***
Ночь вступила в свои права как-то очень резко. Луну скрыли огромные, чернее хмурого неба, тучи. Океан превратился в сплошное непроницаемое месиво, не просвечивающее, непрозрачное, совершенно незнакомое и враждебное по своему виду. Ветер сменился на северный, ледяной, студящий все органы изнутри и бросающий полурасправленные паруса то вверх, то вниз, словно покушаясь вовсе сорвать их. Вся команда скрылась в трюме и первые несколько часов попросту гуляла, отмечая удачный захват. Ну, а как гуляют пираты? Много пьют, втемяшивают друг другу огромными деревянные кружки во лбы, смеются, обдавая всё вокруг гнилостным запахом их ртов, пихают того, кто менее пьян или ближе находится... Одним словом, дебоширят во всю. Примерно через полчаса после начала веселья они затянули песню. Где-то в противоположном конце сидели двое-трое "музыкантов", быстро наигрывающие простенькие аккорды в разной последовательности, но под этот мотив, казалось, плясал сам "Кровавый Левиафан", чуть сильнее раскачиваясь от дружных несуразных танцев своих обитателей. Джото тоже веселился. Он переоделся, немного отсиделся в своей каюте и вышел в обыкновенном расположении духа, ухмыляясь и ядовито подкалывая окружающих. Он, будучи полупьяным, горланил песню одним из первых голосов. Хрипло, неказисто и, если быть честным, крайне отвратительно, но категорически громко. Раскачиваясь туда-обратно всем корпусом, Палацкий обнимал за плечи совершенно пьяного Марьяна, который, несмотря на свой относительно небольшой объём желудка, выхлестал огромное количество то ли пива, то ли рома, то ли ещё какого-то алкогольного напитка, который бухала вся команда. Странные чувства у меня были к "мой-папа-капитан" в этот момент. Он вызывал у меня какое-то слабое восхищение пополам с жуткой неприязнью. Я же сидел в самом тёмном углу и, кажется, молча завидовал этому белокурому пареньку одного со мной возраста, который так идеально влился в коллектив и обнимался с боцманом, пьяно тыкаясь своим аккуратненьким носиком ему в плечо. И даже тот факт, что господин Роггеман самолично бы прикончил всех, кто мешал бы "вливанию" сыночка, ни капли меня не утешал. Моё же плечо невозможно ныло, стоило мне хоть двинуть им, хоть просто напрячь мышцу, и я жалобно закатывал глаза с мыслями о своей несчастной жизни. Меня нездорово потряхивало, и чем дольше длилось гулянье в трюме, тем отчетливее я понимал, что у меня начинается жар. Скованный по рукам и ногам неприятной боязнью, что боцман занёс мне какую-нибудь дрянь, я сидел и выискивал блуждающим взглядом более менее приятных мне членов команды. Корт сидел где-то недалеко и громко беседовал с огроменным бородатым Дортом, который иногда в жутковатой улыбке показывал свои редкие, узкие, но длинные зубы с полупрозрачной эмалью. Его седая и жёсткая борода топорщилась в разные стороны и искренне напоминала мне металлическую мочалку. – Ерунда это! Самые красотки в итальянских борделях! – кричал он Корту. Я хотел было найти и себе какую-нибудь компанию на этот вечер, но никто не то что не видел меня – даже не помнил о моём существовании; даже Берт забрался в гамак и дремал под всю эту гульбу без единого признака недовольства. Его длиннопалая нога свесилась за край "постели" и слегка подёргивала пальцами в такт музыке. Одним словом, ловить мне здесь было совершенно нечего. Кому из нажравшихся пиратов интересно с жалким полодёром с наморщенной мордой и замечательной способностью портить всё там, где он возникает? Я встал и направился к выходу из трюма, чтобы немного помокнуть под дождём и охладить кипящую в нагретом сорока человеками помещении голову. Мне было тоскливо. Даже не просто тоскливо – мне было бесконечно грустно и, казалось, в этой вселенской грусти можно было утопить всех здесь находящихся, если сломать мою грудную клетку и выпустить её на свободу. Ветер пахнул мне навстречу свежестью и дикой пчелой ужалил разомлевшие лёгкие. Крупные капли сухим горохом стучали по палубе, расшибаясь на мелкие брызги. Дождь слезами стекал по моему лицу, и я, впервые за долгое время, улыбнулся. Как хорошо, после пыльного душного трюма. Как свежо, Господи... Я подошёл к бортику и облокотился здоровой рукой, немного согнув ноги в коленях, чтоб шальная волна не выбросила меня за борт. Погода слабо и даже как-то лениво бушевала, взметая вихри воды ледяным воздухом, смешивая их в каком-то невозможном, яростном танце и, будто надоевших любовниц, отбрасывала прочь, разбивая о далёкие скалы. Сердце моё, наконец, успокоилось. – Стой смирно, – сказал хриплый голос за моей спиной, и в следующую секунду тяжёлая ладонь легла мне на шею. Я вздрогнул, ощущая холодной кожей жар чужих рук и слыша голос, теряющийся в тугих барабанах дождя. – Что? Кто?.. - промямлил