Я просыпаюсь. Тяжело, муторно, мучительно: тело затекло и ломит, голова чугунная, кружится, глаза слипаются и горят, во рту саванна и мерзость, горло хочется яростно чесать когтями изнутри, мышцы сводит, виски давит и до сих пор тошнит; полный набор.
Но просыпаюсь все же оттого, что мне нечем дышать. Некоторое время я неосознанно стараюсь игнорировать проблему, раз за разом проваливаясь в неглубокую дрему с отголосками полузабытых сновидений, но моя физиология неизменно раздраженно выдергивает меня. Затем понимаю, что больше тянуть нельзя и неохотно приоткрываю глаза, чтобы хоть примерно понять, в чем причина моих неудобств. Несмотря на вяло работающий разум, когда я осознаю свое тело и другие объекты в пространстве, у меня не возникает вопросов и удивления, как часто бывает с персонажами романов, которым все происходящее в предыдущий день кажется ирреальным. Мой мозг гибок и с легкостью принимает новые правила.
Мой сосед по постели избрал тактику экспансии. Он захватил добрых две трети пространства, раскинувшись по диагонали в нелепой позе, но и того ему показалось мало. Его руки оказались на мне; одна запуталась в волосах и иногда вяло подергивается, как рыба, выброшенная на сушу, щекоча макушку. Вторая же как раз и стала причиной моего пробуждения. Длинная и удивительно крупная ладонь, тяжелая, как и любые члены расслабленного тела, плотно зажимает мой рот и нос, задевая указательным пальцем ресницы. Подсознательно хочет меня убить, не иначе. Поощрять подобное не собираюсь, а потому стаскиваю одеревенелую конечность с себя. Она гулко ударяется о жесткую пружину дивана. Спящий ворчит и недовольно морщится, а уже через секунду я оказываюсь прижат к стенке, в крепких объятьях. Превосходно. И неудобно.
Я пытаюсь проигнорировать случившееся, не возводить его в ранг события и спокойно уснуть. Но мои старания оказываются тщетными, свет из окна слишком ярким, поза слишком неудобной, боль и дискомфорт слишком отчетливыми, раздражение слишком сильным, а вклинивающиеся без спросу мысли о планах на будущее слишком будоражащими и важными. Сдаюсь.
Запрокидываю голову и слезящимися глазами пытаюсь разглядеть солнце на небе, понять, который час. Это мне не удается; за окном ровно то ни о чем не говорящее состояние, способное быть любым временем суток, которое я называю отсутствием неба. Картинка не подгрузилась, ожидаешь увидеть в левом верхнем уголке своего обзора маленький красный крестик. Глядя в такое небо, запросто можно представить, что небес и вовсе не существует, а мир и правда плоский. Дни, подобные этому, кажутся бесконечными. Они не проходят, они тянутся. Время застывает. С гипотетического рассвета и до ночи в воздухе висят напряжением, крупными каплями так и не пролившиеся дождинки, бело-серым по серо-белому мажут дымчатые струйки облаков, лишь в движении едва различимые по неявным полутонам, а весь мир вокруг становится монохромнее и темнее, вещи обретают смутные приглушенные очертания. В такие дни вечно хочется спать. Иногда — спать вечно, именно в такой формулировке, никак иначе. Летаргию мне, литургию по мне… Для нежно пестуемого и культивируемого образа осенней хандры, притупляемой горячим чаем с лимоном и теплым клетчатым пледом, именно такое небо служит отличной декорацией. Не забыть щепотку декаданса, ломких кокаинеток с тонкими запястьями, Вертинского фоном — и все, самый сок.
Вот и сейчас мои думы — как клубящееся ничто в пролете окна, а оконная рама — как крест-оберег, последний барьер на пути в хаос. А может, как наша могильная плита. Надо решить.
Смотрю на Женю, невольно оказавшегося ко мне непозволительно близко во всех смыслах, живого и теплого. Неявная светопись смягчила резкие черты лица, сон разгладил морщины у глаз, губ и между бровями, и то, что его непримиримый взгляд сейчас спрятан создает иллюзию умиротворенности. Нежное и спокойное лицо. Посмертная маска.
