Попутный ветер в удел

-1- Зима в этом году пришла в Дунланд раньше обычного. Еще не опали с деревьев листья, как тонкий слой льда и инея уже покрывал землю, а черные ветви обледенели от порывов холодного дождя вперемежку со снегом. Солнце вставало все позже, и когда женщины приходили к колодцу за водой, было еще совсем темно. Вода расплескивалась и застывала льдинками на руках и подоле платья, и тонкая тропинка, ведущая от колодца, была скользкой, так что ступать приходилось медленно, нащупывая носком камни ступеней. Некоторые предпочитали набирать ведро поменьше по утрам и приходить снова днем или посылать детей. Но ее дети были слишком малы, а дел днем всегда находилось так много. Она набирала сразу по два огромных ведра и еще две фляги мужа, которые потом вешала через плечо, и они, холодные и мокрые, тяжело ложились на бедро и бились о живот при ходьбе. Бралась вначале за одно ведро, проносила несколько шагов и ставила на землю; потом возвращалась за вторым и так поочередно доносила их через полторы версты к своему маленькому дому на окраине. Стараясь не обращать внимания на нестерпимое колотье в левом боку, медленно втаскивала ведра вверх, по ступеням. Торопливо сбрасывала плащ и спешила на кухню растапливать печь, чтобы, когда проснется муж, в доме было достаточно тепло для него ступать босиком. Потом готовила завтрак - запеченную грудинку и похлебку - и обед, который муж мог взять с собой на рудники. Нарезая хлеб крупными ломтями, она изредка взглядывала в маленькое окно: на вершинах Мглистых Гор медленно разгорался рассвет. Муж присел за стол и, широко зевая, придвинул к себе тарелку: -Просто беда с этим снегом, - ей все еще, даже после стольких лет, прожитых в Дунланде, приходилось напрягать слух, чтобы понять дунландский говор, - Верно, половину рудников опять завалило. И уж конечно, парни мои еще дрыхнут, нет, чтобы взяться за лопату и меха. Что поделаешь, бестолковы... Она привычно кивала, ни на минуту не замедляя кружения по кухне. Скоро проснутся дети. Нужно еще надоить молока у коровы и приготовить похлебку накормить свиней. Гудящий басок мужа плыл над низким потолком, смешиваясь с другими, давно знакомыми утренними звуками: похрюкиванием поросенка в пристройке, потрескиванием огня в печи и скрипом сапог по снегу - мужчины из соседних домов один за другим расходятся, кто на рудники, кто в лавки, кто по делам в соседнее поселение. Размешивая похлебку, она рассеянно поддернула рукав на левой руке. Ткань поползла к локтю, обнажив темно-розовый косой рубец от основания локтя до середины кисти. Она слегка нахмурилась и опустила руку. Рукав послушно лег на прежнее место. Ей неприятно было видеть этот рубец на гладкой белой коже. Он заставлял ее вспомнить то, о чем она так давно и утомительно старалась забыть. Ночь. Сырость подземелий. Мертвая усталость в светло-голубых глазах... Что же такое бубнит муж? Она встряхнула головой и прислушалась. - ... так я и говорю, ну и что ж, что кичливы и нелюдимы, тебе с ними не в кабаке сидеть. Как ни возьми, гномы - хорошие рудокопы. Один гном за день столько сработает, сколько трое из вас за неделю! Она вздохнула. Видимо, в рудниках опять ожидается новая партия наемных гномов. Это служило извечной темой для споров между жителями поселения. Гномы приходили, оставались на сезон или два, работали в рудниках и размещались там же, неподалеку. Потом двигались дальше, и на смену им появлялись другие. Очень редко некоторые из них возвращались, но гораздо чаще они возникали и исчезали, как молчаливые хмурые тени, ни с кем из местных не разговаривая, не объясняя, откуда и куда идут они, и зачем. Не то чтобы местных это интересовало. Половина мужского населения, ее муж в их числе, считала, что гномы-кочевники помогают рудникам не