***
Ночь после падения Реми в его объятия принесла вполне ожидаемые последствия: он проснулся с эрекцией, избавляться от которой с помощью холодного душа Рудольфу не хотелось. Хорошо, что ванная комната была почти напротив его спальни, а Морно с утра копошился на кухне, распространяя аромат свежепожаренных оладий с изюмом. Почему-то мужчине безумно хочется подойти к лестнице, опереться на деревянные перила и посмотреть вниз. Он понимает, что желание увидеть Реми, когда эрекция опасно оттягивает ткань полотенца, далеко от адекватности, но ничего не может с этим поделать. Он открывает дверь, делает несколько шагов в нужную сторону. Останавливается. В голове проносятся какие-то мысли, но Рудольфу не удаётся зафиксировать хотя бы одну из них. Всё его существо остановилось где-то впереди, там, где Реми надевает светло-зелёную перчатку, разукрашенную смешными котятами-поварятами в колпачках, обхватывает деревянную ручку сковородки, делая лёгкое движение кистью, чтобы подкинуть очередную порцию оладушек. Когда-то давно он мог проделывать такое только с блинами – истории кулинарных подвигов были единственным, о чём Реми мог говорить без стеснения и запинок, и он предполагал, что виной всему мог оказаться посттравматический синдром, полученный им после трагедии, лишившей его семьи. Рудольфу не терпелось поискать информацию об этом происшествии, но он не рисковал проделывать подобное, находясь на территории Морно. Он вообще придерживался правила «не гуглить» людей, находящихся рядом, так как чувствовал себя не очень ловко. Ещё несколько шагов и снова остановка. Рудольф вспоминает, что ему уже давно не шестнадцать, а значит у него нет никаких оправданий для того, чтобы красоваться в таком виде в чужом доме. Боэру хочется узнать, о чём думает Реми, когда смотрит в его сторону, а потом резко отводит взгляд; когда его скулы краснеют от удовольствия во время их разговора; о чём он думал в тот вечер, когда не отодвинулся, позволив Рудольфу прикоснуться к его щеке ладонью. Реми словно слышит его вопрос. Он проходит внизу, сжимая тарелку с оладьями обеими ладонями, зачем-то останавливается и поднимает взгляд наверх. На те несколько секунд, что мужчины смотрят друг другу в глаза, между ними словно устанавливается связь, а потом Морно торопится уйти, и Рудольфу остаётся только гадать: увидел ли парень, в каком состоянии он встречает это утро. Он заходит в ванную, стараясь сделать всё как можно быстрее. Широкая ладонь идеально обхватывает член, но ему приятнее представлять, что это делают тонкие шершавые пальцы Реми, от которых сейчас наверняка сладко пахнет изюмом и тестом.***
Они едят в полном молчании, почти не поднимая друг на друга глаза – редкая ситуация, но Рудольф не может найти предлог, чтобы начать разговор, а Реми так задумчив, что куда большее наслаждение ему доставляет бросать косые взгляды в сторону парня, пытаясь не позволить ему заметить свой интерес. Он следит за тем, как дрожат чересчур длинные, по-девичьи закрученные наверх ресницы, припоминает, что никогда не видел у Реми чего-то вроде щипцов для завивки ресниц, а значит вполне возможно, что это их природная форма, и сам Реми весь какой-то настоящий, вкусно пахнущий спокойствием и свежим воздухом, тишиной своего дома и уютом, и Боэру хочется придвинуться к нему и наклониться, чтобы как можно полнее ощутить этот изысканный аромат уединения. Он в сотый раз поражается тому, насколько неверно представлял себе одного из лучших журналистов собственного издания: ни бороды, ни грязных волос, ни покосившегося домика, насквозь пропахшего рыбой и дешёвыми сигаретами, которые можно достать в любой даже самой захолустной деревушке. Реми оказался образцом того, как можно кардинально изменить свою жизнь и не опуститься, не предать собственные убеждения и не потерять человеческий облик. Он стеснялся, когда