Совершенно летняя история

      Нашли нас через двадцать семь часов после того как Шеннон запустил сигналку, и мы опустились на мягкую зеленую траву в восточной части руин. Не помню что и как произошло, но я очнулась уже в машине скорой помощи. Рядом со мной сидела вся бледная и напуганная Кара, держа за руку, а врач что-то быстро говорил фельдшеру.       У меня было очень сильное обезвоживание и да, сломано ребро. Но я была жива, не покалечена... ну, по крайней мере, не покалечена физически. Глаза быстро оббежали тесное пространство скорой, а затем вновь вернулись на Кару. Та начинала плакать, по-идиотски улыбаясь, поняв, что со мной все хорошо. Но со мной все было не хорошо. - С тобой все будет отлично, - Делевинь наклонилась и поцеловала меня в щеку, обильно поливая слезами, - прости меня, Крисс, прости...я такая дура! - Где..где... - С ними тоже все хорошо. Шеннон и Джаред едут во второй скорой. У них все хорошо...только...только у Шеннона сотрясение сильное, а у него до этого была какая-то травма, так что.. но с ним все будет хорошо, не думай.       И я не стала думать. Меня затопила тьма. SPOV W.A.S.P. – The Idol       Я почувствовал, что ко мне кто-то подлетел. Кто-то начал трясти, светить в глаза, оттягивать веки, щупать пульс... Почувствовал то, как кто-то громко прокричал что-то, а потом, плеснув на меня водой, спросил: - Вы помните как вас зовут? - Шеннон Лето... - Сколько вам лет помните? - Сорок четыре... - Место... - Лос-Анджелес, Калифорния, Соединенные Штаты гребаной Америки! Черт бы вас подрал! Помогите девушке...       Почувствовал как меня тут же оторвали от стены, на которую я облокачивался спиной вот уже десять часов, обессилено протянув ноги, но все еще крепко сжимающий ее руку. Почувствовал, как ее рука осталась где-то вдалеке, а меня взвалили на носилки и потащили прочь.       Яркая вспышка, еще одна... голова болела нестерпимо, будто бы меня вновь мчали по ночному холодному больничному коридору в ту ночь, когда я попал в аварию несколько лет назад. Вспышка, вспышка, вспышка. Что-то острое и тонкое вошло в руку. - Пульс нормальный?... - Нет, посмотри, начинает падать... - Мистер Лето, у вас были какие-нибудь серьезные травмы в последнее время?.. - С... с мотоцикла...с мотоцикла упал... - Серьезное было повреждение? - Чуть в... чуть в дурку не попал... - Все будет хорошо, не волнуйтесь...       ДА НИЧЕГО НЕ БУДЕТ ХОРОШО, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОДРАЛ, гребаные врачи!.. Вы даже когда выходите к родственникам, чтобы сообщить о смерти больного, говорите, что все "бедует хорошо"! Вранье. Как может быть "все хорошо"? Хорошо для кого? Для покойника? Конечно же для него "все хорошо", ему же волноваться, переживать больше не надо, он же умер, мать твою!.. А как быть с этим "хорошо" родственникам? Тем, кому был небезразличен теперь этот кусок гниющего мяса? Ничего у них теперь не будет "хорошо". Брехня. - Что со вторым? - Жить будет, сильное обезвоживание, да еще и наркотиков в крови столько, сколько бы мне на год вперед хватило, чтоб по поддельным рецептам продавать, хех...не знаю что уж там произошло, но ребятки точно повеселились...       ПОВЕСИЛИЛСЬ? Ну да, конечно же мы там веселились! Охуеть как было весело... Весело насколько, что мы чуть целых три раза не померли, а я пристрелил человека...даже двоих, боже ты мой!..       Глаза медленно открылись. Что-то запищало рядом, отчего голова вновь дико заболела. Чертов будильник... - Если ты не притащишь свою гребаную задницу вниз через секунду, я, клянусь Богом, Шеннон Лето, проломлю твой пустой череп, понял?..       Я застонал и закрылся подушкой, отчего голова, конечно же, не перестала. Пролежав еще с пятнадцать минут, я все-таки заставил себя встать с постели и доползти до ванной.       Прошло уже почти два месяца с того момента, как мы вернулись домой. Сказать, что что-то особо изменилось, - нельзя. Как только что сами видели, мелкий с утра пораньше орет, угрожает... Все по-старому. Хотя нет, по ночам все еще снится, что я бегу. Бегу во тьме, которая все сжимается и сжимается. Кажется, что я в лабиринте, и выхода нет.       