда младенцы начинали голосить из-за падения или из-за отнятой игрушки. Но когда страхи об возможной смертельной угрозе улетучивались и грудь плавно опускалась, ласка снова вставала на прежнее место, чтобы успокоить. Фильмы по телевизору и даже рекламы навязывали всем заинтересованность к этому превознесенному чувству. В подростковом возрасте все это ее не только раздражало, но и отвращало. В собственной семье было еще хуже. Каждое действие матери по отношению к отцу и наоборот, сочилось сердечной привязанностью, неугасаемой страстью. Они казались одержимыми, помешанными. И Уэнздей тоже доставалось сполна. Но она помнила, как исследовала этот мир вместе с родителями. Она помнила как мама держала ее на руках, когда покупала семена цветов в Вудбридже, в лавке, где управляющим был пожилой мужчина. Он собирал седые волосы на затылке и носил рубашку в клетку, как у хипстеров. А в усах и бороде проглядывался рыжий, больше похожий на цвет ржавчины. Она помнила огненные лютики у входа в кашпо, бледно-зеленый деревянный фасад с горчичным козырьком. Как самолично выбрала черные ирисы с названием «Черный Дракон». Они имели глубокий черный цвет с маленькими темно-синими бородками между лепестков. Она помнила семена амаранта, потому что на картинке они были бордовыми, длинными и вьющимися, как щупальцы у монстра. А еще подходили по цвету к маминым ногтям. Она помнила, как отец жонглировал кинжалами под радостные хлопки Мортиши и как впервые дал попробовать поучаствовать в процессе метания ножей. Она видела пропаганду любви везде, где находилась. Даже в больнице, на плановом осмотре или профилактической прививке. Она неодобрительно косилась на плачущего Пагсли, прижимая ватку к пощипывающему месту укола, и смотрела на родителей, что всячески пытались его заговорить и успокоить. А когда переводила взгляд, то натыкалась на парочку, воркующую с ребенком на руках, что зажимал в маленьких пальчиках цветной леденец. У него были мокрые глаза и прерывистые вздохи после плача, но он уже купался в любви своих родителей, простив подставу в кабинете доктора. У Уэнздей с малого возраста были свои увлечение, к которым она питала чувства, похожие на любовь. Но это были неодушевленные предметы и занятия без всякого вмешательства живого человека. Семью она тоже очень сильно любила, но всегда вставала в ступор, когда думала о том, что в ее жизни может появиться любовь другого рода. И тут ее детский мозг быстро утомлялся и начинал скучать, потому что она не понимала, как можно любить кого-то со стороны этого мира, что не похож на их собственный. В пятом классе ее пригласил на зимний бал мальчик, с которым они пересекались в классе физики. Внешне он был, насколько она могла судить по здешним меркам, красивым, но его гнобили за знания и не модную по меркам одноклассников одежду. Хотя некоторые девчонки строили ему глазки и вступались, когда другие мальчики отбирали у него учебники. Уэнздей не собиралась идти ни на какой глупый бал. Она считала танцы пустой тратой времени, а выносить это здание и толпу школьников добровольно было равносильно признанию в собственном безумии. Но он стоял и дрожал, как осиновый лист, и протягивал ей скупой букетик цветов, возможно, срезанных с каких-нибудь клумб по дороге в школу и, похоже, стоически ждал отказа, краснея с каждой секундой все больше. Может, она оценила его самоотверженность или черную тонкую ленту, связывающую цветы вместе, но она согласилась. А потом вечером с гордо поднятой головой вошла в украшенный шариками спортивный зал вместе с ним, приклеенным к боку. А если кто и косился в их сторону, то им хватало кусачего взгляда для того, чтобы испуганно отвернуться. Она ничего к нему не чувствовала, и он это, скорее всего, понимал, но