***
Рудольф возвращается в город, и загазованный воздух кажется ему необыкновенно тяжёлым, но таким желанным, словно лёгкие отказываются функционировать вне тех атмосфер, что его убивают. В какой-то телепередаче он слышал интересную мысль о том, что каждый глоток кислорода приближает его к смерти, но здесь, здесь, где всевозможные примеси вытесняют драгоценные кубики, заставляя вдыхать слишком много дряни, глотая её полной грудью, здесь смерть поджигает зазевавшегося горожанина на каждом углу, и Боэр старается не зевать. Через несколько часов после возвращения он практически забывает о мальчике-журналисте Реми Морно, из его одежды постепенно выветривается запах стирального порошка, который использует только он один. Горничная отправляет вещи из сумки в машинку, и запах перебивает привычный ему, такой же чопорный, как безупречно чёрный костюм, что приходит на смену необъятным свитерам и почти семейным пуловерам, в которых можно было ходить рядом с Реми. Он даже не думает о том, что влез в чью-то жизнь обеими ногами, наследил, сломал замок, а потом испарился, бросив Реми один на один со своими мучительными кошмарами. Неделя выходит слишком тяжёлой, чтобы прикасаться к личному ноутбуку, а когда он наконец-то оказывается дома и запускает скайп, онлайн Реми ускользает от его взгляда по самой банальной причине – он больше не ищет способа связаться с ним. Реми Монро остался в другой реальности, реальности, в которой ему нет и не было места. А Рудольфу нужно жить в своей.***
Реми знает, что проходит всё, начиная от горького разочарования и заканчивая острыми вспышками потребности в суициде. В подростковом возрасте было проще: ему требовалось всего несколько дней, чтобы окончательно избавиться от образа мальчика, что не захотел дружить с геем. Несколько бессонных, иногда плаксивых, а иногда просто мрачных, тяжёлых ночей, и он приходил в норму. Рядом с мальчиком Реми всегда была его мать, очень рано заметившая своим чутким материнским взглядом, что её малютка-сын «не такой, как другие дети». Чета Морно не отличалась прогрессивными взглядами, но своего сына они постарались принять таким, каким он родился. Природный консерватизм дал трещину, однако толща льда не раскололась на торосы. За семейным обедом редко появлялся кто-либо из кавалеров сына, сам Реми старался не нервировать родителей, и его личная жизнь почти всегда оказывалась вне тем семейных обсуждений, при этом он всегда получал любовь и поддержку, когда остро нуждался в них. Мать словно чувствовала, что происходит с сыном, спешила к нему из другого города, чтобы приготовить любимый салат или передать домашнюю выпечку, которую Морно совсем не по-гейски уплетал за обе щёки, восторженно глядя на самую главную женщину в своей жизни, пока она говорила о чём-то отвлечённом, задумчиво покусывая зубами кончик длинной, тонкой курительной трубки. В такие моменты Реми казалось, что всё плохое, что могло бы случиться с ним, уже осталось далеко-далеко позади. А теперь никого не было. Ни матери, ни отца. В свою последнюю прогулку он простудился и теперь лежал в гостиной целыми днями, укрывшись пледом так, что только тёмные, больные глаза буравили стену или, почти не мигая, искали на экране компьютера подтверждение тому, что хотя бы одному человеку во Вселенной не безразлично, что происходит с ним. Но мир забыл про Реми, как только он перестал напоминать о себе. Больнее всего оказалось то, что о нём забыл Рудольф.***
Примерно через неделю Боэра накрыла волна необъяснимой тоски. Он собирался в аэропорт, чтобы встретиться с родителями, пока они будут ждать посадки на свой рейс, отец специально спланировал маршрут с пересадкой – последние несколько лет они встречались только между перелётами да и то не больше, чем на полчаса. Именно тогда его взгляд упал на яркое пятно свитера, завалившегося за стул и незамеченного горничной. Сердце пропустило удар, он протянул руку, коснулся вязаной вещи, потянул на себя, прижал к носу, вдыхая совсем слабый, но именно тот, который было нужно, запах. И это расставило всё на свои места. Тёплая, почти горячая под его пальцами кожа, неуверенные движения, поглаживания, прикосновения, доверчиво заброшенная на его бёдра нога. Он помнит, как дрожали мокрые от слёз, склеенные ресницы, как сопел забитый после