Приняв душ и переодевшись, я кое-как сползаю вниз и застою обычную утреннюю картину: Джаред уже возится на диване в окружении папок, коробок из под ягод, бутылок с водой. На столе недопитая чашка чая (опять стоит на моем журнале, мда-а-а...), рядом с ней ключи от машины, бумажник и какой-то новый ежедневник. Похоже, скоро свалит к чертям. Ну и славно. Он говорит по телефону, что-то громко выкрикивая, злиться, начинает орать, но мне не особо интересно. Мне интересен в данный момент только кофе, а он на кухне, так что я оставляю мелкого и иду туда. - Послушай, я реально не смогу к тебе приехать сегодня, да, я занят... нет, ты не...НУ ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ СТЕРВА?!..       Я непонимающе выглядываю из кухни, потягивая кофе. Джаред стоит ко мне спиной, прижав руку ко лбу и глубоко вздыхает. Трубка все еще у уха. Я, кажется, начинаю понимать с кем он говорит... - Ладно, прости, я урод... не плачь, пожалуйста... я правда не хотел на тебя кричать, да, да... Милая, я правда не смогу к тебе заехать...       Не успевает он договорить, как на том конце провода кидают трубку. Джаред со злостью что-то рычит и швыряет телефон на диван. - А ты чего уставился? - он зло смотрит на меня, проходя рядом и толкая в плечо.       Я ничего не отвечаю, только лишь качаю головой и надеваю наушники. Только любовных драм мне с утра не хватало.       А вообще, именно любовные драмы только и занимали меня в последнее время. Точнее, - всего одна, и у меня было место в первом ряду. Вернувшись из Мексики, я еще долгое время провел в клинике, так как врачи опасались того, что мой мозг снова захочет сойти с ума после сотрясения. За то время, пока я валялся в своей личной психушке, пялясь на не совсем уж привлекательные задницы медсестер и иногда прогуливаясь по больничному саду, в доме Лето появился еще один жилец. Это я понял, как только переступил порог после выписки. В нос ударил запах красных Мальборо и лаванды.       Кристалл жила у нас где-то с неделю, после чего съехала. У них уже тогда начались проблемы, когда я был в вынужденном "спа-отпуске". Я в общем-то не знал основной причины их расставания, но подозревал, что эту причину звали Вероника, у которой были кудрявые блондинистые волосы и ужасно длинные ноги.       Не понимаю, почему она терпела так долго... Если верить моим расчетам, Вероника стала маячить на горизонте, смердя своим приторно-сладким парфюмом, еще до того, как я как-то раз с утра, отправляясь на пробежку, заметил серебристого "жука" Кристалл на подъездной дорожке. Я хотел поздороваться, как заметил, что девушка плачет. Она просто сидела за рулем, крепко вцепившись в него своими тонкими пальчиками с темно-вишневым лаком и плакала. Из-за стекла я не слышал, но было видно, что она плачет громко, навзрыд. Я неуверенно постучал по стеклу и кисло улыбнулся, отчего та встрепенулась и, переведя взгляд на меня, тоже ответила сдавленной улыбкой. Я не мог понять, уезжала она или наоборот, ехала к нам... Просто еще раз улыбнувшись, я побежал дальше, надевая наушники и стараясь не думать о ней. Но как бы я не старался, у меня не получалось. Я думал о ней постоянно, каждую секунду. Мне было жалко ее, жалко того, что она позволяет так с собой обращаться. Может, она и вправду его любит? Ну нет, я не поверю, чтобы хоть кто-нибудь мог любить и терпеть такое... Я несколько раз видел то, как Джаред на вечеринках флиртует с другими девушками на ее глазах, а она спокойно стоит рядом, или чуть поодаль, за его спиной, и неотрывно смотрит. Но не за их действиями, а на него. Потом по ее лицу скользит еле заметная улыбка, очень грустная улыбка, скрывается, и она вновь становится прекрасной, невозмутимой статуей. Такое спокойствие и безмятежность... Но иногда у нее бывали приступы. И тогда эта самая прекрасная статуя превращалась в адскую машину. Она