Попутный ветер в удел

-1- Ей повезло - по дороге домой ей никто не встретился. В тот день после стычки с гномами люди долго не расходились по домам, засев в одном из кабаков, заглушая вином боль от синяков и ссадин и споря до хрипоты, кто всему виной, чем закончится гномовская война с орками, и что теперь делать, чтобы рудники вновь заработали. Женщины окружили кабак, не осмеливаясь войти, но сгорая от нетерпения узнать последние слухи и новости. Их дети, предоставленные сами себе, как оголтелые, носились по улицам. У ворот она едва не столкнулась с Амрасом и его приятелями. К счастью, мальчишки были слишком увлечены изображением в лицах гномов, орков и своих отважных отцов и не заметили ее. Она успела наскоро вымыться, сменить испачканное и разорванное платье, туго перевязать вспухающий волдырь на правой руке и даже приготовить ужин к тому времени, как Роэн устало зашаркал вверх по ступеням и резко осадил кинувшегося к нему с расспросами Амраса. Он вяло похлебал супу и брезгливо отодвинул полупустую миску. После налитый кровью черный глаз упал на ее повязку: - Что это у тебя? - Обварилась у плиты. - А... - он не прибавил больше ничего и вскоре удалился в спальню, приказав ей этой ночью устроиться с детьми. У него слишком болела голова... Ночью она не могла уснуть отчасти из-за дергающей боли в руке и ноющей груди, расцарапанной кольчугой, отчасти от страха за принца, отчасти от невыносимого, перехватывающего дыхания стыда. Стыда, который заставлял ее горестно вжимать лицо в подушку и вцепляться себе в волосы. Что же случилось... И как самый свет и радость всей ее жизни стали настолько мучительными? -2- Следующие несколько месяцев были заполнены домашними хлопотами, детьми и бессонными ночами. Она так уставала, что порой едва могла заставить себя подняться с постели ранним утром. И боль в левом боку все не проходила, и обожженная рука все ныла и гноилась. Когда к этому прибавилась тошнота по утрам и невозможность зажарить мясо без платка, предварительно повязанного вокруг носа и рта, она только мрачно досадовала на несправедливость природы. Роэн первым заметил изменения в ее теле, когда она пришла в спальню после мытья, с мокрыми еще волосами и в прилипшей к ногам сорочке. А заметив, едва не задушил в объятиях, радостно похлопывая ее по плечам и бедрам, изумленно приговаривая: - Ну это ж надо! После стольких-то лет... Кто мог подумать! Гордый таким доказательством своей мужской силы, он больше не позволял ей таскать по утрам тяжелые ветра. Он научил десятилетнего Амраса разжигать печь, а девятилетняя Арин теперь помогала в приготовлении обеда и ужина. Она лишь молчаливо и настороженно следила за этой новой жизнью, таинственно шевелящейся внутри, на месте той долголетней пустоты и ноющей боли. Иногда задумчиво проводила ладонью по животу, пытаясь уловить биение другого такого крохотного сердца, так близко от ее собственного. Кто это, пока еще неизвестное существо? Из каких миров пришло оно, чтобы заглушить неумолчный голос тревоги и стыда, звенящий в ее ушах по ночам?... -3- Боль во время родов была изматывающе-долгой. Но эта боль была сладостна ей. Она накатывала и отступала, и каждый новый приступ уносил с собой частицу тоски и страха за того, кто был теперь так невыразимо далеко. Она ни разу не вскрикнула, только шире раскрывала глаза и глубже вбирала в грудь воздух. Ей хотелось, чтобы все поскорее кончилось, но не из жалости к себе, а из тревоги за маленькое существо, чье тельце было стиснуто ее неподатливой плотью. И она послушно напрягалась снова и снова, старательно следуя указаниям старухи-повитухи. Рывок, толчок....