И что такое плохо

       Есть такая незатейливая игра: «Я никогда не». Вся суть ее сводится к тому, чтобы упорядочить процесс напивания в малознакомой компании, а правила предельно просты: в свою очередь ты называешь то, чего не делал никогда в своей жизни, а все, кто это делал — пьют. Алкоголь, разумеется. Крепкий, для полноты эффекта и пущего азарта. В этой игре я часто пил, но вот когда приходила моя очередь — где-то после четвертого круга начинал впадать в ступор, самые простые факты о своих недеяниях вылетали из головы.        Сейчас же, как назло, один за одним они всплывают, лезут, хоть записывай. Да что толку; больше не до игр.        Я никогда раньше так сильно не уставал. Я никогда не чувствовал столько боли. Я никогда не делал ничего такого, чтобы все это заслужить. Я никогда еще и не жил по-настоящему, чтобы сейчас сдаться и умереть.        Хватит жалости к себе, так горю не поможешь. Должно быть и что-то хорошее. Что же, что же… Хорошего нет. Есть… Обзорное.        Я никогда не был ранее в настолько роскошной квартире, например. Никогда не глядел с такой высоты, из панорамной зимней оранжереи-балкона, застекленной в пол, с услужливо лежащими поверх холодной мозаики подушками, на раскинувшиеся внизу просторы; с такой высоты все, что угодно — просторы, даже кварталы неуютных девятиэтажек… Хотя как же, тогда получается, что я никогда не летал на самолете? Нет же, летал, в далеком детстве, смутно, но помню. Так что — обманул, пью. Пью еще горячее молоко с медом — роскошество, на которое сложно было надеяться, — заедаю полусгнившим бананом.        Далеко внизу, но как на ладони, простирается мой родной, любимый Петербург, воспетый сотнями поэтов. Некогда родной и любимый, некогда мой, поправляю себя. Теперь он — ничей. По крайней мере — не наш.        Размеренного шума большого города, являющегося привычным фоном, временами раздражающим, но преисполненным жизни, звуков автострад, магистралей, где ранее все и вся в движении… больше нет. Смолкло. И даже вечерняя надсадная перекличка птичьих стай постепенно затихает.        Последние закатные лучи озаряют крыши домов и блестящие маковки куполов вдалеке. Прямо подо мной деревья, принадлежащие обширной территории парка, периодически поигрывают красноватыми всполохами солнечного прощания на своей листве. А поскольку день сегодня был на удивление ясным, и завершение с точки зрения небесной канцелярии ему под стать — уже можно различить первые тусклые звездочки на голубоватом небе.        И это все — очень красиво, так, что захватывает дух, и то ли хочется выразиться нецензурно, да позаковыристее, то ли, напротив, даже не ругаться, чтобы момент не портить.        Только вот… Эта красота уже не для нас. Что же будет, если людей совсем не станет?        Когда я был моложе, во мне жил такой сентименталистский мрачный образ, навеянный, должно быть, «Марсианскими хрониками» Рея Брэдбери. Поскольку сам я эмоционально нестабильная личность, то и суть образа металась между двумя противоположными посылами. Один — мизантропичный, уверенно провозглашавший общую бессмысленность существования на этой (и какой-либо иной) планете таких премерзких тварей, как адамовы сыны и дочери, и глумящийся над тем, что же из себя представляет Боженька, если мы, такие грязные да подлые, его образ и подобие; а на самом-то деле и мы, и наш божок для этого мира — никто. Вот вымрет человечество — думал я — и вздохнет планета спокойно. Конечно, всегда найдется кто-то, кто сумеет занять освободившуюся нишу, но это уже так, детали… Второй посыл, напротив, предельно человеколюбивый и наивно романтический, повествовал о любви к личностям и о том, что каждый из нас оставляет после себя отпечаток, не только в сердцах других людей, но и самим своим бытом. Мол, за каждой дверью — целая вселенная, прочитать которую можно по мелочам: скрипящей половице в прихожей, под которой спрятаны детские «сокровища» — битые цветные стеклышки вперемешку с монетками, забытой под кроватью поистрепанной книжкой с загнутой страничкой и подчеркнутым предложением, да и пресловутой кофейной турке, оставленной на плите, ведь она, ну разумеется, помнит прикосновение руки хозяина. И почему-то тогда, в тишине застывшего времени, шепчущего голосами чужого прошлого, обязательно выясняется, что все мы хорошие, все мы — люди. И никто из нас не виноват, никто не прав, просто так получилось. И не на что злиться, некого ненавидеть.        