рыданий нос, как утром Морно уже не мог вспомнить ничего из произошедшего ночью, а он никак не мог заставить себя успокоить его, прижать ближе, любовался искажённым болью и страданием лицом и уснуть не мог тоже, лежал рядом и ждал, когда наплакавшийся, испуганный Реми уснёт сам и позволит хотя бы немного поспать ему. Рудольф совершенно отчётливо понял, что ему не хватает тепла. Он вёл машину, рассеянно, задумчиво, опоздал на несколько минут, чем расстроил мать, больше молчал, чем говорил. Эта встреча почти не отложилась в его голове, хотя отец что-то долго и твёрдо рассказывал ему, заставляя кивать в ответ. Боэр не мог думать ни о чём, кроме больших, манящих глаз, серьёзных, но всё также по-мальчишески задорных, хотя Реми тщательно скрывал свою юность за тяжёлой пеленой печали, оставившей на нём неизгладимый след. Он почему-то вспомнил девушку, на которой собирался жениться, когда поступил в институт, вспомнил скандал, который устроил ему отец, вспомнил, как того увезли на операцию, как он отказался от всего, лишь бы исполнить волю родителя. Отец остался жив, а он… Он словно погрузился в долгий-долгий сон, прерывать который было слишком небезопасно, чтобы он, Рудольф Боэр, хоть раз позволил себе что-то серьёзнее полугодичных отношений. Мужчины-женщины… Разницы не было. Все они не удовлетворяли запросов человека, который, как и много лет назад, был главным хозяином его судьбы. Слабое сердце. Мать умоляла его не перечить отцу, и он молчал, постаравшись пересекаться с родителями как можно реже, чтобы ненароком ни сорваться. Ещё немного, и ему будет сорок. Ни семьи. Ни детей. В его шикарном лофте пусто и тихо, так же пусто и тихо, как в роскошном, уютном доме Реми, и он не видит ни одной причины, по которой не смог бы назвать себя таким же затворником и отшельником. Они были так же одиноки, как ветер, завывающий в вышине. Сбежавшие от проблем и людей, закрывшиеся в своих изысканных серебряных клетках, разбросанных посреди многолюдных городов. Они пели свои песни. Они, обречённые на вечные муки одиночества, несчастные и покинутые. За то время, что его не было дома, горничная успела забросить свитер в машинку, и теперь он крутился на тысяче двухстах оборотах. Несколько минут Рудольф стоял в дверях, глядя на яркое пятно воспоминаний, терявших какую-то очень важную часть себя в неравной борьбе со стиральным порошком, потом он отвернулся и ушёл. Есть вещи, которые люди не в силах изменить.***
Реми казалось, что сил нет уже ни на что. Он с трудом дошёл до кухни, чтобы заварить себе очередную чашку чая. Температура не падала, а за таблетками нужно было ехать, но он бы не сел за руль ни при каких условиях, находясь на тонкой грани между сознанием и бредом. Чёртова хандра оставила его, больного и покинутого, почти без продуктов и лекарств. Хуже того было лишь осознание – нажать одну единственную кнопку, чтобы вызвать Рудольфа, он не посмеет. Провидение решило иначе. Когда звук входящего вызова разорвал его полубодрствующее сновидение, Реми едва разлепил глаза и не с первого раза попал по нужной иконке, едва ни сбросив звонок. Рудольф выглядел слишком хорошо, чтобы у него могла возникнуть надежда на то, что они скучали друг по другу хоть со сколь-нибудь сравнимой силой. - Реми? Он не понял, что значила эта интонация. Удивление, раздражение или что-то ещё? Что-то, что он пока не мог оценить, но явственно читал в тех нотках, что уловил в его приятном, таком успокаивающем голосе. - Добрый вечер, Рудольф. - Всхрип, и вот он уже закашлялся так, что лёгкие едва ни покинули его тело через рот. Прикрывая лицо ладонью и сгибаясь ровно настолько, насколько позволял плед – последнее, чем он смог укрыться, прежде чем состояние начало стремительно ухудшаться. А потом Боэр отбил вызов, и Реми снова оказался подвешенным на тонкой нити между реальностью и бредом, всё больше склоняясь в сторону последнего.***