еще... -4- Мальчик. Совсем крохотный. Ей казалось, что он меньше всех младенцев, которых она когда-либо видела. Впрочем, так оно верно и было - чему же тут удивляться. Но какой же он сильный! Его сжатые кулачки так решительно толкались в ее грудь, а маленький рот так настойчиво и жадно хватал сосок. И не было никаких сомнений, а только изумленное узнавание. С каждым мгновением, с каждым часом, она всматривалась и видела все явственнее такие знакомые очертания нахмуренных бровок, упрямый профиль, форму рук и ног, и копну мягко вьющихся черных волос. А глаза - в отличие от младенцев обычных людей они не были мутно-серыми, но уже с первой минуты сияли таким ровным светло-голубым светом, что она лишь ахала и крепче прижимала к себе его крепко сбитое тельце. Вигторн - так назвали его в память покойного брата Роэна - не переставал удивлять ее. Новый и таинственный мир открылся ей с появлением этого ребенка. И она растерянно наблюдала и училась жить в этом мире. Училась у своего сына. Настойчивости - упал, поднялся, и без слез, без крика, снова в путь через длинную огромную комнату, к окну. Независимости - от первого слова "сам" и решительной маленькой руки, оттолкнувшей ее пальцы, когда она попыталась помочь ему сложить деревянные гладко-выстроганные палочки в форму четырехугольника. Уверенности в том, что он хочет и чего не хочет тоже. Спать ночью? И кто только придумал такие глупости? Ведь гораздо веселее грохотать деревянным мечом и будить ворчащих старших сестру и брата. И как же горячо, до судороги в горле, до боли в висках, она его любила. Как старалась предугадать каждый порыв, каждый детский каприз. Она без слов знала, голоден ли он, холодно ли, или грустно ему. Со старшими детьми, даже с крохотной Арин, никогда не знала она этой с ума сводящей нежности и желания защитить его от всех и всего, от самой жизни. Отблески ее любви падали на мужа и старших мальчика и девочку. Она стала гораздо внимательнее к ним: расчесывала длинные белокурые косы Арин, вышивала новую куртку Амраса. Впрочем, даже в своей заботе о них, она не забывала о Вигторне ни на мгновение, и он знал так же уверенно и безошибочно, как Роэн и дети, кому на самом деле принадлежало первенство в ее сердце. Он редко улыбался, но улыбка его с самых ранних дней была особенной, предназначенной только ей и больше никому другому. И каким прелестно-лукавым становилось тогда его лицо, и каким мягким сиянием светились голубые глаза. Он никогда не плакал, даже когда в кровь разбил лоб, упав со ступеней. Даже когда отцовский мерин едва не растоптал его в ярости, что трехлетний малец может всерьез пытаться вскарабкаться на его широкую ворсистую спину. А каким начальственным драчуном, заводилой всех игр и грозой соседских ребятишек он был! Ниже всех ростом, совсем крохотный, но не проходило и дня, чтобы кто-то из женщин не стучался в дверь ее дома, сжимая в объятиях свое заплаканное чадо. - Твой-то сорванец опять! Да ведь эдаким камнем голову прошибить можно! Ох, смотри мне! И если бы только соседские дети! Однажды даже тринадцатилетний Амрас, полусмеясь-полудосадуя, отступил от маленького забияки, что так воинственно размахивал выхваченным у матери кухонным ножом. Роэн только покачивал головой изумленно: - И в кого такой драчун? Уж верно не в меня, да и не в тебя. Она смущенно отворачивалась и скороговоркой произносила: - Да он в мою семью пошел. Старшие братья тоже во дворе и доме никому прохода не давали. Она стала очень осторожной теперь. Одевалась в платья синих и голубых тонов, чтобы заметны были ее серо-голубые глаза, и никому из соседей не пришло в голову спросить, как же это у черноглазого Роэна такой голубоглазый сынишка. Волосы не сворачивала туго на затылке, а лишь перехватывала лентой, чтобы локоны свободно падали на шею и выбивались у висков. Ведь волосы Роэна и старших детей были безнадежно прямыми. К счастью, в роду у нее и мужа хватало темноволосых, даже если и не было у никого из родственников таких густых жгуче-черных кудрей. В жилах Вигторна очень удачно смешалась кровь гномов и людей. Его уши были почти обычной формы, крупнее, чем следовало, но под длинными