составлял компанию в столовой и иногда перебрасывался с ней фразами. Потом вскоре Уэнздей перешла в другую школу, где встретила Хоуп. И сейчас, отслеживая прошлые мысли и неприятные реакции организма, поняла, что за ними скрывалось. Она волновалась, когда место рядом пустовало. Кожу ударяло электричеством, когда на скамейке у школы их колени сталкивались. Она испытывала уязвимую потребность увидеть девушку снова, стоило той сесть в серую хонду с мамой за рулем. К лицу приливала краска каждый раз в момент соприкосновения их ладоней. А потом, в один из дней, когда она узнала о вынужденном переезде Хоуп в другой город, все тело сковала боль. Только тогда, вместо того, чтобы отгоревать свое, она постаралась выкинуть все воспоминания о свитерах с вышивками и запахе арбузной жвачки, как испорченный после взрывоопасных экспериментов ковер из гостиной. В отношениях, скинутых на голову Невермором, она до сих пор не разобралась окончательно. Кто в нее вселился? Какая вспыхнувшая искра повредила мозг? Она искала острых ощущений? Наказания? Любви? В принципе, все эти пункты были исполнены, но пришлось пожертвовать своими нервами, психикой и чувством достоинства. Резко всплывшая фраза в голове отправила по телу разряд тока. Ее замутило, а щеки начали гореть от стыда. Может, она просто хотела быть растерзанной? Разорванной на кусочки, как мясо в лапах их домашней питомицы. Ей хотелось драйва и непредсказуемости. Она вспоминала поцелуи, жар на лице, его грубые пальцы на коже. Казалось, они проникали прямо под органы, накаляя те до белого цвета. Она чувствовала скачки адреналина, копошение насекомых под грудной клеткой. Словно она становилась напротив малоопытного Пагсли с ножом в руке и требовала, чтобы он заставил лезвие воткнуться в мишень ровно в двух сантиметрах от ее уха. Она громко произносила «давай» и принимала свою судьбу. Если у него получалось, она была удовлетворена сладким кратковременным стрессовым состоянием и маленькой победой младшего брата. Но когда лезвие задевало плечо, и алые капли проявлялись пятнами на черной одежде, она чувствовала разочарование. И далеко не в Пагсли, а в себе и только в себе. Но факт неудачи не отменял легкого удовольствия, что шло после осознания, каким огромным был риск. Когда Тайлер чередовал нездоровые действия по отношению к ней с заботой и лаской, то взращивал внутри потребность ждать конца бури и последующего наступления штиля. Он действовал на нее как психоактивные вещества. Они меняли психический фон человека, манеру речи, поведение, мысли, характер, также переживаемые чувства и отношение к происходящему вокруг. Она думала, если его поведение в корне отлично от той же Хоуп, то ее не покинут. Что она получит больше, чем когда-либо могла с ней. Как же она насчет всего ошибалась. Она думала, что Тайлер привел ее к деструктивному поведению, но именно деструктивное поведение привело ее к нему. Мысленно составив полный психологический анамнез, она глубоко вздохнула и посмотрела в окно, где поля кукурузы сильно вытянулись по прошествии каникул, а деревья, проносившиеся перед глазами, стали пышнее. Потом случилась Инид. Ее глаза были голубыми, но больше лазурными или насыщенными, как кобальт, в зависимости от света, падающего на лицо, или настроения, в котором та пребывала. Когда она улыбалась, блики в голубых радужках плескались совсем как на глади Карибского моря. А широкая улыбка напоминала о палящем солнце, ради которого хотелось скинуть шляпу и поднять темные очки, чтобы впитать в себя тепло и запах солнечных лучей. Когда на ее ресницах собиралась влага, а на лбу расползались мимические морщинки печали, она напоминала о глубокой ночи после бушующего проливного дождя. От яркой луны шел мягкий ореол света, с