встречал совершенно незнакомого человека, но не мямлил и не мялся, и это Рудольф тоже оценил, как и кроткий нрав Морно, уживающийся в одном теле с твёрдыми убеждениями, изменять которым парень не собирался ни при каких условиях. Они часто спорили о роли журналистики, о её сути, и бывали моменты, когда Боэр чувствовал себя маленьким неразумным мальчиком, который не понимает ровным счётом ничего в предприятии, которым он занялся. Тем не менее, Рудольф прекрасно видел, что Реми прислушивается к его мнению и периодически возвращает их совместные рассуждения к постулатам, на которых зиждилось выстроенное им мировоззрение. Боэр встречает взгляд его красивых глаз, цветом которых никак не может перестать восхищаться даже теперь. Он понимает, что должен сказать что-то, иначе Реми покраснеет, как школьница, которую только что при всех поцеловал сосед по парте. – После завтрака нам нужно будет посмотреть твою руку, Реми. И сменить повязку. Парень не спорит, хотя по дрогнувшим губам Рудольф читает его нежелание снова утруждать кого-то такой глупостью, но сменить бинт самостоятельно Морно не может. А ещё он не может противиться желанию сидеть так близко к Боэру, что их тела соприкасаются. И хорошо, что редактор пока не догадывается об этом, или догадывается, но ни за что не согласится сказать ему прямо. Морно кажется, что они старательно закрывают глаза на что-то очень важное, происходящее каждую минуту. Вот он протягивает руку, соприкасаясь кончиками пальцем с рукой Рудольфа, и разряды тока пробегают через его ладонь, входя в сплетение вен. Вот Рудольф касается его плеча, благодаря за прекрасный завтрак, и снова импульсы, импульсы, импульсы во все стороны, искрящиеся, коротящие во всём теле, и Реми думает, что если бы не его природная стыдливость, можно было бы кончить от одних этих случайностей, никак не связанных с настоящими попытками соблазнения. Ведь не связанных же? Монро несёт свою тарелку к раковине, но Рудольф словно нарочно догоняет его и обхватывает обеими руками за талию, оттягивая назад: – Я сам помою, – с улыбкой обещает он, а тёплое дыхание шелестит где-то над ухом Реми, обжигая его кожу воздухом. Морно вздрагивает, шумно выдыхает и закрывает глаза, а руки Рудольфа на талии становятся жестче, увереннее, сжимают его тело и притягивают ближе к себе, стараясь удержать. – Что случилось? – тихо спрашивает мужчина, и Реми больше всего хочется сказать, что он импотент, если не понимает, если не чувствует того, что происходит с ним при каждом пересечении с Рудольфом. Вместо этого он смиряется с непониманием и жалко извиняется: – Голова закружилась, ничего страшного, я… – выбраться не выходит, и парень только жалко трепыхается, боясь открыть глаза и увидеть, что его нос прижимается к синему пуловеру Рудольфа, такому же синему, как его собственное покрывало или наволочка на подушке, словно их подбирали специально. Реми ненавидит такие совпадения, потому что хочет увидеть в них хоть какой-нибудь смысл, но смысла нет, как нет способа наконец-то вырасти и перестать верить в чудо. – Я просто хотел сказать, что могу помыть посуду и сам, – тихо говорит Рудольф, и Реми согласно кивает. – Сейчас ты немного придёшь в себя, и я отведу тебя на диван, и ты будешь сидеть там. И никуда не пойдёшь. Хорошо? Реми кивает, теперь ему кажется, что придуманное головокружение вполне реально, и слабость буквально затягивает его в свой плотный кокон. На самом деле, дело конечно же в том, что нельзя так долго пытать свой организм воздержанием, а потом таять в руках первого попавшегося представителя прекрасного пола, сводящего с ума своим восхитительным телом. Нежным шепотком на ушко и другими приёмами, которыми обычно легко очаровать таких мальчиков, как он. Негодование потухает в тот же момент, когда Рудольф осторожно разворачивает его и, крепко обнимая за плечи, ведёт