Свистать всех наверх, ублюдки!

      Утром хмельные пираты бурчали, тормозили и спотыкались об меня еще чаще, чем обыкновенно. Даже почти не выпивавший вчера Берт недовольно буркнул, когда я случайно чуть не сшиб его с ног, бегом направляясь за порцией своей ежедневной работы. Корт выглядел крайне угрюмым и вообще не понимающим, что он здесь делает и кто эти люди вокруг. Во время подъема даже случилась драка, потому что бородатые моряки не поделили кружку со вчерашним ромом, дабы хоть немного привести себя в порядок и растрясти тяжёлые головы.       Один я бабочкой летал по палубе, жмуря красные от малого количества сна и большого количества затраченных нервов глаза. Драить вечно мокрые и грязные доски я умел теперь крайне быстро и тщательно, а это доставляло пиратам небольшое неудобство, потому что безработный к вечеру, я от нечего делать слонялся за ними, настойчиво наблюдал за их работой и задавал беднягам целую тучу очевидных для любого мореплавателя вопросов. Они бесились, они рвали и метали, они посылали меня к морскому чёрту, в акулью пасть, на глубины океана, но чаще всего на хер соседа. Я немного обижался и уходил к другим звеньям команды "Кровавого Левиафана", после чего сценарий повторялся раз за разом.       Теперь же, когда вся обыденная работа выполнялась раз в пять медленнее, абсолютно трезвая моя туша являлась самой быстрой, ловкой и умелой на всём судне. Больная рука, правда, немного снижала качество моих результатов, однако работал я всё равно исправно и совершенно не отвлекался до самого конца.       Но, когда эта бесконечная полодёрка подходила к концу, и я на карачках подходил к каюте Марьяна, вдруг через рассохшиеся деревянные стены послышалось, как светловласый юноша, больше притворно, чем искренне, стонет во весь свой относительно высокий голос, чередуя вопли с несчастными криками:       – Я столько выпил вчера! Столько выпил, отец! – ныл он дрожащим голосом. Всё это слышалось мне таким наигранным, что любопытство вынудило остановиться, замереть и навострить уши.       – Ты нажрался, как помойная свинья. Какого чёрта переводишь ром? - ровно отвечал второй голос – его отца, – однако спокойный, ничуть не смущённый завываниями отпрыска и состоянием откровенного похмелья. – Ты думаешь, эти дармоеды без тебя его не осилят?       – Отец, я хочу стать частью команды! – с неким возмущением отозвался тот, едва ли ни фыркнув. – Я хочу, чтоб эти люди знали своего будущего капитана. Что плохого, чёрт возьми?       – Ну да, ну да... Именно поэтому напиваешься один из первых, орёшь песни один из первых, веселиться бежишь в первых рядах, а во время абордажа сидишь у себя в трюме, как мерзотный крысёныш.       – Отец, я!.. – начал было, почти что перейдя на крик, мальчишка, но глухой удар кулаком по столу заставил его беспрекословно заткнуться и дослушать начатую речь:       – Молчать! – властно рявкнул Николаас Роггеман, а сам продолжил таким же знакомым невозмутимым тоном, как прежде. – Какой из тебя капитан? Да ты мачт от носа корабля не отличишь. Вечно налакаешься пойла со стадом этих баранов, а потом ахаешь, разведя ножки в стороны под Палацким.       Я услышал в голосе отвращение и, подумать только, стыд за отпрыска, и секундное осознание отеческой злобы возбудило во мне какое-то бурное восхищение.       – Не правда! – снова взорал Марьян, и опять его прервал удар по столу и речи капитана:       – Молчать, щенок! Думаешь, всем там сладко спится под ваши аккомпанементы, или эти обормоты глохнут, когда ты с Джото в каюте запираешься? Ты где видел, чтоб капитан к боцману по первому свистку бегал? Я в твои годы на абордаж в первых рядах скакал горным козликом, и ни одного ранения за столько лет, как видишь. Ты больше похож на жеманную девицу из борделя, чем на будущего капитана.       – Папа! – хрипло от возмущения, взяв самые высокие из возможных для себя нот, закричал Марьян, после чего послышался очередной звук удара, но уже вовсе не по столу. Юнец завыл по-настоящему, как-то утробно, в нос, сильно гундося.       Кажется, папаша не выдержал и вмазал отпрыску кулаком по лицу. Если в обычной ситуации я бы разлился невозможной жалостью и сожалениями к бедному Роггеману-младшему (конечно, эти жалость и сожаление не заставили бы меня как-то помочь или что-то сделать, ибо нечего мою спину своими сапогами марать), то сейчас что-то затормозило меня, что-то в этом подслушанном разговоре не давало покоя моим извилинам, но что – неясно.       Послышался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа, и дверь незамедлительно распахнулась. Из дверного проёма ровным грациозным шагом вышел Николаас Роггеман, и это вдруг вышибло из моей головы вообще какие-либо мысли, оставив только слепое раболепие и бесконечную преданность этому человеку. Дышать стало тяжело. Капитан медленно посмотрел вниз и буквально наткнулся на меня взглядом. Он вращал лишь глазами и почти никогда – головой. Весь я вспыхнул, аки маков цвет, и дрожащей рукой начал потирать пол железной щёткой, но так неуверенно, будто боялся, что делаю это вовсе неправильно, и сейчас этот мужчина вмажет и мне за подобную работу.       – Ты ещё жив? – с искренним удивлением спросил Николаас Роггеман, в изумлении поднимая изогнутые дугами седые брови вверх. Я мелко закивал, восхищаясь образом этого мужчины, глядя, как редкие лучи солнца поигрывают на его серебряном хвосте яркими бликами, как аристократично выглядит он даже в этом невзрачном одеянии. Кажется, наряжался капитан только перед выходом на берег, чтобы выглядеть настоящим владельцем шикарного фрегата, а в остальное время носил одежду не стесняющую движений, такую же серую и затёртую, как и у остальных членов команды.       – Подслушивал? – холодно спросил мужчина, не шелохнувшись, и я замотал головой, а для убедительности прочистил горло и сипло спросил:       – Что подслушивал?..       Выдержав длинную, полную раздумий и моего громкого сердцебиения паузу, он сказал мне:       – Вечером отправляйся на кухню, поможешь коку с ужином. Прежний помощник заболел, и нам пришлось пустить его ко дну, чтоб не разнёс заразу.       Я снова мелко закивал. Капитан промолчал, давя меня взглядом еще около полминуты, а потом спокойно отправился в свою каюту, расположенную на главной палубе. У меня отлегло от сердца, лишь когда его фигура скрылась за поворотом.       Уткнувшись лбом в прохладные влажные доски, я закрыл глаза и пытался понять, что именно зацепило меня в этом совершенно, казалось бы, не касающемся меня разговоре. Раз за разом прокручивал я в памяти их слова, повторял в своей голове визги мальчишки, и каждый раз моё сердце спотыкалось на одном и том же моменте. В пятый раз к лицу вдруг прилила кровь, а в груди взорвалась совершенно тупая, отягощающая мои плечи злоба. Мне было очень тяжело от того, что этот долбанный Марьян "ахает, разведя ножки в стороны под Палацким".       И с какого перепуга меня так волнует этот боцман? Какого чёрта меня вообще это задевает? Только потому, что он своими граблями меня лапал там, где никто до него? Впрочем, если подумать, то именно поэтому... Это ж надо! Сам, значит, трогает меня, где не надо, и сам же с этим "мой-папа-капитан" разврат чинит!       Злость полностью захватила меня в свои дружеские объятия. Какая-то странная, обращённая на дурацкого Джото, очень серьёзная, но с другой стороны... Уж лучше бы он снова гладил меня, чем запирался в своей каюте с Марьяном. Лучше бы так, лучше бы так.