потемневших листьев падали капли с глухим стуком о мокрую землю, а в чистом небе можно было затеряться, если бы не горстки блестящих звезд. Инид было подвластно переключить ее внимание со сложных задач на приземленные вещи, которые дарили минуты спокойствия и беззаботное существования, чем она часто пренебрегала. Инид часто вела себя импульсивно и взбалмошно. И, казалось, ее никогда не волновало, что подумают люди. Но Уэнздей была удостоена чести видеть, что это не правда. Быть рядом, когда ее быстрая речь лилась потоком прямиком из груди, когда она краснела от переизбытка чувств и не могла остановиться, но продолжала, предоставляя возможность слушать и слышать. Потому что доверяла. Или иметь право знать самую неприятную правду о ее родителях. О циничной матери, обидчиках братьях или флегматичном отце. Потому что могла на Уэнздей положиться. Инид была заботливой и чуткой. Она подходила к Уэнздей осторожно, когда дело касалось вещей, ей несвойственных. Старалась быть рядом, когда Уэнздей в этом нуждалась больше всего на свете, но не могла выразить словами. Инид имела свое мнение, но не навязывала его. Инид была собой и наслаждалась этим, что вдохновляло следовать ее примеру. Уэнздей поняла, что каждый раз, когда они касались плечами, когда тонули в объятьях друг друга, когда переглядывались или делили одно одеяло — она никогда не могла насытиться. Всегда было мало, всегда хотелось больше. Когда потрескивающие искры в груди только-только затихали, контакт бесповоротно разрывался, потому что время, негласно озвученное, истекало. И здесь вина безоговорочно лежала на ее острых плечах. Она воздвигала дистанцию, она испытывала страхи и сомнения. Ведь это было так непривычно, так чуждо желать с другим человеком настолько тонкого и чистого, как лишние минуты тепла. Руки незаметно начали подрагивать. Пагсли с отцом завел какой-то разговор на неизвестную ей тему, а мама благодушно посматривала на них обоих, то задерживая взгляд на сыне, то благоговейно улыбаясь воодушевленному мужу. Ее глаза остановились на ней. Грудь Уэнздей застыла, но она позволила считать матери эмоции, что клубились вихрем за пределами кожи и ноющих ребер. Дорога была ровной, без ухабов и кочек, а потому встать с места и пересесть поближе Мортиши не составило труда. Ее нежные руки, пахнущие домашним кремом, обняли ласково за талию, побуждая положить голову на плечо. Уэнздей знала, что момент затишья в отношениях с Тайлером кратковременный, что сейчас он ее целует, а в следующее мгновение отстранится и начнет сыпать упреками или вспоминать о каком-нибудь Ксавье. Инид тоже приходилось слушать о ее проблемах, как только они разъединяли руки. А иногда и в момент, когда не должно было существовать никого, кроме них. Уэнздей делала все тоже самое, от чего сама теряла частичку себя. И это… Это нужно было исправить.***
— Я так сильно буду скучать по тебе, Уэнздей. — Мамины руки легки на лопатки и крепко прижали к себе. — Ты сильная и не представляешь насколько. Тебе принесли эти месяцы столько боли, которой ты не заслуживала. Ларч уже отнес все сумки в комнату, но, естественно, не обмолвился и словом, приехала ли Инид. Сделай он это, пришлось бы показать его врачу. В последний раз они переписывались, когда она только пребыла в аэропорт, и уже не терпелось ее увидеть. — Мам, все в порядке, — произнесла твердо Уэнздей, отгоняя все непрошенные мысли. — Я в порядке, — повторила она тише, прикрывая ненадолго глаза, надеясь, что тепло мамы сохранится и после того, как она пересечет порог академии. Двор был наполнен машинами и учениками, снующими туда-сюда с полными чемоданами вещей. Солнце палило нещадно и припекало спину Уэнздей, облаченную в черное платье. Ведь весна уже давно распоряжалась