Ничто и никто не накажет нас лучше, чем мы сами себя осознанием своей неправоты.        Так, к примеру, я, домашний мальчик с беззаботной жизнью, долгое время презирал бездомных. Но вот — очередная воля случая, учащая смотреть дальше своего собственного носа — я оказался в нужном месте, в некое время. Гуляли с Сашкой (воспоминания о нем отзываются удушливой волной в горле, но я приказываю себе не думать; не сейчас) по городу, просто так, бесцельно, болтали, заворачивали в каждый двор-колодец, разглядывали облупившиеся глухие брэндмауэры и претенциозные граффити в зассанных подворотнях. Это все — сплошной магический реализм! Но не суть… В одной из таких подворотен, завершавших цепь лабиринтоподобных переходов из двора в двор, обнаружилась дверь. Ничем не примечательная, она оказалась проходом в новый мир. Я не понял этого ни когда мой друг с силой дернул ее на себя и во все стороны полетела удушливая труха, ни когда мы проходили первую комнату с пробитым полом и гигантской свалкой поломанных вещей, увенчанной плазменным телевизором с расколотым экраном. Не сразу понял это и войдя во вторую, маленькую, узенькую.        Говоря начистоту, понимания и осознания почти всегда приходят ко мне значительно позже. В основном же — все события в жизни принимаются как данность, череда коротких постановок по ходу пьесы, и никогда нельзя сказать заранее, приведут ли они куда и к чему.        Но — мы пришли, нет, вторглись, а потом ушли как ни в чем не бывало. Казалось бы — и что? День закончился. Наступил вечер. Что-то перемкнуло в дурной башке глупенького Елисея. Как прозрел. Сел, обхватил себя за голову… В чем дело? В той комнатушке, должно быть, жили трое, спали на одном матрасе, вместо стола использовали окно с видом на глухой двор, его же облупившаяся рама служила пепельницей, представляя собой буйный газон бычков. Если судить по слою пыли, место было давно брошенным. Когда сталкиваешься с таким — берет оторопь, так что легко могу себе представить чувство восторга, с каким археолог обнаруживает остатки чужого прошлого. Однако было и еще что-то, отличное от предметов, призванных удовлетворить простые и сложные физиологические потребности. Оригами, фигурки птичек висели на ниточках над кроватью. А на столе, между стопками засаленных бесплатных газет, обнаружилась тоненькая тетрадь с непримечательной классической зеленой обложкой. Чувствуя себя распоследним мародером, я ее открыл. По ощущениям — страшнее, чем залезть кому-то в душу. Фиолетовое солнце, зеленое небо, три серых человека плачут серыми слезами. У ребенка, жившего здесь, было всего три цвета фломастеров, и все они — холодные. Листов в клетку для творчества он имел немногим больше — всего четыре. И использовал их по-максимуму, превращая наслоение информации в пестрый графический прием. Из этих страниц истории я пришел к выводу, что проживало их здесь трое. Пол их так и остался загадкой, но разве это важно? Да и вообще, на что тут так реагировать, казалось бы. И у бомжей бывают дети, это ли новость? Для меня — словно бы да. Не ребенок даже. Птички из оригами. Факт наличия трех цветных фломастеров. Просто оказалось, ничто человеческое… людям не чуждо.        Какая неожиданность.        Я не стал после этого ярым защитников бездомных или идейным волонтером. Все без исключения бродяги не начали мне казаться святыми страстотерпцами. Просто, прежде чем кого бы то ни было осудить, всегда и обязательно я начал пытаться отыскать в каждом, пусть, казалось бы, и безнадежном — личность, хорошее; белых бумажных журавликов посреди узкой, грязной безнадеги. Это сделало меня, циничного и человеконелюбивого, очень терпимым, возможно даже слишком, ведь лучше Библии, вопреки моему безверию, научило подставлять левую щеку.        На самом деле все мы так, с этими самыми «но» в общем и частном, воспеваем личности и презираем безликую статистику, вплоть до каких-то банальностей: люблю свою страну, но ненавижу государство, попсовики говно, но так-то Меладзе мировой мужик, пидоров — уродов урыл бы, но есть у меня один друг…        А вот, кстати, и этот самый один друг. Прерывает течение моего мечущегося мыслительного процесса, подходит с сигаретой в зубах и, как у меня, черной керамической кружкой, приятно матовой на ощупь снаружи, заглазурованной изнутри. Она до краев наполнена белым молоком.        