Тяжёлый, глухой стук в дверь заставил его снова разлепить глаза. Сложнее всего встать, когда головокружение не покидает тебя даже в положении сидя, позволяя полулежать на диване у камина, поглощая по половинке бутерброда с маслом в день, но Морно предпринял попытку. Сначала откинуть тяжёлый плед, столкнуть его на пол, опустить ватные, слабые ноги и уцепиться обеими руками за кофейный стол, заставляя себя подняться. Он не чувствовал себя таким отвратительно больным даже после самых жестоких попоек. Зато чувствует сейчас, и головная боль раскалывает черепную коробку пополам, но он идёт, цепляется за стены, шаг за шагом преодолевает расстояние, отделяющее его от входной двери. Щеколда противно визжит, цепочка бряцает, а замок щёлкает, позволяя ему наконец-то открыть дверь. Тёмные внимательные глаза Рудольфа – последнее, что он видит, прежде чем теряет сознание. Но ощущение спокойствия накрывает с головой даже в этом мутном провале. Он здесь. Реми открывает глаза в своей постели. Его подбородок покоится на чем-то мягком и очень тёплом, размеренно вздымающемся так, словно это "что-то" дышит. Он видит перед собой яркую оранжевую равнину, упирающуюся в руки, сжимающие свеженький выпуск «Стиля». Реми хочется приподнять голову и повернуться так, чтобы увидеть лицо, но он лишь судорожно выдыхает и снова закрывает глаза. Оказывается, что лежать, уткнувшись носом в чужую шею, куда удобнее и уютнее, чем обниматься с любимым одеялом и страдать от пустоты в желудке. Живот заинтересованно урчит, когда он вспоминает о том, что не ел уже достаточно давно. - Я приготовил поесть, если хочешь. Шёпот слишком близко, Реми знает, что губы мужчины находятся где-то над его затылком, жмурится чуть сильнее, готовый замяукать, словно самый довольный в мире кот. В груди стучит гулко и быстро, словно он бежит, но сейчас Реми не согласился бы бежать ни за какие коврижки. От пуловера Боэра пахнет его стиральным порошком, а большая тёплая ладонь поглаживает его по спине, заставляя расслабляться всё сильнее и сильнее. - Хочу, - тихо соглашается он. – Я почти ничего не ел. - Я догадался, поэтому привёз продукты и лекарства, - шёпотом оповещает мужчина, прижимая Реми немного ближе к себе. – Ты выглядишь чертовски плохо, и я почти готов забрать тебя в город к врачу, но… Дрожь прошивает Реми под одеялом, когда он представляет себе, что снова оказывается там, там, откуда бежал. И Рудольф чувствует эту дрожь, интерпретируя её единственным правильным способом: - Я никуда не повезу тебя, Реми. Успокойся. Они лежат рядом ещё несколько минут, а потом Рудольф начинает садиться, осторожно укладывая Морно на подушки, и парень наконец-то видит глаза мужчины, кусает свои губы и едва успевает подавить желание уцепиться за его одежду. - Я никуда не уйду, - обещает Боэр, поглаживая ладонью горячую скулу Реми. – Только возьму тебе поесть и сразу же вернусь обратно. Морно понимает, что пропал. Окончательно и бесповоротно. Он никогда не умел скрывать своих чувств по отношению к людям, что западали ему в душу, его можно читать по глазам, жестам, движению рук, по тому, как меняется выражение лица, как неловко он прячется или замолкает в самый неподходящий момент. Он млеет от нежного прикосновения, прикрывает глаза, а рот наоборот - приоткрывает, и палец Рудольфа обводит его нижнюю губу, поспешно убирая руку и поднимаясь с постели. - Нужно накормить тебя и дать лекарства. Не переживай, я буду рядом, пока ты будешь спать, - снова обещает он, и Реми верит. Он безропотно позволяет мужчине кормить себя практически с ложечки. Пока Боэр возился с посудой на кухне, Морно успел осознать, что он лежит в своей постели в абсолютно чистой одежде, хотя сил на то, чтобы подняться и поменять бельё у него не было, а значит, можно сделать только один вывод. Почему-то это вызывает у него смущение, хотя парень уже давно не в том возрасте, когда необходимость раздеваться перед объектом сексуального влечения вызывает только нервозность и стыд. Он старается не смотреть в глаза мужчины, хотя Рудольф не спускает с него взгляда, и это чувствуется почти так же, как если бы его ладонь касалась его по тем участкам, на которые обращали внимание чернеющие зрачки. Морно верит в то, что глаза выдают привязанность и симпатию куда быстрее, чем губы, но поверить в то, что он может нравиться такому мужчине почти так же сложно, как осознать, что он сейчас здесь ухаживает и кормит, нежно прикасается, не мучает излишними вопросами и не пытается прочитать лекцию о вреде стеснения. Боэр просто есть, и это то немногое, что заставляет его улыбаться, радоваться происходящему, как будто пришел долгожданный подарок. Покончив с приёмом пищи, Реми