своими владения и начинала готовиться к наступлению жаркого яркого лета. — Но ты можешь быть не в порядке. — Мама отстранилась и взглянула на нее серьезно. Глаза ее были влажными, а тушь немного осыпалась под нижними ресницами. Вскоре они смешаются со слезами и образуют черные подтеки. — И всегда можешь мне сказать об этом. Когда луна на небе сияет ярким диском, а вой оборотней академии мешает спать. Или когда чувствуешь, что день для тебя слишком громкий и тягостный, чтобы продолжать вести переговоры с собственным сердцем в одиночку. Я выслушаю все до последней капли, чтобы облегчить твою душу. Ох, птенчик мой. — она улыбнулась с блеском соленых капель в глазах, поглаживая с двух сторон ее щеки. — Людям всегда возвращается зло, которое они причинили. А я с легкостью могу поспособствовать ускорению процесса. — Я люблю тебя, — сказала спокойно Уэнздей и так легко эти слова утонули в суете приезжих семей. Но мама расслышала все до единого вздоха. — И я тебя люблю, моя милая. Она оставила поцелуй на лбу и еще раз трепетно прижала Уэнздей к груди, будто не летом в следующий раз увидит, а как минимум через тяжкий для всех год. Отец возник будто из ниоткуда и сгреб ее в железобетонные тиски. Она даже не поняла, что случилось, когда ноги оторвались на сантиметры от земли. — Пап, у нас чрезмерное количество зрителей. — Еще немного. Она, вероятно, покраснела, но не могла в полной мере сопротивляться, потому что выстраивала эту дорогу по камушку слишком много лет. Если всех удивляло ее изменившееся отношение к семейным нежностям, то им лучше поднять челюсть с пола, поскольку при любой удобной возможности она собиралась ходить под руку с Инид. С ее непосредственно разрешения. Отец наконец поставил ее на землю и разгладил платье на плечах. Прикосновение воспринималось каким-то новым, непривычным. Оно принесло приятное покалывание и с легкостью пробежало по коже вверх, к самым уголкам челюсти. Удивительно, насколько сильно внутренние перемены могли перепрошить мироощущение в целом. — Моя дорогая грозовая тучка! Я обещал твоей маме не проронить и слезы, но я просто не могу себя контролировать! Гомес убрал ее челку с лица, но короткие пряди выпали и вернулись в прежнее положение. Она часто видела, как отец плакал, но сейчас ей все же стало совестно за то, что причиной была она. — Если мужские слезы — вызов обществу, я более чем горда за твою искренность. — Она поджала губы, но ни слова, ни тон в самом деле не передавали ее истинные мысли. Она думала о том, что не хотела бы быть человеком, заставившим ее семью горевать. Строчка из детского стишка, почти ставшая девизом, постоянно напоминала о том, что она полна горя, но это не означало, что других тоже должно затянуть в это чрево. — Хорошие слова, Уэнздей. — Кивнул отец и посмотрел на нее едва ли не молитвенно. — Ti amo piu' della mia vita. — lo so. — Уэнздей опустила глаза в землю, на сочную траву, прогрызающую себе путь к существованию через гравий. Смешки и возгласы студентов смешались с отъезжающими автомобилями по щебенке и слезами родителей, вновь оставляющими свое чадо на долгие дни. Желтые одуванчики, проросшие сквозь асфальт, в полной мере олицетворяли ее саму. Они были настырными, искали микротрещины и дефекты в дорожном покрытии, чтобы прорасти. Но для этого требовались немалые усилия. А от погодных условий зависело многое. Если она все же была одуванчиком, то ее семья отличилась весьма плодородной почвой. — Ti amo anch'Io. Отец тепло ей улыбнулся напоследок, вкладывая в улыбку гордость, сожаления и тонны неизмеримой любви. Раскрыв перед женой дверь машины, он сел следом. — Ну, — начал задорно Пагсли. — Даю голову на отсечение за то, что Инид ходит кругами по комнате в ожидании тебя. Уэнздей не