в сторону дивана. И Реми даже не пытается сопротивляться, торопливо откидывается на подушки, потому что кажется, что это единственная возможность оказаться как можно дальше от сводящих с ума горячих рук. Ему хочется думать о бесконечных позвонках горных хребтов с редкими наростами лесов, болезненной зеленью покрывающей склоны, о прозрачной воде в водоёме неподалёку, о том, что ближайшую зиму он снова проведёт один, изредка развлекаясь просмотром порно из категории "для геев", расчищать дорожку перед домом и регулярно выходить на пробежку, чтобы дни тянулись хотя бы немного быстрее. За зиму он успеет прочитать несколько десятков книг, посмотреть кучу фильмов и мало ли что ещё. Когда стихия разыграется не на шутку, Реми даже в город не сможет выбираться, чтобы хотя бы немного развеять скуку. И эти руки, горячие, как пар, вырывающийся из гейзера, будут слишком далеко, чтобы одним прикосновением исцелить его слабость.***
Они сидят на краю его личной ванной, и Морно испытывает чувство неловкости, потому что пришлось снимать водолазку, обнажать своё тело, а это отнюдь не способствует повышению самооценки: самому себе он, конечно же, нравится, но рядом с боссом, чей торс, кстати говоря, даже через футболку выглядит куда внушительнее его собственного, хочется оказаться максимально одетым и без этого идиотского пореза, полученного в пылу сражения с рыбой на кухне. Нужно было надеть футболку или майку, чтобы не сидеть теперь, стараясь вести себя более свободно, пока взгляд Боэра то и дело соскальзывает на его гладкую, без единого волоска грудь, а потом ниже, к впадинке пупка и снова вверх, на плечи. Длинная змееобразная лента бинта, испачканная сукровицей, падает в ванную, и Реми чувствует, как Рудольф льёт ему на порез перекись, и она шипит, пенится, вступая в реакцию, а мужчина дует на кожу, словно Реми всего лет пять, и он всего-навсегда упал и разбил колено, погнавшись за разноцветной бабочкой. Тёплое прикосновение губ к вытянутому вперёд запястью почему-то рассыпается осколочными ранениями мурашек по его тонкой бледной коже, и парень жмурится, отворачивается, чтобы не видеть лишний раз эти тёмные, почти малиновые губы. Ему неловко, непривычно, неуютно, но что-то внутри настойчиво требует не двигаться, позволить всё, чего захочется мужчине. Он чувствует осторожное, мягкое прикосновение, угадывает в нём губы, которых безумно хочется коснуться своими, но делает вид, что не заметил, поворачивается лишь когда Боэр берёт чистый бинт, перевязывая руку ровными, осторожными движениями. Реми кожей чувствует его недовольство, но ничего не хочет с этим поделать. – Ещё немного, и ты будешь как новенький, – обещает Рудольф, а Реми думает, что когда шрам пропадёт, Боэр уже будет в городе и едва ли вспомнит о нём. – Если бы не ты, я бы тут, наверное, кровью истёк, – искренне благодарит он, выражая свою признательность одним только голосом. – Значит, кому-то нужно, чтобы ты был жив, – Боэр из тех людей, что умеют улыбаться по собственному желанию, но Реми хочется верить, что по отношению к нему он искренен чуть больше, чем того требуют приличия.***
– Просыпайся! Открывай глаза, слышишь?! Телефонная трубка словно прилипает к руке и жжёт ладонь, волдыри распухают с каждой секундой, и Реми кричит от боли, а мерзкий, скользкий, влажный шепоток лижет мочку его уха, заставляя слушать себя: – Это ты, ты убил их, мальчик… – Реми, слушай мой голос. Ты должен открыть глаза. Слышишь? Должен. Боль затапливает каждую клеточку, рука начинает дрожать и трястись, а по шее текут капельки пота, и рубашка намокает, но ему кажется, что это кровь, капли чужой тёплой крови. Вот они капают с потолка, лопаются лампочки в люстрах над его головой и осколки стекла рассыпаются во все колотым, режущим льдом. – Реми! Пощёчина выходит звонкой и болезненной. Но вызывает нужную реакцию. Морно