волосами и не разглядишь. И хоть был он ростом меньше всех соседских детей, но все же не настолько мал, чтобы это казалось странным. К тому же, мать его тоже была невелика. Невелика, да хороша собой - это признавали все мужчины в поселении. И в самом деле, после рождения Вигторна она заметно пополнела, округлились плечи и бедра, налилась грудь, новым румянцем зажглось бело-розовое нежное лицо. А как глубоки и манящи сделались ее глаза, цвет которых так подчеркивали голубые платья, платки и ленты! Гномов уже столько времени никто в их краях не видел. Все знали о страшной битве в долине Димрил или Азанулбизаре, как прозвали ее гномы, у восточных пределов Мории, когда полегло столько гномов, но зато и орки отступили вглубь Мглистых Гор и не подстерегали больше одиноких путников в горах. Тогда же, как говорили, Торин, прозванный Дубощитом, смертельно ранил предводителя орков Азога, да и сам едва не погиб. Она услышала об этом с радостью и внезапно подступившими слезами. Он жив! Жив, и теперь после поражения орков ему ничто не угрожает, по крайней мере, на ближайшее время! Она сразу как-то успокоилась после известия. Она не стала думать о нем меньше, нет, но мысли ее теперь были легче и светлее. И так странно смешивались с каждодневными мыслями о Вигторне, что вскоре трудно было различить, кто из двоих занимает ее заполненные семейными и материнскими хлопотами дни. -5- Гномы начали возвращаться осенью. Один за другим, усталые, с новым выражением обреченной безнадежности в глазах. Многих больше уж никогда не встретить вновь. Другие искалечены шрамами: у кого недостает руки, у кого - глаза. Некоторые ненадолго оставались на рудниках передохнуть и восстановить силы, утраченные в бою, но большинство спешили на запад, к Синим Горам, где, говорят, поселения гномов все еще процветали. Она не ходила на рудники, не искала Торина. Да к тому же слухи были так противоречивы. Одни говорили, что он уж давно в Синих Горах, другие утверждали, что видели его на северо-востоке. Она была этому даже рада. Встретиться с ним теперь, чтобы он увидел Вигторна, или чтобы Роэн по-новому вдруг похолодевшими глазами взглянул на ее сына? Нет, она не хотела и думать об этом! Куда лучше знать, что он ушел далеко, и никогда не вернется. Ближе к зиме Роэн собрался на несколько дней в Галтрев. Встретиться с тамошними торговцами, закупить товары, поговорить о возможном вложении денег в соседние рудники во Мглистых Горах. Амрасу в первый раз позволено было поехать с отцом, и он, взволнованный и гордый, замучил ее бесконечными просьбами отполировать его сапоги, пришить новый воротник на камзол, уменьшить лямки на походной сумке. Она была рада, когда, наконец, после обеда оба отправились в путь, пообещав привезти ей и Арин материю на платья, а Вигторну - настоящий стальной маленький меч, о котором он мечтал несколько месяцев. Ближе к вечеру, когда туман и тени начали сгущаться на улице, Арин ушла к подруге по соседству. Та в следующем месяце выходила замуж, и девушки были заняты шитьем приданого. Пятилетний Вигторн набегался во дворе и прикорнул в детской раньше обычного. Она сидела на кухне, уронив шитье на колени, и рассеянно-сонно следила за тенью, которую отбрасывало на стены и потолок пламя свечи. Тихий стук в дверь. Разве так скоро вернулась Арин? Она неторопливо подошла к двери и отбросила засов... На пороге темная фигура. Широкие плечи. Глаза, даже в темноте мерцающие светло-голубыми искрами. Позвякивание кольчуги... Она тихо охнула. Безумное желание захлопнуть дверь и побежать в спальню. Или в детскую. Укрыться с головой одеялом рядом со сладко-спящим Вигторном. Но он уже шагнул в комнату. -Вечер добрый и мир этому дому, - как странно прозвучали эти вежливые слова, произнесенные спокойным низким голосом. Она судорожно вскинула руки и скрестила их на груди: -Вечер добрый... мир вам. ("Глупая женщина, перестань