Эйш Каштан

- Чем занята? Неожиданный вопрос прозвучал прямо над ухом Эйш, которая склонилась над большой фарфоровой тарелкой, куда она сосредоточенно выкладывала нарезанные ломтиками венгерские салями и, осторожно поглядывая по сторонам, незаметно кидала их в рот. За что цыганка любила Венгрию – так это за острую мясную кухню, и за большую порцию закоптившегося на дыму шашлыка, добротно приправленного паприкой – острым красным перцем, могла душу дьяволу продать. От матери, помимо лечебных способностей, ей достался талант неплохо готовить, и, пожалуй, лишь это ее умение вынуждало Гиту мириться с присутствием молодой девушки в ее доме. Хозяйка зачастую позволяла Эйш самостоятельно готовить угощения для цыганской общины, которая традиционно собиралась по вечерам, и за готовкой девушка могла провести хоть целый день. Голос у Кало был звонкий, и цыганка испуганно подпрыгнула, едва не опрокинув тарелку с салями. - Тише, дурница, - покачал головой «цыганский барон», протягивая смуглые длинные пальцы с нанизанными на них перстнями с массивными камнями к нарезанным ломтикам колбасы. Заметив действия мужчины, который годился Эйш в отцы, девушка возмущенно отставила тарелку в сторону и, схватив в пальцы несколько кусочков салями, поманила к себе Чандера, который сидел на пороге кухни и занимался чисткой обуви, чтобы тот незаметно для Гиты угостил аппетитной копченой колбасой Бродягу. Цыганка переживала, что не отблагодарила пса за проявленную животным благосклонность, когда она в компании Ифаня и Дзиро возвращалась в цыганский дом посреди ночи. - Пса подкармливаешь, а меня на голодную смерть готова отправить, - обиделся в шутку Кало, прохаживаясь по кухонному помещению со старой деревянной мебелью, впитавшей в себя запахи всех готовившихся здесь блюд. Эйш порхала мимо цыгана, переставляя глиняную посуду на широкий подоконник с открытым окном, откуда ее забирали молоденькие цыганки – дочки соседей по общине. Пожалуй, именно в такие моменты девушка чувствовала себя почти счастливой – когда ощущала свою причастность к большой колоритной семье, однако желание встать на ноги и быть признанной в скептически настроенном венгерском обществе стояло для нее гораздо выше. Эйш не хотела, чтобы когда-нибудь, если у нее будет своя собственная семья и дети, они скитались по странам, не находя себе пристанища, побирались, воровали… Она хотела достойной жизни, глядя на уверенных венгров и иностранцев, с которыми она встречалась на улице каждый день. И хоть практически никто не обращал на Эйш абсолютно никакого внимания, разве что местные хулиганы, она чувствовала себя некомфортно и отчаянно желала стать одной из тех, в кого не тычут пальцем, кривя губы в усмешке и выплевывая с отвращением «нищебродка». - Эйш, - шепнул вдруг Кало, и его лицо стало серьезным. – Будь осторожна. Подумай, прежде чем принимать какие-то решения. Здесь у тебя – какая-никакая, но все-таки семья. А там, в Буде, мы не сможем защитить тебя. Девушка застыла на месте, схватив в руки бутылку «Палинки» - венгерской абрикосовой водки - и прислушиваясь к словам «барона», который привел ее сюда и познакомил с цыганским обществом в Будапеште. Она давно все уже решила для себя и не желала сворачивать с выбранного ею пути, она слишком многое повидала за свои двадцать с небольшим, чтобы продолжать так жить. Лежа на промозглой земле между железнодорожными путями с немеющими ногами и невыносимой болью в правом боку, Эйш то звала на помощь, то молила Бога о скорейшей кончине. Помощь пришла тогда, когда девушка перестала чувствовать свое тело, все слезы были выплаканы, моросящий дождь утих, а темно-синее небо над ее головой превратилось в черное. На протяжении нескольких дней девочку лихорадило, и подобравшие ее на железной дороге с большой потерей крови и колотой раной в боку испанские фермеры перестали верить в ее силы выкарабкаться с того света. Лишь крепкий иммунитет, выработанный за годы жизни в цыганской таборе, помог Эйш собрать все свои силы в кулак и проснуться однажды в теплой постели в комнате с низкими деревянными потолками и приглушенным светом от старой электрической лампы. Только после пробуждения девочка не могла произнести ни слова: в сознании что-то больно щелкало каждый раз, когда Эйш пыталась сказать, как ее зовут, откуда она и как оказалась на железнодорожном полотне. Она почти не понимала испанский диалект, а потому училась общаться со спасшими ее людьми жестами, постепенно полностью привыкая к молчаливости. По ночам девочку преследовали кошмары и тягучая боль в боку: огромный некрасивый шрам неприятно ныл, заставляя Эйш мысленно возвращаться в