застаиваться и процветать. Другая половина отвечала им, что гномы берут за работу слишком много, и что можно бы обойтись и без них, если взяться всем вместе. Почему-то именно эта вторая половина обычно являлась на работу позже всех и засиживалась в кабаках допоздна. Женщины в споры не вмешивались, однако, если спросить их, многие гномов недолюбливали. Приходят неизвестно откуда. Готовь и приноси им обед. Ходили смутные слухи, что гномы крадут маленьких детей и закапывают в рудниках. Зачем им это, никто, пожалуй, не смог бы толком ответить. Но от гномов старались держаться подальше. А впрочем, уж лучше гномы, чем орки, которых в последнее время развелось предостаточно. Они не совершали пока открытых набегов на поселения, но одинокий путник рисковал не вернуться домой, а его лошадь и поклажа исчезали бесследно. По вечерам люди старались не выходить из домов поодиночке, и уж совсем никто не осмеливался забредать за окраину поселения. После того, как муж ушел на работу, дети позавтракали, животные были накормлены, и суп поставлен в печь, она присела за шитье. Старший мальчик вырос из всех своих штанишек, необходимо было подрубить материю на новые. Да и мужние рубахи давно не штопаны. Шитье было самым приятным занятием, потому что она могла посидеть, наконец, спокойно, разогнуть ноющую спину и вытянуть всегда немеющие по утрам ноги. Она не жалела себя. Ее день был привычной рутиной. Хозяйки домов по соседству проводили свои дни точно также, разве только у них было больше подмоги - старшие дети, младшие братья и сестры, и другие незамужние и неженатые родственники. Они с Роэном жили здесь одни. По меркам здешних людей, угрюмых, темнолицых и темноволосых, большинство из которых родились и прожили в Дунланде, никогда не покидая его пределов, Роэн и его жена все еще оставались чужеземцами. Чужеземцев недолюбливали: все, кто приходил издалека, неизменно соединялись в сознании недоверчивых дунландцев с ненавистными людьми Рохана. Особенно неприязненно относились к жене Роэна, поскольку никто не знал ни ее, ни ее семьи. Вдобавок, даже по прошествии восьми лет она едва умела, да и не желала говорить по-дунландски, и это казалось всем странным и подозрительным. Отец и после него старший брат Роэна, по наследству от которых перешла часть рудников, были уроженцами Дунланда. Роэн по молодости лет путешествовал и вел торговлю в Дейле. Там и женился первый раз на румяной, полной и белокурой дочери ремесленника. Со дня их свадьбы не прошло еще и трех лет, когда Смог напал на город. Жена до последнего бегала по дому, собирая в охапку ковры, посуду и другие ценные вещи, доставшиеся ей от матери и бабушки, в то время, как муж заталкивал в погреб детей - годовалого мальчика и двухмесячную малютку-девочку, беленькую и румяную, как и мать. Он едва успел сам вскочить в отверстие и захлопнуть дверь, когда начали рушиться вдруг запылавшие стены. Многие жители Дейла расселились неподалеку в смутной надежде, что дракон пресытится сокровищами и покинет гору или просто потому, что были слишком испуганы, стары или немощны, чтобы путешествовать далеко. Во многих семьях были дети и старики, которые нуждались в крове над головой до наступления холодов. Ее семья осталась в Эсгароте, городе неподалеку от Дейла. Но Роэн не мог жить в местах, где все напоминало ему о жене и утраченном семейном счастье. Он остался ровно на столько времени, сколько понадобилось, чтобы отыскать женщину, которая согласится оставить родные земли и поехать с ним в Дунланд, чтобы заботиться об осиротевших детях. И чем меньше она будет походить на покойную жену, тем лучше. Девушка, ростом не выше пяти футов, бледная, худая и молчаливая, со всегда потупленным взглядом и грустным лицом, девушка, которую собственная семья едва терпела