– Пусти! – зажмурившись, крикнул я, и тут же получил оплеуху. Джото пинком, однако с выражением игривости на лице, выгнал меня из каюты. Видимо, его.
– Шуруй давай, ссыкло, – Палацкий говорил негромко, но так самоуверенно, что волей неволей, а чувствуешь его превосходство над собой, и покоряешься, как действительный щенок, выполняющий то, что от него строго требуют раз за разом. Не понимая зачем и в чём смысл этого действия, но делающий то, что просят.
Натягивая повыше штаны, подвязанные холщовой верёвкой, кусок которой нашёлся в дальнем углу трюма, я покорно топал перед направляющим меня Джото. И да, без одежды-таки не вышел, захватив её с собой и надевая по пути. Боцман отравлено смеялся, будто замышляя что-то, ну, крайне коварное.
Меня напрягло то слово, которым Джото меня назвал. Так унизительно, да еще и далеко не восхитительным значением, а самое главное, что совершенно не заслуженно. Будит тут, знаешь ли, судя по храпу абсолютно всех членов команды, в четыре утра, тащит хрен пойми куда, пинает, безнаказанно выдирает волосы и портит мне тон кожи синяками, ещё и ржёт, а теперь вдобавок ко всей этой боцмановской излюбленной атмосфере обзывание достаточно обидными и нечестными словами. За что?!
– С чего это "ссыкло"? – сонно буркнул я, однако окончательно проснувшись и завершив этот трудный вычислительный процесс, который показал, что у меня достаточно веских оснований, чтобы устыдить Палацкого в его поступке.
– Неспроста, поверь, – ответил мне Джото, вдруг схватил меня за волосы и вместо пути подъёма наверх развернул меня к дальнему коридорчику. Я никогда не мыл его, потому что там было очень темно и никто туда не ходил. Кстати говоря, всем было вообще плевать, насколько чистая на "Кровавом Левиафане" палуба. Эти монотонные движения руками я выполнял просто потому, что ни на что другое не годился – не хватало мышечной массы. И мозгов. Я плохо понимал устройство корабля, руководствуясь только лишь представлениями, а потому хорошим помощником быть не мог.
А коридорчик тем временем вывел к какому-то странному спуску, в конце которого обнаружились деревянные шлюпки, те самые, на которых я и прибыл сюда, с которых впервые ступил на древесину, испещрённую памятью о сотнях битв, хранившую гордость побед Николааса Роггемана, способную каждой зазубриной рассказать о том или ином роковом в чьей-то судьбе ударе. И как я был поражён этим величием в тот раз. И как бездумно брожу по качающемуся на воде судну теперь, запросто удерживая равновесие.
Я тяжело вздохнул. Да. Море научило многому, подарило гораздо больше, чем отобрало. Хотя бы... да вот, хотя бы Джото. Бесстрашного, умного Джото.
– Я не ссыкло, – пробормотал я, не задумываясь и оглядываясь на истерзанные временем и эксплуатацией шлюпки, бессмысленно отыскивая глазами ту самую, с которой впервые ступил на "Кровавого Левиафана".
– Интересно, кто тогда визжит от любого всплеска, как ломаная девица с никчёмными нервами? – оглянулся боцман и широко, нахально улыбнулся.
– Ты намекаешь, что я похож на девку? – обида дьявольски пожирала моё сердце, возмущение заставляло кровь прилить к лицу, и слава господу, что Палацкий не видел этого своим остаточным зрением в темноте. Кстати говоря, тем временем он бесцеремонно зашвырнул меня в ближайшую лодчонку и спустил её на воду одним изящным, но бережным пинком. Меня он ногами хлещет с меньшей осторожностью.
Противостоять Джото и на словах, и на деле была задача для меня непосильная, так как все силы нужно было бросать в какую-то одну сферу деятельности. Разделить их не выйдет, ибо недостаточно этих силёнок, а боцман, если захочет, своего всё равно добьётся. А потому приходилось подчиняться телом, зато бесстрашно и гордо противостоять духом.
– Я тебе об этом прямо говорю, – хмыкнул боцман, делая широкие взмахи руками, мощно гребя по направлению к... берегу. Да, мы были на отмели, в море отражалось чёрное, усыпанное яркими песчинками звёзд небо, делая воду похожей на огромную бездонную дырищу посередине земли. Спорить в такой безусловной красоте казалось преступлением: лёгкий бриз трепал мои грязные, спутанные волосы, обдавал тело приятной прохладой, давая вдохнуть сквозь стягивающие до боли бинты полными лёгкими, ощутить привкус соли во рту и полную, безграничную свободу океана.