Мы можем все решить прямо сейчас. Я могу решить за него. Никаких морщин, никаких усмешек, никаких непримиримых глаз. Только вечный сон. За пистолетом, конечно, придется вставать, и я еще успею передумать, но разве же это не идеальный выход, разве же это не лучше не-жизни? Как долго мы сможем выживать?
Так долго, как это будет длиться… Вот как.
Представляю, как Женя, растерянный со сна, искренний, не успев испугаться, удивленно смотрит на меня. И это выражение так и остается с ним навсегда. Вот так, доверься человеку, называется.
Меня передергивает от собственных мыслей. Я переборщил, случайно открутил крышку, высыпал всю банку со специей, маркированной «Серебряный век. Осень», вместо желаемой щепотки.
Наверное, мои вращения, а может быть, мой пристальный взгляд с недобрыми намерениями будит Женю. По крайней мере, в его руках появляется осознанное напряжение, но, тем не менее, они не думают никуда деваться. Безуспешно пытаюсь из них вывернуться. Он лениво поднимает веки, и на меня глядят подернутые дымкой глаза, как я и ожидал — искренние; сон оставляет все наносное за гранью, а он еще не успел до конца перешагнуть в реальность; миг междумирья.
— Тебя трясет, — его голос звучит сипло, спокойно.
Подмечаю, что меня и в самом деле бьет озноб. Значит, все мои вчерашние старания не прошли даром для незакаленного организма; я заболел. Он подтверждает мои догадки, приложив ладонь ко лбу.
— Горячий.
Затем возвращает руку в исходную позицию. Я все-таки вырываюсь. Он вздыхает и тянется к телефону.
— Девять утра. И связи больше нет. Спи дальше.
Да уж, ни свет, ни заря, от силы четыре часа сна. Я хочу было ответить, но вместо этого у меня выходит звериный брутальный рык. Прокашливаюсь и начинаю сначала, осипшим хриплым голосом.
— Не могу. Занят важными делами. Думаю, как лучше нам умереть. Например, прямо сейчас. Не хочешь?..
— Ясно.
К нему возвращается его прежнее выражение лица, ни следа непосредственности не остается. Меня пронзает острое сожаление, но сказанного не воротишь. Лучше бы я просто позволил себя обнять и не выпендривался. Он резко раздраженно вскакивает, бурчит что-то вроде «дебил» и выходит из комнаты. Я пялюсь в серо-белый потолок бело-серого мира и кляну себя на чем свет стоит за свои черно-серые мысли. Его долго нет. Из прихожей начинает тянуть запахом кофе; значит, все-таки нашел молотый. Вспоминаю, что его остатки должны были стоять где-то неподалеку от растительного масла на полке. Решил навести порядок? Как бы то ни было, через какое-то время он вновь появляется в комнате, полностью одетый и с кружками в руках. Собираюсь возразить, что не пью кофе, а тем более сейчас, но он мне и не предлагает. Вместо этого у меня в руках оказывается тот самый чай с лимоном. Это так трогательно, что почти хочется заплакать. Когда и кто обо мне, спрашивается, так заботился, кроме мамы? Однако в следующее мгновение он извлекает и протягивает мне пистолет.
— Познакомься, Елисей, это — «Грач». Грач, это Елисей. Очень приятно? А теперь — стреляйся. Или что ты там хотел. Меня может сначала убить? Давай.
