Свистать всех наверх, ублюдки!

      Ужин буквально оборвался в одно мгновение. Шум, однако, вовсе не возрос от громкого заявления боцмана о корабле гвардейцев поблизости, а наоборот, стих до редких перешёптываний. Пираты напряглись, моментально взяв себя в руки.       Все заходили, молча и хмуро затопали по скрипящим доскам, перетаскивая какие-то грузы с места на место. Самые малосильные члены команды "Кровавого Левиафана" таскали пушечные ядра и даже не корчили недовольных гримас – обыкновенно таким занимаются вовсе не гордые морские волки, а всякая челядь, что ниже чином (вроде меня). Складывая ядра рядом с орудиями, мужики подгоняли канониров, которые были не намного хилее и младше их самих, а те в свою очередь прочищали длинными колючими щётками жерла пушек. Каждый такой чугунный гигант весил около тонны и стрелял, наверняка, ну, о-о-о-очень далеко. Я даже невольно содрогнулся, представляя ущерб, который способен нанести кораблю всего один подобный выстрел.       Про меня все забыли – времени развлекаться не было. Мне, безусловно, казалось, что это к счастью, но пару раз мне всё же пришлось усомниться в своих мыслях за следующие крайне насыщенные событиями часы.       Я бегал туда-сюда одновременно и с желанием поучаствовать в общем деле, и с пониманием, что шансы помереть под слоновьими ногами моряков, оглушающе грохочущими всем, что находилось в районе досягаемости, крайне велики. По стеночкам и косякам, стараясь не столкнуться с кем-нибудь, я осторожно выполз наружу и подошёл к бортику, под которым открывались эти забавные окошечки с выглядывающими из них пустыми глазницами пушек.       Время было вечернее, небо приобрело послезакатный багрово-синий оттенок и отражалось в воде, словно передавая ему то мрачное настроение и предзнаменование чего-то нехорошего. Такое бывает, если ты далеко не уверен, правильно ли поступишь через мгновения, верным пойдёшь ли путём.       Чёрный силуэт корабля возвышался над монотонно покачивающей поверхностью воды, отбрасывал не менее черное отражение, и от того казался раза в два больше, чем был в действительности. Он пугал меня непредсказуемой силой до самых мурашек, устроивших марафон на взмокшей от волнений спине. Словно в противопоставление последним трагически розоватым лучам солнца, вдалеке маячил корабль гвардейцев.       Никогда ещё армейцы не казались мне врагами до этой секунды. Я вдруг ощутил, что всей команде "Кровавого Левиафана", Николаасу Роггеману, Марьяну, Берту, Корту, Джото – всем – сегодня может прийти конец. Они просто умрут. И я могу умереть. Но что это значит? Что будет, если чья-то сабля пробуравит мою грудь, как нож масло? Если топор сломает мне кости с лёгкостью мясника, разделывающего курицу? Куда я буду смотреть и что видеть после того, как остановится моё дыхание? Есть ли что-то после этого момента? Или в одну секунду оборвётся весь окружающий мир? Жуть этих раздумий пробирала до мозга костей, перехватывала горло и давила на виски непомерным грузом. Я словно стоял на самом краю, а за спиной толпились пираты вперемешку с гвардейцами. И те, и другие могли лишь толкнуть в спину, но не спасти. Спасать меня было некому.       Джото ожидаемо посерьёзнел и перестал замечать моё присутствие ровно до тех пор, пока не споткнулся об меня, чуть не опрокинув моё плохо слушающееся тело на пол. Но и тогда он только сгрёб меня в охапку и отшвырнул прочь; на лице его была написана злость, граничащая с яростью, голос выдавал некое предвкушающее волнение, был ещё строже, ещё резче:       – Помереть собрался?! Иди отсюда! Спускайся в трюм! – а когда я побежал от нервотрёпки совершенно в ином направлении, его ручища сграбастала меня за волосы, бесцеремонно выдрав клок, и развернула лицом в нужную сторону. – Я сказал в трюм, щенок! – удар по спине обжёг сильнее, чем родительский ремень.       Я побежал долой с глаз боцмана. Судно замедлило ход и теперь будто подкрадывалось хищным зверем к кораблю гвардейцев; Джото стоял практически на носу нашего фрегата и смотрел вдаль, точно на цель, которая вот-вот будет атакована. Боцман был напряжён до предела, мышцы, словно в безумном нервном тике, непроизвольно сокращались под холщовой грязной рубахой, и, казалось, только тронь его пальцем – взорвётся, распрямится, как сжатая до предела пружина, и убьёт любого. Правая рука его лежала на рукояти сабли, до поры до времени покоящейся в объятиях ножен; чёрными, как древесный уголь, волосами играл порывистый ветер, вздувая ткань его продраных штанов. Сегодня Палацкий был без сапог.       