тот день снова и снова. Цыганку приютила на свой страх и риск бездетная семья бедных фермеров, трудившихся недалеко от Мадрида на распаханных полях. У супругов не было денег на дорогостоящие лекарства, а операцию девочке проводила местная знахарка с молодым парнем-ассистентом, который учился в городе на врача-хирурга. У фермеров Эйш прожила почти год, помогая супругам по хозяйству, однако обострившиеся отношения между европейцами и цыганами вынудили испанских супругов сделать непростой выбор между своим собственным благополучием и благополучием неродной им девочки. Рано утром, когда через пригород проходил очередной цыганский табор из Румынии в поисках лучшего места для создания небольшого поселения, пожилая испанка отвела Эйш к незнакомым цыганам и, получив несколько тряпичных мешочков с целебными травами, проводила молчаливую девочку виноватым взглядом. Эйш все понимала и на прощание лишь улыбнулась женщине, прижимая к груди старую теплую шерстяную шаль и маленький сверток, в спешке отданный ей отцом. Цыганка никогда не заглядывала в кармашек, чтобы узнать, что добрый кале отдал ей перед тем, как вытолкнуть ее из охваченного пламенем вагона, но всегда носила его с собой, повязав на груди на толстый шнурок. - Ты ведь понимаешь, что тебе трудно будет устроиться на работу? – почти жестоко продолжил Кало, удрученно покачивая головой: Эйш привыкла к его почти отеческому монологу, но уступать мужчине не собиралась. – Здесь у тебя всегда крыша над головой, горячий обед и люди, готовые защищать тебя, несмотря на то, что ты не являешься кровным членом нашего табора. Девушка, насупившись, продолжала сжимать горлышко бутылки с венгерской водкой. - Если ты не сможешь обустроить свою жизнь в Буде, назад в табор тебя никто не примет. И даже мое слово не будет иметь веса, запомни это, Эйш. Сказав это, цыганский «барон» схватил кусочек аппетитной салями и, закинув ее в рот, вышел из кухни, стуча подошвой ботинок об деревянный пол. Эйш не любила подобных нравоучений, потому что в глубине души понимала, что у нее есть один шанс на миллион. Будучи совершенно одинокой и ничего не зная о судьбе своих родителей, брата и сестры, она научилась быть самостоятельной и могла полагаться только на свое упорство, силы и везение. Закончив с приготовлением закусок для цыганской общины, девушка вышла во двор, где уже собрались перед костром соседские семьи, усевшись на поваленных бревнах и вынесенных из дома деревянных стульях и табуретах. Закутавшись в свой свитер, Эйш поежилась: сегодня с утра стояла пасмурная погода, днем моросил майский дождик, а восточный ветер нагонял туч. Пожилые женщины говорили, что ночью разразится гроза, однако свободолюбивому народу природная стихия была нипочем, и никто из традиционно собиравшихся по пятничным вечерам цыган не собирался расходиться, наслаждаясь прохладным майским воздухом вечернего Будапешта, пропитанным душистым запахом цветущих каштанов. Эйш удивленно глянула в центр двора, где потрескивал костер, когда услышала мелодичную гитарную трель. Так и оставшись стоять в тени абрикосовых деревьев, обнимая себя за плечи, цыганка неотрывно глядела на двух мужчин, склонивших свои лохматые головы над гитарами. Они сидели рядом на одном из поваленных бревен, облаченные в потрепанные кожаные куртки и рваные на коленках протертые джинсы, и прикуривали одну сигарету на двоих. Всем вам хорошо известны Барды и их песни. Пройдет время, И глаза мои закроются. Цыганке потребовалось несколько секунд, чтобы по низкому голосу узнать бесследно исчезнувшего Ифаня и его друга Дзиро, и девушка на мгновение подумала, что немножко, совсем немножко беспокоилась о них. Азиат неспешно перебирал длинными пальцами струны акустической гитары и пел, прикрыв глаза и склонив голову набок. Может быть, где-то в далеком чужом мире Мы встретимся снова. Но сейчас я вам спою О рождении ночи. Голос Дзиро был более хриплым, в конце каждой фразы он слегка подрагивал, и Эйш почувствовала, как мурашки покрыли кожу ее рук, спрятанных под толстым шерстяным свитером. Если Ифань был аферистом без совести, то Дзиро до сих пор был непонятен девушке. Внешне он был холоден и практически никогда не смотрел на Эйш, и его отстраненная сдержанность заставляла цыганку чувствовать себя некомфортно. Но сейчас, когда мужчина пропевал строчки из бардовской песни, он удивительным образом преобразился: его лицо просветлело, а в темно-карих, почти черных глазах плясали язычки пламени, и девушка заметила, как восхищенно перешептывались столпившиеся у входа в дом цыганки, кокетливо поглядывая на иностранцев. Давайте споем песню барда. Завтра уведет