взрывалась, начинала нестись вперед с оглушительной скоростью. Я помнил это по тому случаю, когда посреди ночи вернувшись домой, услышал еще с крыльца крики. Я понял, что она узнала об измене. Узнала в который раз, но не смогла вновь промолчать, гордо вскинув голову и уединившись в своей комнате, где бы тихо, и проплакать всю ночь, не замечая, что я иногда заходил, закрывал окно и оставлял чай. В ту ночь она кричала, что уйдет от него, что больше никогда не вернется, кричала, что он сломал ей жизнь, винила его в том, что ей больно, и что она была бы рада знать, что эта боль внутри нее - очередной симптом рака из-за сигарет, нежели знать то, что причина этой ужасающей боли жалкий подонок, который трахает все что имеет желтую швабру на голове и дыру между ног... Она в ту ночь кричала очень долго, упорно, и я даже думал, что все, это конец, что завтра я уже не столкнусь с ней в ванной, не буду есть ее горелые тосты, но нет... На утро я все также столкнулся с ней в ванной, все также начал хрустеть чуть подожженной корочкой тоста... Я искренне не понимал, не хотел понимать того, как она после той ночи могла с утра обнять его, поцеловать и улыбнуться. И я верил в эту улыбку, да и Джаред верил.       Но что-то все равно изменилось, что-то все-таки заставило серебристый "жук" завестись рано утром и уехать, забрав с собой пару ярко-зеленых глаз. Она больше не могла. Долго-долго проплакав, она все-таки замолчала. Ураган, пронесшийся по моей жизни, помчался дальше.       О ее смерти я узнал случайно. О ней не писали в газетах, не говорили по телевизору, не горевали в интернете. Лишь только один ночной звонок на телефон брата и все. Помню, как в ту ночь он быстро собрался и куда-то уехал. Смысл было уезжать?.. она же была в Нью-Йорке, никак не на побережье. На утро я узнал, что она попала в аварию. Вот так просто - села за руль и все, - ее больше нет. Я почему-то тут же подумал, что она напилась. Не знаю почему, но так подумал. Наверняка напилась.       Не могу описать своих чувств. Мне не было больно, но было тяжело. Тяжело так, будто бы тело ожидало прихода боли, но ее все не было и не было. Хотя нет, могу сказать об одном чувстве с точностью. Я был зол. Очень зол на эту девчонку. Стерва. Как она могла умереть? Я даже сначала не поверил, не хотел верить в то, что она больше не здесь. Не хотел верить в то, что больше не увижу ее, хотя, до того звонка среди ночи я почти не думал о нашей встречи, хотя думал о Ней почти каждый день. Сознание вдруг захотело представить ее на холодном металлическом столе. Вот она лежит в ярком свете ламп, ее ярко-зеленые глаза смотрят в никуда, губы слегка приоткрыты, будто бы вновь хочет протянуть руку и закурить. Ее тонкая кожа в этом безжизненном, мертвом свете кажется почти белой, грудь немного вдавлена, как обычно бывает, когда удар приходится на руль. Видимых повреждений нет, хотя из носа и левого уголка губы виднеется тонкая струйка уже почти черной засохшей крови. От нее пахнет формальдегидом и смертью, веет холодом и забвением. Никак не потом, дешевой выпивкой и сигаретами...и солнечным светом. Она лежит спокойно, безмятежно. Будто бы живая, но нет...       А потом мне захотелось узнать как она умерла. Нет, не хотелось понять почему так произошло, не хотелось пускаться по ее следам, не хотелось идти на похороны. Да меня, собственно, и не приглашали, хотя, думаю, на такие мероприятия и не приглашают. На них, обычно, приходят просто так (это логично, ведь некому пригласить-то по факту. Не мертвый же тебя позовет на собственные похороны). В голову пришла еще одна мысль: интересно, гроб был открытым или закрытым?.. Думаю, что закрытым. Она как-то говорила, что не хотела, чтобы на нее смотрели мертвой: "При жизни надо было во все глаза пялиться. Я же позволяла...вроде". Надо спросить у Кары, она, наверняка, была... Так вот, мне захотелось узнать как это случилось. Не "почему", а "как". Как случилось, что Она села в свой "жук" и поехала куда-то...поехала куда-то, может быть, пьяной.       