хватает Рудольфа за запястье и резко садится на постели, распахивая красные от слёз глаза, громко, жалко хлюпает опухшим носом и дрожит каждой клеточкой своего тела. – Всё хорошо, Реми. Это всего лишь я. Глаза в глаза. Он забыл включить настольную лампу, но парень ориентируется по голосу, разжимает сведённые судорогой пальцы, чтобы тут же закрыть ладонями своё лицо. Проснувшись, Реми не плачет. Может быть, стесняется, может быть, открывается только во сне. – Тебе нужно сходить в душ, – у Боэра руки чешутся от желания обнять парня и прижать к себе, но он понимает, что должен привести измученного кошмаром Реми в чувство, а уже потом успокаивать, да и прикосновения едва ли будут сейчас к месту. Он не хочет нежничать, но каждый раз заставляет терпеть, потому что укладывать в постель едва знакомого человека глупо. За те дни, что они провели вместе, вдали от всего мира, было сказано невероятно много обо всём, что волнует их, и восхитительно мало о них самих. И всё-таки Рудольф кое-что разузнал о Реми, при этом он не испытывал ни малейшего угрызения совести, понимая, что Морно скорее всего и в голову не придёт пробивать его имя по базе. Но если бы Реми стал, узнал бы много интересного о своём новом шефе… – Не хочу, – он уже не всхлипывает, отрицательно мотает головой и пытается спрятать взгляд сузившихся от напряжения глаз, но Боэр даже в таком состоянии способен парализовать его волю одним лёгким прикосновением. Вот мягкие, но уверенные пальцы ложатся на подбородок парня, вот он уже смотрит начальнику в глаза, и всё нежелание и попытки сообразить, как попросить Рудольфа уйти, растворяются, оставляя только лёгкий солоноватый осадок на кончике языка. – Ты встанешь и немедленно отправишься в ванную, примешь тёплый душ, а потом выпьешь чашечку чая, куда я накапаю немного успокоительного, ясно? – голос вкрадчивый, тихий, но такой, что сомневаться не приходится: если понадобится, Боэр силой заставит выпить жидкость, только последствия Реми едва ли понравятся. Рудольф знает: иногда грубость – единственный способ привести человека в чувство, заставить его вести себя адекватно своим желаниям и потребностям, правда, немного чаще хватает строгости – испугал и получил именно то, чего хотел. Ему хочется, чтобы с этим парнем можно было быть чуточку строже, увереннее и, что грех таить, откровеннее. Чтобы сейчас можно было запросто протянуть руки, обхватить его поперёк груди, уронить на постель и долго шептать на ухо, рассказывая, как правильно бороться с собственными ночными кошмарами. Только Реми принадлежит ему вот так полно и безраздельно исключительно в эротических фантазиях, а утром снова неловкости в общении на «ты», потому что ещё каких-нибудь несколько дней, и они снова станут просто начальником и подчинённым. Двумя одиночками, потерявшимися в плену у расстояний. Реми кивает, поднимается с постели, такой по-детски нескладный в своей пижаме, и мужчина провожает его взглядом, прежде чем спуститься на первый этаж и заварить чай покрепче. Запах настойки пиона перебивает аромат заварки, но «химию» он не любит, поэтому не рискует давать антидепрессанты и что-то в этом роде. Если бы Боэр мог – вышвырнул бы эти таблетки к чёрту из аптечки. Он обещает себе, что непременно переговорит об этом с Реми, потом, когда его лицо не будет блестеть от слёз, а пижама не будет мокрой от пота. Реми пользуется своим одиночеством, закрывает ванную комнату изнутри, включает тёплую воду, как посоветовал ему Боэр, тихо доскуливая свою боль, потому что за потоком воды его всхлипы едва ли будет слышно. Но когда Морно выходит, только покрасневшие глаза и припухший нос говорят о том, что он плакал. На губах уже светится дежурная смущенная улыбка, что на этот раз далась ему с таким трудом. Больше всего на свете он хочет, чтобы мужчина остался, но его губы уже подготовили очень