– Я такой же мужчина, как и ты, – фыркнул я в ответ. – Может и мужественнее, – еле слышно добавил и тут же осёкся.
– Чего? - Джото аж перестал грести, изумлённо пялясь на меня, а бровь его тем временем съезжала к переносице, придавая ему выражение несогласного возмущения и полного изумления от несправедливо принижающего его заявления.
– Того! – не нашёлся я что ответить. – Где мы вообще? И долго стоять будем?
– Италия, утром в порт за припасами, – ответил он нехотя, и как только я набрал в грудь воздуха... – А теперь заткнись, я с тобой на берегу разберусь.
Продолжать этот бессмысленный спор, в конце которого мне скорее всего разъярённо врежут по макушке, унизят и наглядно докажут, что смелости у меня как у бабы, совершенно не хотелось. Почему-то с Джото я всегда помалкивал в те моменты, когда стоило с позором, но для себя же лучше, попытаться что-то опровергнуть. Какая-то всесильность боцмана застряла у меня в голове, а выколотый глаз и отрубленные пальцы делали из этого брутала мужчину ещё более брутального и всего из себя такого загадочного. Эти самые женщины, наверное, ему просто на шею бросаются.
Вдруг лодка резко затормозила, уткнувшись носом в песок.
– Вылезай, – махнул рукой Палацкий, прибирая вёсла. Вода красиво бликовала в лунном свете и буквально сияла, как сияет какой-нибудь кристалл, преломляя своим телом солнечные лучи и рассеивая их, но только наоборот, море собирало этот свет воедино, в отражение лунного диска. Оглядываясь на пустынное побережье, я уже без каких-либо проблем прыгнул босыми ногами в воду, дошедшую мне середины колена, ощущая, какая она божественно тёплая и как ласково омывает мои натруженные конечности. От удовольствия я даже закрыл глаза и счастливо улыбнулся, поднимая вверх, к тёмному, прохладному небу своё измученное сном лицо. Оказалось, зря.
Вдруг чьи-то дьявольски знакомые, коварные лапы швырнули меня в сторону сухого песка, но не вперёд, а вниз, на мель, лицом в воду, и горячее джотовское тело немедленно, пока я не соизволил прийти в себя от предательства, налегло сверху.
– Какого чёрта?! Пусти меня, маньяк! – крикнул я, и тут же мой рот зажала здоровая рука. Вода растворилась в моих глазах и я увидел игривую, ухмыляющуюся физиономию боцмана. Он приложил палец к губам:
– Ты же не хочешь, чтобы сюда сбежалась команда?
Я несильным движением убрал с себя его ручищу и негромко злобно рыкнул:
– В каюте тебя ничего не смущало.
– Они скорее проснутся от шороха снаружи, чем от криков из моей комнаты, дебил, – и вдруг его пальцы, как паучьи лапы, пробежались по моей щеке и заправили за ухо прядь мокрых волос. Я лежал в воде, которая лишь слегка доставала мне до шеи, а надо мной были Джото и звёзды. И кругом темень, и его мокрая рубаха липнет к груди, а он сам липнет ко мне, неожиданно резко распуская свои руки и глядя на меня не так, как в ту бешеную ночь. Вообще без злобы, а только со странной умилённостью и признанием, что я совершенный, бесповоротный дурак. Мне был приятен этот взгляд. Всё-таки, он мне нравится. И тело его. И шрамы.
– Джото, – вяло пробормотал я, впервые за столько времени называя его по имени. Красивое имя, безумно красивое, как это небо в веснушках звёзд, как он сам, в конце концов. Он ухмыльнулся, снова зарылся пальцами мне в волосы:
– И ты говоришь, что мужик? – Палацкий прижался ко мне грудью, его запах ударил мне в нос и вскружил голову, а его губы впервые, впервые, чёрт подери, легли на мои. Это был даже не поцелуй, но я чувствовал, как он дышит, и как колется его щетинистый подбородок, чувствовал вдруг чуть приподнявшую меня за затылок руку, сбегающую на шею, ласкающую меня в тёплой воде. Я таял под ним. Перед глазами всё поплыло от удовольствия.