***

      Кок оказался накачанным мужиком под два метра с лохматыми бакенбардами и опалёнными бровями. Он был крайне быстр, ловок, все свои действия выполнял расчётливо и точно, делая выпады над огромным чаном с зачатками невзрачной на вид похлёбки. На его теле не было ни единого шрама, а мускулы вздувались при каждом движении, с лица не сходила полнейшая сосредоточенность и знание важности своего дела. По кухне он расхаживал в одних оборванных штанах чуть длиннее колена, подвязанных толстой измочаленной верёвкой вместо ремня, а рубаха тем временем аккуратно висела в дальнем углу на саморучно, не очень качественно, но с душой выстроганной деревянной вешалке.       Его звали Раймонд, и он оказался вполне добродушным мужиком, несмотря на устрашающий и грозный вид. Кроме всего прочего, Раймонд очень любил поболтать.       – Как звать-то тебя? – с широкой улыбкой на тонких, почти незаметных губах, спросил кок, не глядя забрасывая в чан какие-то травы.       – Себастиаан, – чуть угрюмо, даже скорее раздражённо ответил я. Столько месяцев на корабле, а все никак не выучат моё долбанное имя. Неужели так тяжело запомнить?! Что сложного?!       – На-ка, парниша! – сказал он мне, пропустив мимо ушей ответ, и сунул в руки здоровенный увесистый нож, широченную доску, а на разделочный стол высыпал около килограмма плохо помытой моркови – кое-где были видны разводы грязи. Слабо вздохнув, я принялся счищать шкурку, роняя её на этот же стол. Раймонд в это время быстро рубил мясо трёх кур, без затруднений разрезая сильными руками кости.       – Арти-то утопить пришлось, – вздохнул он, сообщая о нередкой практике убийства членов команды так, будто этот Арти решил завести семью и сошёл на берег. – Гриппом каким-то заболел, представляешь? Кто ж его тут лечить от такого будет, бедолагу.       – А лекаря тут разве нет? – вопросил я, понимая, что речь идёт о помощнике.       – Есть, да от гриппа же его кто вылечит? Или не от гриппа. Не понял я ни хера, в общем. Горячий весь был, лихорадило его, ломало. У нас таких лекарств не водится, вот и!.. – Раймонд махнул рукой. – Ты что это делаешь, дурень? – вдруг засмеялся он и выхватил почти очищенную морковь у меня из рук. – Ты зачем время тянешь? – и он за пару секунд порубил корнеплод на довольно крупные кубики, а потом бросил вслед за курицей в кипящий бульон.       – Не чищенную?! – чуть не окосел я, глядя, как пузырьки от захлебнувшейся морковки поднимаются кверху. То есть, я варево из немытых овощей жрал каждый вечер?!       – Конечно! – ответил Раймонд сразу на два моих вопроса. – В кожуре самые витамины! Руби скорее, – кивнул он на остатки, а сам принялся за крупный картофель, который точно так же, со шкуркой кинул в то ли суп, то ли кашу. Немного обескураженный, но быстро привыкший к такому новшеству в моём рационе, я заработал быстрее. – Надо ведь, чтоб каждый моряк был сыт, накормлен и готов к бою. А на постных супчиках пустых сколько протянешь? Да час, не больше, а потом опять в пузе урчит!       Так прошло около часа. Когда ужин был готов, а пираты расселись хлебать результаты наших с Раймондом трудов, я снова пребывал в гордом одиночестве в самом тёмном углу, обнимая свои колени. Тоска и уныние снедали меня изнутри, а противиться этому дуэту не было никаких сил. Здесь не было друзей или тех, кому я был бы просто дорог. Жизнь, за которой я убежал от родителей, превратилась в существование. Как бы я ни старался, не видать мне расположения этих бородатых громил, а это значит что я есть, что меня нет – всем наплевать. Знаете ли, очень больно находиться там, где ты не нужен.       