снова опускается на подушки и засыпает ещё до того, как Рудольф возвращается в комнату. Мужчина склоняется над ним, прикасаясь губами ко лбу, а потом осторожно ложится на постель рядом, крепко прижимая Реми к своему боку. Глаза Рудольфа закрываются – день выдался очень тяжёлым, хорошо, что Морно не помнит, как он носил его, вымокшего от пота, абсолютно бесчувственного в ванну, а потом переодевал в сухое, проталкивал между губами таблетки, заставлял запивать водой, а Реми бредил и рассказывал что-то совершенно неразборчивое. Он думает, что почти забыл об этих тёплых, глубоких глазах, но что-то изменилось, что-то осталось внутри и притянуло его… Боэру снятся спокойные, теплые сновидения – таких не бывает у городских жителей, вечно спешащих по делам, истрёпанных борьбой с общественным транспортом и собственным средством передвижения, измученных бесконечными разговорами по телефону и попытками найти общий язык с другим, точно таким же человеком, который по каким-то причинам не хочет, не может понять… Ему снится озеро, лёгкий ветерок гонит рябь по зеркальной глади, отражающей высоту гор и голубое небо, мягко отсвечивающее по склонам. Ему снится рыбалка и абсолютное одиночество. Только он, горы и рябь. Леска мягко свистит, и крючок падает в воду, поплавком обозначая точку, под которой на глубине будут медленно, настороженно плавать рыбы, приглядываясь к извивающемуся зигзагу червяка. В голове роятся вопросы, но во сне он не может остановить мгновение и обдумать происходящее - ответы растекаются вязкой желеобразной субстанцией, заполняя пустоту воздуха вокруг, но не его головы. В какой-то момент остаётся одно – ощущение собственного трагического одиночества. Руки деревенеют, леска натягивается, но сил на то, чтобы медленно начать наматывать её, подтягивая свою добычу к берегу, попросту нет. Опустошение. Тишина. Холод. Отрицание счастья скользит по венам, болезненно сводит правую руку, и она начинает трястись, где-то справа мелькает оранжевое пятно, и тонкие пальцы накрывают его ладонь, и дрожь пропадает почти тут же, остаётся только ровное биение сердца и чуть ускорившееся дыхание. Страх. Он видит только затылок, а потом лицо. Реми касается губами его запястья, а Рудольф видит только свой рыжий пуловер, под которым нет больше ничего, он пытается вспомнить, почему Морно выскочил из дома в таком виде? Почему не оделся? Ему становится горячо, а в голове снова образуется пустота. Губы на плечах, прикосновения к груди. Стонущий или мычащий звук из приоткрытых губ. Обволакивающее тепло и запах чужого тела. Такого близкого. Такого знакомого. Вплоть до последней родинки. Совсем маленький треугольник на плече: если соединить ручкой – выйдет равнобедренный треугольник. Большая родинка на левом бедре, выпуклая, тёмная, такая, что хочется надавить на неё пальцем и мягко погладить… Когда Рудольф открывает глаза, его лицо оказывается совсем близко от лица Реми, устроившего голову на его плече, удобно закинувшего ногу, прижавшегося так тесно, словно в своём сне парень превратился в коалу, терпеливо покоряющую эвкалипт. С трудом ему удаётся выбраться из хватки цепких рук, раскрыть горячие объятия температурящего Реми и сходить в душ, споласкивая с себя приятную усталость и тяжёлое наваждение сновидения. Боэр спускается на кухню, чтобы снова столкнуться с необходимостью готовить завтрак: в собственном лофте он оборудовал потрясающую кухню, но здесь, у Реми, всё было гораздо проще и продуманнее, словно в обустройство своей жизни Морно вложил все оставшиеся после гибели родителей силы, и это заставляет его в очередной раз подумать о том, насколько сильным может быть этот спокойный, закутавшийся в кокон своей печали парень. В городе времени на готовку почти не было. Нет, конечно, иногда он сталкивался с необходимостью приготовить несколько блюд и накрыть на стол, но все эти приготовления были лишь подготовительным этапом на пути к банальному и предсказуемому сексу с очередной девушкой, мысленно надевшей на него кольцо и подписывающей чеки его фамилией. К счастью, только в своих мечтах. Узы брака - последнее, чего ему хотелось. Семья, дети, простейшие бытовые проблемы повергали его, взрослого, умудрённого опытом человека в панический ужас. Все эти безупречные, с модельной внешностью и