в доме, за которой никто не давал приданого, но и ничего не требовали взамен, пришлась кстати. Роэн не был с ней недобр. Он никогда не задавал ей вопросов, почему семья так рада была избавиться от нее. Он почти никогда не поднимал на нее руку, разве только раз или два в год, после затянувшейся ночи в кабаке. Первое время после свадьбы он был угрюм и избегал прикасаться к ней. После одной-двух ночей, и торопливых резких движений в полной темноте спальни, смысла которых она едва понимала и радовалась только тому, что боль была гораздо слабее, чем от ударов отца или щипков матери, он перестал к ней прикасаться и велел спать вместе с малышами, не рядом с ним. Через несколько месяцев он неожиданно смягчился. Это было уже в Дунланде, когда они только-только поселились в доме старшего брата-бобыля. Он начал заговаривать с ней, подарил материю на платье и несколько безделушек, оставшихся от покойной матери. Велел вернуться к нему в спальню, где она и осталась даже после смерти брата, когда освободилась лишняя комната. Возобновились и движения в темноте, когда она привычно лежала на спине, пытаясь дышать под его весом и изредка смаргивая падавшие ей на лицо крупные капли его пота и слюны из широко открытого, жадно хватающего воздух рта. Каждый раз, после одной из таких ночей, он около месяца или двух смотрел на нее чуть более внимательно и настороженно, как будто ждал чего-то. Но детей не было. Круглолицая хохотушка Арин и толстощекий Амрас поочередно начали ходить и говорить. Они называли ее мамой, и через пять лет Роэн почти смирился с тем, что у Амраса не будет братишек, а у Арин сестренок. Если бы она была чуть больше похожа на резвых хохотушек Дейла и Дунланда, возможно, ей пришлись бы по душе жаркие летние ночи в объятиях Роэна, дешевые кольца и серьги, которые он ей дарил, его отрывистый хохот и дыхание, отдающее луком. Чуть больше похожа на всех остальных женщин или чуть меньше живущая тем, что так давно и необратимо ушло. Вместе с жаждой жизни пришло бы и желание, а там, возможно, и дети. Но она оставалась молчаливой, терпеливо-холодноватой и настолько чужой, что даже Роэн отступился. Он спал и говорил с ней все больше по привычке, из физической потребности или из необходимости поделиться с кем-нибудь событиями длинного рабочего дня. Да и потом, кроме холодности и молчания ее упрекнуть-то было не в чем. Старательная и быстрая хозяйка, заботливая, хоть и неулыбчивая мать, белокожая, пожалуй, даже и привлекательная молодая жена. Правда, недостаточно плотна и мала ростом, но что обычно нужно, то при ней, и лицо нежнее, рот алее, а глаза больше и голубее, чем у других женщин. Чего еще может ожидать мужчина средних лет, единожды вдовец, прихрамывающий на одну ногу после пожара в Дейле. -2- Даже в самой заветной глубине подсознания она никогда не пыталась сравнивать мужа и принца гномов. Они были несоединимы и в мыслях, и в сердце ее, которое больше не вздрагивало тревожно и не рвалось куда-то вдаль, за пределы грудной клетки, а билось спокойно и мерно. Отстукивая час за часом. День за днем. Год за годом. Каждый год все тише и спокойнее. Первое время она еще ждала. Неизвестно чего и кого. День, когда она узнала, что муж ее станет владельцем части рудника, где то и дело появлялись гномы издалека, был самым волнующим событием в ее жизни за целых два года. Она появлялась на рудниках с обедом. Не смея заговорить с чужеземными гномами, она лишь вслушивалась в их тихий разговор и всматривалась в запыленные носатые лица, пытаясь уловить знакомые черты. Не принца, нет! Ей и в голову не могло прийти, что он заглянет в эти черные, пропахшие дымом и пылью отверстия в горах на окраине поселения. Но, может быть, кого-то из тех, кто был с ним в ту ночь, или раньше, в то далекое лето... Они