нас Далеко от родного дома, Никто не узнает наших имен, Но песня барда останется. Завтра уведет нас вдаль, Но магия наших песен Развеет страх Перед наступающим днем. Слившиеся в одно целое два надрывных мужских голоса под мелодичную акустическую гитару, которым вторили собравшиеся у костра цыгане, идеально подходили под этот майский холодный вечер: они согревали своей искренностью, едва проскальзывающей тихой грустью и любовью к свободе. Ифань и Дзиро были похожи на бродяг, странствующих по свету, и было в этом что-то близкое не только Эйш, но и всему цыганскому обществу, которое нашло свое пристанище в венгерской столице. Проникшиеся звеневшей гитарой, молодые цыганки, прихлопывая в такт мелодии, танцевали у костра, взмахивая своими цветными пышными юбками и встряхивая распущенными волнистыми волосами цвета вороного крыла. Смахнув скользнувшую по щеке сентиментальную слезу, Эйш приподняла юбки и, не притрагиваясь ни к дымящему на углях мясу, ни к крепкой абрикосовой выпивке, отправилась в погреб, чтобы прибраться там, пока соседи будут наслаждаться приготовленной пищей, душевной музыкой и задорными цыганскими танцами. Сегодня у нее не было никакого желания танцевать фламенко, а внезапно объявившиеся азиаты, с которыми связала ее судьба, и вовсе вызвали желание скрыться где-нибудь подальше от людского взора. - Ты все еще жива? Хозяйка до сих пор не размазала тебя по стенке? – услышала девушка за своей спиной, когда выметала облупившийся со стен и упавший на пол цемент в небольшом холодном помещении, в котором горела маленькая запыленная лампочка. Резко развернувшись, Эйш решительно замахнулась грязной метлой на стоявшего в проходе Ифаня, опершегося о косяк скрипучей деревянной двери. Почему-то у нее не было и капли сомнения в том, что мужчина забудет о своем намерении вытрясти из цыганки информацию, о которой она не имела ни малейшего понятия. - Эй-эй! – взмахнул мужчина руками, с шумом отскакивая к полкам с различными баночками, в которых хранились заготовки, приготовленные Гитой и Эйш на пару. Здесь были закатки, собранные в поле целебные травы, хворост, малиновые ветки и засушенные ягоды. – Защищаться научилась, что ли? Довольно усмехаясь, Ифань стоял напротив девушки, и та чувствовала, как разит от него сигаретным дымом. Глядя мужчине прямо в глаза, которые закрывали непослушные прядки из челки, Эйш не спешила что-либо отвечать, выставив длинную метелку вперед и сощурив глаза: сегодня она имела полное право просить объяснений его поведению. - Убери свое орудие, - с лица азиата сошла улыбка, и он слегка укоризненно покачал головой. – Выглядишь нелепо. Но цыганка даже не думала убирать метелку в сторону, насупившись и не сдвигаясь с места. Казалось, Ифань понял ее настроение: поджав губы и сложив руки на груди, он сделал шаг вперед и, стоя напротив девушки, какое-то время молча разглядывал ее, больше не пытаясь задеть колкой репликой. Цыганка чувствовала себя зажатой в угол и неуверенно отступила назад, прижимаясь спиной к заполненным хозяйскими вещами полкам, а азиат, неспешно наклонившись к лицу Эйш, потянул носом, вдыхая ее запах. - Признайся, ты ведь ждала моего возвращения? – прошептал Ифань, не выпрямляя спину и беззастенчиво заглядывая в широкий низкий вырез на белоснежной блузке девушки, открывавший его взору два полушария девичьих грудей, которые вздымались при каждом ее вдохе. Проследив за взглядом азиата, Эйш с силой оттолкнула его к противоположной стене, кладя ладошки с натертыми на них мозолями на широкую мужскую грудь и поражаясь его уверенной наглости. - Почему это я должна была ждать тебя? – безразлично сказала цыганка на языке жестов, хватая оставленный на старом пыльном комоде свитер, но не спеша прикрываться им. - Наверное, потому что мы с Дзиро так просто не отстанем от тебя, пока не выясним, что произошло с торговцем, который, по нашим данным, перед своей смертью общался с тобой, черн… - Ифань оборвал свою фразу и, прочистив горло, поправился: - Эйш Каштан. Девушка вздрогнула, поворачивая голову в сторону мужчины, который продолжал стоять у полок, загораживая своими длинными ногами выход из погреба. - Я не знаю, что с ним случилось, - вновь ответила на языке жестов цыганка, интуитивно понимая, что ей не стоит слишком много рассказывать о своей жизни все еще подозрительным азиатам, один из которых нагло обокрал ее в ночном переулке, а второй готов был изнасиловать ее своими пальцами. - Я бы не стал так категорично отвечать, - медленно проговорил Ифань, серьезно глядя на цыганку. – И, пока ты будешь размышлять над тем, как тебе лучше поступить, иди и помоги Дзиро. Он наверху.