Пока я параноидальным взглядом обшаривал каждый закоулок этой гигантской квартиры в поисках потенциального врага, видел у него на кухне несколько сервизов; неужели он специально по стилю их выбирает, что для чего, да только так, по правилам, и использует? Миниатюрный тонкостенный рифленый фарфор с золотой каемочкой, напрашивающийся на английское чаепитие; и чай тогда — пренепременно со сливками, как раз от такого меня воротит, но традиция-то красивая. Брутальные керамические пиалы в лучших восточных традициях окружают заварник и взывают устроить церемонию по всем правилам. Стеклянные, чистые, изящные фужеры на длинных ножках, самых разных форм и объемов, назначения для половины из них я не знаю. Футуристичные дизайнерские сосуды с угловатыми ручками, готов спорить, бесчеловечно неудобные и хрен поймешь для чего. И вот, черное и белое. Извечные антагонисты, противостояние у нас в кружках. Или нет. Или это ян и инь слились воедино; баланс и гармония, короче. Да не важно что, в любом случае, должен признать, выглядит это и правда эффектно. А еще — очень экстравагантно и сатирично, на контрасте с то тут, то там разбросанными коробками пиццы и одноразовыми контейнерами. Какое бы чувство стиля мужчине ни сопутствовало, а классический образ холостяка все равно един: служба доставки еды первым номером на наборе и пельмени в морозильнике. Так было и у моих друзей, и поначалу у меня самого, пока не оценил растратность такого метода. От Жени не ожидал.        Он, меж тем, садится рядом и смотрит не на меня и не в окно, а на свой увядающий сад, состоящий из довольно массивных пальмы и лимона. Странно, что у него вообще есть растения дома… Я же чувствую необходимость что-то сказать, но она борется во мне с нежеланием что-либо делать и сонливостью. Должно быть, Женя ощущает ту же витающую в воздухе напряженную неловкость, а может, ему правда интересно. Он спрашивает:        — Ну, и о чем же ты там опять думаешь с такой мрачной миной?        — О прекрасном… Стихи вот вспоминаю.        — Господи, ну как обычно… Конечно… Что же еще… И что же это за стихи? Давай уж…        — В рассказе Бредбери были. Знаешь? Ну там… Будет ласковый дождь, будет запах земли, пенье юрких стрижей от зари до зари…        Но я не Женя, даже и сравниться с ним не мечтаю. Никогда не умел читать стихи, ну вот хотя бы просто потому, что это как-то что ли постыдно и нелепо. Да и говорить о какой-то патетике и выразительности звучания не приходится. С сорванным голосом мне сейчас только стихи и читать. Женя, впрочем, перебивает, избавляя меня от почти проступившего мучительного румянца:        — Да, знаю-знаю. Не напрягайся. И ни птица, ни рыба слезы не прольет, если сгинет с земли человеческий род. Я бы на их месте тоже не особо расстроился по такому пустяку.        — Все-то ты знаешь… Откуда только? Ну так, в общем, да… А потом… и весна… И весна встретит новый рассвет; и никто не заметит, что нас уже нет… Навеяло вот.        Оба смолкаем и прислушиваемся к отдаленным и уже единичным крикам тех самых злодейских птиц, далеких от наших проблем. Потом Женя хмыкает и выдает:        — Мы с тобой два дебила, ты в курсе? Ну вот какие сейчас в жопу стихи… Интеллигенты сраные.        Он наконец раздраженно закуривает; поначалу подумываю к нему присоединиться, но потом бессилие берет верх, и я решаю довольствоваться лишь пассивным курением, глубоко вдыхая на каждый его выдох. Предпринимаю еще одну попытку поговорить ни о чем и расслабиться хоть слегка. Ведь впереди, и не когда-то потом, а вот уже почти сейчас, предстоит быть серьезным, собранным и, как теперь и всегда, проводить мероприятия с максимальным риском для жизни.        — Красиво тут у тебя…        — А ты думал.        — Хотел бы я здесь жить.        — Я бы тоже хотел, но теперь уже это навряд ли, — затягивается, затем продолжает, уже не мрачным, а насмешливым тоном, — а так бы, ну конечно, обязательно предложил в ответ на такое пожить у меня. Было бы хоть кому готовить. А то я уже даже суши успел возненавидеть.        — Как легко тебя завоевать, оказывается.        — О да, еще бы. Ты знаешь, умение готовить в моих глазах — это одна треть успеха. Моментально покоряет и производит впечатление. Вторая же заключается в том, чтобы, выбиваясь из последних сил, вопреки всему, нести меня на руках…        — А что же третье?        — Поживем — увидим. Когда-то раньше и вместо второго у меня была большая мягкая женская грудь. С тех пор приоритеты изменились, а ценности поистрепались. В последние пару дней так особенно сильно. Так что смотри, поаккуратнее, а то еще чуть-чуть и я — твой. И что ты будешь с этим делать тогда, м?        