обычно замолкали и подозрительно возвращали ее пытливый взгляд. Тогда она, смущаясь, отворачивалась и спешила домой, чтобы в следующий полдень вернуться и снова высматривать и слушать. И ждать. На четвертую осень она перестала приходить на рудники. Более того, стала избегать даже дороги, ведущие мимо. Женщинам, пенявшим ей за то, что пропускала очередь готовить и относить обед, сухо бросала: - А вот попробуйте с двумя маленькими детьми на руках и хозяйством. У меня дюжины племянников и незамужних сестер на подмогу нет. Резкий ответ заставлял женщин кривиться и вполголоса шептать ей вслед: - Gurach [Ведьма (на дунландском наречии)]! Пустое чрево. Их враждебность лишь отчасти объяснялась нерадивостью молодой жены Роэна. Настоящей причиной были заинтересованные, а порой и жадно-похотливые взгляды, которые их мужья украдкой бросали на белокожую рыжеватую чужеземку. Она никогда не замечала этих взглядов и не прислушивалась к шипению за спиной. Уходила всегда быстро, высоко подняв голову и сжав губы. Сама того не замечая, она изменилась после той ночи в подземелье. Пропал страх перед косыми взглядами и упреками. Она начала находить даже какое-то мрачное удовольствие в том, чтобы отвечать на них вот так, колко и зло. Симпатии она ни в ком не искала и в последние дни перед отъездом в Дунланд огрызалась даже на отца. И смело поднимала руку, чтобы остановить его пощечины. Вместе со страхом пропало учащенное биение сердца, и перестали судорожно сжиматься руки при виде худосочных, осиротевших детей или одиноких, растерянно оглядывающихся старух. Это было уже не так приятно, как противостояние чужой злобе или праведному гневу. Пустое безразличие вместо горящих от жалости и смущения щек было непривычно и чуждо ей. Она стала бояться себя, своей новой резкости и отстраненного равнодушия ко всем, даже к мужу и его ласкам, даже к детям, хватающимся за ее подол и лепечущими свое вечное "мама", "дай" и "на руки". Научилась скрывать эти новые чувства за молчанием и всегда опущенными глазами, как прежде прятала страх и боль. Ей казалось, что внутри у нее пустота, глухо ноющая в левом боку и все ширящаяся, пеленой застилающая глаза и окутывающая мысли. А что может родиться, что может прийти из пустоты? Она не знала. И не хотела знать. -3- - Послушай, это даже глупо, - раздраженно сказал муж ранним утром неделю спустя, - В такое время года у многих женщин болеют дети. И ничего не станется с домом, если ты отлучишься на час принести обед в рудники. - И ничего не станется за час с их детьми, если обед принесут они, - хмуро ответила она, отвернувшись к окну, за которым стелился грязно-серый туман и дымная копоть. - Ну знаешь, я уж довольно потакал твоим глупостям, - Роэн внезапно покраснел и грохнул кулаком по столу, - из всех упрямых баб ты самая... Наслушалась старушечьих россказней про гномов, которые крадут детей и превращают в золотые слитки! Но я не позволю себя срамить! Чтобы потом эти лентяи, что на все лады клянут гномов, пеняли, будто моя собственная жена и то не хочет иметь с ними дела! Из-за таких вот рудники и простаивают. Гномов не хотим, и сами работать тоже не будем... - он выругался вполголоса, - Чтобы сегодня же в полдень была у кузницы с обедом. Не придешь, завтра сам за косы приволоку! Она собиралась медленно. Нарочно удерживала на коленях Арин, пока та обедала, потом долго рассказывала детям сказку, пока их не сморил послеобеденный сон. Накинула самый затрапезный плащ, в котором обычно ходила за водой. Но у самой двери вдруг вернулась и поспешно сменила его на другой, синий, под цвет глаз, с капюшоном и оторочкой из серебристого меха лисы. Нарядный плащ, который одевался только по случаям, когда она выезжала с мужем в соседнее поселение. На подходе к рудникам, когда