дрожать, не смей!") Вы, верно, пришли уладить дела с мужем моим? Он уехал еще до сумерек и вернется дня через три. - Я знаю об этом, - он помедлил, - Но я здесь проездом. Завтра утром мы уходим. - Как я сожалею, что вы не застали мужа... -Да, пожалуй, - он скинул с плеч тяжелую суму и запустил туда руку. Забренчали монеты. И вот в ее ладони небольшой кошель, - Это ваше. Если пожелаете, отдайте мужу, а нет, тогда распоряжайтесь, как найдете нужным. Щеки ее вспыхнули. Не думая, она отдернула руку, и кошель, тяжело зазвенев, свалился на пол. - Я... не ведаю деньгами в доме... Ежели это для мужа моего, пожалуйста, всего лишь через дорогу дом его почтенного приятеля... Ежели вас не затруднит... он передаст кошель мужу... А я всего лишь женщина... Я не могу принять... - Не можете и не хотите, - теперь при свете свечи она лучше могла его разглядеть лицо. И, разглядев, едва не охнула вновь: настолько оно изменилось. Совсем исчезла прежняя слегка высокомерная уверенность и сознание своего превосходства. Вместо этого в голубых глазах такое странное выражение... усталость? горечь? А в волосах первая, слишком ранняя для гнома седина. Когда Вигторн вырастет, будет ли он похож на своего преждевременно постаревшего отца? Ей стало страшно, как будто она стояла на краю пропасти и случайно заглянула в бездну. - Ну что ж, я уважаю вашу волю, - он повернулся к двери, - Пусть будет так. - Постойте, - почти выкрикнула она, - Вы... давно ли вы прибыли в наше поселение? - Когда уже смеркалось, - ответил он, - Мы странствовали всю прошлую ночь и весь день. Нужно было остановиться ненадолго. - И куда же уходите вы? - На запад. К Синим Горам. Там еще есть кое-кто из нашего народа, - ответил он, хмурясь. Она снова посмотрела на него. Запыленный обтрепанный плащ. Сбитые носки сапог. Длинная нелегкая дорога среди неприветливых краев. Эти монеты в кошеле - не последние ли? -Далеко ли ваши... соратники? - В таверне на восточной окраине, мы заночуем там. Она резко вздохнула: - В таверне худой эль... и жилистое мясо. На моей плите еще не остыл ужин. Принц Торин, окажите честь этому дому. Плохая я хозяйка буду, если дверь за вами затворится так скоро. - Мало кто из вашего рода называет меня так теперь, - медленно сказал он. - Разве золото, покрытое угольной пылью, перестает теперь называться золотом? -прошептала она, склонив голову и помогая ему снять плащ. Потом рванулась в кухню, суетливо схватила оловянную миску, но тут же отбросила в сторону. Стремглав побежала в спальню и там выхватила из сундука мужа бережно хранимые золоченный кубок, ножи, вилки, тарелки. Из шкатулки с шитьем достала завернутый в лоскут ткани золотой перстень и положила в карман передника. Кинулась обратно и, обжигая руки, помешала затухающие угли в печи. Рывком подхватила полное воды ведро и поставила на плиту. Он все еще стоял у двери, молча и словно бы настороженно наблюдая за ее беготней. Она обернулась к нему, бледнея: - Не изволите ли ополоснуться с дороги... перед ужином... А я пока почищу ваш плащ и сапоги, и... В таверне, я знаю, никогда не допросишься воды по вечерам... - смешавшись, она не закончила. Он отрицательно покачал головой и жестом приказал ей сесть напротив, и она покорно опустилась на скрипнувшую скамью. -Я совсем иное привык думать о роде людей, - проговорил он, - Но даже камни в рудниках различны меж собой... - и внезапно, быстро и глухо, - Зачем ты снова и снова заботишься обо мне? Почему тогда, в кузнице, позволила мне уйти? Сказала, что лишь ты сама виновна? Она молчала, растерянно и смятенно, не смея взглянуть на него. Он продолжал, как будто слова мешали ему дышать, и чем скорее он закончит, тем быстрее снова наполнится свежим воздухом широкая грудь: - Женщина... девчонка... уже дважды встречал я тебя в самый тяжелый момент моей жизни. И дважды ты заставляла меня испытывать стыд... почему? Даже сейчас ты, и