вежливую просьбу уйти, только одного взгляда оказывается достаточно, чтобы перехотеть открывать рот. Морно оставил вымокшую от пота и слёз пижаму в ванной, и внимательный, изучающий взгляд Рудольфа заставляет его загореться: мужчина обводит горящим углем зрачков его плечи и ключицы, спускается в ямочку между ними, а затем выводит спирали по груди, останавливаясь на тёмно-розовых горошинах, напряжённых из-за прохладного воздуха в комнате, сосков. Он спускается ниже. Изучая плоскую впадину живота, лишённую намёка на пресс, зато руки, длинные и тонкие у запястий, могут похвастаться стальными мышцами, впрочем, не портящими картину. Реми кажется, что взгляд Рудольфа способен лишить его единственной полоски ткани – нижнего белья, и потому он, словно телёнок на убой, торопится к постели, плюхаясь на неё и вырывая чашку из пальцев мужчины. Морно почти уверен, что Боэр засмеётся над ним, но Рудольф спокоен, и только поблёскивающие в тусклом свете прикроватной лампы глаза говорят о том, что он был бы не прочь увидеть Реми без всего и немного ближе. Парень закрывает глаза, делая первый глоток пахучего, с несколько более резким, чем он привык, ароматом чая, а перед глазами встаёт картинка полулежащего на одной из его подушек Боэра в халате. – Не торопись, – требует его голос, а рука опускается на колено Реми, заставляя его вздрогнуть. Этот голос сродни гипнозу, дрожь – импульс, который он принимает, чтобы выдать шипящую команду для успокоения. – Тебе нечего бояться, Реми, – сейчас ты выпьешь чай, и мы постараемся сделать так, чтобы остаток ночи дурные сновидения не портили тебе жизнь. Напоминание заставляет его очнуться. Распахнуть глаза. Попытаться сбросить руку с колена, внутренне сжаться и подтянуть ноги к груди, но Рудольф отрицательно качает головой, и уже было согнувшиеся в коленях, ноги вытягиваются обратно, слушаясь не своего хозяина, но Боэра, уверенного, точно знающего, как ему будет лучше, Боэра. Реми затихает, как кролик, заглянувший в глаза змее. Удав всё туже свивает вокруг него свои кольца. – Перестань дёргаться, допивай чай и ложись на спину. Они лежат на кровати Реми. Так близко, что плечи соприкасаются, а пальцы Рудольфа всё ещё ощутимо сжимают его колено, но Морно совершенно не против, потому что близость мужского желанного тела гипнотизирует его разбитое, парализованное ужасами ночного кошмара сознание. – Тебе не стоило сдаваться так быстро и отказываться от походов к психологу, Реми. Если не помогал один специалист, стоило обратиться к другому. Хотя, возможно, ты просто не мог довериться им, верно? Тебе нужен был близкий друг, более опытный, который смог бы помочь тебе справиться с твоим кошмаром, верно? Он думает недолго, поворачивает голову, встречаясь со взглядом Рудольфа, коротко кивает, и мужчина удовлетворённо кивает ему в ответ. – Если ты позволишь, я попробую помочь тебе, Реми. Если ты согласишься слушаться меня во всём и выполнять все мои просьбы. Хорошо? Реми устал мучиться один, бесконечно устал бороться и проигрывать, а ещё теперь ему дико думать о том, что в один прекрасный момент, когда трасса подсохнет, Боэр сядет в свою новенькую блестящую машинку и уедет навсегда. Сейчас, когда благодаря его появлению дом в горах зажил какой-то новой, робкой жизнью, Морно не хочется, чтобы она останавливалась. – Что я должен буду делать? – голос предательски хрипит, но Рудольф улыбается и убирает руку с колена, садясь, чтобы дотянуться до края одеяла и набросить его на продрогшего парня. – Для начала спать, – и, склонившись к самому уху, добавляет. – И не забывать о том, что обещал быть послушным мальчиком. Реми закрывает глаза и почти тут же проваливается в сон без сновидений, а утром Боэра уже нет рядом. Но за несколько часов до рассвета, когда в доме ещё слишком тихо и темно, он был рядом, контуры второго тела на одеяле почти стёрлись с его уходом, а в голове не осталось ничего, хотя в течение нескольких часов густо-синие глаза пытались запечатлеть в сознании лицо так рано выросшего мальчика, научившегося словами трогать бестелесную душу.***