она заметила вдалеке несколько приземистых бородатых фигур, сердце вдруг на секунду замерло и рванулось так, что закололо в висках и сдавило горло. Она остановилась, опустила на землю сумку с обедом и приложила руку к груди. И тут же опустила, сама на себя разозлившись за такую глупую слабость. Прав муж. Из самых упрямых баб... Это же просто гномы, которых она не видела уже несколько лет. Что с того... Отнести обед и скорее обратно домой. Не проснулись бы дети. Если из печи выпадет уголек. Или непослушный Амрас сунется в хлев к недавно опоросившейся свинье. И сердце у нее бьется так сильно, потому что жарко от быстрой ходьбы, да еще и подумала о всех этих бедствиях. Уголек из печи, яркое пламя, горящий дом... Она ускорила шаг. Гномы при ее приближении обернулись, что-то недовольно бормоча. Ну конечно, она опоздала не меньше чем на полчаса! С этой сменой плащей... Все ближе и ближе. Широкие плечи, угрюмые лица, нахмуренные брови. Вот и еще другие поднимаются из шахты ей навстречу. Двое выходят из кузницы неподалеку. Один - кряжистый плечистый старик, заросший бородой по самые глаза. Второй - повыше остальных. В меховом плаще, по виду более теплом и прочнее сшитом, чем у других. Гном еще совсем молод, у него густые вьющиеся черные волосы и борода... Она снова остановилась. Ослабевшие пальцы едва не выпустили сумку, едва не расплескали кастрюлю с горячей похлебкой. Невозможно дышать. Невозможно стоять вот так и смотреть на него, и невозможно пошевельнуться. Как будто сам взгляд глубоко посаженных льдисто-голубых глаз обратил ее в камень, подобно тому, как, говорят, первые лучи утреннего солнца обездвиживают горных троллей. Она когда-то видела одного из таких троллей, переправляясь через Мглистые Горы в Дунланд: безвольно опущенные руки, отчаянная безнадежность в одутловатых грубых чертах. Так, наверное, выглядит она сама сейчас. О, если бы можно было вернуть назад безмятежно-спокойное утро. Отказаться нести обед и вытерпеть побои мужа - не в первый раз!... И следом, молнией, другая мысль, как горячее дыхание пламени из печи прямо в лицо, как толчок в грудь: "О какое счастье!... Какое счастье, что он заставил меня принести этот проклятый обед..." -4- Поздно вечером, одна. Муж и дети спят. Она одна в отхожем месте во дворе. Крючок накинут на дверь. Свеча над тазом, полным водой. В воде отражается лицо. Бледное, с горящими обветренными щеками, искусанными кроваво-красными губами, потемневшими глазами. Растрепанные волосы. Как много седины после той ночи в сгоревшем Дейле. Но это ничего. Они все-таки вьются, все так же густы и шелковисты. Она торопливо дрожащими руками сдирает с себя сорочку. Рубец на руке. Уродливый шрам на бедре - память о крючке, торчащем из стены, которым распорола ногу, убегая от пьяного отца. Белое тело. Синеватые жилки на щиколотках. Торчащие ключицы. - Дура, - яростно шепчет она и, резко наклонившись, выплескивает воду. -5- С того дня она находила всевозможные причины и предлоги, чтобы снова и снова появляться на рудниках. Вставала на час раньше, чтобы успеть приготовить обед для гномов. Обед, который состоял из отборнейшего мяса, свежевыпеченного хлеба и даже редких зимой овощей. К счастью, муж не часто проверял кладовые с припасом съестного, а продавцы в продуктовых лавках охотно давали редкие продукты - сладости, фрукты и пряности - в долг жене одного из владельцев рудников. Клала детей в постель на полчаса позже и будила на час раньше, и давала им на ночь побольше молока, чтобы почаще просыпались ночью, а к обеду успевали устать и беспробудно спали по два-три часа. Краснея и опустив глаза, она призналась Роэну, что он пристыдил ее в то утро, и что она не хочет быть барыней в то время, как у других женщин по четыре-пять детей, за которыми глаз да