твои нелепые почести... Тогда, много лет назад, в подземелье, я, растерянный юнец, принял твой хлеб, что ты украла для меня у своего отца. Принял этот хлеб человека, который нас ненавидит, потому что мои подданные, мои брат и сестра, мой дед - все они были голодны. И слезы твои казались упреком, что я не смог вернуть Эребор, что мы уходили - должны были уйти! Потом, столько лет спустя... Снова ты. Такая слабая глупая девчонка. Твоя доброта и твоя вечная готовность к жертве будто в насмешку над тем, кем я был когда-то и тем, кем я стал теперь. Ты как напоминание о моей постыдной утрате, об унижении моих подданных... Сражаясь с Азогом, видя, как пал мой брат, совсем еще мальчик, как опозорен был мой дед и весь наш род, я видел и твои глаза, и слышал это "виновата". И в груди моей горел гнев и боль за моих сородичей! И я знал, что не могу - не имею права - склониться перед злобным орком! Знал, что если я отступлю, меня не ждет ничего, лишь твоя жалость! - он замолк на мгновение. Лоб его блестел от пота, - Я так долго не хотел о тебе думать. Не хотел тебя больше видеть. Но я не мог не вернуться - ответь же, почему?! Острое щемящее чувство в груди, от которого привычно сжимаются руки и краснеют щеки. Белый шрам от ожога на ее правом предплечье. Он взглянул на этот шрам и вдруг резко поднес руку ко лбу, прикрывая глаза и лицо. Она должна была что-то сказать... и неожиданно, по-детски беспомощно улыбнулась: - Вы правы, принц... Я, верно, ничего для вас не значу, я только напоминание вашего горя... Вам незачем было сейчас давать мне деньги. И это правда, что в том, что было в кузнице, нет вашей вины. Вы шли своей дорогой, а я все не могла понять, что вам было не до меня... Мне все казалось... Мой народ к вам несправедлив, вы в ответ были несправедливы ко мне... - он не опускал руки, и это придало ей смелости, - Вы спрашиваете, зачем я снова и снова на вашем пути? Поверьте, не для того, чтобы насмехаться над вашим несчастьем! Она закусила губу, желая признаться и страшась его ответных слов: - Мой принц, все гораздо проще, - и поспешно опустила голову, чтобы не встретиться с его взглядом, - Я не искала вас или этого чувства, которое, я знаю, не вызовет в вас ответа... Я не выбирала, как не выбирали и вы своей судьбы... Но послушайте, - сама того не сознавая, она подалась вперед всем телом, ближе к нему, - Я ведь и память о вашем величии... Которое вернется однажды! Не может не вернуться... И в день, когда вас назовут Королем Под Горой, я хочу... я буду там... чего бы мне это не стоило. Чтобы бросать вам под ноги цветы и плакать от счастья... - она замолчала и подняла голову, улыбаясь ему робко и нежно. Его лицо... побледневшее, почти бескровное. Расширившиеся зрачки горящих глаз. Она почувствовала, как напряглись его мускулы, и отшатнулась, ожидая пощечины за дерзость своей речи. Но гнева не было. Вместо этого рот его дрогнул, и такой невыразимой печалью прозвучали тихие слова: - О как бы хотелось мне верить тебе... Как бы мечтал я, что это вернется. - Верьте себе, - она смело взяла его тяжелую руку с загрубевшей кожей, ссадинами и въевшейся грязью и поднесла к губам, - Это будет... Достала из кармана передника золотой перстень и осторожно положила ему на ладонь: - Смотрите, как я сохранила ваш перстень, чтобы вернуть вам, когда потребуется, так и Эребор будет вашим. Как странно, что в этот момент глаза его вдруг напомнили ей глаза Вигторна, когда тот досадовал, что слишком мал, чтобы играть с оружием Роэна, и с обидой на весь свет и себя самого, топал ногой и потрясал маленькими кулаками. И разве слова ее не были похожи на слова утешения разъяренному сыну: "Ты ведь умный и сильный, мой дорогой. Вот подожди еще годик-другой. Ты достанешь себе меч, которому не будет равных..." И, продолжая напевно приговаривать все, что приходило в голову, о давно ушедших днях, о том, как сверкала Одинокая