У меня перехватывает дыхание. Я не беру. Да уж, в самом деле, когда кто обо мне так заботился — читая мысли и «пуская козла в огород». Он, устав держать, кладет «Грача» на стол передо мной, медленно пьет свой кофе. Взгляд его устремлен в вечную картину — ковер на стене. Я ведь феодал, знаете ли, а по прошествии летнего сезона в замке, за каменной стеной, так промозгло, так неуютно. Приходится вешать шпалеры, фрактально-орнаментальные, в худших восточных традициях. Шутка. На самом деле это пережиток времен правления моей монархичной матушки, сейчас-то у меня социал-либерализм один в голове. Так мы вместе и сидим, изучаем этот советский атавизм. Даже почти хочется подойти и, как в детстве, вести пальцем по ворсу, запутываясь в пестром лабиринте узоров. Первым из ступора выходит он. Обращая свое внимание на меня, с нажимом произносит:
— Ну?
— Женя, я…
Я что? Я правда дебил? Прости, я правда хотел нас убить, но это было идиотской идеей? Я в очередной раз потерял смысл жизни и не могу его найти? Мне плохо и страшно? Мы только в начале пути, а я уже смертельно устал? Я передумал и не хочу умирать? Пожалуйста, давай начнем это утро с начала?
Это все бред. Вместо тысячи ненужных слов я просто обнимаю его, неловко, утыкаюсь горячим лбом в плечо, затянутое мягкой прохладной тканью рубашки. Он словно каменное изваяние, даже не думает шевелиться. Но через долгое время все-таки укладывает свою руку поверх моих плеч и мягко похлопывает. Одновременно с этим говорит, и голос звучит жестко и надменно:
— Не думай, что ты первый такой умный и такой несчастный. С тобой еще, по сути, ничего не произошло, ты еще ничего не сделал. Разве что упорно доказываешь, какой ты ненадежный и бесполезный. Запомни свое решение сейчас. Надеюсь, мы больше к этому не вернемся, иначе я тебе сам «помогу».
— Женя, прости, пожалуйста.
— Да, тебе плохо. Мне тоже. Но нам определенно лучше, в разы лучше, чем им… Хотя бы потому, что мы живы. Скажешь, нет?
— Ты прав. Умереть мы всегда успеем.
— Он, кстати, не заряжен. Красивые жесты — красивыми жестами, а разум надо сохранять. Оружие детям не игрушка.
— Жень…
— Что Жень, что Жень? Да, это мое имя, мне казалось, мы уже выяснили это вчера. Пей лучше чай, пока не остыл.
Я не знаю, как перед ним извиниться, да ведь вроде ничего и сделать не успел, не собирался даже, а он так умело манипулирует эмоциями и состояниями, играючи жонглирует. Теперь я у него в кармане, послушный и шелковый, и он это понимает, и я тоже.
Отстраняюсь и утыкаюсь в кружку, смущенно говоря:
— Ну вот и какой же он грач, совсем не похож! Такую роскошную птицу и так обижать… А выглядит даже как бы игрушечным.
Женя молчит и пьет. Я продолжаю, разыгрывая маленькую сценку.
— Хотя, с другой стороны, в этом тоже есть своя ирония. Ну, относительно происходящего и аналогий со средневековьем. Это я, грач, ваш районный врач. Ну, чумной доктор, все дела. И да очистим мир от скверны.
Женя усмехается, приподняв бровь. Глупый юмор, но я удовлетворен его реакцией. Поднимаюсь и иду за градусником, мерить температуру. Надо же знать, пациент скорее жив, чем мертв, или наоборот. Параллельно разгребаю залежи лекарств, отбирая, что может пригодиться в походную аптечку. Бинты, мази, антисептики, все на свете. Задумчиво смотрю на валерьянку и вазелин, так и не решив, к какой куче относить их.
Со стороны дивана звучит:
— Эта детская игрушка была разработана конструктором Ярыгиным в качестве замены пистолета Макарова, для вооруженных сил Российской Федерации. Вроде бы сейчас уже все силовые структуры с ней ходят. Ходили. В этой модели магазин на семнадцать патронов. У нас есть одна полная обойма, второй же пистолет уже заряжен и в нем на пять патронов меньше. Запоминаешь? Я дам его тебе. Тебе ведь это все ни о чем не говорит, да? В армии не был? Иди сюда, покажу.
