Эйш Каштан

Помогая двум аферистам усадить напоенного крепким токайским вином хозяина речного судна, находящегося практически в бессознательном состоянии, на палубу пришвартованного к причалу прогулочного кораблика, Эйш неосознанно стала сообщницей преступных деяний незнакомых и чуждых ей азиатских мужчин. Молча и слаженно заметая следы угона судна вместе с ними, цыганка смущенно и искоса поглядывала на Ифаня, которому какое-то время назад она практически без боя отдалась на деревянной палубе кораблика. Ее не смущало, что где-то внизу вместо нее прибирался в банкетном зале Дзиро и, вероятно, догадывался о том, что происходило на верхней палубе. Ее гораздо меньше смущал тот факт, что она была на волоске от возможности вновь оказаться в полицейском участке или необходимость объясняться с владельцем судна при следующей встрече, чем то, что Ифаню пришлось на пару мгновений стать свидетелем ее страха. Страха, от которого Эйш задыхалась, застывая на месте, словно каменное изваяние. Страх, о котором она хотела забыть, стереть его раз и навсегда из своей памяти, методично прокладывая себе дорогу к новой жизни. Эйш родилась цыганкой в трущобах Эль Гальинеро – одном из цыганских поселений в Мадриде – и в душе своей ею же и оставалась. В тринадцатилетнем возрасте она с двумя старшими погодками, братом и сестрой, и родителями – истинным испанским кале и коренной румынкой из кочевавшего несколько лет и осевшего в Испании табора, - перебралась в район правительственного дворца Монклоа. В этом цыганском квартале, который начал формироваться в 1960-ых годах, семья поселилась в небольшой квартирке в одном из пятидесяти возведенных кирпичных домов. Отец Эйш мог бы стать профессиональным музыкантом, но его, несмотря на свое цыганское происхождение, достаточно влиятельные в обществе родственники перекрыли ему доступ ко всем музыкальным учреждениям, не простив сыну любовь к чужестранке. Мужчина работал простым торговцем фруктами на городском рынке, а по вечерам давал уличной детворе уроки музыки и фламенко. Мать девушки была местным лекарем и отменной кухаркой, а потому их семья – очень работящая и умеющая сглаживать любые конфликты с представителями правоохранительных органов – особенно уважалась в квартале. Некоторые из лечебных навыков матери унаследовала и Эйш. Личная трагедия в семье Эйш случилась незадолго до появления националистической партии «Йоббик» в Венгрии, лишь при одном названии которой у цыганки по спине шел холодок. В преддверии мирового экономического кризиса финансово-экономическая ситуация в некоторых европейских странах, преимущественно южных, постепенно давала ощутимую слабину, в результате чего начинали обостряться отношения в обществе, делая обстановку нестабильной и еще более губительной для экономики. Именно в этот период в Испании все чаще стали возникать межнациональные конфликты, главными фигурантами которых становились приезжие румынские цыгане, местные кале и коренные испанцы. Волна конфликтов подобно эпидемии перекидывалась на соседние страны и в скором времени достигла и Венгрии, где интеграция цыган в венгерское общество считалась одной из наиболее успешных в Европе. Эйш до сих пор помнила тот день, когда на Мадрид обрушились проливные дожди, приносящие мокрый снег, который так не любили испанцы, привыкшие к солнцу и теплу. В тот промозглый февральский вечер, будучи подростком, цыганка с семьей возвращалась из пригорода столицы в прицепном к товарному поезду вагоне, в котором обычно перевозили груз и – реже – крупный рогатый скот. В вагоне собрались цыгане, которые регулярно ездили по ближайшим к Мадриду небольшим поселениям в поисках заработка и чаще всего возвращались в столицу лишь с десятью евро в карманах. В нескольких километрах от города в вагон неожиданно ворвались люди, кричащие