Окурки

Я смотрел на них, до боли беспечных, озадаченных какими-то глупыми повседневными мелочами, и не понимал. Каждого хотелось трясти, пока он не придет в сознание. То, что никто из них не знает, до меня дошло, лишь когда я ощутил на плече ее мягкую ладонь: "Не надо. Не говори им." И я понял, что так будет правильно. Я бы все отдал, чтобы не знать, и еще больше за то, чтобы не знала она. Мы стояли на улице, взявшись за руки, глядя туда, где занималось холодное осеннее утро, и людской поток разбивался о нас. Это было несправедливо: нам тоже хотелось спешить на учебу, на работу, по делам, будто мир не кончится с заходом солнца. В тот момент я понял, что самое страшное в конце света - это знать, что он наступит. Она потянула меня в сторону, прочь от всех, прочь от наносного и ненужного, и прижалась поцелуем к моим губам. У нее были мокрые щеки, и пальцы дрожали от холода. Я чувствовал влажную упругость ее губ. Горечь разделенных слез пугала меня: теперь я ничего не мог сделать, даже для себя, даже для нее. - А ну пошли отсюдова, наркоманы! - хлопнула дверью подъезда неприятная тетка, которой не повезло в жизни с любовью. Я отстраненно посмотрел на нее, и она, неожиданно для себя, смутилась, чувствуя что-то слишком сложное, чтобы осознать: женское сердце не обманешь. Тетка побубнила еще, больше для того, чтобы не сдавать так легко позиций, и пошла в сторону местной церквушки. Лиля зябко поежилась и потянулась обнять меня под прокопченной курткой. Я всегда обмирал в такие моменты и портил их хаотичными мыслями о том, что нужно сделать. - Молчи, - она была умнее меня, она читала меня, как раскрытую книгу, - Сейчас мы пойдем ко мне. Потом возьмем водки и залезем на голубятню. Обещай, что будешь со мной до конца. Поперек горла стоял острый ком, и я смог только кивнуть. Ей было этого достаточно. Хотелось кричать: за что это ей? Она ни в чем не виновата. Мне было ровным счетом плевать на сто тысяч миллионов людей вокруг, на голодающих детей Африки, на беременных мамашек и ветеранов войны. Почему железная девочка с цветочным именем, единственная со всего земного шара бросившаяся останавливать жернова судьбы, должна сейчас сгинуть? - Я люблю тебя, Лиля. Она посмотрела на меня с благодарностью. Ей никто этого не говорил. И не скажет. Она знает, что я вру. А я знаю, что никогда не был честнее. Мы с ней - одно, и никогда уже не будем порознь. Легко говорить "всегда", когда оно закончится вечером. Желудок требовательно заурчал - организм, вымотанный бесконечными бегами и сражениями, хотел восстановить силы. А меня пробило нелепым глумливым смешком. За этот короткий неблагородный звук Лиля ухватилась, как за соломинку, и потащила меня вниз по улице. Нам было холодно - в прожженных куртках, в порванных джинсах - но мелочи в кармане не хватило бы даже на один билет на автобус. Грязных и меланхоличных, народ огибал нас по дуге, будто мы были прокаженными. Тонкие девичьи пальцы, совсем заледеневшие, тщетно пытались согреться, хватаясь за мое запястье. "Зима против курения", - однажды сказал мне давно сдохший Мел, имея ввиду отваливающиеся от холода пальцы. Цой был другого мнения насчет сигарет. Я был согласен с последним и сунул фильтр в рот. Докуривать пришлось в заплеванном подъезде, но это было на удивление приятно. Лиля дымила рядом со мной и была просто невероятно красива. Растрепанная и усталая, со следами мазута и грязи на нездорово-бледной коже, с залегшими серыми тенями под воспаленными глазами, со следами осыпавшейся туши. В левой части груди сдавило так, что невозможно было вздохнуть, не то, что затянуться. Я сгреб ее ближе к себе. Она не возражала, только уткнулась носом в мой колючий свитер, оставляя