глаз. Почти нежно, она взяла его за руку и приложила к щеке: - Да и еще, мой любый, я думаю иногда... может, оттого и нет у меня малыша, что я о себе только и думаю... Роэн, удивленный и растроганный ее дрожащим голосом и таким непривычным словом "любый", не стал противиться. Не прошло и месяца, как всем стало казаться привычным и вполне естественным, что жена Роэна взяла на себя каждодневную готовку обеда для артели гномов, которые работали в кузнице и руднике под началом ее мужа, в то время, как другие женщины продолжали носить обеды к другим шахтам. Принося обед, она обычно оставалась, пока гномы ели, чтобы потом собрать и вымыть тарелки и кружки. Мыть посуду было более удобно прямо в кузнице водой из колодца. Не нести же в самом деле все тарелки домой и обратно каждый день. Конечно, гномы и сами могли вымыть и сложить свою посуду, да ведь так они целый час провозятся с обедом. А работа стоит. Что же, платить им за этот час? Роэн только чесал в затылке да удивлялся сметливости жены. Ведь и впрямь столько времени занимает все это мытье. Впрочем, тарелки и кружки занимали у нее гораздо больше времени, чем у гномов. Нужно было не только до блеска вымыть, но еще и насухо вытереть и расставить посуду в кухне рядом с кузницей до следующего обеда. Гномы ведь такие гордецы, увидят грязную тарелку, да откажутся работать. Ищи потом новых искусных кузнецов и рудокопов. А после подмести и вымыть пол - грязи-то сколько нанесли. Ведь того и гляди, крысы заведутся, испортят инструменты. И окна протереть от пыли. Ведь в такой темноте не отличить золота от руды. "Вот недавно, разве не слыхал, Роэн, в соседней шахте самородок вынесли вместе с мусором, а потом его кто-то и утащил?" И много еще разных дел находилось. Порой, приходя в кузницу в полдень, она спохватывалась, когда начинало темнеть, и нужно было стремглав лететь домой. Ужин на плиту. Утереть заплаканные лица соскучившихся детей, позабавить их веселой песенкой. Муж на пороге. Умыть лицо от кузнечной пыли. Улыбнуться. Ночью, в душной темноте спальни, скрип кровати, руки на ее бедрах и груди. Вверх-вниз на соломенном матрасе. Быстрее, быстрее. Тяжесть его тела. Сонное дыхание. Взгляд в окно - далеко ли еще до рассвета? До завтрашнего полдня? -6- Она почти не говорила с ними. Едва смотрела в их сторону. Так боялась выдать себя, свою жадную ненасытность, с которой слушала его голос, исподлобья ловила движения сильных рук, так ловко орудовавших молотом. Но к концу второй недели она уже знала все лица, все имена. Высокий кряжистый гном, который приходил позже и уходил рано - это его отец, Трейн. Гном с упрямым лбом и вечно насупленными бровями - Двалин. Ясноглазый юноша, почти подросток, пока еще больше мешавший, нежели помогавший в кузнице - брат принца, Фрерин. Такой молодой и так похож на старшего брата. Она украдкой подкладывала в тарелку Фрерина лучшие куски, и он каждый раз после этого искоса взглядывал на нее и улыбался озорно-весело, как будто они двое разделяли важный секрет. Гномы говорили мало, в основном, между собой, и низкие голоса их звучали как странно волнующая музыка. К ней они обращались только во время обеда и после, когда собираясь уходить, она краснея, спрашивала, чего бы им хотелось на завтра. Спрашивая об этом, она никогда не смотрела на него, но изо всех сил напрягала слух, надеясь, что и он скажет что-то вроде: "Неплохо было бы поджаренной свинины" или "Этот эль совсем недурен". Но принц молчал. Чаще всех пожелания высказывал гном с клочковатыми бровями и седеющей бородой, раздваивающейся на конце. Он был низкорослым даже по гномовским меркам и едва доходил ей до подбородка. Но голос его был менее резким и надменным, а глаза казались более приветливыми, чем у остальных. Его звали Балин. Это он приходил