я, пытаясь развернуться, с таким непривычным страхом втягивая голову в плечи, чтобы стать незаметным и невидимкой скользнуть отсюда прочь. – Заткнись, – сухо бросили позади, не давая оглянуться, и мне ничего не осталось, кроме как послушно замолчать. Так у меня будут хоть какие-то гарантии. По телу пробежал какой-то странный холодок, нагоняя стаю мурашек. От человека позади несло алкоголем и табаком, и я прекрасно знал, кто он, даже не оборачиваясь на него. Это был Джото. В какое–то странное состояние поверг он меня сейчас, будто бы это и не я вовсе стоял перед ним, облокачиваясь на обшмыганные бортики и таращась в неспокойный океан; я будто сам опьянел, почувствовав этот терпкий запах, растворяющийся во влажном воздухе. Это был мужской запах. Он был не сказать, что какой-то приятный, но, вдохнув его раз, захочешь ещё и ещё. Оно как дурман туманит разум, и всё обращает в малозначительное, несущественное по сравнению с этим пьянящим ароматом. И я повёлся. Мне казалось, что этот гадкий чех, мешающий каплям ниспадать на мою спину, поймет меня, если я выложу всё, что не даёт мне покоя который месяц, да даже если и не поймёт, то хотя бы выслушает. Мне думалось, что он один из тех, кто павлином красуется под взглядами окружающих, но наедине становится чутким, внимательным и сочувствующим человеком. Мне думалось глубоко внутри, что я ему интересен, что он пришёл сюда именно за мной, хотя поверхностно я едва сдерживал дрожь и предполагал, что так лишь совпало, что это просто дождь и свежесть вытащили его из гурьбы народа. – Какой же ты... – зашептали мне на ухо, проглотив остаток фразы. Я слышал в его голосе улыбку и всё более туго соображал. Коленки затряслись, когда вторая рука Палацкого легла мне на грудь, чуть поцарапала сквозь тельняшку кожу на ней и, совершенно потеряв какую-либо совесть, нырнула под одежду, касаясь ледяного меня совсем неоднозначно. Никто и никогда не трогал меня так. Ни до, ни после. – Зачем ты... Вы... Пусти меня, отпусти, пожалуйста... – пробормотал я, но тело говорило ему совсем иное. Я неуверенно прижался спиной к мокрому, невероятно горячему животу боцмана; и когда он сам притиснул меня к себе, то я почти что повис на его руках, чувствуя, как длинная угловатая ладонь требовательно поднимается вверх, тиранит своими странными мне ласками грудь, и снова сбегает вниз, а вторая кисть поглаживает основание шеи, большим пальцем нащупав самый крупный позвонок в начале спины. Странные чувства владели мной. Я ничего не мог поделать, не мог отойти от него, не мог сбежать и не хотел этого. Мне даже не думалось ни о чём больше. Зачем, почему, что будет потом, что было до этого. К чему эти вопросы, если сейчас происходит то, что мне так странно и необыкновенно приятно? Его ладони на моём теле, его дыхание мне в ухо, такая гаденькая ухмылочка, и вдруг до меня доходит, что Джото не пьян. Абсолютно, ни капли не пьян, и именно от этого мне так жутко и так волнительно. Он неслышно, одной лишь грудью засмеялся, притискивая меня к себе всё крепче, сжимая рёбра до треска, впиваясь ногтями в мою кожу. Во мне полыхало пламя стыда за свою покорность и бесстрашие, явившееся некстати. – Умница, – хмыкнув, сказал мне боцман и вдруг отпустил меня; но не отошёл. Ни на шаг. Мне стало больно дышать, а внутри всё раздирало чувство тоски. Эти касания, исследующие моё тело, эти касания... Вдруг до ожога горячий шёпот коснулся моего уха. – Я слежу за тобой. Никто не тронет тебя, пока я сам этого не сделаю, - наигранно сказал он мне. Джото выразительно посмотрел мне прямо в глаза, но во взгляде его не было никакой нежности или чуткости – только немой вызов: "Рискнёшь дать отпор, щенок?". В эту ночь он словно поставил на меня штамп принадлежности ему, и этот твёрдый, тяжёлый взор ещё долго не давал мне уснуть. Одним взглядом боцман сообщил мне, что я обречён. Он в последний раз, будто птичьим пером, прикоснулся к моим плечам пальцами, а затем ушёл обратно, откуда явился. Как только шаги его стали не слышны, я грохнулся коленями на палубу, совершенно мокрый и обессиленный, а от того до ужаса жалкий. Сам себе я напоминал выпавшего из гнезда птенца под проливным дождём: ненужный, бессмысленно существующий комок плоти, а самое главное и, наверное, жуткое сходство, так это то, что никто, нигде, и никогда меня больше не ждёт. Джото ушёл, оставив мне на размышление ворох вопросов. Зачем. Почему. Что будет потом. Что было до этого. Что все это значит. Я всхлипнул.Мы изучаем этот берег
2 апреля 2014 г. в 21:17
Воткните себе в плечо ножницы, а потом, провернув их там несколько раз, приоткройте. Может, именно тогда вы хоть примерно поймёте те ощущения,которые я испытал с щипцами и пальцами Джото в пулевом ранении.