превосходным образованием в лучшем случае вызывали у него эрекцию, в худшем – оставляли совершенно равнодушным даже на химическом уровне. Реми оказался интересен в первую очередь как профессионал, за ту неделю, что им пришлось провести под одной крышей. Боэр распробовал его как личность, узнал сотню нюансов, связанных с бизнесом, в котором уже чувствовал себя словно рыба в воде, но не разбирался так хорошо, как Морно. Парень стирал разницу в возрасте, разбрасывая свои осторожные критические замечания, растирая их аккуратными мазками кисти по телу разговора так, чтобы Рудольф обязательно обратил на них своё внимание. В то же время Реми обладал потрясающим чувством такта, позволяющим ему сглаживать острые углы – этого не умела ни одна из его пассий. Сковородка оказывается на огне, и мужчина на несколько минут задерживает свой взгляд на язычках пламени, мягко скользящих по посуде. Реми вызывал у него едва контролируемое желание оказаться как можно ближе, запустить ладони под одежду и прикоснуться к горячей коже, почувствовать её под пальцами, понять, как парню нравится, как он любит, как он хотел бы. Такие желания возникали у Рудольфа не так часто, потому что обычно он старался как можно больше получить от партнёра, а не отдать, потому что любовь стоит слишком дорого, чтобы он мог позволить себе хотя бы попробовать. Рудольф думает, что его слабость по имени Реми будет стоить ему невозможно много.***
Он возвращается в домик в горах в следующую же субботу, заставляя слабого, но наконец-то переборовшего болезнь Реми восхищённо присвистнуть, когда серебристо-серый внедорожник оказывается под навесом. - А я-то думал, что та спортивная тачка подходила тебе идеально, но это… Рудольф вылезает из машины, огибает её и забирает сумку с вещами с переднего сидения, кидая её в руки бледному, сверкающему зубами Монро: - Безопасность требует жертв. Решил, что не могу так рисковать собой, карабкаясь по серпантину: если со мной что-нибудь случится, кто будет следить, чтобы ты не простудился снова? Лёгкое движение бровью, и Рудольф захлопывает дверцу, ставит машину на сигнализацию и поворачивается к двери, разглядывая счастливо улыбающегося ему Реми, выскочившего на улицу в одном свитере, крепко прижимающего к груди сумку. Каждый раз он борется с невозможно сильным желанием подойти и поцеловать этот улыбчивый, смеющийся рот, вплести пальцы в волосы, но единственное, что Рудольф может себе позволить – мягкие прикосновения к перепуганному очередным кошмаром парню и поддержка во время выполнения упражнений. Реми выполняет каждую его просьбу, отзывается на каждое прикосновение и ловит каждое его движение, прогибаясь под рукой или нарочно отодвигаясь немного назад, чтобы случайно прикоснуться. Теперь они оба понимают это и не делают ничего, чтобы нарушить тонкую грань, отделившую игривые прикосновения от серьёзных слов, слов, на которые у Боэра попросту нет прав: он помнит, что отец в ближайшее же время намерен подыскать ему подходящую невесту, и Рудольф не видит причин, чтобы начать перечить родителю сейчас, ни одной причины, кроме… - Хочу спуститься на ярмарку и купить ёлку, - признаётся Реми, опуская чашку с кофе на стол возле Рудольфа, чтобы в следующую секунду сесть на стул напротив, цепко вглядываясь в его лицо: Реми считывает его усталость куда быстрее, чем секретарша, позволяющая себе переключать на него все звонки, которые кажутся ей «чрезвычайно важными», даже если он попросил не соединять ни с кем. Рудольф ненавидит, когда ему диктуют правила игры, но не может скинуть удавку с шеи, а его единственная отдушина сидит напротив, даже не представляя, какой умиротворяющий эффект она производит на истрёпанные бесконечной борьбой нервы. - Будешь праздновать Рождество в одиночестве? – интересуется мужчина, прекрасно зная, каким будет ответ. Реми неопределённо пожимает плечами, бросая долгий задумчивый взгляд в его сторону, и Боэр примерно представляет, что именно он хочет спросить у него сейчас, хочет, но ни за что не решится, потому что иллюзия незнания тем и хороша, что можно сделать вид, будто никто и никогда не давал тебе никаких намёков на то, что хочет оттрахать тебя на собственном диване. Слова усложняют слишком многое, чтобы прибегать к их помощи. В зелёной кухне с его последнего приезда что-то неуловимо изменилось – на стенах появились ёлочные шары, искусно подобранные тон в тон, а над окнами протянулась змея гирлянды, цепляющаяся своими изгибами за раму, изящно повисшая на вбитых в стену гвоздях. - Будет здорово, если ты заскочишь поздравить коллег с Рождеством, Реми. Они уже очень давно не видели тебя. Думаю, им будет приятно узнать, что ты жив и здоров, что скажешь? Реми нервно сглатывает, отводя взгляд в сторону.***
