Полароиды

Тогда, кажется, им обоим было по шестнадцать. Барбара до сих пор вспоминала те времена со скрежетом в зубах, хотя большую их часть провела в настолько здоровенной моральной заднице, что все дни казались ей повтором одного и того же. Этот день растянулся на почти шесть месяцев и... Единственное, что она хорошо помнила, называлось только одним именем. Ник. Ари днями напролет трещала только о нем. Она смущалась, улыбалась, мило опускала взгляд, когда упоминала о том, что "совершенно машинально" касалась его руки, и весьма оперативно находила этому объяснение: "О, Бэбс, мне кажется, что он такой хороший!" Она не умолкала даже тогда, когда Барбара уже не могла держать лицо так, будто все замечательно, и превращалась в надутое говно, которое пытается вяло биться в ответ. Бэбс до сих пор не знала, что чувствовала Ари, когда замечала ее кислотное немногословие. Она точно его замечала. Но что ею двигало, когда она продолжала говорить об этой мрази так, словно он - центр вселенной, в то время как Бэбс, которая когда-то была для нее лучшим другом и пережила рядом с Ари просто волшебную тонну говна, скрежетала зубами? Эмоции? Надежда на понимание? Или что-то типа "лучше делать вид, что все хорошо, тогда проблемы отвалят сами"? А может, Ари считала, что они все выяснили еще в четырнадцать и теперь она ей ничего не должна? Ахахах, Бэбс тогда так сильно смеялась, когда Ари начала ей писать что-то о гипотетической девушке Хафрона, буквально заваливая ее сообщениями. Барбара как раз валялась в одной из комнат Джима и рыдала, проклиная всю родословную одного "милого, хорошего, общительного и красивого"... Ублюдка. Именно так. Ублюдка. Барбара ненавидела его уже за одно только существование. И, скорее всего, не имела на это никакого морального права. У нее почти не было принципов, но даже та пара штук, которые все-таки откуда-то взялись, летели к чертовой матери, когда Ари открывала рот, чтобы назвать его имя. С тех пор прошло три года, и теперь Бэбс понимала, почему это чувство сопровождало ее все это время. Хафрон мертв. Он больше не тот, кто отбирает у нее девушку, по наитию заслуживающую лучшей жизни, чем была с ним. Барбара знала, что может дать Ари самую лучшую жизнь. Она знала, что никто не сделает ее счастливее, чем Бэбс, потому что, несмотря на попытки в открытость и дружелюбие, Ариана Малкольм была закрытой книгой. Запечатанной. Намертво. Запаянной, покрытой столетним слоем паутины и сверху еще и заколоченной дубовыми досками. Она хотела кому-то принадлежать, чтобы чувствовать себя стоящей любви и тепла, но на самом деле была ужасно неуверенной в том, что это действительно так. Барбара слишком долго знала ее. Слишком хорошо чувствовала. Иногда им даже снились одни и те же сны, и Бэбс считала это каким-нибудь намекающим знаком свыше, хотя и не верила ни во что подобное... Но, ахахах, за что только не цепляешься, когда любишь и не можешь об этом сказать. Она сидела здесь, в этой холодной камере, в которой не было ничего, кроме кое-какой койки и четырех стен, и думала о том, что теперь точно знает ответ на годами мучающий ее вопрос. Дружба с Ари всегда была таким охренительно ловким заблуждением. Бэбс вспомнила фразу "давай останемся друзьями" и ее передернуло. Неужели кто-то верит в то, что это возможно? Только не тогда, когда один из двоих все еще что-то чувствует. То признание в четырнадцать официально испортило их с Ари дружбу. До этого ее испортила чертовски неуместная влюбленность. Посмотреть правде в глаза и прекратить мучить себя, или жить иллюзией о дружбе, которой, нахрен, никогда не быть? Любовь не трансформер, а дружба должна приносить удовольствие. Бэбс успокоилась только тогда, когда другого человека, претендующего на ее чувства, не осталось. И так было бы со всеми. Подруги радуются, когда одна из них взаимно влюбляется. Барбара не была ей подругой. И поэтому Бэбс оставалось только вертеться рядом с Ари, ожидая, что однажды она станет ей важна... Или исчезнуть и никогда больше не появляться там, где ее любовь не имеет никакого значения.