И что такое плохо

      Как обычно описывают еду в такие моменты: «Вообще-то я никогда не любил икс, его аромат вызывал у меня желание иметь насморк, а послевкусие было отвратным. Сейчас же икс казался мне пищей богов, я вкушал его с вожделением и никогда прежде мне не приходилось отведывать чего-то столь желанного и вкусного».       На деле же я занимался черте-чем, детской упрямой привычкой, вырисовывал липкой красной массой на неоднородном листе каши глаза, пиктографические изображения людей, птиц, свастики, невнятный буквенный орнамент и снова глаза, до тех пор, пока все это не превратилось в близкую к гомогенной светло-малиновую массу, а дальнейшее рисование стало абсолютно невозможным. Тогда, наконец, набрал на кончик ложки и попробовал. Что же. Без комочков. Не так мерзко, как мне услужливо подсказывала память, смешав образ с синтезированной жидкой манкой, которой питались люди на корабле в Матрице. Ассоциативная мысль уносит меня дальше, и вот я уже сам член экипажа, борющийся за какую-никакую, серенькую, но настоящую жизнь. Только вот кто главное зло, в чем сюжет? Отведена ли мне роль избранного, или же его главного спутника, а может, я просто статист и переоцениваю свою значимость? Или я вообще не должен мыслить такими категориями, ведь жизнь, как водится, сложнее систем.       Что меня и впрямь начинает волновать, так это друзья. Родители. И их рыбки. Вот рыбки, конечно, почему-то особенно. Я уже обдумываю план разведения сомов в ванной и то, как они у меня вырастут, жирненькие и крупные, чтобы уху варить, а не такими задохликами, как сейчас, в изящном дизайнерском аквариуме. Потом мне становится жаль животных. Вообще всех домашних животных, ведь теперь никто не в ответе за тех, кого приручил. Конечно, с кошками и собаками попроще, у них больше шансов сбежать, они самостоятельные. А птички, попугаи, кенари, веселенькие яркие щебечущие интеллектуалы? Или гордые, вальяжные, пассивные рептилии. Или вот в зоопарке животные, тигры, еноты, игрунки… Они все обречены. И виноваты в этом кто? Опять люди. Кто мог знать, что даже наша любовь причинит этим существам столько боли. Интересно, будут ли в данном варианте апокалипсиса зомби-собаки, доберманы с налитыми кровью глазами, гораздо более быстрые, чем люди; их так красиво уделывала Мила Йовович… Или зомби-вороны. Представляю, как беспощадно мне выклевывают глаз, и он превращается в месиво из белка и крови, по виду примерно как то, в чем я сейчас задумчиво ковыряюсь. Мне становится дурно. На всякий случай, чтобы развеять морок, я перелопачиваю слои, опасаясь найти зраки, будто нарисованное мной клубничное око могло материализоваться от представленных мерзостей. К счастью, мысли не материальны, по крайней мере, когда ты не под ЛСД и не эзотерик.       И, опять же, все эти глупости — не по теме. Это я так отвлечься попытался от тяжких раздумий. Удачно, крайне удачно у меня это получилось.       Родители. Друзья. Ничего не знают, не подозревают. Скорее всего, даже не поверят. Если вообще удастся с ними связаться. Что мне с ними делать? Имеет ли хоть какой-то план на выживание смысл, если их не станет… Я только нелепо радуюсь, что не успел еще обзавестись женой и детьми. Тогда бы стопроцентно — нет.       Смотрю на Женю. К его чести, несмотря на полный удивления и презрения взгляд, обращенный попеременно то к каше в тарелке, то ко мне, он не сказал ни слова и просто молча все съел. Справился довольно быстро, а потом сидел, грея руки о тонкостенную фарфоровую кружку с чаем и изучая меня. Я его взгляд игнорировал. Последние минут пятнадцать царила тишина.       Пришло время ее нарушить.       — Что скажешь?       — Лучше, чем в детстве. Но с ностальгическим оттенком, я бы сказал. У меня на дне тарелки оказался гусь, белый, лапчатый и с бантом на шее. Очень трогательно. Ты заставил меня вновь пережить эти минуты детства золотого, прямиком из садика, когда узнать, что нарисовано на донышке было высшей степенью мотивации. Хватит мучать свою порцию, доедай скорей, иначе не узнаешь, что за картинка у тебя.       — Я уже и так знаю. Там будут обычные, невзрачно нарисованные маки. Две штуки, почему-то. Не буду списывать это на символизм.       — Тоже мне Ванга. С тобой неинтересно.       Тем не менее, я наскоро справляюсь с остывшей субстанцией. Со дна на меня и вправду смотрит парочка маков, пересеченных, правда, крест-накрест тонкими трещинами. Воспринимать ли это как отмену похорон и вечного сна, или просто выкинуть тарелку как испорченную и уродливую?       