сигарету бесполезно тлеть на больнично-голубой краске подоконника. В квартире у Лили, как всегда, пахло съестным. Ее соседка, полноватая самоуверенная девица, выплыла из облака беспорядочно раскиданных по комнате вещей и недовольно уставилась на нас. Кажется, у нее были гости. Аккуратные, скромные и тщательно накрашенные девушки и старательно изображающие небрежность парни сидели прямо на полу и пытались играть в ненапряжную компанию. Лилина соседка поджала брезгливо губы, разглядывая нас, и через силу пригласила "к столу". Лиля молча мотнула головой и прямо в обуви прошла на кухню. Я пошел за ней. Все вокруг воспринималось как декорации. И было наплевать. Девушка скинула мертвую куртку на пол и достала из холодильника какой-то снеди. Мы жевали, не чувствуя вкуса. Потом горло обожгло алкоголем. Я не понял, зачем. Однако, все стало проще. Лиля, сидевшая на подоконнике, притянула меня к себе за ворот свитера и обняла ногами. Все случилось быстро и невнятно. Было неудобно, а ей, кажется, еще и больно. Обломанные ее ногти, однако, впивались мне в затылок, неснятый тяжелый ботинок давил на поясницу, и я дурел от откровенного сумасшествия, от тихого скулежа и горячих выдохов прямо на ухо. В какой-то момент она сжалась, зашлась крупной дрожью, а пряжка ремня перестала звякать. Меня накрыло следом, вымученно, почти болезненно. Лиля потом отстраненно посмотрела на белесые капли на коротком колючем ежике волос там, внизу и потянулась за полотенцем. Я боялся, что она меня погонит, но она лишь ласково коснулась моей щеки искусанными губами и ушла в ванную. В пачке оставалось еще полторы дюжины сигарет - до вечера должно было хватить. Мыслей не было, я только ощущал ноющее одиночество, пока меня не обняли со спины. Уходили мы под испуганно-любопытные взгляды компании в соседней комнате. Лиля стащила плед со своей кровати и надела длинное бархатное платье. Ей не шло совсем. Наверное, ей хотелось быть красивой несколько последних часов, но интенция эта дальше платья не пошла: те же замызганные ботинки и куртка с пола. Я захватил недопитую бутылку и еще ту, что Лиля сунула в последний момент - судя по всему, она принадлежала соседке. Кусачки лежали на дне рюкзака, и совесть даже не подумала противиться, когда мы сняли цепь с двери на чердак, а затем и на крышу. В ноябре здесь всегда темнело рано. На часах было три, оставалось совсем недолго. - Как думаешь, что будет после? - она прижалась ко мне так тесно, будто я мог защитить ее от надвигающейся бури. - Наверное, что-то новое. Чище, лучше. Мне было все равно. Я не настолько хороший, чтобы, умирая, всерьез заботиться о том, что будет после меня. С небом творилось что-то неправильное: его будто бы засасывало в одну точку. Тучи и облака стягивались в одно место, и краски там сгущались и темнели, приобретая резкую яркость. Лиля приложилась к горлышку, натягивая на плечо сползший край пледа. Голуби беспокойно шевелились на перекладинах, временами срываясь в противоположном от конца света направлении. Я прижался губами к ее виску: это не шутка, мы не проснемся завтра. Мы молча пили, передавая бутылку друг другу, и не пьянели. Воронка в небе росла, но было не страшно. Безысходность и бессмысленность глобальных телодвижений рождали в голове определенную свободу: я мог делать только то, что хотел. Поэтому я молча сидел и целовал Лилю. Она льнула ко мне и что-то шептала. Я прислушался и различил слова старой песни. Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда. Между выдохом каждым и вдохом С неба летит звезда. Гаснет звон последнего слога, И шкатулка вопросов пуста. Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда. ... а потом все исчезло.