Морно чувствует себя по-дурацки, когда поправляет галстук, но вот уже в двадцатый раз не решается выйти из машины. Кажется, он просидел на подземной парковке около получаса с тех пор, как приехал. Страшно даже представить себе, что он снова выйдет из машины, чтобы по лестнице подняться в холл, а затем проехать на лифте несколько этажей, чтобы подняться в ресторан, находящийся на пару этажей ниже, чем офис «Стиля». Труднее всего оказывается сделать первый шаг из машины, но Реми справляется, неторопливо, невыносимо медленно, словно пытаясь отговорить себя. Он не имеет права подставить Боэра, а мужчина звонил ему уже несколько раз, получил десяток обещаний появиться на корпоративе и… На первой же ступеньке он спотыкается, чертыхается, хватаясь рукой за перила, останавливается, чтобы перевести дух и привести себя в порядок. Нужно просто успокоиться, ведь Морно столько раз совершал этот подъём по утрам, буквально взлетал вверх, приветливо улыбался ресепсионистке и поправлял галстук, разглядывая себя в огромном, во всю стену, зеркале в кабине лифта. Сегодня он должен так же. Сегодня он даже думать не хочет о том, что будет вынужден улыбаться людям, имевшим прекрасную возможность распустить как можно больше ложных слухов о его исчезновении, якобы связанном с проблемами с наркотиками. Такая откровенная ложь вызывала у него глухие приступы ярости, но Морно считал ниже своего достоинства реагировать на сплетни, и вот теперь все, все до единого его коллеги, замешанные или не замешанные в появлении в бульварных изданиях некоторых фактов, станут улыбаться ему и всячески пытаться завязать дружескую беседу. Ресепсионистка не улыбнулась ему, когда Реми привычно широко улыбнулся. Она посмотрела в его сторону так, словно увидела мертвеца, и эта последняя капля опрокинула крохи его уверенности в себе, заставив попятиться назад в отчаянии, не зная, куда себя деть… - А вот и ты, Реми. - Он чувствует руки Боэра на своих плечах, эти прикосновения столько раз выдёргивали его их плена ночных кошмаров, что теперь Реми не спутает их ни с чем другим. – Я думал, что ты не приедешь. Боэр тянет его в лифт, улыбаясь так широко, словно Морно привёз ему самый желанный подарок. И плевать, что у самого Реми на лице написана вся скорбь еврейского народа. - Извини, никак не мог заставить себя, - тихо объясняет он, пытаясь повернуться к зеркалу, но Рудольф не позволяет, ловко поправляет ему галстук и подталкивает к выходу. - Забыл сказать тебе, что арендовал этаж под свой ресторан, поэтому традиционное празднование Рождества редакции теперь будет проходить на моей территории. Реми наконец-то понимает, почему мужчина так уверен и спокоен: у него в этой жизни всё давным-давно схвачено. Он знает, какие угощения будут сегодня в меню, кто споёт, какие проведут конкурсы и как долго продолжится празднование. Вероятно, он так же знает, как зовут каждую местную официантку, во сколько меняется охрана, где установлены камеры наблюдения… Целый маленький мир находится в руках этого мужчины, позволяющего себе изредка покидать семейную империю, чтобы привезти ему - и это сейчас кажется совершенно неуместным! - аспирин, банку мёда и упаковку пакетов молока. А он… Он хочет убежать отсюда как можно дальше, пристыженно поджав хвост и трусливо закрыв глаза. Едва ощутимое прикосновение пальцев к запястью – и Реми выдавливает из себя улыбку, протягивая руку бывшему редактору, теперь отвечающему за целый раздел. Если бы не его идиотское бегство, расстановка сил в редакции была бы совершенно другой, но он всё ещё балансирует на грани между фрилансером и штатником, грозя сорваться и вылететь за пределы жизни издания, которому отданы его лучшие годы. Он больше не в центре событий, изредка мелькает на фотографиях, изредка посещает выставки, показы и презентации, но это не идёт ни в какое