Хватит.       Я спрашиваю без обиняков.       — У тебя ведь наверняка есть друзья? И отец, мать? Может, парень, девушка, или кто-то такой? Близкий.       Он тут же убирает всю показную смешливость с лица и становится замкнутым.       — Это допрос, или ты решил лезть мне в душу так топорно?       — Неужели ты не переживаешь?       — А ты как думаешь?       — И что ты хочешь с этим делать?       — А что, есть очередные гениальные идеи?       — А твои нельзя послушать?       — А у меня они есть?       Тоже мне, два молодых еврея. А почему ви-таки спгашиваете? Ви антисемит? Этот прием не в моде уже лет десять-пятнадцать как, со времен фидонета. Было такое средство общения в до-интернетовскую эпоху, давным-давно, в одной далекой-далекой галактике… Я с ним ознакомился лишь как с пережитком, составившим знатную базу для интернет-фольклора. Как быстро мчится время…       Прячу лицо в ладонях, судорожно вцепившись в волосы, а потом подавляю приступ отчаяния и решительно гляжу на Женю; мне нужно позвонить. Это ничегошеньки не решит. Но нужно. К несчастью, от архаичного стационарного телефона я успел избавиться.       — Ты не позволишь мне позвонить с твоего телефона?       Он, не споря, протягивает смартфон.       — Если это еще работает.       Зачем-то оправдываюсь, будто это имеет смысл в данных обстоятельствах:       — Я по международному…       Он пожимает плечами и разводит руками. Ну да, какая разница, согласен.       Плюс семь, вереница цифр. Набранный вами номер не существует. Холодный пот и испуг; даже в обычных обстоятельствах такое сообщение заставляло меня внутренне напрячься и представить худшее. Набираю еще раз. Сеть занята. Еще. Еще… Как в Новогоднюю ночь. Но, по крайней мере, все еще работает. Значит, есть шанс. Еще.       Мои родители в Греции, три дня как. Классическое «все включено» в райском местечке — острове Кос. Никогда не пробовал так отдыхать, зато всегда презрительно иронизировал над самой идеей; вот то ли дело поехать путешествовать с целью изучения культурного наследия. А теперь даже немного рад, ведь, возможно, если очаг заражения локальный, то с континента эта дрянь не продвинется. Маловероятно. Но возможно.       Наконец слышатся нормальные гудки. Проходит целая вечность, состоящая из монотонно проходящих сквозь меня неживых нейтральных звуков. Я уже не надеюсь и рад, когда мои не-надежды не оправдываются. Хриплый со сна недовольный голос вопрошает:       — Да?       — Пап, это я. У вас там все хорошо?       Слышится возня и «закадровые» мамины ругательства, про то, какой час на дворе, и папины объяснения, что сын звонит, а значит, это должно быть важно. Я собираюсь с мыслями.       — Елик, у нас все замечательно! Но ты вообще в курсе, что сейчас ночь? Что-то случилось?       — Пап, послушайте, это важно. Я…       Опять возня, и трубку вырывает мама, не давая вставить ни слова, начинает вещать о каких-то глупостях, о том, что я сумасшедший, неотесанный разгильдяй, не голодаю ли я и не забываю ли поливать цветы, и как я могу нагло звонить в такое время, игнорируя их в иное, не реагируя на мои «мам-мам-мам». Я не выдерживаю и кричу.       — Да послушайте же!       Повисает тишина, и я ей пользуюсь, не давая возможность вклиниться с очередной словесной контратакой.       — Это правда важно! Тут такое дело… Вы, наверное, не слышали еще, но у нас тут что-то вроде негласного карантина в общегородском масштабе. Какая-то эпидемия. Я сам точно не знаю, что происходит, да и никто до конца не знает, но… Это что-то вроде новой мутации вируса бешенства.       Гробовое молчание.       — Сын, ты там что, накурился? О чем ты вообще. Это не смешно.       Сообщать сонным и бывшим счастливыми родителям о каких-то нереальных, люто стремных новостях? Наверное, это слишком. Какой я, собственно, ответной реакции ожидал? Спокойного принятия к сведению? Судорожно придумываю, как их теперь успокоить.       — Мне тоже невесело, пап. В любом случае, по телевизору советовали ближайшие дни не выходить из дома, и я этим советом планирую воспользоваться. Я просто к тому, чтобы вы были начеку и не общались с людьми, которые выглядят или ведут себя странно. Видел сам сегодня парочку таких, так просто стороной обходил по большому кругу, а потом новости узнал, и понял, что был прав. Сомневаюсь, что до вас-то дойдет это дело, но вдруг, мало ли что.       — Боже мой. Лися, ты сейчас серьезно? Если это правда, то мы немедленно вылетаем к тебе!       — Ма, ну что за бред. Я же говорю, здесь сейчас эпидемия, а вы сюда собрались. Вас попросту не пустят. Да и что вы тут будете делать, в аэропорту же самый риск что-то подхватить, столько людей. Успокойтесь. Со мной все будет хорошо. Я просто хотел вас предупредить, что пока, наверное, на связь не буду пару ближайших дней выходить. На телефоне денег нет, и интернета нет, а выходить из дома я не собираюсь. Благо возможность есть. А тут приятель еще не ушел, решил с его позвонить.       — Сын, вот и как мы можем не переживать теперь? Обещай, что не будешь делать глупостей! Я тебе денег на телефон с утра положу. Это точно не твои глупые фантазии? Я проверю, и если узнаю, что ты наврал, душу из тебя вытрясу, ей богу! Свяжись с нами при первой же возможности!       — Обещаю. Ладно, заканчиваю, а то дорого же. Не переживайте, спите дальше. Я по вам скучаю. Берегите себя.       Слишком много нежных фраз позволил себе сказать и с трудом удержался от «люблю вас». Вот что бы точно напугало больше всего. Словно я уже прощаюсь с ними навсегда.       — Елик… Ложись спать. А на утро позвони и скажи, что все это было ночным бредом. Расскажи честно, под чем ты был, мы не будем ругаться. Мама тебя целует. Спокойной ночи.       — Пока.       Нажимаю отбой прежде, чем они что-то успевают сказать.       Женя, которому все было прекрасно слышно, так как телефон просто невероятно громкий (вот и как, спрашивается, он по нему деловые разговоры вел, никакой приватности), скептически на меня глядит и качает головой.       — Как ты эффектно умеешь успокаивать людей. Тебе надо было идти на горячую линию психологической помощи работать.       — Отъебись, и без тебя тошно.       Он не обижается, только опять иронизирует.       — Вот она, благодарность. И это после всего, что я для тебя сделал, эх.       Я молча кладу его телефон посреди стола, не будучи до конца уверенным в том, имеет ли хоть какой-то смысл звонить остальным и не хочет ли Женя сам повторить мои действия. С учетом моих ошибок, конечно. Он тут же спрашивает:       — Что, и это все? А как же, как ты сам говорил, близкие, друзья, девушка может, м?       — Я подумал, может, ты хочешь последовать моему примеру; тебе не надо?       — Ах, так ты все-таки не оставляешь надежды выведать у меня альковные тайны. Ждешь жарких признаний и грязных секретиков?       Я недоумеваю, о чем он и почему сама эта тема его так задевает.       — Да нет, я…       — Ой, ну давай я тебе расскажу, что же ты. «Твоему» примеру я последовал еще до того, как сюда приехал. Я звонил своему отцу из машины, наговорил разного. Хотел бы напрямую, но вышло только на автоответчик. Он до сих пор не перезвонил. Из этого я делаю вывод, что-либо он уже мертв, либо занимается с какой-нибудь очередной шлюхой созданием достойного, в отличие от меня, преемника дела и продолжателя рода. В любом случае ему хорошо и не до меня! Счастья ему.       Вот в чем дело.       — Предвосхищая твои прочие крайне тактичные вопросы. Моя мать умерла, когда мне еще не было десяти. У меня нет семьи. И друзьям, если их можно так назвать, тоже нет никакого смысла звонить. Конец. Надеюсь, было познавательно.       Мне становится очень, очень стыдно перед этим человеком, в такой вот своеобразной манере излившим сейчас душу и злость. В самом деле, я слишком погрузился в мрачные раздумья и сам задал соответствующий тон разговору, пусть, как мне казалось, вопросы сами по себе были безобидны.       — Прости меня, пожалуйста. Я же не знал.       Он мгновенно внешне успокаивается и машет рукой.       — Знал-не знал, что уж теперь, какая разница. Все это больше не имеет смысла, надо привыкать к этому как к прошлому.       — Может быть, до них эта дрянь еще не успела добраться, или не доберется и вовсе, не надо сразу всех хоронить.       — Эй, о чем ты, в какой ты реальности? Четыре часа на Сапсане в исполнении хотя бы одного зараженного, и все, привет тебе, Москва! Вероятность стопроцентная, что все уже очень плохо.       — Да я понимаю. И еще хуже, что сейчас ночь, а значит, многие люди ни сном, ни духом. Просто хотел… поддержать тебя?       — Не нужно, я не переживаю. Тем более, у тебя это все равно погано получается.       — Прости…       Снова повторяю я, грустно, не глядя на него. Затем-таки берусь за телефон и начинаю звонить своим близким друзьям. Их не так много, четыре человека. И никто из них не берет трубку, даже когда мне наконец удается услышать нормальные гудки дозвона. Это безнадежно, с пятого круга становится понятно. Надеюсь, они живы, просто спят. Все. Внезапно и крепко. Тоже, может, на работе умаялись… Чушь, конечно, но я буду думать о них как о живых, наверное, даже если у меня на руках будет вещественное доказательство обратного. Это у меня здесь свой Ад, а у них там — привычный уклад вещей. Вот я разгребу свои проблемы, и через две недельки встретимся с ними в баре, шумном и людном, обсудим, как дела; для верности пишу смс с кратким изложением ситуации, просьбой быть аккуратными в своих действиях и позвонить при первой возможности. С подписью, конечно.       И что касается сна — внезапного и крепкого… Вот теперь, когда все базовые (и не только) потребности организма оказались удовлетворены, и без того туманные мысли начали спутываться еще сильнее, заплетаясь в хаотичную паутину из хмари. Уже на предыдущих фразах, с полчаса как, мой язык с трудом ворочался, спотыкаясь на всех шипящих и глухих, как пьяный матрос о снасти. Теперь же дошло до того, что окружающий мир я вижу раскадровкой с постоянно меняющимся экспозамером. Еще, кажется, пару раз проваливаюсь в микросон. Физическое состояние своего тела я уже и вовсе отказываюсь понимать, там какой-то полный раздрай. В общем, со мной таким много не навоюешь. Я даже не могу относиться ни к чему серьезно, осознанно. Конечно, до необратимых изменений в мозге мне еще неблизко, минимум день-два, можно было бы и потерпеть. Но зачем. Куда уже торопиться. Куда-то бежать, что-то делать. Поддерживать иллюзию смысла жизни. Понятно же, почему во всех произведениях, описывающих подобные события, люди постоянно куда-то стремятся. Нужна цель, нужна идея. Пока ты двигаешься им навстречу — все как будто так и надо, можно параллельно выстраивать новые отношения, новые парадигмы, обретать дополнительные зацепки, шутить и бороться. Последние герои, выжившие, вечные странники. Главное — идти. Остановиться — значит задуматься. Над риторическими, нерешаемыми вопросами, ответы на которые именно в таких условиях выглядят наиболее бессмысленными, но стремление не искать ответы на них также в разы сильнее мотивировано естественными инстинктами. Я о смысле жизни. Ну, понятно же, что его нет. А сейчас — особенно нет. В обычной жизни это как просто сплошная полоса на дороге, а теперь — двойная сплошная. Задуматься в таких условиях — считай, сдаться. И я уже почти. Но только почти.       — Самый темный час — перед рассветом. И я бы предпочел провести его в объятьях Морфея, а то, чую, на сам рассвет меня уже не хватит. Как ты думаешь, зомби от нас никуда не денутся, подождут?       — Ты странный.       Женя смотрит на меня, как на ненормального, и явно собирается сказать что-то еще, развить описание моей личности. Но потом, тряхнув волосами, вновь улыбается и говорит иное, смешно жестикулируя.       — Конечно, подождут. И мародеры подождут, не тронут мою машину. И квартиру не тронут, особенно с учетом того, что наша таинственная бродяжка наверняка уже давно ее покинула, оставив дверь нараспашку. И магазины они первее нас не разграбят. И солнце подождет — не будет нам теперь никакого рассвета, только вечная ночь. И я подожду, у меня нынче времени свободного — больше некуда.       — Вот и я так подумал. Как славно, что наши мысли в кои-то веки сходятся.       С этими словами я притаскиваю из другой комнаты одеяла и подушки, кидаю их на расправленный диван, а заодно кидаюсь туда сам. Не буду никому высылать официальные приглашения с предложением составить мне компанию и лечь спать, набраться сил; пускай делает, что хочет, хоть уходит.       Он продолжает сидеть и вертеть чашку в руках, разглядывая меня; в приглушенном свете темные глаза влажно поблескивают.       — И, кстати, я ничем не хуже Морфея.       Я отворачиваюсь от него, сворачиваюсь клубком, прижимаюсь горячим лбом к холодной стене. Опять мутит. Произношу глухо:       — Спокойной ночи, Женя.       Уже на грани сознания скорее чувствую, чем слышу, как диван неподалеку от меня прогибается, а затем он шепотом произносит.       — И тебе доброй ночи, Королевич.       После этого, наконец, проваливаюсь в тревожный сон, такой же темный и глубокий, как вышеупомянутые глаза.