Я уже потерял гвардейский корабль из виду и начал вертеть головой по сторонам, поёживаясь от холода, как вдруг осознал, что на палубе остались только я и боцман. Никого больше. Шелестят волны, завывает ветер, развевая полусобранные паруса, доски повизгивающе скрипят, скрежещут о гвозди и тяжи. И ничего. И ни души.       Трудно было бы описать моё состояние. До тошноты доводящая неосведомлённость топила меня, как котёнка в реке, но страшнее были последствия, если об этом хоть кто-то узнает. Мне хотелось высказать боцману свои мысли, я хотел понять, что происходит на самом деле, что сейчас будет, что нам грозит, что им грозит, какие есть исходы, какие варианты и тактики. Я хотел понять серьёзность грядущего, силу необходимого беспокойства. Но стоит дать слабость себе в этом плане, и меня действительно утопят, как бесполезное ничтожество, коим я и являлся в их глазах. Мне наконец-то действительно было страшно. И к этому я и бежал из дому.       Без понятия, что я делаю, я затрусил к единственному пирату на палубе и уставился в ту же сторону, что и он.       – Спрячься, – моментально бросил мне Джото, не дав и вдохнуть.       – Что сейчас будет? – просипел я. Волнение моё закипало, будто вода в жестяном чайнике, и с каждым внутренним пузырьком всё быстрее поднималась паника. Никак не удавалось закончить предложение. – Что сейчас будет?..       В ушах звенели слова Корта, перед глазами красовались его шрам и культяпки Берта, которые выглядели дико, будто гигантские личинки. Что с ними случится? Нужно ли мне вступать в бой? Чем я лучше их, чтобы оставаться в безопасности? Всё это было выражено моим жалким "Что будет?".       Но ответа от мужчины не последовало. Вместо этого его горячая до невозможности ладонь легла мне на макушку и резко, со всей своей дури надавила вниз. Я рухнул на пол, не в силах выдержать этот страшный напор, а тишину океана разорвал надрывный крик:       – Огонь!!!       Раздался дикий грохот. Весь корабль с тревожным гудением задрожал, завибрировал, заходил ходуном, затрясся, и эпицентр этого был внутри него самого. Меня охватил страх. Стоявший секунду назад, теперь я лежал, распластавшись, на полу и, открыв рот, таращился на Палацкого, который явно с усилием пытался сохранить спокойствие и не рвануть вперёд с безумной улыбочкой поперек породистой морды. Впереди буквально из ниоткуда вырос чужой корабль во всей его красе.       Послышался треск досок и далёкие вопли, призывающие к мобилизации и спокойствию; на другой палубе, словно муравьи под лупой, забегали люди, сталкиваясь друг с другом и разнося панику, будто чуму, по всей команде. Я не понимал, как можно не заметить "Кровавый Левиафан" в морских просторах, тем более с расстояния пушечного выстрела, но клоки тумана, скрывающего до определённого момента судно гвардии, наконец-то были замечены мною. Гвардейцы, в своей отглаженной форме и накрахмаленных париках, которые от беготни сползали им на глаза и лишь мешались, начали наспех открывать окошечки с пушками, чтобы дать ответный залп, но только последняя створка распахнулась, как Джото вновь набрал в свою широкую грудь воздуха и вновь громогласно закричал:       – Огонь!!!       Корабль снова тряхнуло, гром заложил уши, и я упал, не успев подняться. А вокруг никого. А на палубе всё так же только я да Палацкий, неотрывно смотрящий прямо на врага.       Засвистели редкие пули, закричали на неизвестном языке люди, создавая невозможный шум, давивший на уши хуже ультразвука. "Кровавый Левиафан" резко повернул, почти поравнявшись со своей жертвой, и тут боцман пригнулся на сильных напряжённых ногах и скомандовал:       – Бросайте кошки!       Часть команды высыпала на верхнюю палубу, незамедлительно рванула к бортам и бросила железные крюки на длинных верёвках на борт гвардейцев. Моряки буквально притянули "Левиафана" к вражескому судну борт-о-борт. Джото мощным прыжком сиганул на палубу к гвардейцам, достал саблю из ножен и закричал последний раз:       – К оружию!! – и первый бросился в круговерть сражения.       