Взяв небольшой отгул у "босса", прикрывшись тем, что у меня вновь возобновились головные боли, я полетел в Нью-Йорк. В участке особо не докапывались и просто отдали мне все документы и анализы с просьбой "не пролить ничего на бумажки". Изучив эти самые "бумажки", я понял, что Она не была пьяна. Наркотиков в крови тоже не было. Странно. Полицейский отчет говорил, что она вылетела на огромной скорости на трассу и улетела в кювет. "Погибшая заснула за рулем из-за сильного переутомления" - чушь! Они ее не знают. Переутомление? Серьезно?.. Но если она не была пьяна, и не заснула, то что же произошло? Мысль о ее самоубийстве я не мог принять. Никак. Нужно поехать к ней и постараться понять...       Дав консьержу зеленых бумажек с изображениями мертвых политиков и номенклатурой в цифру триста, я попал в просторную студию на последнем этаже высотки в Сохо. Странно, я представлял ее квартиру иначе...       Здесь не было почти мебели, - лишь книжный стеллаж, ломящийся от книг, виниловых пластинок, различных безделушек и дисков, маленький кофейный столик с журналами, в которых были ее снимки (просто журналов она не читала). На столике все еще стояла большая белая кружка с недопитым кофе. Пара горшков с цветами и матрас, лежавший у огромного, почти во всю комнату, окна. У нее не было телевизора, - я так и знал! В студии стоял терпкий аромат красных Мальборо. Ее запах. Сигаретный дым, лаванда и яблочный чай.       Вещи из квартиры никто не забрал, похоже, я первый, кто пришел сюда после похорон. Найдя лэптоп в куче белья, я открыл его и подобрал пароль: "Все что я любил - любил один.". Это была цитата из книги Эдгара По, что лежала на столике, придавливаемая кружкой (его предсмертные слова, как я плохо помнил со школы, были "Боже, храни мою бедную душу". Не знаю, почему я это вдруг решил вам сообщить). На ней остался круглый темный след.... В ее компьютере была куча фотографий, каких-то статей о литературе, почта переполнена от коммерческих предложений по съемкам... Было много всего, но ничего такого, что могло бы помочь мне понять. Проверив историю браузера, я заметил, что последнее место, где она бывала, - это мой профиль в Инстаграм и заказ билетов до Лос-Анджелеса. Она ехала ко мне? Хотя нет, конечно же не ко мне, а к брату... Но ведь они расстались уже как почти два месяца?.. Куда же ты поехала?       Идея понять ее завладела мной. Я жил в ее квартире до тех пор, пока хозяин не сказал о продаже. Я хотел купить ее, но потом подумал, что окончательно превращаюсь в маньяка и переехал в свою. До переезда же я оставался у нее. Никто так и не приходил за вещами, лишь только пару раз звонил телефон. Я говорил с ее отцом, который, как оказалось, не слышал от дочери ничего уже почти четыре года и увидел свою "Тинкер-Кристи" только на похоронах, точнее, до похорон, на опознании. Гроб, по ее же воли, был закрытым.       Он был приятным малым. Мы пару раз ходили пить кофе, я отдал ему кое-какие ее вещи, который он пожелал взять. Вопросов типа "кто ты" и "откуда ты знаешь мою дочь" не возникло. Нил был слишком подавлен, чтобы еще что-нибудь у меня выведывать. "У нее всегда было много парней...", - сказал как-то он, в очередной раз отирая глаза от слез и дрожащими руками беря кружку. Я попытался было возразить, что я не ее парень, но тот лишь махнул рукой и еще отпил кофе. О ее матери я ничего не узнал, кроме того, что они были в разводе и теперь Элисон жила во Франции. Но мне было это и не важно, - она была похожа на отца. Копия. Идеальная ювелирная работа. У профессора Кэлмбенка (он к тому времени получил докторскую степень) были те же ярко-зеленые глаза с коричневыми крапинками, те же пухлые губы, худое, скулистое лицо, темно-каштановые вьющиеся волосы, тот же тембр голоса, - звучный, словно мелодия. Из его немногословных, коротких рассказов я узнал, что Кристалл всю свою жизнь хотела выбраться из Бруклина, стать юристом, но потом что-то резко поменялось (а я то знал что это было), и она замкнулась в себе, стала терять контроль, и в конце концов просто убежала. - Простите, вы сказали, что она "убежала"? - переспросил я, отставляя опустевшую кружку кофе и глядя на профессора Кэлмбенка, с которым мы сидели в уже опустевшем кафе. Время было за одиннадцать. - Да, Шеннон, да... она убежала. Оставила нам с Элисон записку, что больше не может жить тут, что больше не может блуждать по лабиринту. Я, конечно же, понял, что за лабиринт она имела в виду... Она была ураганом, парень. Ты бы тоже не смог ее удержать. - Знаете, я думаю, что она летела в Лос-Анджелес, но не знаю зачем...