Я не нахожу, что в ответ на это сказать, да и ни сил, ни настроения отшучиваться нет. Лень думать. Вообще все лень. Лишь молча гляжу вроде бы как на него, но на самом деле куда-то сквозь и далеко. Жене почему-то это не нравится, он раздраженно передергивает плечами и резко отворачивается.        — О, ну не переживай, все-таки в каждой шутке есть доля шутки. А нам только шутить теперь и остается. Иначе сразу ляг да помирай.        — Я бы просто лег для начала, если честно. Потому что и так уже помираю.        И, не дожидаясь ответа, осуществляю вышеобозначенное, укладываясь на подушки под сенью пальмы. Пространство за нашим аквариумом под четыре метра высотой стремительно темнеет, а уличная иллюминация присутствует мало где, но если уж она есть, а особенно в окнах — это отчетливо заметно, призывно манит. Я задумываюсь над этим. Опасно ли? С одной стороны — приманка для мародеров, определенно. Так ли много таких вот плохих, но живых людей, как я себе выдумал, или это зряшное опасение? С другой — надежда для выживших. Как если тебе болезненно одиноко ночью, а включишь радиоэфир, и голос диктора убеждает тебя — ты не один, и вроде все не так и безнадежно. Но, вот еще вопрос, а манит ли свет спящих и их тупых прихвостней следом? Думаю, в любом случае, мало найдется кретинов, которые сквозь кромешный ад попрутся на пятнадцатый этаж. Это мы одни такие — редкостные уникумы.       Сознание начинает обволакивать баюкающая желанная дремота, но сквозь нее прорезается вездесущий Женин голос:        — Не спи.        Да, спать сейчас было бы неблагоразумно. Как и занимать позицию на остекленном в пол балконе с узким выходом в комнату. Впрочем, мы и благоразумие, как уже можно было убедиться, — понятия несовместимые.        Оборачиваюсь и наблюдаю, что вместо молока в Жениной руке уже оказалась бутылка с золотистой тягучей жидкостью. Должно быть, я все же успел задремать, раз не заметил, как он ее взял.        Чтобы отвлечься от противной слабости и стонов тела, мне нужно чем-то себя занять. Ну и что же остается? С большим трудом, не принимая вертикального положения, тянусь за напитком, мне даже не предложенным. Женя бъет меня по рукам, довольно жестко, но я не сдаюсь, выкручиваю ему запястье, и он быстро ослабляет захват. Прикладываюсь к трофейной добыче. Она сладковатая, как жженый сахар, немного пряная и жгучая. Женя презрительно усмехается и комментирует.        — Правильно, давай, убей свою печень. Да. Вот так. Пей-пей. И еще. Молодец какой. Антибиотики ведь так хорошо сочетаются с алкоголем.        Ох черт, а я и забыл… Ведь с тех пор прошло уже не меньше вечности. Но не могу же это показать Жене. Впрочем, похоже, он уже и сам понял. Ну и ладно. Протягиваю бутыль обратно.        — Никогда раньше такое не пробовал. Интересно.        — Йо-хо-хо. Это ром. Уж явно будет получше той отвратной водки у тебя дома.        — А ту отвратную водку я никогда… до… и не пил. Ну, именно ту. Она для кулинарных нужд была, знаешь ли.        — Это как?        — Алкоголь в тесто добавляют, чтоб пышнее было и мягче… Мама научила. Вот тебе что, правда интересно это сейчас?        — Сейчас — нет. Вообще… Меня-то некому было учить таким нюансам.        Женя снова пьет и отворачивается от меня куда-то вбок. Я вновь усаживаюсь, чтобы посмотреть, чем он там занят. Оказывается — прокладывает разнообразные маршруты в навигаторе. Мне в голову уже слегка ударило. Прислоняюсь щекой к Жениному плечу, слежу из-за него, как выстраиваются изогнутые пути, мелькают названия и циферки. Женя кратко бросает на меня взгляд, но ничего не говорит и возвращается к своему делу. Я не отвлекаю. Я думаю о своем. Своем товарище и предметном мире, его окружающем и отражающим.        Женя — хороший, мне и искать бумажных птиц не надо, это я уже и так понял. Но, разумеется, — не без своих странностей.        