Мне уже было не больно – это был благоговейный ужас и, естественно, первая моя реакция была очевидна и ясна, как божий день: БЕЖАТЬ.
Я всем телом буквально подпрыгнул на месте, пытаясь броситься куда-угодно – за борт, в акулью пасть, в бочки с жиром, в кучу оружия, пока ещё сваленного рядом со спуском в трюм – только подальше от боцмана, подальше от этой с ума сводящей боли, которая разрядом молнии ударяла изнутри, врезалась в макушку и отдавалась в пятки. Все предыдущие залпы моих воплей стали казаться ненавязчивыми трелями соловьёв по сравнению с тем, что я издал сейчас казалось бы уже давно охрипшим горлом, трясясь в предсмертных конвульсиях.
– Заткни пасть! – рявкнул Палацкий, чьи щипцы выскочили из просто предназначенного для них отверстия. Но, вместо того, чтобы отпустить, боцман беззастенчиво опрокинул меня на палубу, хорошенько приложив затылком об пол, и нагло оседлал, подвергнув мои внутренние органы небывалому испытанию его весом примерно в тонну. Левая рука вцепилась мне в горло, левая же коленка наступила мне на правое предплечье, его правая коленка – на левое предплечье. Моё бренное тело оказалось попросту обездвижено, и мне бы отступить, смирившись со своей судьбой, однако я ещё лелеял надежду спастись.
– Пусти! – надрывался я, дрыгая головой, словно бы пытаясь выдернуть её из тела, чтобы не осознавать того, что происходит, и не чувствовать предстоящих мучений. – Отпусти меня!!! – одуревшим голосом орал я на весь фрегат, вытаращив на боцмана глаза и кривя губы в оскале. По уху прилетел удар, сбивший любую спесь.
Вокруг собралась толпа зрителей. Кто-то, помоложе, со смешливым сочувствием смотрели на истязание меня, усмехаясь с жалостью во взгляде, а более грубые, злые и не привыкшие к сочувствию, надрывались утробным, раскатистым, будто гром, смехом, хватаясь за крепкие выпуклые животы своими плотными мускулистыми руками. Я не искал помощи ни в ком из них, я просто знал, что никто не станет помогать, потому что сам Палацкий водрузился на меня и целится щипцами в рану. Только попробуй перечить ему – зубов с пола не соберёшь!
Самое обидное и жуткое, так это то, что я не знал, зачем он это делает, на кой чёрт причинять мне такую несусветную боль и так злорадствовать? Я видел его лицо настолько близко, что чувствовал дыхание с привкусом перегара, мог разглядеть каждую черту, каждую бороздку на коже, каждую морщинку. Его нос, длинный, узкий, с крохотной острой горбинкой, почти упирался в мою переносицу; его тонкие бледные губы растянулись в привычную мне мину; его кустистые на концах брови чёрными стрелами выражали безумствующую решительность и странную злость на меня. А глаза... они были настолько светлые, что даже крохотный зрачок был отчётливо виден на радужке, придавая пирату примесь безумия во весь его образ, во всё его состояние.
Он был хорош собой, и эта природная красота удачной гармоничности острого лица словно бы прощала всю желчность его поведения, каким-то неясным образом оправдывала его перед всеми вокруг. Казалось, с его лицом, отвагой и храбростью, с которой он вёл команду на абордаж, было возможно убивать всех кругом, творить самые паскудные дела, и оставаться безнаказанным со стороны людей и неба.
– Я сказал, чтоб ты заткнул пасть, щенок, – нетерпеливо фыркнул он. – Умей отвечать за непослушание!
И холодное железо вновь впилось в моё мясо, истекающее кровью. Он ковырялся в ране с полминуты и в это время я понял, что отныне любая царапина будет казаться мне приятным покалыванием. Моё туловище изгибалось во все стороны какими-то немыслимыми змееподобными движениями, пытаясь сбросить с себя Джото, вырваться, спрятаться и тихо умереть в каком-нибудь убежище, где никто меня не найдёт.
Только-только я начал в бессилии и изнеможении шептать молитву перед отправлением к Господу, как вдруг мои затёкшие руки внезапно отпустили:
– Достал! – и Джото победоносно вскинул руку с кусачками вверх. В них была зажата пуля.
Я облегчённо застонал и вдруг понял, что весь взмок; и рука горела просто адовым огнём преисподней. К горлу в очередной раз подкатывал огромный ком съеденного накануне ужина.