в ту ночь в подвал Гириона и провожал ее обратно. Всякий раз, когда он отвечал ей, она гадала, узнал он ее, или нет, и если да, сказал ли об этом принцу. Большинство гномов после обеда снова спускались в шахты. Фрерин и Трор уходили в поселение гномов неподалеку. В кузнице оставались лишь Балин и Двалин. Время от времени входили и выходили два других гнома, чинившие затупившиеся инструменты. И, конечно же, он, Торин. В тот первый день он посмотрел на нее прямо, в упор, и на мгновение слегка нахмурил брови, словно пытаясь припомнить. На следующий день она одевалась и причесывалась особенно тщательно, бессознательно уложив волосы кольцами на лбу и шее так, как она это делала в пятнадцать лет. На шею она подвесила на тонком ремешке тот самый золотой перстень, который он отдал ей в подземельях Дейла. Она спрятала его, предпочтя вытерпеть побои отца, но не расстаться с тем единственным, что ей осталось от принца. Она не знала, желала ли она или боялась того, что он узнает в ней девчонку из рода людей, которая видела молодого принца во всем блеске высокомерного величия, и которая сейчас видит его же в смурые дни падения с престола. Она ждала напрасно. Он лишь раз или два скользнул по ней равнодушным взглядом, а если и заметил перстень, то, верно, не узнал в нем своего. Ведь у принца Эребора было в свое время так много золота и украшений, разве запомнишь все? Может быть, он подумал, что дорогой перстень подарен ей Роэном. Роэном, который, смеясь усердию жены, вошел в кузницу вместе с ней в сопровождении двух приказчиков и воскликнул: - Ну что ж, прошу любить и жаловать мою хозяйку. Если похлебка пересолена или хлеб недопечен, вы знаете, к кому обратиться! Ему ответил Балин обычным для гномов вежливым присловьем: - Дорого не пиршество, дорога забота. Принц лишь слегка наклонил голову, будто признавая его правоту. Она была особенно тиха в первые недели. Все больше смотрела на него искоса, притворяясь, что занята лишь кастрюлями и кружками, краснея и сжимая руки от странной жалости. Тем более странной, что она никогда не подумала бы, что будет испытывать это чувство к нему. Но чем дольше смотрела она, тем сильнее сжимала руки и кусала губу. Эти руки с въевшейся под кожу пылью и обломанными ногтями. Разве им держать этот грубый молот? Им бы играть мечом. Им бы небрежно высыпать на стол золотые монеты и браться за серебряный кубок с пуншем. Эти преждевременные морщины на суровом неулыбчивом лице. Эти сведенные у переносицы брови. Чем дольше смотрела она, тем неудержимее хотелось ей вскочить, отбросить тарелки и кружки, чтобы, зазвенев, раскатились по полу, вырвать у него чудовищный молот и закричать во весь голос: "Почему? Зачем все это?... Остановитесь! Возьмите перстень, который вы мне подарили, возьмите это оружие, что вы куете для моего мужа и других дунландцев. Зачем оно им?! Как будто им удержать настоящий меч, уж разве что охотничий нож! Дайте пинка приказчикам, что приходят в конце дня проверить проделанную работу и перечислить новые заказы. Как смеют они нагло усмехаться вам в лицо? Ах, они не знают... В шахту их! Лучше меня сбросьте в шахту, чем видеть мне этот молот в ваших руках!!!" Может, тогда исчезло бы это угрюмое выражение его лица, и промелькнул бы в голубых глазах отблеск, говорящий о том, что он наконец ее узнал... -7- Иногда, в особенно холодный день после обеда, вместо того, чтобы сразу приняться за работу, или вечером, наскоро побросав на пол инструменты, гномы присаживались у огня. Доставали из мешков флейты и скрипки. Принцу приносили его арфу. Она затаивалась в кухне, чтобы не мешать, чтобы они забыли о ней. Она не всегда понимала смысла слов, но мелодия и низкие голоса их заставляли ее сжимать виски и заходиться в беззвучном бесслезном плаче или замирать