что-то на непонятном для Эйш языке, размахивая по сторонам ножами и с силой набрасываясь на мужчин-цыган. В полнейшей суматохе, которая заполнила темный, едва держащийся на колесах вагон, перепуганную насмерть девочку отец оттеснил к стене, недалеко от которой находилась одна из фанерных дверей. Эйш цеплялась пальцами за лацканы пиджака испанца, огромными от страха глазами наблюдая за тем, как ворвавшиеся люди затевали жестокую драку с возвращавшимися в город цыганами и беззастенчиво расталкивали на своем пути женщин и детей. - Быстро спрячь в карман, - взволнованно прошептал отец, положив в ладошку дочери маленький тряпичный сверток. Едва Эйш трясущимися руками сделала то, что велел ей отец, бандиты подскочили к нему и, хватая мужчину за плечи, отвесили ему несколько звонких оплеух, продолжая что-то кричать на своем языке. В темноте девочка не могла понять, были ли эти люди испанцами или кем-то другим, но что есть силы закричала на испанском, надеясь, что это позволит ее семье спастись: - No le toca mi padre! Es español! No le toca, por favor! (прим. Не трогайте моего папу! Он испанец! Не трогайте его!) Ее тонкий голосок затонул среди мужских криков, хохота бандитов, плача женщин и детей и стука колес раскачивавшегося в стороны старого вагона. Эйш казалось, что еще немного – и тот перевернется, сойдя с рельсов, но отчетливой запах подожженной кожи ударил ей в нос, заставляя все существо девочки сжаться в тугой комок от охватившей ее паники. Она не знала, где ее мать, брат и сестра, но, прижимаясь спиной к стене вагона, все еще слышала выкрики своего отца, который оказался в самой гуще потасовки. Эйш взвизгнула, когда стоявший около нее старый цыган с хрипом опустился ей на плечо, невидимым взглядом уставившись девочке в глаза и прижимая морщинистую обветренную ладонь к своему боку. - Прыгай, дуреха, - простонал он, заходясь предсмертным кашлем, - прыгай и спасешься! Эйш колебалась, бегая глазами по мелькавшим перед ней людьми в поисках своего отца и пытаясь открыть дверцу, закрывавшую вход в вагон, по стенам которого плясали язычки пламени, и девочка поняла, что он горит. Она успела на мгновение оглянуться и встретиться взглядом со своим отцом: по его освещенному бледной февральской луной лицу стекали две струйки темной крови, а в добрых карих глазах, обрамленных густыми ресницами, застыли слезы. Только спустя годы Эйш поняла, что тогда она впервые в своей жизни встретилась лицом к лицу с удручающей смесью страха, отчаяния и сожаления. Отец вытолкнул свою младшую дочь из мчавшегося в город товарного поезда в тот момент, когда крышу вагона охватило огненное пламя. Эйш ни слова не успела вымолвить, прежде чем навсегда расстаться со своей семьей. Последнее, что она почувствовала, падая боком на железнодорожное полотно, - это острую боль, от которой по всему телу разлился невероятный жар. Девочка едва успела выставить руки вперед перед тем, как упасть на землю между рельсами, в кровь сдирая кожу на ладошках. Какое-то время она неподвижно лежала, глядя в потемневшее небо, с которого на ее лицо падали холодные колкие капли, прислушиваясь к гулу отходящего товарного поезда и совершенно не понимая, что ей теперь делать. В отдалении еще были слышны людские крики, когда Эйш почувствовала дурманящий и тошнотворный запах крови и нарастающую пульсирующую боль внизу живота. Несмотря на плотное старое пальтишко, которое было надето на девочке, и инстинктивно вытянутые вперед руки, при падении из вагона поезда она налетела на валявшиеся около железнодорожного полотна обломки металлолома, распарывая толстую ткань и нежные кожные покровы тела. Тогда без единой попытки пошевелиться Эйш лежала на сырой холодной земле и горько плакала вслух, срываясь на крик, вдыхая смешавшийся запах мазута и крови и молясь о том, чтобы смерть