Бесконечные просторы океана, наконец, стали привычными. Я не мечтал о доме. Я вообще не мечтал ни о чём, кроме расположения кого-нибудь одного, об интересе ко мне, и не минутного, а постоянного. Мне, избалованному постоянным надзором, очень этого не хватало.       – Чего тоскуешь? – услышал я голос Корта. Он сел рядом со мной и облокотился о мои плечи. – Опять без ужина, балда?       Я помотал головой, немного смутившись неожиданно свалившемуся на голову счастью. Так, ладно, получается, расположенные ко мне люди есть. Но мне всё равно почему-то хочется ныть и ныть кому-то в плечо, и пускать слёзы в подушку (которой нет), и делиться своими потаёнными мыслями, потому что я привык это делать на земле. У меня всегда была подушка! А здесь её нет! Здесь только грязный рваный гамак и Корт! И боль в руке, дикая, несусветная боль!       – Ну, ты чего? – явно неловко усмехнулся парень, легонько щёлкнув меня по носу. Я зажал свою верхнюю часть лица ладонями и тихо заскулил, пытаясь не взвыть в голосину. Да даже если бы взвыл – было бы кому дело.        Только-только Корт набрал в грудь воздуха, чтобы обеспокоиться моим состоянием, как вдруг всё пошло по сценарию, о котором никто не мог даже помыслить.       – Пошёл прочь, – услышал я сухой приказной голос.       Передо мной стоял Джото. Сейчас он казался даже выше, чем обычно; подбородок с щетиной воздет чуть ли не к потолку, в глазах блестит ярость, как тогда, с Рузом, и сквозящая, пока ещё обузданная злость.       – А тебе-то чего надо? – осклабился на боцмана Корт. – Видишь же, пацану плохо, надо ему по...       Палацкий не стал дослушивать. Он вдруг схватил парня за ворот его рубахи, поднял своими сильными руками на полметра над полом и хорошенько, добротно встряхнул:       – Пошёл прочь, гнида, щенок мой.       Корт инстинктивно схватился за его запястья и засучил ногами в воздухе:       – Да пусти ты меня, ненормальный!       Боцман, конечно же, не пустил, а только с разбега впечатал моряка спиной в стену и рявкнул на весь трюм:       – Даже не смей тереться рядом с ним, мразь! Не дай бог ты его пальцем тронешь, паскуда, зубов с пола не соберёшь! Пошёл! – и он отпустил оробевшего парня, который с грохотом упал на пол, взирая извиняющимся взглядом на меня, мол, извини, Себастиаан, не моя вина.       У меня кровь застыла в жилах. Мой мозг всегда очень туго соображал при каких-то стычках кого бы то ни было, а потому мотивы Джото были для меня сокрыты стеной моего тугодумия, глупости и священного ужаса.       Я машинально втянул голову в плечи и безмолвно наблюдал, как Палацкий, обратив на себя криком три десятка удивлённых взглядов, подошёл ко мне со своей обыкновенной ядовитой улыбочкой, и, больно сцапав горячей ладонью моё запястье при раненной руке, потянул меня за собою, бодрым шагом направляясь в сторону своей каюты.       Я еле успевал шевелить ногами, то и дело спотыкаясь об раскиданные вещи команды, да ещё и жалко постанывая от дикой режущей боли в плече.       Мне было страшно. Мне было очень, очень страшно, и я ничего не мог с этим поделать, потому что пытаться вырваться от разъярённого Джото было невозможно, это грозило лишь новыми увечьями.       Или причина была не в этом. Вся фигура черноволосого голубоглазого мужчины источала какое-то жуткое рвение; резкость в движениях стала предельной, бешеной; глаза сверкали, будто волны на солнце, а улыбка казалась несущей совсем иное настроение, нежели раньше.       Боцман запихнул меня в свою каюту и буквально кинул на пол, как ненужную вещь, запирая дверь на ключ. Он улыбался не мне. Он улыбался своим мыслям.