Например, тщательно, предельно аккуратно обследовав каждый закуток на предмет наличия инородных тел, я позволил себе пойти в смежный санузел, справить нужды. Непомерно гигантское, но самое малое пространство в этой квартире. Никогда бы не подумал, что настанет тот час, когда я буду переживать оттого, что в такой интимный момент нет никого рядом, и испуганно прислушиваться к каждому шороху. Довольно дискомфортные условия, но не о том речь. Позабавило меня другое — Женино отношение к себе. Конечно, и без того было очевидно, что за собой он следит самым тщательнейшим образом, но чтобы так… Почище любой девушки, каких я знаю, в чьих ванных мне доводилось побывать. Нереальное количество кремов для всех мыслимых и немыслимых мест, гелей для душа, мыла ручной работы, скрабов, спреев для укладки волос, духов и еще кучи всякой парфюмерной хрени, которую я даже не опознал. А завершающим аккордом всего этого великолепия выступило широкое зеркало в пол, прямо напротив ванны. Когда я представил, как он торчит часами в ванной потому, что вместо того, чтобы по-человечески ополоснуться — пялится на себя в зеркало и применяет все эти штучки, мне стало очень весело, но в то же время сам образ, конечно, добил. А потом без злобы, но с сожалением подумал о том, как ему сейчас, такому вот хорошенькому и изнеженному, должно быть тяжело перестроиться на абсолютно иной уклад жизни и стереотип поведения. Да, его любовь к себе взасос может казаться мне смешной и не слишком серьезной, но с другой стороны — я же не дурак и прекрасно понимаю, что люди разные, а психологически такое — неимоверно тяжело. К хорошему быстро привыкаешь, буквально моментально, отвыкаешь же с титаническим трудом. Ну, а ежели уж всю жизнь с детства только в хорошем и жил… А он ничего, неплохо держится; и в очередной раз корю себя за то, что сломал ему нос. Только сейчас до меня окончательно дошло, что «люблю себя» — не просто шутка. Для него это действительно чуть ли не первостепенно важно, а принимая это во внимание — реакция была предельно мягкой, можно сказать, вообще не было. Наоборот, он… Неважно.        Что еще? Комнаты в квартире, хотя и красиво отделаны, но совсем не обжиты. Мебели почти нет. Кажется, даже он сам должен был чувствовать себя здесь как гость. В одной, Женя не обманул, и правда горделиво возлежит, поблескивая медным боком, саксофон. Конечно, разве могло это солнцеликое создание выбрать себе что попроще и побанальней. Да и играй он на органе или терменвоксе — удивляться было бы нечему. Впрочем, есть тут еще синтезатор. Крутой. И это все наполнение комнаты. Для лучшей акустики, что ли? Соседям на счастье, что не барабаны. Другая, напротив, вся заставлена. Поначалу до меня не доходит. Потом, чтобы убедиться, тщательно приглядываюсь. Да. Не показалось. Я оказался в мужском бутике. Хотя, собственно, а я ожидал иного? Рубашки, костюмы, толстовки, штаны, ботинки, туфли, даже, по-моему, шуба; господи боже, неужели это все его? Целая комната под гардеробную, и снова большое зеркало. По новому модному «луку» на каждый день. Светские барышни бьются в истерике и завидуют черной завистью. Не удерживаюсь и бросаю на Женю иронично-ехидный взгляд. Он отвечает мне быстрой улыбкой, но щеки его слегка краснеют. Секунду рассматриваю себя в зеркале, но не узнаю человека, там отражающегося, и решаю, что виной тому искажения. Не могу я так жутко выглядеть.        Честно говоря, я и в спальне рассчитываю увидеть зеркало, прямо напротив кровати, а может быть — на потолке; все пространство, должно быть, усеяно ароматическими свечами и прочей фиготней, типичному образу гея из дамского сериальчика под стать. Сама же кровать пренепременно обязана быть гигантской и круглой. С черным атласным постельным бельем, на котором спать абсолютно невозможно, как с горки скатываешься, но зато как эффектно… Мои ожидания оправдываются лишь в последнем пункте, и то — наполовину. Постельное белье действительно черное, но не ожидаемо холодяще-скользкое, а вполне обычное, как и форма кровати. Спальня оказывается самой маленькой, но самой уютной комнаткой. Вместо благовоний вся она уставлена сотней книг. Они везде. Есть один стеллаж, но его не хватило, поэтому по всему пространству громоздятся разнокалиберные стопки вперемешку с напольными торшерами. Даже на самой незаправленной постели лежит открытый томик Генри Миллера и еще — какая-то книга на иностранном, вроде испанского, судя по обложке — по современному искусству. Я за всю жизнь столько книг не прочел, сколько уместилось здесь, в его святая святых.        Не сказать, что квартира оказалась прямо совсем невероятных размеров, скорее подобное впечатление достигается благодаря общей незаполненности пространства (и пониманию того, что это все — для одного человека), а еще — шикарной дизайнерской отделке. Не могу точно описать стиль, наверное, это называется «лофт», в котором то тут, то там как-то оказались диковинные эклектичные элементы вроде барочных рам, покрашенных в кислотные цвета. Я не фанат таких штук, мне по душе все максимально естественное, но выглядит и в самом деле на удивление органично. Я не соврал, когда заявил, что был бы не прочь здесь пожить; кто бы вообще отказался.        