была менее невыносимой, чем рваная рана на ее боку. … Когда Эйш и ее азиатские спутники появились на пороге цыганского дома, Будапешт уже давно спал, лишь борзый русский пес, которого звали Бродягой, недовольно прорычал, отрывая морду от своих лап. Несмотря на то, что Бахти вместе с Чандером сколотили для пса деревянную будку из досок, валявшихся на заднем дворе дома, животное пряталось в ней только во время непогоды, предпочитая остальное время проводить под открытым небом. Иногда Эйш казалось, что в Бродяге живет настоящая вольная цыганская душа, ведь, будучи ребенком, девушка сама любила короткие теплые ночи, когда можно было лежать прямо на обсушенной за жаркий день траве, закусив губами соломинку, долго-долго глядеть в темно-синее небо, усеянное маленькими яркими звездами и прислушиваться к стрекоту ночных насекомых. Проходя мимо животного, цыганка приложила палец ко рту, одними уголками губ улыбаясь Бродяге: хоть он и был бдительным, охранник из него был все-таки не самый лучший. Укоризненно покачав мордой, пес вновь прилег, однако проследил внимательным взглядом за троицей, которая, стараясь двигаться как можно тише, зашагала к крыльцу. - Где шлялась, чертовка? Где ты шлялась, сучка? Где деньги? Немедленно выкладывай все, что у тебя в карманах! – Эйш почувствовала, как ее больно схватили за локоть. Пробраться незамеченной в свою комнату на втором этаже не удалось: Гита, которая отличалась чутким сном, затаилась в сенях, чтобы встретить девушку. Молодая цыганка резко тряхнула рукой, чтобы высвободиться из цепкой хватки Гиты, и вопросительно уставилась на Ифаня, который замер позади нее на пороге, с интересом наблюдая за разворачивавшейся перед ним сценой. Отобранные на кораблике деньги до сих пор находились у него в кармане, и девушка нетерпеливо топнула ногой, хмуря брови. - Где вы ее подобрали, молодчики? – женщина на совершенно немыслимой смеси венгерского и английского обратилась к азиатам, цепляясь пальцами за рукав Ифаня. – Вы знаете, где она ошивалась? С кем она трахалась? Где вы ее повстречали? Ах, за что мне на голову свалилась эта дрянная девчонка! Пожалуй, это был первый раз, когда друг Ифаня, не сдержавшись, сдавленно хохотнул, и Эйш удивленно уставилась на мужчину. Отступив на шаг назад в тень и все еще продолжая улыбаться, отчего на его щеках появились ямочки, Дзиро неловко прочищал горло, предоставляя своему знакомому возможность ответить на поставленный вопрос. - На нее напали какие-то пьяные молодые венгры, затащили в подворотню, отобрали заработок и попытались изнасиловать, - совершенно без зазрения совести принялся на ходу сочинять азиат, кидая на Эйш лукавый взгляд. – Мы как раз прогуливались с Дзиро, когда услышали непонятную возню. Пришлось немного помахать кулаками, чтобы вытянуть ее из лап насильников. Гита растерянно поглядывала на мужчин, и девушка на секунду даже простила Ифаню эту наглую ложь: наблюдать за обескураженной цыганкой было для Эйш забавно, и она, стоя за спиной хозяйки дома, совсем по-ребячески улыбнулась мужчине, чувствуя себя сообщницей маленькой лжи. - Она, знаете, трещала этими своими – кастаньетами, и этот звук показался мне знакомым, - загадочно продолжил Ифань, и Эйш поражалась тому, как бесцеремонно ему удавалось лгать, глядя прямо в глаза старшей по возрасту женщине, абсолютно не чувствуя себя неловко. И хоть цыганке не раз самой доводилось привирать, ее вранье не было таким складным, как у азиата. Гита обескураженно всплеснула руками, бормоча себе что-то под нос, однако вовсе не собираясь извиняться перед девушкой за свою нерасторопность. - Держите, это все, что она за сегодня заработала, - сказал азиат, протягивая женщине несколько купюр по 5000 форинтов и кулечек со звонкими монетами, самодовольно усмехаясь. – И подумайте о том, чтобы она не работала