она заказывала билеты перед тем как... - Перед тем, как убежать, она заказала билет до России, до Петербурга, чтобы пройти там практику по архитектуре, но, - Нил усмехнулся, прикрывая глаза, - а на самом деле улетела на побережье... кто знал?       Я молчал и угрюмо смотрел на то, как за окнами, освещенными ярким неоновым светом, начинался дождь. Он с ужасающей силой и злостью хлестал в окна, заставляя запоздавших пешеходов прятаться под навесы, открывать зонты... - Мистер Кэлмбенк, было какое-нибудь место, чтобы она могла пойти туда перед тем как... - Ты веришь в то, что написано в отчете? - Нет. - Вот и я, парень, не верю. Но еще меньше я верю в то, что моя дочка могла покончить с собой. Слишком она была самолюбива... она была сильной, понимаешь?.. - И все же, Нил, прошу вас, если есть хоть что-то... Хоть что-то, что помогло бы мне понять ее... - Да не понять тебе ее никогда. И мне не понять. Мы с тобой глупые... - Вы говорите, как она, - я невольно улыбнулся, слыша ту же интонацию, те же слова, - ну, или она говорила так, как вы... - Да это уже не важно, Шеннон. Да и она была тоже глупой. Двум глупцам никогда не понять третьего. Тем более, она, похоже, и не хотела, чтобы ее поняли. Иначе бы помогла. В детстве, когда она сбегала, то обязательно оставляла подсказки. Указания, где ее искать. Теперь же... - мужчина вздрогнул от враз вновь подступивших слез, - сейчас же она не оставила ничего, кроме черного куска мрамора на кладбище...Но если тебе так хочется себя мучить, то можешь сходить в Центральный парк, к озеру, она там постоянно сидела. Только мне, парень, больше не звони. Ты, конечно, славный и мне нравишься, но я бы предпочел встречаться вот так, по воскресеньям там, если бы и она сидела с нами... - Но мы же не...       Он вновь махнул рукой и положил деньги. Заплатил и за меня. - Не звони мне больше, парень. Это наша последняя встреча.       В тот вечер Нил Кэлмбенк воспользовался своим старинный револьвером. Я сходил на похороны.       Через пару дней хозяин квартиры более настойчиво сказал, что собирается продавать студию. Я ничего с этим поделать не смог. Я забрал столько ее вещей, сколько бы смог увезти на такси, и переехал к себе. Из всего того, что можно было у нее взять, я взял пачку Мальборо, книгу Эдгара По, белую кружку, изумрудное одеяльце и пару раритетных пластинок Металлики. Вечером, сидя на диване и слушая как за окном шумит дождь, я вдруг вспомнил, где уже видел это одеяло. Она сидела на нем вместе с братом на пляже. Солнце уже заходило, да и холодно было, так что на пляже они были одни. Я помнил, как пробегал рядом, возвращаясь с своего личного марафона, и видел, как они сидели почти у самой воды. Джаред что-то увлеченно ей рассказывал, а она смирно сидела, крепко обняв его за одну руку и положив голову на плечо. Лица я ее не видел, но могу поклясться, что она его даже не слушала. Он что-то говорил, говорил, а она думала о чем-то совершенно ином, о чем-то, что, быть может, хотела ему рассказать, но говорил лишь он. Она молчала. В ее руке было сжато зеленое яблоко, но она его не ела.       Руки невольно взяли одеяльце и положили себе на колени. Оно почти утратило свой запах. Ее запах.       