сравнение с тем влиянием, которое Морно оказывал на индустрию мужской моды всего несколько лет назад. - Мы думали, ты не приедешь Реми. - Альфред пожимает его руку чуть более важно, чем Морно хотелось бы. Он чувствует налёт высокомерия даже в том, как мужчина смотрит на него. – Читал несколько твоих последних статей. Жаль, что ты больше не работаешь в штате – из тебя мог бы выйти толк. - Добрый вечер, Альфред, рад тебя видеть. - Он заставляет себя выдавливать улыбку, скрывать неприязнь и недовольство. Он в десять, двадцать, а может быть и в сто раз более талантлив, чем Альфред, вот только последний всё это время крутился вокруг Огюста, а потом Рудольфа, а Реми… Реми прятался. Нет ничего странного в том, что его место досталось более настойчивому претенденту. - Уговорил Реми приехать и показаться. - голос Рудольфа звучит спокойно, но стоит Альфреду поднять на него взгляд, как выражение лица мужчины меняется, на нём застывает маска подобострастного обожания и беспрекословного повиновения. – Кстати, я хотел кое-что обсудить с тобой… Реми остаётся один. Он видит взгляды, скользящие по его лицу и фигуре, но не может найти никого из тех, с кем общался до гибели родителей. Официанты словно нарочно избегают встречи с ним, никто не подходит, чтобы заговорить, никто не хочет уделять ему внимания, и Морно чувствует, как превратился в ничто. С ним имели дело лишь потому, что «этот безумно талантливый мальчик имеет большое влияние», но стоило мальчику похоронить львиную долю своего таланта, уединившись и погрузившись в проблемы, опутавшие его по рукам и ногам, как вчерашние друзья и знакомые превратились если не в злейших врагов, то в совершенно индифферентных собеседников. Реми понимает, что зря принял приглашение Боэра, безуспешно пытается отыскать его высокую статную фигуру в толпе, неловко перемещается по залу, совершенно случайно оказавшись среди танцующих и едва пробившись между прыгающими телами обратно к лифту. Он сдаётся, снова отступает, не в силах остановиться, не в силах бороться. Ещё минута, и глаза закроются, а сам Морно развернётся и побежит прочь, но широкая ладонь Рудольфа на пояснице снова останавливает его: - Уже уходишь? Реми вдыхает глубоко, полной грудью, но одного его несчастного взгляда прямо в глаза мужчины становится достаточно, чтобы тот поднёс палец к губам, предлагая ему замолчать. - Если честно, я предполагал, что тебя встретят именно так, Реми, - тихо шепчет он, отступая вместе с парнем к лифту. – И просто хотел показать, что твоя работа, как бы высококачественна она ни была выполнена, в последнее время оставляет желать лучшего, и я не уверен, что имею право продолжать тебе уничтожать свою блестящую карьеру. Позволь мне закончить. Реми отворачивается, смотрит на их отражение в зеркале и коротко кивает, чувствуя, как алеют его скулы, как кровь приливает к лицу, как становится душно, потому что взвешенные, жестокие слова Рудольфа бьют прямо в цель, раня его так долго молчавшее самолюбие. - Я думаю, что тебе стоит пренебречь своим комфортом и вспомнить об амбициях, Реми, поэтому… - Двери лифта раскрываются, и он только сейчас понимает, что всё это время они поднимались вверх. – Поэтому, я думаю, ты захочешь проведать свой кабинет, прежде чем вернёшься сюда в следующий раз в понедельник, чтобы снова преступить к работе. - Это плохая идея. - К горлу подкатывает тошнота, когда Реми делает первый шаг. Рука на пояснице – всё, что ему остаётся, чтобы не удариться в панику, как это было в те несколько раз, когда он ещё пытался справиться с последствиями стресса, последствиями того рокового звонка. Звонка, оборвавшего его яркий взлёт. Тишина офиса звенела затаённой болью, а горы отвечали молчанием, и Реми избрал путь тишины. Снова шаг. Боэр не торопит его, позволяя передвигаться самостоятельно, проходить мимо полупрозрачных панелей, разделяющих отделы, в ту сторону, где его старый кабинет сиротливо блестел прозрачным столом и запылившимися прозрачными полками, но на месте зияющей дыры синела свежевыкрашенная деревянная панель, а в углу появился огромный горшок с кустом, тумбочка, на которой стоял пульверизатор, на столе лежало несколько стопок распечаток, рассортированных в папки по годам, а на полках, подобранные в тон, покоились серые камни. - Я думал, так