Меня пробил холодный пот. Могу поспорить, я ни разу не моргнул, таращась на битву, кипевшую вокруг меня. Я полз назад с хрипами и трепетом в сердце, с жутким волнением наблюдая, как боцман ловко уворачивается от пуль и лезвий рапир, как резво и, что самое страшное, умело он втыкает в одного за другим свою саблю, а на рубаху его капает кровь и морская вода. Вместе с ним дрались еще двадцать человек, а десять вереницей выстроились словно бы мостом между двумя побережьями и с невозможной скоростью передавали друг другу бочки, сундучки, какие-то тряпки и даже мотки верёвок. Но бочек было больше всего.       У меня не было сил встать, я словно отключился и растворился в лязге железа, выкриках командиров и воплях раненных. Пестрая, грязная волна пиратов схлестнулась с волною светло-синих мундиров армейцев, и мне было неясно, где свой, где чужой. Как понять, кого бить?! Как не тронуть своего?!       Грянул гром. Полил дождь. Меня кидало в разные стороны, пока я не забрался в самый дальний угол и не распластался там, не в силах от шока притянуть колени к груди. Крови были литры, канистры, цистерны. Все перетасканные бочонки можно было заполнить этой кровью, фонтанами хлещущей в разные стороны. Кто из наших жив? Где Берт? Где Корт? Где Руз? Где братья Гирт и Мик? Где Палацкий? Где боцман? Где все, чёрт возьми, кончайте, кончайте драться, прошу вас, поплыли отсюда, поплыли прочь оставьте их, спасите ваши души, спасите друг друга, меня спасите. Хватит мата и конвульсий, хватит мёртвых тел, боли, страданий. Прошу тебя. Джото, пожалуйста, дай отступление, дай спасение, Джото.       Душераздирающий крик столбом прорвался в небо, сотрясая темень ночи и роняя своею силой звёзды на землю, разгоняя облака. Оказывается, кричал я.

***

      Всё закончилось постепенно, но всё-таки быстро, словно кто-то свернул декорации театральной постановки. Вскоре армейцы перестали отбиваться и сдались, отдали безвольно своё оружие; и я, обливаясь холодным потом и завывая от неожиданно резкой боли, ни с того ни с сего скрутившей мои плечи, видел, как килограммы хорошего гвардейского вооружения внесли на наш фрегат.       Меня никто не видел, что несомненно радовало и беспокоило одновременно. Уставшие, тяжело дышащие пираты слонялись под антрацитовым небом и обсуждали безоговорочную победу под мелким, практически моросящим дождём. Кошки смотали и унесли прочь, оттолкнулись от чужого судна, которое почему-то медленно погружалось под воду, и поплыли дальше, словно не убили кучу человек, а к мяснику за вырезкой зашли.       Всё происходящее застилали мои слабые стоны. Мне было очень, очень больно и я не мог понять, чёрт подери, почему! Беспомощно вертя башкой, будто голодный птенец, я случайно уронил взгляд на свою бурую от грязи тельняшку. Весь плечевой пояс был залит алым, но царапин видно не было. Только аккуратная дырочка ниже плечевого сустава, совсем с краю. И снова я закричал. Уже от ужаса.       Меня остановил сильной пинок по голове. Да, именно пинок.       – Я сказал тебе сидеть в трюме! – взревел знакомый голос и я съёжился, без малейшего желания получить по ушам ещё раз. – Единственный раненный, и тот даже в бой не вступал! Дай сюда свои клешни корявые! – Джото присел на корточки и бегло осмотрел моё ранение. – Кусачки мне дайте!       – Что там?       – Убили кого?       – Кажись, шавку пуля задела.       – Да ну! Помирает?       – Ага, если бы!       – А он дрался что ль?       – Да кто его знает!..       Болтали вокруг, а всё моё внимание было обращено на Палацкого, который угрожающе щёлкнул железными длинными и узкими щипцами перед моим носом. Не понимая ещё, что он собирается делать, и не подразумевая ничего плохого, я озадаченно смотрел на боцмана, чувствуя, как бледнеют мои губы. Он был совершенно мокрый и уставший, брови его всё так же хмурились, а улыбка выражала приятное ему злорадство, какое появляется при отмщении за что-то ужасное. Влажная рубаха прилипла к его телу, стала полупрозрачной, открывая рельеф мышц и некоторых странно изогнутых, толстых шрамов. Он притянул меня к себе, и я невольно перестал дышать, отупев от новых ощущений битвы и резкого, как запах уксуса, страха.       – Джото, может его хоть того? Вырубить?       – Ну, нет, не дождётся. Умел ослушаться, пусть умеет сносить наказание, – с горящими глазами ответил боцман и без малейшего стеснения сунул щипцы в отверстие в моём плече, проделанное гвардейской пулей...