могла ничего с собой поделать из-за упоминания подруги. Она могла без зеркала представить, насколько смущенной становилась, стоило кому-то ее упомянуть. Все слова разом пропадали, потому что в итоге мысли сводились к оправданиям. Перед братом тем более не было смысла распинаться, он и так все знал. Пагсли стоял, засунув руки в карманы, и продолжал лыбиться, без лишних слов подтрунивая над ней. — Если ты лишишься головы, твоей пассии некого будет целовать, — ехидно парировала она. Реакция незамедлительная. Вот его рот раскрылся, глаза, блеснувшие стеснением, сразу же уткнулись в ботинки, которые принялись копать носками серые камешки. А потом, не имея слов для ответа, он просто издал смешок и посмотрел в сторону. — Мне будет этого не хватать, — поделился Пагсли. — Перебранки на почве романтических отношений? Он поднял взгляд и немного по-грустному улыбнулся. — Разговоров на общую тему, в которой мы оба в пролете. Уэнздей усмехнулась. — Ты сам говорил о звонках, помнишь? — Все же это не то. Но я буду звонить и ждать. А если ты не подойдешь к телефону, я начну третировать Инид. — Надеюсь, до такого не дойдет. — Она подошла вплотную к брату и обняла его. Столько с детства времени ушло. Она по-прежнему не позволит малознакомым людям к ней прикасаться. Она по-прежнему будет подходить к каждому с расчетливым скептицизмом. Но родные, по сути, никогда не сажали внутри нее зерно сомнений, из-за которых нужно было придерживаться обособленного поведения. Она иногда задумывалась, что было бы, если бы она через непринятие все же не стирала до единого все пути к своему порушенному миру. Возможно, она бы была совершенно другим человеком. Да и семья. Ведь каждый оказывал определенное влияние друг на друга. Главное не навязать себе ответственность за всех. — Спасибо тебе за все. Она прошептала слова в пространство плеча и шеи, а руки, сцепленные на спине, не хотелось разжимать. Да, времени с детства утекло достаточно, и сейчас она намерена была его восполнить. — Для чего еще нужны братья? Машина тронулась с места, похрустывая шинами, нагретым солнцем гравием. И чем дальше отъезжала семья, тем быстрее ее сердце начинало колотиться в груди. Вскоре она осталась стоять одна. Люди все еще шастали по периметру, заносили сумки, выходили на улицу, чтобы обсудить произошедшее на каникулах, сидя на качелях или прогуливаясь вдоль цветущих деревьев. Ну а она, она ощущала потерю троекратно. Будто оставалась здесь впервые, но с намерением исправить все, что погубила, и создать то, ради чего стоило двигаться дальше. Пересилив себя, она начала оглядываться и задерживать взгляд на деталях, когда медленно направлялась к дверям. Две девушки долго обнимались, стоя рядом с белым авто, пока родители неспеша вылезали, чтобы приняться за чемоданы в багажнике. Она отвела глаза, вспоминая Инид. По правую сторону парень в очках с желтой оправой опирался о стену и пялился на дорогу, тревожно постукивая ботинком по земле. Она также себя чувствовала, когда совершенно готовая сидела на стуле перед пишущей машинкой и ожидала видеозвонка. Уэнздей про себя угрюмо отметила: эта весна не только побуждала заползти под тень, но и рождала желание захватить с собой кого-нибудь еще. Кого-то конкретного. Возможно, даже того, кто становился мохнатым и саблезубым раз в месяц. А еще она поняла, что этой весной все подряд раздражало не только ослепительностью солнца, насыщенностью зелени и сладкими парочками, решившими выплеснуть в мир свою любовь с приходом тепла, но и тем, что, пожалуй, пошла наперекор самой себе, ведь стала частью отвергаемой ею многими годами системой. Или приняла, что была в ней с самого начала.***