тебе будет уютнее. Тихий шелест голоса Боэра над самым ухом успокаивает, и Реми толкает дверь, делая шаг вперёд. Его прозрачная клетка превратилась в более или менее обжитой кабинет, хотя он ни разу не изъявил своего желания вернуться к городской, офисной работе, ни единым словом не намекнул об этом Рудольфу. Мужчина решил его очередную проблему по-своему, просто поставив перед фактом. Реми чувствует благодарность, граничащую с помешательством. Короткий поворот на пятках, и тонкие пальцы смыкаются на лацканах пиджака, губы Морно коротко и быстро прикасаются к губам Боэра, а ладони мужчины уже не позволяют Реми отстраниться, крепко прижимают к себе, заставляя слабый, нежный, исполненный чувством благодарности поцелуй перерасти во что-то более откровенное, тонкое, принадлежащее только им двоим. В полутёмном помещении уснувшего офиса, Реми ощущает себя самым счастливым человеком на свете, когда Рудольф, не задавая ни одного лишнего вопроса, оттесняет его к стене, впечатывая в деревянные панели. Пиджак падает сам собой, а пуговицы на рубашке расстёгиваются словно по волшебству, пока горячие, жадные, покусывающие его мягкую кожу губы изучают чувствительно местечко за ушком, а потом мочку, спускаются по шее к плечу. Влажный язык обводит равнобедренный треугольник скорее по памяти, потому что свет, бликуя по их телам, почти не даёт разглядеть суетливые движения пальцев, не говоря уже о крохотных созвездиях родинок на скрытой в тени коже. - Рудольф… Первое произнесённое имя, первый полузадушенный стон. Реми прижимает его за шею, чувствуя спокойные, размеренные движения кисти вверх и вниз по своему члену. Тело, так долго лишённое ласки, реагирует на малейшее прикосновение, заставляющее его полыхать. - Реми… Взгляды встречаются на несколько минут, потому что, борясь со смущением, Морно снова закрывает глаза, дрожит ресницами и прижимается к чуть влажным губам, а Рудольф слишком увлечён короткими толчками, которые совершают твёрдые, костлявые бёдра в его направлении. Их хватает совсем ненадолго: мужчина перемещает ладони Реми на свои брюки, и тот, не переставая ласкать измученные его умелыми поцелуями губы, расстёгивает давящую на пах пуговицу, а потом возмутительно громко скрипит молнией и стягивает брюки вниз, непроизвольно сдирая бедро и касаясь пальцами крепкой, эрегированной плоти. Рудольф возбуждён его близостью, невероятным ароматом и тихими всхлипами в приоткрытый рот, его поцелуями, дрожащими ресницами и тем невероятным доверием, которое оказывает ему Реми. - Повернись. Происходящее выходит за грани разумного. Они оба знают, что точка невозврата давно пройдена, что отмотать назад, переиграть уже нельзя, но им обоим не хочется останавливаться, и Реми послушно поворачивается, вскрикивая, когда жадные пальцы зажимают его сосок, пока пальцы свободной руки проникают в приоткрытый рот, а потом, смазанные слюной, осторожно растягивают узкую, давным-давно позабывшую про секс задницу. - Будет… как в первый. Голос Боэра соблазнительно хрипит, а Реми и вовсе не может выдавить из себя ни слова, надеется только на то, что его короткий кивок будет правильно понят в этой темноте. А потом Рудольф делает быстрое, сильное движение бёдрами вперёд, заставляя Морно сильнее прогнуться в пояснице, закидывая назад голову и издавая громкий, совершенно животный стон боли и удовольствия. Рудольф думает, что выбранная ему отцом невеста никогда не будет и в половину так хороша, как этот мальчик, отбросивший в сторону все сомнения в самый неподходящий для этого момент. Он думает, что такая сильная эмоция вполне способна заставить его снова поверить в свои силы и притупить воспоминания почти двухлетней давности. Рудольф двигается, придерживая острые бёдра Реми, надавливая пальцами правой руки на его пресс, заставляя его напрягать своё красивое, подкачанное долгими прогулками и тяжёлой работой тело. Такого восхитительного секса у них не было слишком давно, а потому, окончательно выбившись из сил, они тонут в обоюдоостром оргазме, отдающем покалывание в каждую клеточку тел, а потом оседают на пол, прижимаясь друг к другу обнажёнными телами. Реми понимает, что больше не сможет оставаться никем в жизни Рудольфа. Рудольф думает, что не знает, как сказать Реми, что между ними ничего не может быть.