в пугающем восторге, как в далеком детстве на вершине холма под дождем и ударами грома. Однажды, во время одной из песен, Балин заглянул на кухню, чтобы захватить бутылку с элем, и темные, слегка прищуренные глаза его окинули ее, скрючившуюся в углу, с каким-то непонятным сочувствием. Он зашел обратно в кузницу, а через минуту музыка оборвалась, и навстречу к ней вышел Торин. - Уже поздно, - мягко сказал он в ответ на ее смущенное "Добрый вечер", - Муж ваш, верно, давно ждет вас дома. И времена сейчас неспокойные, чтобы молодой женщине возвращаться в потемках. -8- Времена и вправду были неспокойными. Помимо обычных стычек с людьми Рохана, участились нападения орков на путешественников. Теперь они не пропускали даже дюжину; не щадили ни бродячих торговцев, ни закупщиков товаров, спешивших в соседний город. Говорили, что руководит нападениями бледный орк по имени Азог, и что приходят они с востока Мории. Странствующих гномов тоже подстерегала опасность, и рудокопы не спешили покидать шахты Дунланда. Однако после очередной жестокой расправы орков люди и гномы стали поговаривать о том, что кто-то должен остановить Азога, что это становится невыносимым. Как будто мало было долгой холодной зимы, варгов и гоблинов! Никто пока не делал первый шаг, но ходили слухи, что Трора, деда Торина, теперь уже бывшего короля под горой и нескольких его соратников видели неподалеку от восточных ворот Мории. Она настороженно ловила обрывки разговоров мужа с приказчиками и работниками рудников. Разговоры гномов, конечно, помогли бы узнать гораздо больше, но они, как нарочно, почти совсем перестали говорить между собой в ее присутствии. Другой тревогой для нее было все растущее недовольство гномов и остальных хозяев рудников. Первые досадовали на невыплаты за проделанную работу, вторые яростно проклинали упрямство и гордыню гномов и их слишком завышенные требования. Пожалуй, муж ее был теперь единственным, кто находился с гномами в добрых отношениях. На других шахтах то и дело вспыхивали ссоры между гномами и людьми. Ссоры по самым пустяковым причинам вроде сломанного колеса у тачки и заканчивающиеся обычно уходом гномов и огромными убытками, которые терпели владельцы. Она перестала спать по ночам. Ворочалась до рассвета и думала, что если приказчики и другие люди, наконец, уговорят Роэна, и он снизит плату гномам? Конечно, Торин и его родственники не станут этого терпеть. Они уйдут, и она... Но что же она? Женщина из рода людей. Жена хозяина рудника. Разве она все еще на что-то надеется? И наконец, был дом, и муж, и дети, и все хозяйство, которое она так запустила в последние месяцы. Свинья подхватила какую-то хворь и сдохла, так что поросят пришлось заколоть. Арин без конца кашляла. Верно, зимой играла с Амрасом в снежки во дворе до вечера. Как им только не выговаривай... Даже если гномы и не поссорятся с Роэном, кончится все тем, что тот запретит ей носить им обед. Вот уже приказчики переглядываются как-то странно, так что после полудня она не засиживается в кузнице, а торопится домой. От этих мыслей начинала кружиться голова и захватывать сердце. И время... Оно летит так быстро для людей. Она старится. Каждое утро, когда она расчесывает и перехватывает лентой волосы, ей кажется, что в них все больше седины. А он так молод и прекрасен. Если не вглядываться в складки на лбу и у губ, суровое лицо и загрубелые ладони, он - все тот же молодой принц, скачущий на пони через цветущее поле в сопровождении своих придворных. И она снова вздыхала и поворачивалась с боку на бок, пока сонный муж не прикрикивал на нее. И она затихала и долго смотрела на него, спящего, в смятении и со смутным, незнакомым прежде чувством, от которого учащалось дыхание, стискивались зубы, и угрожающе суживались глаза.