– Тебе прописал эти таблетки врач? – у Реми зуб не попадает на зуб от холода, но он пообещал Рудольфу слушаться его, поэтому принял холодный душ и теперь они вместе сидели на коленях на ковре у кровати и перебирали запасы лекарств Реми. – Первое время я совсем не мог уснуть, и он сказал, что это поможет. – Ты читал инструкцию? – короткого взгляда на смущённое лицо Морно достаточно, чтобы понять, что он не читал, ухватившись за первый попавшийся шанс уснуть. – Не все лекарства стоит принимать, даже если их прописал доктор, – наставительным тоном заявляет Боэр. – Мы выбросим эти, вот эти и все антидепрессанты. Больше они тебе не понадобятся. Реми хочет сказать, что уже не помнит, когда последний раз обходился без лекарств дольше месяц, что оставаться здесь с одной настойкой пиона и корвалолом ему попросту страшно: психика может дать сбой в любую минуту, и он снова начнёт задыхаться или не сможет остановить конвульсивное сокращение мышц. Он хочет, но не может, и Рудольф опустошает его аптечку, мягко, но решительно отчитывая его за каждый лишний препарат. И Реми дрожит ещё немного влажными плечами, но соглашается, громко, вслух обещая больше никогда-никогда не покупать ничего подобного. Под конец экзекуции он выглядит таким печальным, что Рудольф решает немного смягчиться. – Теперь займёмся тобой? – осторожно спрашивает он, ждёт утвердительный кивок и расчищает пол вокруг, садясь напротив Реми. Капельки влаги на его коже уже подсохли, но парень всё ещё дёргает плечами, если смотреть слишком пристально. – Ты помнишь, что я не сделаю тебе плохо, верно? Снова утвердительный кивок. Он чувствует напряжение, скрытое в работе мышц под кожей Реми, старается не допускать довольную улыбку на лицо, чтобы не спугнуть. – Я хочу, чтобы ты закрыл глаза и расслабился. Опустил плечи и начал дышать под мой счёт. Нечетные – вдох, чётные – выдох. Постепенно я буду делать паузы между цифрами, и ты будешь дышать всё глубже и медленнее, но не откроешь глаза, пока я не коснусь твоего плеча ладонью, ясно? Реми волнуется. Он напуган, и первые десять раз Рудольф считает быстро, отчётливо, давая ему время немного успокоиться и прийти в себя. С закрытыми глазами становится тяжелее контролировать происходящее, он мог бы потерять равновесие, но на коленях сделать это слишком сложно. Он дышит всё глубже и медленнее, сам не понимая, как успокаивается, а мысли сами собой переключаются на что-то очень тёплое и ненавязчивое. Он представляет себе свою уютную кухню и думает о том. Что весной можно будет украсить её цветами, что непременно стоит начать собирать гербарий и украсить засушенными цветами в рамках стены там и в гостиной, возможно. Рудольф видит короткий глубокий шрам на его руке, след, который остался на его плоти из-за того несчастного завтрака. Он слишком красив, этот юный мальчик-гений, обладающим талантом задевать самые тонкие струны души читателей. Откуда в нём столько сил, если Реми не хватает их даже на то, чтобы уснуть. Его ладонь ложится на плечо, и Морно дрожит и раскрывает глаза, но не шарахается от тёплой, ласково массирующей головку плечевой кости подушечки большого пальца. – Каждый раз, когда ты будешь напуган, ты должен вспоминать то, что мы делали сейчас, понимаешь? – тёмно-синие, пьянящие своим цветом глаза смотрят так ласково, так пронзительно, что у Морно по коже бегут мурашки, рассыпаясь вокруг родинок на левом плече, оказывается, густо усеянном ими. – Ты будешь громко дышать, считая про себя, всё замедляя и замедляя счёт, ты будешь вспоминать вот это, только это прикосновение и открывать глаза. Если тебе будет легче запомнить, положи пальцы. Сверху. Почувствуй. Кончики тонких пальцев журналиста оказываются холодными, подрагивают, но Реми скользит по тыльной стороне его ладони, стараясь запомнить какая она на ощупь. – Я запомню, – обещает он. – Запомню.***