– Ты же податливый, – он прошёлся по моему торсу ладонью, заставляя дрожать. – Послушный, – пальцы подцепили верёвку и быстро, парой движений развязали мудреный мною узел на штанах. – До безрассудства, – прохрипел Джото и я даже не помню, как он начал целовать меня. Это ощущение... Его не передать словами, когда бабочки в животе множатся со скоростью вируса, руки слабы, ноги парализовало, и только вода и любимый человек, так дерзко и нагло терзающий меня своими руками, заставляя думать о самом пошлом, о чём возможно. Боцман еле касаясь дотрагивался до моего паха в воде, а его горячий язык то и дело касался моего, и я пытался увильнуть, глубже уходя в мокрый песок головой, потому что не умел. Ни разу в жизни не делал подобного. Этот поцелуй кружил голову и будоражил сознание в сотни раз сильнее, чем тот нелепый, в обоих смыслах половой акт.
Сегодня все было иначе. Он изводил меня своими движениями, сдерживая себя, чтобы не сорваться и не сделать, как в прошлый раз, чтобы довести задуманное до конца. Сопротивляться этой задумке мне выходило недолго. Наконец я освободился от его губ, слыша его умилённый утробный смех, и, не помня себя, зашептал ему на ухо, стыдясь своих же слов:
– Пожалуйста, я больше не могу, Джото, прошу тебя...
Хмыкнув, боцман ласково стянул с меня штаны и в открытую принялся ласкать. У меня кровь стыла в жилах, внутри всё натянулось, напрягаясь по мере его прикосновений и желчного, но довольного смеха. Морская вода щипала каждую царапину, но всё это оставалось незамеченным. Дыхание Палацкого потяжелело, стало труднее, и набегающая слюна стала вязкой от желания. Он пытался поцеловать меня снова, а я упёрся руками ему в плечи и отталкивал, боясь позора, которым и так покроюсь сегодня. Весь мокрый, почти голый...
– Не дёргайся, успокойся, хватит пищать, – то и дело говорил мне он, а сам заставлял дёрнуться, обеспокоиться и пискнуть ещё раз, похабно лапая моё тело, выгнувшееся дугой ему навстречу.
Я никогда не испытывал такого страшного, невозможного возбуждения. У меня руки дрожали и даже слабый лунный свет померк перед глазами, настолько я не верил до конца в происходящее. Джото старался быть нежным и ласковым. Получалось хреново, но всё же получалось. Он бережно, хоть и по-прежнему твёрдо трогал меня, может даже требовательно, но эта нотка эгоизма стала почти незаметной. Вскоре ни о чём, кроме желания прекратить эти сладкие мучения в моей голове не осталось. Он довёл меня практически до пика, я почти что облегчённо застонал, уже предчувствуя громовые раскаты удовольствия по телу, как вдруг услышал тихий стон Джото и почувствовал те же ощущения, что и в первый раз при пальцах.
– За что-о-о?! – завыл я, дёрнулся под ним и слабо попытался вырваться, но он хрипло засмеялся и вдруг ласково поцеловал в лоб.
– Расслабься, не дёргайся, послушай меня, – боцман дал мне минуту привыкнуть, и я постарался слушать его и покорно выполнять. По-другому бы и не вышло, это было заранее ясно. – Да, так.
Его голос был ровным, вибрирующим, как кошачье мурлыканье. Он успокаивал, не торопился, сдерживался изо всех сил, и как благодарен я был ему за это – не передать словами. На этот раз, когда Джото вошёл, я ощутил только дискомфорт, который прошёл молниеносно, стоило его грубой, но чуткой руке коснуться моего паха. Стон вырвался из моего горла неожиданно резко и был длиной в выдох, а меня скрутили судороги наслаждения, я обнял за шею Палацкого, ногами обвил его бедра и начал подаваться ему навстречу, так бессовестно и неумело, но дико желая. Мне было стыдно, я боялся, что нас увидят, и поэтому только ярче всё горело внутри меня, а это ощущение принадлежности приносило наибольшее удовольствие.
Наш темп то возрастал, то падал, стоны Джото становились всё резче, обрывались неожиданно, глаз, не мигая, таращился на меня, мокрые чёрные волосы липли к лицу тонкими прядками. Горячие до обжига губы что-то шептали, а потом вдруг припали к моей шее. Он отфыркивался от воды и кусал меня до крови, не давая кричать страхом, что нас найдут. Его ногти медленно царапали мою грудь через бинты, а я почти рыдал от этой бешеной эйфории и дикого удовольствия внутри, леской натянувшейся в низу живота. Вот так приличный парень превратился в развратного, распалившегося мальчишку, но невозможно было устоять перед этим невероятным обаянием боцмана. Я любил его тогда больше всего на свете. Он и был для меня всем светом.