Послушно подхожу, предварительно взглянув на термометр; там 37,8. К сожалению, это еще не та температура, которую стоит сбивать, нужно дать организму время. Самая поганая — ни то, ни се.
— На самом деле и мне это тоже мало о чем говорит. Наслушался, пока общался с охранниками, теперь могу блеснуть эрудицией. Вагон бесполезной информации. Вот, например, знаю, что их самая большая проблема — возможность самопроизвольного выстрела. Так что постарайся не наводить это оружие на того, кого ты не хочешь убивать, даже в шутку.
У меня и в мыслях такого не могло промелькнуть, но в его глазах я уже определенно придурок с задержкой развития, тормозной и опасный. Интересная манера подачи техники безопасности.
Он демонстрирует мне базовые навыки владения огнестрелом. Я стараюсь запомнить, про себя молясь, чтобы мне это не пригодилось. Наивно, знаю. Но ведь даже возможности потренироваться сейчас нет. Беру пистолет. Угловатый и тяжелый, но удобно лежит в руке. Ладно, в играх справлялся — и здесь справлюсь. Главное не забывать, что наша жизнь — игра на уровне сложности «хардкор», а значит, второй попытки не будет. Никаких чекпоинтов, сэйф-лоадов и годмодов. Только хардкор.
Затем иду разбирать вещи дальше. В первую очередь достаю рюкзак средних размеров. Это может быть неудобно в бегах и перестрелках, но тут уже надо идти на компромисс с необходимостью. Неизвестно ведь, где окажемся в следующий момент. Утрамбовываю туда медикаменты, кое-что из одежды, самое необъемное, веревку, карабины, нож, изоленту, спички, все эти походные необходимые мелочи, которые мне не раз доводилось собирать. Задумчиво гляжу на увесистый топор. А почему бы, собственно, и нет? Во славу предков. Вальхалла ждет! Пристегиваю его снаружи.
— Не забудь еще упаковать с собой ванну с водой, зря, что ли, набирал.
— Тебе бы, между прочим, тоже не помешало собрать какой-то скарб.
— Да что ты? А я думал, буду последним странником этого мира в роскошном плаще, а ты моим вьючным животным. Ничто не должно умалять этот образ.
— Ну уж нет.
Кидаю в него рюкзаком поменьше и спальником, второй кладу к себе. Они у меня теплые и компактные.
— Грозный викинг, а у тебя, случаем, нет еще одного такого вот устрашающего оружия?
Он издевательски смотрит на мой колун. Немного подумав, я притаскиваю ему меч. Толстый, не слишком острый и совсем не сбалансированный, гарда с рукояткой перевешивают лезвие, так что скорее им можно пользоваться как дробящим оружием, обратной стороной. Однако это все равно производит на него впечатление.
— Вот, это мой первый. Сковал его из лунной стали в горной кузнице, значится… Чтобы сразить своего первого ледяного гиганта и покорить тем самым красавицу Гудрун…
Он примеряется к рукояти, пытаясь понять, как это вообще следует держать. Да никак, неудавшаяся полуторка, зряшный перевод материала. Он хмыкает:
— Надо думать, так и не сразил.
Вместо меча протягиваю ему мачете.
— На, попробуй это.
— Надеюсь, мне не придется находится с этими красавцами на такой короткой дистанции. Я против близости с мертвяками.
Пожимаю плечами:
— Все лучше, чем ничего.
Думаю, что прозвучало оно двусмысленно, конечно.
Что дальше? Нужна еда. Сушеные грибы, фрукты, орехи — уже неплохо, но можно и наготовить чего-то. Иду разбираться с гречей и заморозками. Электричества уже нет, но спасибо газу. Голос из-за спины интересуется:
— Ну так что, какой план?
Кажется, ровно такой же разговор уже имел место быть. Наша песня хороша, начинай сначала. Я и начинаю:
— Тебе все еще не нравится идея поехать в Карелию? Найти миленький коттедж на берегу озера, отпустить бороды, носить клетчатые рубашки и сидеть у камина с трофейными чучелами в трогательном уединении? Годами, веками, вечно. Нет?