В закрытом пространстве галдеж взбудораженных студентов звучал еще громче, а возможность выцепить фразу из сотни нескончаемых диалогов стиралась в пыль. Суета бушевала не только вокруг, но и внутри ее головы. Там мысли проносились, как в торнадо и сменяли друг друга, стоило только прочесть начало строки. Новое осознание оставалось пугающим. Если раньше источник возникающих необъяснимых чувств был не известен и закрыть на него глаза — удобный выход из ситуации, то сейчас, зная, откуда росли ноги, бежать было бессмысленно, да и некуда. Она боялась, что будет вести себя с Инид по-другому. Что любое движение, любой неловкий взгляд могут разрушить их хрупкий баланс. Но самая уверенная часть ее надеялась, что Инид все поймет и потянется в ответ. Подошвы кроссовок передвигались по камню неслышно из-за шума вокруг. Она смотрела на носки чуть потертой обуви и отрешенно следила за дорогой, особо не осматриваясь по сторонам. — Как отдохнула, Аддамс? Голос по левое ухо ее вывел из транса. Она не хотела останавливаться и при других обстоятельствах даже не притормозила бы, но сейчас любое замедление ей казалось небесной манной на голову, вместо тяжкого груза на плечи. Она увидела Бьянку. Ее глаза были подведены сине-зеленой подводкой, на ногах светлые джинсы, а сверху майка с вязаной кофтой-сеткой, небрежно заправленной в штаны. — Тебя ждет кто-то незначительный или ты действительно интересуешься? — спросила Уэнздей и посмотрела пристально в светлые смеющиеся глаза. Девушка прищурилась и скользнула по ней сверху-вниз и обратно. — Я успела соскучиться по нашим словесным поединкам. — Бьянка сложила руки на груди. — Жду не дождусь своей первой победы на фехтовании после каникул. Она смотрела на нее привычно насмешливо, подбивая на вступление в игру на давно прописанных правилах. Говорить колкости, отражать удары, но держать в голове истинное значение обмена любезностями. Борьба за первенство в их случае являлась поддержанием комфортной динамики в забористой дружбе. — Я дам тебе время насладиться своими ожиданиями, Барклай. — Она прищурилась и сделала паузу для драматического эффекта. — Приятно будет возвращать тебя в реальность. — До встречи, Уэнздей. — Бьянка издала смешок и, развернувшись, кинула через плечо: — Передавай волчонку привет. Она поднималась по ступеням нарочито медленно и из-за этого выбивалась из потока непонятно куда спешащих студентов. Уэнздей высматривала в лестнице любые изъяны. Вот здесь царапины, тут на покрашенном железе пыль. Новый шаг наполнял грудную клетку чрезмерным волнением, а если добавить туда еще сильную нужду в крепких объятьях, то удивительно, как вообще там помещалось ее сердце. Она тихо вошла в комнату, не желая быть замеченной, хотя все это только оттягивало неизбежное. Ее сумки аккуратно стояли возле рабочего стола. Несмотря на некую отрешенность и безжизненность по первому внешнему виду Ларч был предельно педантичным в самых разных сферах. И даже чемоданы, вместо того, чтобы быть разложенными хаотично, бережно располагались, будто каждый на своем месте. Пространство казалось свободнее, немного свежее, чем, как она запомнила, до того, как собрала свои вещи вместе с соседкой. Тонкие ткани, развешанные над постелью, исчезли. Инид нравилось, когда свет прикроватных гирлянд проходил сквозь лоскутки зеленого и мягко освещал рабочее пространство. Может, весной она имела другой взгляд на свою комнату? Один из чемоданов лежал раскрытым на полу, а много мелких вещей вроде кистей для макияжа кучей располагались на кровати заправленной покрывалом в цветочек. Уэнздей сделала шаг и прислушалась. За стенами ванной комнаты слышался плеск воды и тихое невнятное бормотание. Она прошла к своим сумкам, цепляя взглядом волка в вязаном закатными красками свитере. Она улыбнулась, ощущая частичку дома и вспоминая умелые