Я хотел представить ее. Представить ее такой, какой увидел в первый раз: темные блестящие волосы осеннего цвета, загорелая матовая кожа с небольшими веснушками на носу, пухлые розовые губы, огромные ярко-зеленые глаза с коричневыми крапинками. Да, глаза... Наверное, ее образ и стал постепенно блекнуть, поблек темно-синий топ, леопардовый лиф, темно-зеленые джинсовые короткие шорты с завышенной талией, старые потрепанные найки, но глаза.. Нет, глаза я помнил прекрасно. Хитрые, как у лисы, но в то же время притягательные и совершенно грустные. Да, она была несчастна. Очень несчастна. Я вспомнил то, как попросил закурить, а она сказала, что не делится сигаретами, на что я смутился. Вспомнил то, как она продала мне их, вспомнил то, как поцеловал ее. А потом в памяти всплыла та ночь у костра, когда мы играли в "лучший худший" и она мне рассказала про себя. Наверное, я был единственным, кому она вообще это рассказала. Но почему я? Тут я подумал, что мне безумно жаль, что мы с ней не ровесники. Стало жаль, что я не рос с ней в Бруклине, стало жалко того, что не знал ее раньше, тогда, когда ей исполнилось пятнадцать и она поехала на чужую вечеринку в своем белоснежном платье. Я подумал, что если бы я был там, то избил бы этого Трэвиса, забрал ее, и мы бы потом поженились, может быть. У нас были бы дети, она бы не начала выкуривать по пачке сигарет в день... А потом я понял, что случись именно так, то не было бы Ее. Не было бы Мексики, ночи у костра. Она бы не продавала сигареты за поцелуи и не пила дешевый ром, говоря о том, что хочет умереть. Постойте, она же сказала, что хочет умереть... Да-да! "...Я курю, чтобы умереть" именно так она сказала мне. А может это была метафора? Я вспомнил девочку Аляску из книги Джона Грина, которая говорила нечто подобное. Там была метафора. Но нет...Она слишком прямолинейно высказалась, она не думала вуалировать это. Метафоры нет, - она хотела умереть. Но не так. Смерть точно не входила в ее планы в ту ночь.       Мысли меня поглощали. Пропал сон, аппетит. Я не знал куда мне деться, чтобы ее слова меня не преследовали: "Обещай, что отведешь меня в церковь.". Зачем ей нужно было в церковь? Может быть, это метафора?.. Черт его знает. Я никогда ее не понимал. И она меня не понимала, хотя, она этого и не хотела. Думаю. Я же хотел ее понять, понять именно сейчас. Я знал, что привязался к ней, понимал, что мне не больно из-за того, что я до конца не осознавал, что чувствую к ней. Я знал, что они были с моим братом. Он ей нравился. Просто нравился. И она ему нравилась. Просто. Я же - любил ее. И это было не "просто". Именно, я любил ее. Никого не любил, только трахал, а ее - любил. И как только я понял это, стало больно. Невыносимо больно.       Все во мне болело, сжималось, ломалось, крошилось, тлело и вновь начинало болеть. Ни секунды я не мог спокойно дышать, не мог спокойно думать. Мне казалось, что даже предметы, окружающие меня болели. Меня будто бы скидывали на острые скалы, а затем молотили кувалдами, раскраивая череп. Грудь сдавливало, не хватало воздуха. Мне казалось, что я тону, что воздуха нет, легкие вот-вот разорвет и я умру. Но я не умирал. Я жил. В какой-то день до меня дошло еще и то, что знали то ее только три человека: я, брат и Кара. Кара знала ее на столько, насколько та позволяла. Брат с ней спал и, быть может, у них бы могло что-то получится, быть может. Ведь она ехала к нему именно за этим, может быть. Быть может, она бы простила его, а он перестал быть таким ублюдком. Он знал ее тело. Я же знал ее прошлое, следовательно, мог отчасти разобраться в настоящем. Вот так про крупицам три обычных человека смогли бы воссоздать другого. Но не обычного. Несчастного. Глубоко несчастного.       Но было поздно.       Смысла для эксгумации нет.        Да Франкеншейн никому не нужен.       Я не сделал ее счастливой. Я не отвел ее в церковь. Господи, да почему же так случилось? Почему ее нет больше тут, рядом со мной, с бутылкой дешевого рома и красными Мальборо? Почему я теперь покупаю сигареты за деньги у каких-то людей, а не у нее за поцелуй в щеку?!.. Она сказала, что я глупый, и она тоже глупая... Нет, она была умной. И умерла умной, а я остался жить...