— Нет.
— Зря. Тогда есть три идиотских варианта. Первый — вернуться домой к тебе, предположив, что эта девушка там, и попытаться выяснить правду о происходящем. В этом плане есть куча минусов и с большой долей вероятности он закончится провалом. Второй — навестить моих друзей в надежде, что они живы-здоровы, собрать команду идиотов-смертников и положиться на коллективный разум. Уже на первом этапе он обещает нам кучу неприятностей, и этико-психические проблемы мне в частности.
Умолкаю, наполняя все тем же пресловутым чаем с лимоном термос.
— А третий?
— Третий твой.
— Спасибо за оказанное доверие.
— Всегда пожалуйста.
Пауза. Затем он говорит:
— Что же, тогда пойдем по порядку, начнем с первого.
— Ты сейчас серьезно?
— А почему нет? Ты сам хотел умирать. А тут, вроде как, за идею.
Опять молчим. Вытираю мерзкий пот со лба и шеи; жар мучает меня, и я не знаю, на сколько мне хватит сил. Говорю:
— Ладно, за идею так за идею. Но, мне кажется, мы даже из дома-то выйти не сможем, где-то на лестнице закончатся наши приключения. Как в моих кошмарных снах.
— Начинать всегда сложнее всего. Заканчивать не легче, правда.
— Верно. Лишь бы длился процесс. Шоу должно продолжаться, эх… Так что мы, на машине?
— Можно попытаться, но сомневаюсь, что все дороги не перекрыты.
— Тогда нам надо где-то угнать байк. С ним проще проехать. Я умею водить…
— А вертолетом, случаем, не умеешь управлять? Тогда бы масштаб проблем уменьшился. Впрочем, с мотоциклом — это неплохо. План обрастает подробностями.
— А еще можно угнать катер. Я, правда, не умею им управлять тоже, зато и зомби плавать не умеют. Наверное.
— Все тебе лишь бы угнать, только волю дай, так разошелся сразу. А потом все удивляются, что порядочных людей у власти нет.
— Что поделать, приматская натура, где власть — там вседозволенность, так мы думаем. Что скажешь?
— Посмотрим, не знаю. Правда не знаю. Как пойдет.
Стратеги и тактики от Бога. Встретились два гуманитария. Наша задумка поражает своей грандиозностью, детальной проработкой… На авось, все на авось. Ну настоящие русские.
Мы снова идем есть, гречу с грибами, на этот раз не копошась, быстро-быстро. Словно до того мы застыли в безвременьи и небытии, а теперь, когда у нас есть подобие плана действий, мы резко начали куда-то опаздывать и время опять начало играть важную роль.
Я снова выглядываю за окно, желая узнать, как там поживает старый знакомый паноптикум. Он поживает как-то, теряясь в постепенно рассеивающемся утреннем тумане. Численность оценить не могу.
Туман это плохо, туман — это для мистических фильмов ужасов. Для страшных инопланетян с шипастыми щупальцами, гигантских треног в лучших традициях фантазий Сальвадора Дали, девочек из колодца с длинными волосами, уродливых коконов, забитых человеческими телами, висящих на деревьях. Надеюсь, что наш ужас хотя бы к мистике не имеет ровным счетом никакого отношения. Тогда у нас еще есть хоть мало-мальский шанс разобраться.
Я чувствую, а значит, существую. Я мыслю, и значит — человек.
А я все еще человек. И все еще ищу понимания. Понимания и ответов.
Туман, уходи.
Отхожу от подоконника, иду к шкафу, выбирать себе одежду. Логичнее всего надевать что-то, являющееся эквивалентом брони. И теплое. Так что, помимо свитера, я вновь облачаюсь в косуху. Еще — кожаные штаны, куда же без них. Довершают эту конструкцию аляповатые ботинки-гриндера. Кожа сверху, кожа снизу, кожа на ногах… Наконец пригодились пережитки моей неформальной юности.