пальцы, сжимающие длинные спицы. — Уэнздей? Ее волосы были собраны на затылке крабиком, и пару непослушных светлых прядей касались розовощекого лица. На секунду она замерла, словно совершенно не ожидала их встречи. Глаза широко распахнуты, приоткрытые губы образовывали овал. Но потом, когда шоковое состояние рассеялось, улыбка, широкая и счастливая, незамедлительно растянулась на лице. Инид шустро подбежала ближе и с оглушительным писком вжалась в нее всем телом. У Уэнздей вышибло дух. Она сделала резкий и глубокий вдох, а потом незамедлительно почувствовала, как эмоции посреди горла начали ее душить. Она сжала в кулаках ее розовую футболку с разноцветными спиралями и закрыла глаза. От Инид пахло дорогой. Пахло долгим полетом, прошедшим в полудреме. На ней был химозный яблочный запах консилера, только-только нанесенного, запах тела, смешавшийся с дезодорантом и кремом. А еще неизменные цветочные приторные духи. — Я так скучала, — прошептала Инид тихонько в плечо, но не стремилась отстраняться. Уэнздей желала этого в меньшей степени. — Я тоже. Ей казалось, что она сейчас расплачется. В череде дней и нескончаемых разговоров, выворачивающих наизнанку, было легко затеряться. А Инид всегда либо была на связи, либо витала в голове незримой поддержкой. — Ты вечно забываешь, что какое-то количество воздуха мне все же требуется, — просипела Уэнздей из-за давления на грудную клетку. — Ой! Хватка слишком резко ослабла, а Инид стала ускользать из ее рук. Сердце застучало еще быстрее, а зрачки забегали по комнате, как зайцы желавшие избежать нападения. Она не хотела ощутить потерю так скоро. — Нет, продолжай. Только полегче. — Уэнздей спряталась у нее на плече, утонув в запахе и приятном тепле. Она действовала так уверенно, что тело изнутри сотрясалось дрожью. Но как бы твердо она не приняла решение делать первые шаги, Инид не нужно было видеть, как сильно ее лицо покраснело. — Легкое чувство асфиксии некритично. — Θεέ μου, μου έλειψες τόσο πολύ. — испустила вздох облегчения Инид. Уэнздей улыбнулась. — Тебе нравится это преимущество надо мной? — Μου αρέσει να σε αγκαλιάζω για πολύ καιρό. По плечам ползли мурашки. Можно было списать их на приоткрытое балконное окно, но погода на улице тихо посмеивалась, обрушая на землю теплые солнечные лучи. — Ho anche questo vantaggio, cucciolo di lupo. — О нет, — она застонала. — Но я точно знаю, что ты зовешь меня волчонком. Они знакомы были меньше года, но успели сблизиться настолько, что если бы спросили «как Инид выглядела в детстве?» она бы всерьез задумалась, хотя даже детской фотографии никогда не видела. Могли ли из дружбы получиться отношения? От этой бездумной мысли бросало в жар, потому что слово «отношение» подчеркнули и обозначили. Следовательно, все становилось реальным. Как пишущая машинка на столе или неземная соседка по комнате. Чувства, мысли и желания. Имея в своей голове грамотно построенный вопрос, Уэнздей должна была придумать пути для решения. А потом выбирать и действовать. Ее родители изначально проявляли друг к другу романтический интерес. А с Тайлером они даже не дружили. С Хоуп же, что значили все эти наводнения чувств при их встречах, она разобрала лишь недавно. В итоге у нее ни опыта, ни примера, зато вагон и целая тележка опасений. Инид наверняка воспринимала ее как близкого человека. Как Йоко, например. Не хотелось себя обнадеживать раньше времени, но факт оставался фактом: если она все испортит, то потеряет Инид навсегда. — Posso chiamarti mia cara. — Она мягко отстранилась и спустилась ладонями к предплечьям Инид. Теперь, когда она знала о себе чуть больше, то боялась проявлять излишнюю нежность. Но так хотелось ощутить пальцами ее кожу или прижаться лбом к ее лбу. Инид улыбалась расслабленно