Гора под лучами заходящего солнца, как удивлялась она, десятилетняя девочка, богатству и красоте ювелирных украшений, сделанных гномами, как завидовал ее отец, повела его в банную комнату. Своими руками смывала пыль дорог и пот с его длинных, тронутых сединой волос, плеч и ног. Потом втирала в прохладную кожу дорогие масла, которые муж хранил для особо почетных гостей. Она видела полузажившие следы от ранений, и ей хотелось припасть губами к каждому шраму. Юный принц, через какие неведомые ей ужасы пришлось ему пройти? Чья жестокая рука оставила эти отметины на молодом мускулистом теле, так не похожем на рыхловатое, гладкое, почти безволосое тело Роэна? Что же удивляться тому, что лицо его так мрачно, а в сердце нет места для нежности к ней? Он ел все так же молча, склонившись над тарелкой. Но взгляд его постепенно смягчался, и брови уже не столь сурово сходились у самой переносицы. С непросохшими после купания волосами, в рубахе и штанах ее мужа, которые были ему велики, он казался ей теперь едва ли старше Фрерина, своего преждевременно погибшего брата. Вначале он почти не притрагивался к яствам, в изобилье выставленным ею на столе. Но она видела, как он изголодался, и, чтобы не мешать своим присутствием, вновь ушла в банную комнату. Проворно выстирала и развесила у печи его одежду, слишком грубую и поношенную для принца. Начистила сапоги в прихожей и лишь потом, убедившись, что он закончил трапезу, вернулась в кухню, прихватив с собой швейные принадлежности и его плащ с прорехой на рукаве. И когда она снова вошла в кухню, он поднялся навстречу и отодвинул кубок с недопитым элем. Посмотрел на нее прямо и улыбнулся ей - в первый раз в ее жизни. Но она сразу узнала эту улыбку, ведь она уже столько раз видела ее на лице своего сына. После еды говорил уже он, а она все слушала, усевшись прямо на полу с шитьем и прислонившись к его ногам. Он говорил больше с самим собой, чем с ней. Рассказывал о своих детских годах, о безрассудной удали и мечте о приключениях. О сказках и планах, которые строили они с братом, чтобы завоевать все Средиземье. О картах нового мира гномов, которые они рисовали. О песнях, которые пели его благородные сородичи в тронном зале. О роде Дурина и легендах Мории. Но ни слова о горьких скитаниях после утраты Эребора. О битве при Азанулбизаре. Ни слова о том, что ждет его отца и его самого в скудных рудниках Синих Гор. Близилось к полуночи, когда он вдруг замолчал. Сделал движение, как будто хотел вновь подняться из-за стола или отодвинуться подальше от нее. И, встревожено обернувшись к нему, она увидела, что он смотрит неотрывно на ее плечи и грудь, стиснутую вылинявшим домашним платьем, ставшим слишком тесным после рождения Вигторна. Смотрит с таким выражением на лице, какое она никогда и не надеялась увидеть. Нерешительность и нетерпеливое напряженное ожидание. Она почему-то покраснела, смутилась, как бывало в пятнадцать лет, и, повинуясь этому взгляду, с поспешной неловкостью, слегка дрожащей рукой погасила свечу... -6- Он ушел рано, едва рассвело. Ночью долго лежала она в тишине, прислушиваясь к его тяжелому сонному дыханию, не смея пошевельнуть руки, онемевшей под весом его тела. Иногда он резко поворачивался, не просыпаясь, и отрывисто бормотал что-то невнятное и тревожное, и тогда она легко дотрагивалась до волос его и лба или гладила его плечо. И в полудреме ей казалось порой, что сидит она у постели заболевшего Вигторна, который и в бреду не отпускает ее руку. Под утро она сама провалилась в долгий, одурманивающий сон без сновидений, а когда открыла глаза, был уже день, туманный и дождливый. В кухне хлопотала Арин, и звенел возмущенный голос Вигторна, требовавшего жареную баранью ножку вместо каши. Он не разбудил ее перед уходом, не оставил ничего, кроме смятой постели. Он так и не увидел и не узнал о своем сыне, наполовину человеке, наполовину гноме.