жить глупым. Все точно так, как она и говорила. Стерва.       Шли дни и ее образ блек. Неужели я забуду ее? Неужели проснусь утром и эта невидимая холодная рука, что давит на грудь, исчезнет? Ее рука, лежавшая на моей груди тогда, в палатке... Неужели я почти понял то, что чтобы не произошло, все забудется: забудется она, забудется мой брат, когда и за ним придет смерть, а главное...главное - забудусь и я. Неужели и по на нам будут горевать, лить слезы, а потом забудут?.. Да, так и будет. Закон вселенского равновесия будет работать и тогда, когда мы станем травой и по нам будут ходить точно такие же скорбящие, курящие и пьющие. Мы станем травой... Постойте, где я это уже слышал?.. Да-да, у нее на кровати лежала книга. Уильямс? Уильям? Нет-нет...как же там его звали.. Точно, вспомнил! Уолт Уитмен! На ее кровати лежала книга Уолта Уитмена "Листья Травы", в тот день, когда я пришел к ней первым после похорон. Там было много пометок. Быть может, там я найду метафору?..       Я могу до бесконечности искать. Могу до бесконечности гнаться. Но я устал. Я хочу хоть еще один вздох. Хоть еще один вздох без тоски и без тяжести. Я готов тебя отпустить, уходи.       Я пришел к ней на могилу в середине декабря. Шел снег. Передо мной черный мрамор, на нем - даты ее жизни, ее имя. Нет ни гравировки, ни посмертных пожеланий. Лишь темный мрамор и белые буквы. Все очень просто, лаконично, как в протестантской церкви. Постойте, - ЦЕРКОВЬ. Вот что она имела в виду... Я должен был отпустить ее, помочь остановиться, прекратить этот ураган. Я должен был отвести ее в то единственное место, где бы она смогла очиститься. Боже, она не убивала себя. Я убил ее... и она убила меня. Мы вместе в у алтаря. Она прошла от одного нуля к другому. Я еще пути.       Вот что значила ее фамилия... "Тихий берег" ей подходил идеально, ибо после каждой бури всегда вода успокаивается, лодка, навертевшаяся за время штора причаливает к берегу. К тихому берегу. И к этому берегу она могла бы прийти, будучи любимой, будучи понятой и прощенной. Я бы мог ей помочь обрести наконец-то покой, я же говорил верно "тебе нужно отдохнуть, во всем разобраться"... Я предлагал ей помощь, и она почувствовала это, а затем я закрылся, убежал в лечебницу, кинув ее посреди шторма. И она...она нашла другой способ прийти к берегу. Забвение.       До конца зимы я еще был в Нью-Йорке. Ходил по музеям, галереям, сидел в библиотеке. Одним словом, делал все то, что никогда бы и в голову не пришлось, не встреть ее. Тяжесть прошла, рука с груди исчезла. Я стал лучше спать, вновь набрал вес. Ее образ растаял всего за три месяца. Исчезли темно-зеленые джинсовые шорты с завышенной талией, темно-синий топ, леопардовый лиф, старые найки. Глаза только остались. На еще какое-то время. Быть может, еще через три месяца я забуду и их. Но пока... пока мне просто стало легче.       Вернувшись к работе, я стал возвращаться и к прежнему ритму: репетиции, выступления, бары, девки, ругань с братом, дорогой виски... "Все мы шлюхи, а Бог, по всей логике, наш сутенер" - вспоминались ее слова, вспоминался и ее голос. Как-то раз разговор вновь зашел о тех днях в Мексике, но в шутку. Уже никто не вспоминал об "инциденте", да и некому было особо вспоминать. "Треугольник несчастий" был бракованным. Да я и не хотел быть частью него, учитывая, что он стал переходить в любовный. Не хотел быть частью этого, ведь брат ничего почти не помнил, а еще одна сторона и вовсе была мертва. Помнил только я, так что на вопрос Томо, который хоть и немного, но успел узнать кто такая "девушка в одном полотенце у вас в гостиной" "А ты все-таки будешь скучать по ней?.." я ответил просто, как ответила бы и она, случись такое со мной. Да, я хотел рассказать ему, да и Джареду, и Эмме, Хлои, Джейме, сидящим в гостиной в тот вечер, все то же, что вы прочитали выше, сказать, что люблю ее, люблю в настоящем времени, но подумал, что будет слишком длинно и поэтому изрек, наливая себе еще виски: - Я буду помнить о ней.