Ночь Сказок

Следующую вариацию я написала до того, как прочитала третий том. _________________________________ Стены шепчут мне в уши, пока я иду по коридорам Дома. Стены шепчут мне свои сказки и новости, проклятия и благословения, а я прохожу мимо, не стараясь прислушиваться, но всё же ловя короткие обломки фраз. Они сообщают мне о случившемся день, неделю, месяц назад, и я лениво внимаю им, тасуя полученную информацию, как колоду карт. Я — часть Дома. Неотъемлемая. Дом в моей крови, и мои вены — продолжение его водопроводных труб. Вдруг среди обрывков или лоскутов что-то привлекает моё внимание. Я не могу понять, что именно, но явственно различаю: это «что-то» — для меня. Только для меня. Я останавливаюсь на Перекрестке, замираю, чтобы не спугнуть этот призрачный зов. Протезы чуть покачиваются после быстрой ходьбы. Меня тянет куда-то. Безудержно. Дом зовёт меня, чтобы открыть одну из своих тайн. Я срываюсь с места и бегу, проносясь мимо классов, сбегая по лестнице на первый и вырываясь в серую тишь двора. Дальше идти некуда. Это здесь. Я оглядываю скамейку, ступени, каждый кусочек двора по очереди — хотя кто сказал, что Послание Дома обязательно должно валяться на земле? Это может быть даже человек. Или псы, завывающие за решеткой. Стены Дома давят на меня, мне становится грустно и хочется плакать. Давно такого не было. Давно Дом не заставал меня врасплох воспоминаниями, за которыми неразрывно следует Боль. Волк никогда не целовался по-человечески. Ни один поцелуй не обходился без вмешательства его острых клыков, кусающих мои губы в кровь, сдирающих с них корочки от прошлых ран. Иногда я скучаю по его рукам так, как никогда не скучал по своим. Я пинаю ногами сигаретные окурки, пытаясь заглушить в себе желание забраться на крышу, на которой мы часто сидели, и сигануть с неё вниз. Дом больше не посылает меня неизвестно за чем, но и не выпускает за пределы двора — ни внутрь, ни наружу. На стенах двора тоже надписи — редкие и тусклые, но всё же несущие свою историю и свои тайны. Я останавливаюсь около красных букв на белом кирпиче: Имеющий власть над кем-то неужто не воспользуется ею? Слова кажутся знакомыми, точнее, даже не слова, а тот, кто за ними стоит. Незримый призрак запускает в меня пальцы и заставляет подойти поближе, рассматривая стёршиеся буквы. Надписи не меньше года, почерк кривой, первая И выступает дальше остальных. Это кажется мне странным, и не зря: я обнаруживаю, что кирпич, на котором она написана, немного торчит из стены. «Вот оно!» — проскальзывает у меня в голове, когда я пытаюсь протезом вынуть его. Кирпич выскальзывает с грохотом, и я оборачиваюсь, высматривая в окнах любопытных зрителей, но, как ни странно, там никого нет. В образовавшейся дыре оказывается сложенный втрое листок. Беру его зубами и кидаю на землю, опускаясь на колени рядом с ним. Почему-то становится страшно. Что-то внутри меня кричит о том, что лучше мне не знать некоторых тайн, иначе окончательно сойду с ума. Но Дом привел меня сюда, а значит, он хочет, чтобы я узнал. Я разворачиваю листок, в нём оказывается ещё несколько страниц. На первой большими буквами написано «Исповедь». Я читаю. *** Когда я врываюсь в четвертую, Лэри разглядывает себя в зеркале, Горбач кормит Наннету, Лорд читает, Табаки возится со своими побрякушками, Слепой ест штукатурку, Толстый пускает слюни, Черный разговаривает с Курильщиком, а Македонский протягивает Курильщику чашку с чаем. Я замечаю это, даже несмотря на своё состояние — навыки, приобретенные благодаря Седому, не терялись с годами. Я подлетаю к Македонскому и бью его протезом по лицу. Он роняет чашку на ноги Курильщику и отскакивает, ошарашено глядя на меня. Через секунду удивление сменяется виной и страхом — я понимаю, что он догадался, и бью ещё раз, наотмашь. Македонский валится на пол, я сажусь на него сверху и продолжаю отвешивать пощечины. — Тыыыыы!!! — рычу я, чувствуя, как из глаз начинают катиться крупные слёзы. Македонский не сопротивляется, не кричит, не издает вообще никаких звуков, кроме тихих всхлипов. Смотрит понимающе, как будто заслужил. Я должен остановиться, но не могу. Я бью его не за то, что он убил — потому что это я могу понять — а за то, что нарушил обещание. Дал Волку оружие против себя. Я бью его и за Волка тоже, потому что не могу поверить, что он это оружие взял. Человек, которого я знал, обернулся почти чудовищем. Хищником. Диким зверем. Который хотел избавиться от Слепого. Который бил Македонского, как я сейчас. Только ни за что, просто так. Я ведь предупреждал его, я ведь... — Предупреждал!! Я предупреждал тебя! — кричу я, а перед глазами, полными слёз, расплывчато сверкает Волчья ухмылка... Лэри и Горбач бросаются ко мне, чтобы оттащить, но не доходят несколько шагов. — Стойте, — Слепой не кричит, ему это не нужно. Он просто говорит, и вокруг меня вырастает