допоздна на улице: однажды ее где-нибудь затрахают до смерти, и Вы лишитесь источника хоть и небольшого, но стабильного заработка. - Пф, - пропыхтела усталая цыганка, бережно прижимая деньги к своей груди. – Ты не беспокойся за нее, она и не через такое прошла… Эйш, не желая слышать конец фразы, сказанной Гитой, стремглав взлетела на второй этаж по скрипучей лестнице, стараясь как можно тише стучать подошвой сапожек на старые деревянные ступеньки. … На следующий день девушка не встретила в доме двух азиатов: они исчезли, словно их и вовсе не было, и ни Гита, ни Бахти, ни даже Чандер не заикались о своих нежданных и загадочных гостях, занимаясь своими домашними делами и хозяйством. Пробравшись глубокой ночью в комнату, отведенную Дзиро и Ифаню, Эйш, ведомая природным любопытством и склонностью рисковать, не обнаружила никаких вещей, которые могли бы принадлежать мужчинам. Одеяла и подушки были аккуратно собраны в углу на полу, а единственное запыленное окно, через которое в комнату едва проникал солнечный свет, было вновь занавешено тяжелыми занавесками. Эйш, чувствуя легкое разочарование в глубине души, бродила по пустой холодной комнате, пытаясь отыскать хоть какой-то знак, который дал бы ей понять, зачем Ифань вообще появился в цыганском доме и куда направился дальше. Цыганка была всего лишь женщиной, поэтому пережитая близость с азиатским мужчиной разожгла в глубине ее грешного молодого тела маленький огонек, который лишь слабо тлел день за днем, постепенно стирая в ее памяти ту ночь, когда крепкие и нежные мужские руки обнимали ее, а мягкий голос нашептывал ласковые слова. - Эйш! – услышав звонкий голос Чандера, цыганка встрепенулась, отрываясь от своей работы. Когда солнце еще не взошло над сонным Будапештом, девушка отправилась на набережную Дуная, чтобы в одиночестве пройтись по каштановой аллее, собирая опавшие розовые и белые цветки, положить у башмачков букет свежих алых гвоздик и затушить тлеющие лампадки, посидеть на парапете, наблюдая за тем, как над горизонтом поднимается ярко-розовое солнце, освещая своим светом сверкающие воды Дуная и помечтать о далекой Буде. Медленно прохаживаясь по пустынной набережной, цыганка много размышляла над словами, оброненными Ифанем после секса на прогулочном кораблике. Эйш едва знала торговца с Базилики Святого Иштвана и не понимала, каким образом может быть причастна к его убийству. В период напряженных отношений между коренными венграми и приезжими цыганами убийства последних не были сенсацией, а зачастую и вовсе не освещались местными газетами. Цыганка была почти полностью уверена, что добрый торговец стал жертвой националистической партии «Йоббик», и, если их судьбам суждено было переплестись, девушка с сожалением понимала, что рано или поздно и ей предстоит встреча с разъяренными венграми, не отдающими отчет своим действиям. Мужчины и женщины, коренные жители Венгрии, рьяно выступавшие против интеграции цыган в венгерское общество, готовые пойти на крайние меры, чтобы отстоять свою позицию, внушали девушке животный страх, как и те люди, которые напали на бедных цыган в движущемся к Мадриду товарном вагончике. Эйш оглянулась, откладывая в сторону маленькие кастаньеты, которые она мастерила из прошлогодних каштанов, чтобы отправиться завтра с новым товаром на свое привычное место торговли. - Гляди! Гляди, что я нашел! Тут какой-то секрет! Наверное, это тайное послание для нас! – мальчик протянул девушке маленький обрывок пожелтевшей бумаги, на который, очевидно, не раз падал пепел с незатушенной сигареты. «我会回来的*», - это единственное, что было написано черными чернилами на скорую руку. И Эйш, и Чандер с трудом могли читать на венгерском, но, несмотря на совершенно незнакомые ей символы, она в одночасье догадалась, кто написал их. * - «Я вернусь» (кит.)