Однако обстоятельства складываются иначе. Предположим, презрев сам факт зомбиапокалипсиса, мы бы еще могли какое-то время действительно просто жить здесь. Но даже если не брать в расчет все тот же пресловутый фактор — страх остановиться и погрузиться в пучину бессмысленности, помноженную на неизвестность… Никак не получается проигнорировать гораздо менее метафизическую, бьющую по нервам вещь. Во входную дверь кто-то упорно скребется, и периодически доносятся удары по ней же. Я не могу и ума приложить, почему это происходит. Не прекращаясь. Зомби ведь не могут быть так долго мотивированы и заинтересованы ничем, не так ли? Значит, это не они или, по крайней мере, не только они так упорствуют. Поначалу у меня еще зрела мысль создать баррикаду и осесть, но… Как-то тупо даже нечем. Было бы странно ожидать, что в квартире этого Аполлона найдутся не то, что инструменты, хоть один гвоздик! Крупногабаритных предметов, подверженных перемещению, вроде пианино тоже не обнаружилось. Все мало-мальски подходящие для того объекты, все шкафы, да даже холодильник — все оказалось встроенным, утопленным. Когда я это осознал, мое восхищение прелестями современного дизайна сразу же ослабло в разы. Так что только и остается, что ходить с холодным оружием наперевес и каждую секунду ждать встречи с неизбежным. А я так устал бояться… Нет, возможно, что-то и можно придумать… Но голова у меня уже совсем не варит, мозг просит пощады. А я сам, в ответ на вопрос Жени о том, что мы будем делать, взмолился о пощаде уже у него. «Я не могу», — сказал я ему, — «пожалуйста, я не могу сейчас больше». Жене это не понравилось, но он меня понял, как и мои совсем уж бессвязные размышления вслух по поводу вышеизложенных трудностей. Так что он просто усадил меня на стул и даже неожиданно самостоятельно разобрался вот с этим самым молоком.        Это было уже после того, как четко сообразно предсказанию Жени мы услышали то, что и хотели. Иногда консервативность и предсказуемость — чертовски полезные черты характера… К сожалению, никаких тайн нам внезапно не открылось, никаких объяснений на блюдечке с голубой каемочкой не ждало. Но и сообщение на автоответчике в очередной комнате с низким стеклянным столиком, на котором стояла вазочка с местами подгнивающими фруктами и безнадежно выдохшееся шампанское, оказалось чем-то достаточно… неожиданно мотивирующим?        Когда я услышал голос его отца, зычный, низкий, раскатистый, как шум прибоя, и сопоставил с тем, что рассказал мне о нем Женя, то в голове почему-то сразу же дорисовался образ этакого высокого боярина плотного телосложения, в грузных мехах и золоте, с ухоженной окладистой бородой и строгим взглядом. А может даже и самого Ивана Грозного, не меньше. Хотя нет, Женя же до сих пор жив, так что к черту такие сравнения. Говорил он скупо и четко, послание было предельно коротким и содержательным, но явно чувствовалось, с каким трудом он сдерживает эмоции разного рода:        «Сын! Женя… То, что ты говорил… Оказалось правдой. Я до сих пор не могу поверить… Послушай. Я постараюсь собрать своих. Если не получится, то один… Поеду в старый дом. Ты помнишь, где он. Я так его и не продал… Не сказал тебе. Не могу гарантировать, что именно это станет последней точкой. Но обязательно дам знать, если это не так. Я знаю, ты жив! По-другому не может быть. Ты понял? Доберись до меня, прошу. Будь осторожен. Береги себя… Я буду тебя ждать».

***

       Женя тормошит меня; я понимаю, что сполз ему уже на грудь и, видимо, там успешно задремал. Судя по тому, что чувствую я себя чуть-чуть получше, а также по тому, что он меня придерживает рукой, приобняв, можно сделать вывод — это продолжалось уже некоторое время. Дал мне немного отдохнуть, значит? Перед тем, как он успевает высказать какую-то свою мысль, я зачем-то произношу последнее, пришедшее мне в голову перед тем, как отрубиться:        — Ты знаешь, это как программный цикл, условия которого мы задали еще в самом начале. Если вы военный и у вас есть оружие, то едьте на дачу и там отсиживайтесь. Иначе найдите дружественного военного и вернитесь к первоначальному условию. Иначе умрите. И никакого другого решения у этой задачи не было.        