– Умница, мальчик, – шептал он мне на ухо, целуя моё лицо. – Чёртов щенок... – захрипел он сквозь зубы.
Леска лопнула. Я вскрикнул и тут же прикусил язык, а всё тело напряглось и дрожало в приступах неземного наслаждения, я жался к его груди, кусал свои губы и хотел кричать от блаженства, в то время как Джото наоборот замолчал, глотая стоны вместе с солёной водой и громко утробно рыча, лапая меня, входя до самого упора и причиняя этим томительную, сладкую боль.
Он обнял меня. Крепко, бережно, стараясь не переломать травмированные рёбра. Мы лежали на тёплом побережье Италии, изнеможённые, мокрые, но, чёрт подери, настолько счастливые, что самим в это плохо верилось.
***
ЭПИЛОГ
Любовь вообще с людьми творит невероятные вещи. Она воскрешает мёртвых и убивает несчастных, да и присутствует везде. К деньгам, к эстетике, к людям, к добру... Она гонит людей в моря и заставляет глотать свой характер. Испытывать новые чувства. Совершать глупости и много, бесконечно много нарушать желания возлюбленного человека, думая, что так будет лучше.
Да и у ненависти такие же функции, если подумать. Наверное, поэтому от неё до любви один короткий, но важный шаг. И, наверное, именно поэтому противоположности притягиваются. Да-да, примерно такие противоположные противоположности, как дохлый, бестолковый и вечно ограниченный в свободе аристократ я и сильный, мужественный, рослый, бесстрашный, вечно свободный Джото Палацкий.
О чём наша история? Ни о чём. Просто ещё один шаг человека к человеку, рассказ об уступках и о злоключениях пиратов, о любви к золоту, свободе и алкоголю. Ну, и, конечно, разврату. Куда же без него? О любви, в общем.
Как я выжил на "Кровавом Левиафане", кстати говоря, остаётся загадкой для всех, и для меня в том числе. Никто и не предполагал, что я протяну дольше месяца.
Николааса Роггемана любовь сделала ещё жёстче и ещё сильнее. Он горевал от тоски по сыну, и как бы не надрывал он глотку сетуя, что Марьян ничтожество, но это ничтожество, уйдя из мира, оставило пустоту в его душе. Вымученно глядя за корму в те далёкие воды, где остался лежать Марьян, Николаас Роггеман обрушил все свои надежды, когда-то возложенные на него, на Джото. Он не стал обращаться с ним, как с собственным сыном, нет, но твёрдо заявил перед всей командой, что его завещание лежит у него в столе. И если он, капитан, погибнет в одном из боёв, а пергамент с его посмертной волей "исчезнет", то пусть все помнят и знают, что там написано лишь два слова – "
"Левиафан" – Палацкому".
В итоге я дождался момента, когда боцман стал капитаном. Джото распустил команду "Кровавого Левиафана", продал корабль, получив за него огромную сумму, и купил небольшой дом на окраине леса в северной Голландии. У нас было всё, о чём мы мечтали. Мы вставали вместе, работали много и трудно, но не зря. Дом был нашим святилищем. Мечта каждого из нас воплотилась в жизнь, и миру, покою не было никакого предела. И прожили мы до восьмидесяти лет. И умерли в один день....
Кого я обманываю?!
Радостный, до задницы довольный боцман, получив чуть больше полномочий от капитана, с "йо-хо-хо и бутылкой рома" на всех парусах пустился в бои, один за другим от счастья громя пехотинцев и зарабатывая себе славное звание тирана морей. Да он чуть ли ладони не потирал, когда Роггеман заявил о своей воле, с предвкушением ожидая полнейшей власти на корабле.
Да и сколько бы я не рычал, прося уговорить господина Роггемана сойти на берег хоть на неделю, дольше трёх дней в таверне Джото не выдерживал, грабил таверну, а утром в спешном порядке улепётывал от жандармов с ядовитой ухмылкой в половину лица и нахмуренными бровями, со мной на одном плече и мешком с выручкой заведения на другом.
И каждое грёбаное утро, просыпаясь на его плече, подавая ему его чёрный плащ и шпагу, ловя слабый поцелуй на своих губах, я слышал извечно приевшееся мне, но такое родное и до боли знакомое:
– Свистать всех наверх, ублюдки!