— О боже мой, воин дороги, вы только поглядите на это! Если мы встретим девчонок, они все твои. Куда там мне. Был неправ вчера, каюсь.
— Между прочим, тебе тоже стоит подобрать что-то подобного рода из моих вещей. Пальто в облипочку — это все хорошо, только не выдержит даже моего укуса в полсилы.
— Ну-ну.
Тем не менее, он подходит поглядеть на мои залежи одежды. Восхищенно присвистывает:
— Парень, ты что, обнес всю съемочную площадку Безумного Макса?
Большинство вещей ему, очевидно, коротки, ведь я ему макушкой едва до плеч достаю. Однако он выкапывает-таки кожаный плащ, который еще сто лет назад у меня забыл Сашка, мой лучший друг, а потом забил и не стал забирать, решив, что прошлому — прошлое; ну, или, мой шкаф. Я замечаю:
— Не самый функциональный вариант. Зацепишься еще за что-нибудь.
— Зато неимоверно пафосный. Я так себя уверенней чувствую. А больше ничего не подходит. Так что — либо это, либо пальто «в облипочку», как ты говоришь.
Даже не знаю, что посоветовать, потому молча соглашаюсь с его бесчинством. Он ерничает:
— Ну вот, теперь антураж для геройствования готов. Что дальше по твоей концепции?
По
моей концепции, значит. Вообще, я явно не похожу на лидера нашей партии. Награждать меня такими полномочиями — большая глупость. А я-то надеялся, что мне удастся переложить всю ответственность за принятие решений на него, как на более мотивированного человека. Ради себя мне ничего не надо, а из ничего не выйдет ничего.
Сажусь на диван и делаю вид, что думаю. Женя же пристраивается с ногами на подоконник и там снова курит. Потом тушит окурок о стену, которую я только начал очищать от старых обоев, планируя сделать ремонт, но все откладывал его на неопределенное время. Порча чужого имущества. Гляжу на черную черту. Первый день в заключении. Можно предложить ему никуда не уходить. Продолжать жить в безвременьи. Каждый день просить его выкуривать по одной и прочерчивать линию, считать сутки, чтобы не потеряться в молочном тумане небытия. Вычеркивать неделю и начинать сначала. Он выводит меня из ступора:
— Пора.
Я улыбаюсь. Тяну время:
— Не выходи из комнаты, не совершай ошибки…
— Ну, а дальше?
— А дальше я не знаю. Видел только на доме, где Бродский жил, строку, граффити. И то проняло.
— Тоже мне, петербуржец.
Он презрительно на меня глядит, а потом набирает в грудь воздуха и с выражением декламирует:
— Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?
Мы не вернемся сюда вечером, я так чувствую. Возможно, я никогда, никогда уже не увижу свой, с рождения свой дом, а тем более окажись я изувеченным… Он, меж тем, продолжает:
— Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Боже мой, как же это к месту. И вот что такое — проняло. По телу поползли мурашки, несмотря на мучающий меня жар. Почти никогда не нравится, как читают стихи, слишком театрально и неискренне. Но сейчас же… Сейчас все по-настоящему. Играем с первой попытки, я помню.
— Ты…
— Я просто люблю стихи, беззаветно и безответно. Зря, что ли, филолог.
— Может, мы…
— Нет уж, давай, пошли.
Молча киваю. Мы одновременно поднимаемся с насиженных мест и набрасываем на плечи поклажу. Бегло оглядываюсь по сторонам, не забыл ли чего. Главное, конечно, голову не забыть, а остальное приложится. Пора так пора. Идем.
Щелк! Это проворачивается дверной замок. Обычно почти неслышимый звук сейчас заставляет мое сердце екнуть, а потом судорожно забиться, будто оно уже не работает на благо своего господина, а пытается сбежать из грудной клетки.
Женя взводит наизготовку оружие, а я сжимаю фонарик. Негласное распределение функций.
Что же. Побудем дураками. Ведь только дуракам вечно и везет.
Навстречу ошибкам…