и смотрела прямо в глаза, из-за чего хотелось отвернуться в приятном смущении. — Amata, amorina, bellezza, raggio di sole… — Скулы пощипывали, а уши горели, как угольки в костре, но большие пальцы робко продолжали поглаживать кожу рук ее предмета симпатии. — E non capirai quanto significhi per me, cucciolo di lupo. — Инид начала стесняться ее пылкого взгляда и сводить брови, надеясь хоть что-то понять из итальянской речи, но очевидно безуспешно. Уэнздей шло это на руку. Когда она вообще будет готова произнести признания вслух? — Finché non perdo la testa dai sentimenti. Ладони сползли ниже и сцепились в замок с пальцами, на двух из которых поблескивали колечки из бисера. — Ты так смотришь на меня, как будто говоришь определенно что-то хорошее. — Инид уткнулась застенчиво в пол и начала размахивать их законченным, как паззл, сплетением рук из стороны в сторону и поглядывать на нее исподлобья. — Это так, — ответила Уэнздей пожав плечами. Она не удержалась и, как на рефлексе, потянулась к ее украшенному шрамами лицу двумя своими руками, чтобы ласково заправить прядки за краснеющие уши. — Разговоры с семьей пошли тебе на пользу, — озвучила свои мысли вслух Инид и, приободрившись, сделала шаг назад. Она вытянулась, как подсолнух, когда цветные блики из окна брызнули на светлую кожу лица. — Я считаю этот опыт гнетущим, малоприятным, но весьма продуктивным. — Она подошла ближе и сложила на груди руки, вспоминая их укорененный обряд. — Буду признательна, если ты проверишь меня на прочность. Не хотелось бы, чтобы новые навыки претерпели деградацию. — Звучит как разрешение на объятья без правил. — Инид поиграла бровями. Затем улыбнулась одними лишь губами и посмотрела в сторону окна, заложив руки за спину. — Ладно, я просто подтруниваю. Так что тебе не ну… — Я согласна. — Что? — У меня есть язык, и я им воспользуюсь, если буду испытывать дискомфорт. Она отвернулась от Инид, для себя решив, что диалог окончен. Предстояло разобрать вещи, достать чистое постельное белье, сделать вид, что желудок не подскочил к груди из-за ощущения нелепости в собственных словах и действиях. Инид высоким голосом воскликнула что-то вроде «Отличнохорошосупер!», а следом разразилась тихой бранью, когда чуть не споткнулась о разложенный на полу чемодан. И эта девушка заставляла ее покрываться краской? Она провела пальцами по клавишам печатной машинки, которую только что поставила на стол, и взглянула через плечо украдкой на Инид. Та плюхнулась на пол и сердито надула щеки, окинув глазами все вещи, что ей нужно было разложить по местам. Уэнздей вернулась к столу и взяла в руки папку с исписанными чернилами листами. Нет. Инид не просто заставляла ее краснеть. Инид ответственна за нежность, которая текла по ее венам. За заботу, которая стала неотделимой частью ее сущности. За отысканную уверенность. Она дала возможность ухватиться за плечо, когда ноги от отчаяния подкашивались. Если у них ничего не выйдет, то не страшно. Теперь-то она знала, что не одинока и может просить о помощи. Может быть уязвимой и ронять слезы, если того требовало ее сердце. В случае, если Инид ответит ей взаимностью, то она сделает все возможное, чтобы ее выбор не повлек сожалений. Только желание быть ближе, делить грусть на двоих, гордиться маленькими победами. Завтракать в угрюмой тишине, потому что подъем по будильнику все еще ужасен. Или спорить, во сколько одеял заворачиваться зимой, потому что кому-то слишком жарко, а кого-то не грела теплая пижама с махровыми полосатыми носками. Уэнздей приняла себя со всеми противоречиями и качествами, что делало людей людьми, а значит, и выбор Инид сможет принять с достоинством, в первую очередь глубоко уважая ее как человека, а затем как и близкую подругу.