– Постарайся ещё раз. Реми слышит голос над самым своим ухом, чуть дёргает головой, фыркает, но не может определить по звуку, куда перемещается Рудольф. – Руки за спину, медленно, осторожно. Я хочу, чтобы ты сделал это плавно, не пытаясь упасть. Сначала правую, затем левую. Они занимаются уже четвертый день, но Реми кажется, что он не запомнил ничего, кроме прикосновений сильных рук к своему телу. Осторожных, трепетных, нежных, ласкающих, старающихся подбодрить его или наказать. Не вызывая агрессию, не пытаясь причинить боль. Всё, чему он учил, заставляя считать, контролировать своё дыхание, ходить по узкой линии, не заступая за её границы, всё это теперь ассоциировалось у него с Боэром. Мужчина заставлял его резать пищу на маленькие кусочки, жевать долго и вдумчиво, они нашли где-то в подполе несколько бутылок вина, и Рудольф прочитал Реми целую лекцию о том, как сомелье определяют, насколько хорош напиток, как можно отличить хорошего специалиста от плохого. – Ты опять витаешь в облаках, – Морно вздрагивает, но заводит руки за спину так, чтобы мужчина остался доволен. Одобрительно прикосновение к плечу кончиками пальцев. – Теперь встань на колени. Сначала на правое, затем опусти левое, немного разведи ноги, не сжимай, иначе тебе будет не очень удобно. Он не понял, как это произошло, но Рудольф занял непозволительно много места в его жизни, и он самостоятельно уступил ему это место, позволил проникнуть глубоко, почти под кожу. Никаких глупых «умница», «молодец», «хороший мальчик» – теперь они могли по несколько часов общаться одними жестами и знаками. Пол под коленями шершавый и твёрдый, но он не чувствует себя незащищённым, потому что сегодня Рудольф не потребовал от него закаляться, обливаясь холодной водой и проводя некоторое время после в одних трусах. В одежде он не чувствует себя таким голым и незащищённым и почти не думает о том, какими сексуальными кажутся ему некоторые указания Рудольфа. Ему хочется развязать глаза и хотя бы один раз воочию увидеть гибкое, сильное тело Боэра, а не догадываться о его движениях по тому, как колеблется воздух по правую сторону от его собственного тела. – Когда-нибудь расскажешь мне о том, в честь кого оформил гостиную? – вкрадчиво просит мужчина. Реми думает, что его начальник, наверное, единственный человек, которому он действительно может объяснить всё, не боясь разрыдаться или сорваться в депрессию, бороться с которой теперь ему придётся только с помощью показанных ему дыхательных гимнастик и упражнений. Вот мужчина занимает ту же позу рядом с ним, и они начинают свои занятия. Он ни разу не видел, но абсолютно уверен в том, что Рудольф без проблем выполняет каждое задание с закрытыми глазами, в то время, как он пугается, каждый раз норовя то ли открыть глаза, то ли упасть. Поднимать ногу и выпрямлять её, вытягивая назад, стоя на одном колене, балансировать и не падать. Первые несколько дней он только и делал, что падал прямо в страхующие объятия мужчины, а теперь вполне мог продержаться хотя бы сколько-нибудь. Когда занятия заканчиваются, Боэр снимает с его глаз повязку, улыбаясь и поглаживая плечо. – Сегодня ты держался просто превосходно. Надеюсь, что ты не перестанешь заниматься, даже когда я уеду. Глаза Реми потухают. И Рудольф замечает это, наклоняется вперёд, протягивая руки и осторожно обнимая Морно за талию, притягивает его к себе, касаясь губами виска, чувствуя, как его руки вздрагивают, но в следующую минуту уже отвечают на объятие. – Я буду рад, если смогу хотя бы немного помочь тебе, Реми.***
– Кое-что, о чём ты уже догадался. Мне пора возвращаться в город.