прозрачная стена, за которую никто не может ступить. Разве что Черный, если захочет. Но он не хочет. Я всё ещё продолжаю завывать на тему невыполненных обещаний, когда чувствую руку на своем плече, и даже не сомневаюсь, что это рука Бледного. — Хватит. Он не один виноват в этом. Он просто не хотел, чтобы его посадили на цепь. Я резко разворачиваюсь, и Слепой тоже получает по лицу. Все замирают в ужасе — я посмел ударить вожака! Тишина идёт на меня со всех сторон, сдавливая, как под водой. Только Черный заливисто смеётся. Слепой медленно подносит руку к краснеющей скуле и проводит по ней тонкими, как соломинки, пальцами. Он мог бы этого не делать, ему это не нужно — это для меня: посмотри, что ты сделал . Глаза глядят насквозь, рассматривая душу. — Я лучше тебя знаю, как он боится цепей! — кричу я уже Бледному, стараясь не обращать внимания на его красноречивый жест. — Я пытался спасти его от них! Он обещал мне! — я надрываюсь так, что слышно, наверное, во всём Доме. Слепой говорит почти тихо. — Не надо бить его за то, что ты разочаровался в Волке. Меня ошпаривает этими словами. Я скатываюсь с Македонского и сворачиваюсь клубком на холодном полу, прижав колени к груди. Македонский не виноват. Он действительно не виноват. Я приручил его и приучил доверять себе; я доверял Волку — он доверял Волку. Пытался помочь нам, спасти от боли и не ждал предательства. А Волк предал. Не только Македонского, но и меня, и всех нас. И Слепого. Меня трясет от рыданий. Я как будто со стороны слышу собственные всхлипы и прерывающийся вой. Передо мной мелькают лица состайников, все взволнованные, озабоченные и полные сострадания, и больше всех — лицо Македонского, залитое кровью. Я вижу его кровь на своих протезах и чувствую отвращение к самому себе. Но мысли не задерживаются на этом и возвращаются к Волку. Я плачу сильнее. Слепой выгоняет всех из комнаты. Они выходят без спора и возражений, даже Табаки. Наверное, я представляю собой поистине жалкое зрелище. Я открываю глаза и вижу перед собой Бледного, шарящего руками в поисках меня на полу. Я не собираюсь ему помогать, но и не отодвигаюсь — просто лежу и жду, когда он меня найдет. Мне хочется, чтобы он нашел. И Слепой находит, ложится напротив меня и обнимает. Я утыкаюсь носом в его свитер и плачу, плачу... Он гладит меня по плечам и голове, и я чувствую себя маленьким мальчиком, которого бросил отец. Я не могу, я не верю этому… Он предал меня. Он меня предал. Волк, которого я любил, использовал Македонского. Хотел использовать его, как вещь, шантажировал, угрожал. Я не могу в это поверить. Я не верю в это, и последняя надежда на то, что всё обернется ложью, выкатывается слезами из моих глаз и воплями из моего рта, и исчезает в груди Слепого, просачиваясь сквозь его рубашку. Он же знал. Знал, как Бледный важен для меня, но всё равно хотел избавиться от него самым поганым способом, который смог придумать. Волк, которого я уважал, оказался подлецом. Мертвый, которого я возвел в ранг мученика, оказался тварью с черной душой. Я захлёбываюсь Болью и постепенно затихаю. Когда я снова обретаю возможность владеть своим голосом, то тихо шепчу, надеясь, что Слепой не услышит: — Почему? Почему он хотел избавиться от тебя? Но Слепой слышит. — Не знаю. Может, потому что чувствовал, что ты принадлежишь не только ему, но и мне. Хотел, чтобы ты был только его — целиком и полностью. Это объяснение кажется странным и неестественным, но почему-то удовлетворяет меня. Я сажусь, и Слепой садится тоже. Протягивает руки, находит мои глаза и вытирает слёзы. Я замечаю его красную щеку, про которую уже забыл. — Прости меня. Слепой качает головой. Его руки, скользящие по моим щекам, приносят покой. — Нам всем тяжело переживать Боль, Сфинкс. Твоя Боль страшнее, чем любовь к смерти, и ты никогда не сможешь пережить ее до конца. Но теперь ты все же можешь жить дальше, и даже если бы ты сломал мне нос, оно бы того стоило. Я улыбаюсь. И жалею, что Слепой не видит этого. Он встаёт и направляется к двери, чтобы впустить стаю. Уверен, Табаки стоит у самого проёма, подслушивая. На секунду Бледный оборачивается. — Ты должен извиниться перед Македонским. Я киваю. *** Вечером, после ужина, я выхожу в коридор вслед за Македонским. Он шарахается от меня, как от буйного, но не убегает. В его глазах плещется страх. — Ты...расскажешь им всё теперь, да? — с ужасом спрашивает он. — Чтобы ты и меня прикончил? — плююсь ядом я и тут же жалею о своих словах. Он правильно поступил. Он не виноват. — Нет, я никому не скажу. Дурак. — Вздыхаю и встаю рядом с ним, прислоняясь к стене. Он не шевелится. — Прости меня, Македонский. За то, что я выкинул сегодня. Прости меня, я не хотел. Я вижу, как на лице Македонского, под распухшим носом, расплывается улыбка. Он меня простил. Я криво улыбаюсь в ответ. Он проводит ладонью по моей спине, и Боль уходит.