Мой спутник после таких слов передумывает говорить то, что собирался, просто смыкает губы, как-то странно и очень устало на меня смотрит. Затем грустно вздыхает, с нажимом водя ладонью по сомкнутым векам. И произносит совсем не то, что, очевидно, собирался изначально:        — Знаешь ли ты, где находится Бологое?        — Одной ногой в Москве, другой в Петербурге, а между — Бологое, дыра-дырой? Да? Нет, не знаю.        — Ожидаемые скабрезности, — звучит еще один вздох. — Впрочем, о примерном местоположении, значит, догадываешься. Уже хорошо. Сформулирую вопрос по-другому. Ты когда-нибудь ездил из Питера в Москву не на поезде?        — Да, было дело, я ездил под Тверь на «Нашествие»… Но тебя ведь, видимо, интересует, знаю ли я дорогу, не просто же так ты спрашиваешь? И если так, то… Не знаю.        — Плохо.        — Почему?        — Потому что мне в очередной раз очень уж хочется взвалить всю ответственность на тебя.        — В смысле?        — Как выдавать эпические фразочки спросонья, так это ты горазд, а как подумать… Ну же? Сам же что говорил: на машине мы нигде и никуда не проедем. И если уж это в итоге наш план — следовать программному циклу, как ты изволил выразиться, вся надежда только на твой навык вождения двухколесных средств передвижения. Погеройствуешь?        Вот так. Меня пробирает дрожь, когда я представляю, что куда-то еду: в ночь, в холод, с температурой, с ломотой, почти что спящий и ничего не соображающий, без шлема, по незнакомому маршруту, с препятствиями, и еще пренепременно начинается дождь, кончается бензин. И все. А ради чего?        — Женя. Скажи мне. Ты сам этого хочешь?        Он смотрит на меня потерянно и от этого выражения на его вечно самоуверенном лице тоскливо и не по себе. Вообще на его лице сейчас выражена уйма эмоций, а обыкновенно ведь хоть они и прорывались, но тщательно скрывались. Теперь же будто прорвало. Однако я не сдаюсь. Возможно, зря. Но кому-то из нас что-то должно быть надо. Мне сейчас необходимо лишь спать и ничто иное. Я вообще не уверен, что способен хоть что-то хотеть когда-либо еще. Потому продолжаю наседать:        — Пожалуйста! Ты можешь меня в этом убедить?        Женя шумно вздыхает. Его лицо оказывается очень близко к моему, прищуренные глаза глядят в упор. В его дыхании я чувствую резкий запах алкоголя. Он злится. Он передразнивает мою манеру разговора…        — Елисей. Что ты от меня хочешь? Что я должен тебе сказать?        — Не знаю…        — И я. Тоже. Не знаю, — цедит сквозь зубы, а потом с сардонической усмешкой неожиданно выдает, — к гигантскому сожалению… Я ведь не твоя великая любовь, чтобы быть тебе нужным. И не лучший друг, чтобы ты бежал следом. Я вообще тебе не друг, да? Елисеюшка… Мы ведь не друзья с тобой, как ты считаешь?        Его слова режут меня по живому. Понимает ли он, что несет? Да еще этим панибратским тоном… Похоже, что нет. Женя себя не контролирует? Он пьян? Определенно. Я стискиваю зубы. Я не стану с ним ругаться, не стану. Зато ему, видимо, очень хочется, а ответная тишина лишь распаляет. Пикировка в поисках больных мест, по которым можно посильнее ударить, продолжается. Он делает это не столько словами и не только тоном. От него будто исходит аура, тяжелая, как этиловые испарения — все эти эмоции, которые я мгновенно своей гребаной эмпатией считываю.        — Так чего же тебе тогда надо? Ты ведь не дурак, не станешь наемником за деньги. За материальные блага… Ну что, что от меня хочешь? Чтобы я тебя боготворил? На коленях постоял? Поумолял? Поунижался?       — О чем ты вообще, о. чем. ты? Прекрати! Ты пьян. Ты сходишь с ума… Женя, я тебя не понимаю… Это какой-то бред…        Но он меня не слушает, не слышит. Даже не пытается. Его несет.        — А может, ты хочешь мне отомстить? За то, что я сделал с тобой. Ох, ужасные вещи, не так ли? Может, ты этого хочешь? Наказать меня? Изнасиловать? Нет?        Туше. Больно. Хлестко. Это пощечина. Нет, это перчатка, брошенная в лицо. Но я не могу… Боя не будет. Я отстраняюсь. Бежать! Как можно дальше от него! Отсюда вообще! Отворачиваюсь. Не смотреть в глаза! Не дрожать. Он как хищник подбирается, обходит вокруг, снова устанавливает зрительный контакт; большая злая кошка, собирающаяся прыгнуть, а пока лишь играющая. Вкрадчиво интересуется:        — Ну так что, а, Лися?        — Я просто… Хочу спать…        Я закрываю глаза. Я признаю поражение. Я забился в угол и там трясусь: от температуры, от усталости, от чужих и своих эмоций, от непонимания, от отчаяния. На время воцаряется тишина. Не выдерживаю ее долго и решаюсь посмотреть на происходящее. Женя больше не злится, из его глаз пропала опасная издевка. Он водит пальцами по своему подбородку и разглядывает меня с любопытством естествоиспытателя. Грустно улыбается мне.        — Что ты за тварь такая, трепетная, маленькая? Лисенок, блин, — фыркает со смехом сам себе, — это же надо, иметь такое имя. Откуда оно?        Затем невпопад и куда-то в сторону, словно не мне, совсем уж непонятное:        — Отчего ты вообще такой?        Все еще сохраняю тишину и гляжу на своего спутника теперь уже с откровенной опаской. А он отчего-то меняется в лице, уже сам отползает от меня, глядит вниз в непроглядную темноту, разбавленную теплыми отсветами из комнаты на стекле. А потом, отвернувшись, очень тихо произносит важное:        — Извини. Я правда пьян.        Отлив, отбой, отмена. Но мне никак не избавиться от пропитавших насквозь, проникших сквозь поры чувств; полный раздрай. Вместо мотивированности я получил на-гора абсолютную демотивацию. Именно его эмоции заставляют меня кривить дрожащие губы, принять защитную позу, как у эмбриона. Что, Елисей, с тобой стало, плакса ты плакса. Впрочем, на слезы сил нет. Глубоко вздыхаю и захожусь в кашле, словно от перцового баллончика. В этот момент мне ни до чего, но когда отпускает, обнаруживаю Женю вновь рядом с собой, невозмутимого и спокойного, будто ничего и не было. Внутренне я не готов его так быстро простить, мне все еще скучивает где-то в груди, но я искренне пытаюсь хотя бы внешне успокоиться. Он, между тем, начинает говорить:        — Давай ты просто посмотришь карту, и я попытаюсь тебе объяснить, что и куда, а уже потом разберемся, почему и зачем.        Долго разглядываю его, прежде чем понимаю, что он ждет ответа. Почитаю за лучшее не перечить и просто киваю головой. Эта самая голова с трудом варит, сознание цепляется лишь за редкие слова и пытается кое-как визуализировать описываемое и виденное давным-давно. В какой-то момент я успокаиваюсь и начинаю задавать вопросы, мы обсуждаем возможные объезды, спорим о релевантности того или иного маршрута…        Но все это вмиг смолкает. Потому что мы слышим громкий скрип и шорох. Из прихожей.        Меня охватывает паника, я словно каменею, впадаю в ступор. Женя же моментально вскакивает и одним движением захлопывает щеколду балконной стеклянной двери. У меня вырывается непроизвольное, сопряженное с чуть ли не детским хныканьем:        — Нет, только не это! Не сейчас! Нет! Не хочу!        Бессмысленно, глупо и, разумеется, именно это. Быстро же они находят нас. Врываются в комнату и чуть ли не восторженно бьются в стекло, разбрызгивая кровь и выламывая свои зубы в припадке счастья. Долго ли оно выдержит? Я не знаю. Какие варианты?        — Хватит!        Это Женя — мне. Он уже стоит, в руках все тот же мачете. С силой дергает меня за предплечье. Я не имею права его подводить, не так ли? Вскакиваю на ноги и хватаю свой топор. Не способен я сейчас адекватно оценивать происходящее, это все фарс, и не более. Раздрай и отчаяние во всех сферах берет свое. Только наличие рядом с собой живого существа заставляет пытаться хоть что-то предпринять. Шарю взглядом по пространству балкона, словно могу таким образом найти решение. И ведь правда нахожу. Меня озаряет. Я шепчу, чужое, официальное, общественное, тысячу раз виденное, но прежде — совершенно бессмысленное:        — В случае необходимости разбить стекло.        Женя упирается в меня диким ошалевшим взглядом. Я пожимаю плечами, будто не при делах, говорю совсем уж серым голосом:        — Скинуть проще, чем забить насмерть. С лодки понял. За борт. Так не застрянет…        Он не дослушивает. Принимается бить остекление. Все теперь усеяно осколками, они градом сыплются нам в лицо. Летит вниз прекрасный плодоносный лимон, утягивая за собой персидские мягкие подушки-гнезда. Я с неуместным легким сожалением гляжу им вслед, а потом присоединяюсь к неслыханному хулиганству. Это даже занятно, отвлекает от смертельной опасности… Но когда разбивать становится уже нечего (лишь местами на манер гильотины торчат острые обломки), а порывистый холодный ночной ветер начинает бить мне в грудь, я вновь вспоминаю о шаткости нашего положения и страхе. Не только высоты.        Зомби — те же самые, что провожали нас до двери. Стекло они так почти и не повредили, лишь одна трещинка прошла по глади. Наверное, так можно ждать еще долго. Но какой теперь смысл. Самое страшное — в неизвестности исхода. А когда все уже произошло — бояться поздно. Нужно решиться. Женя, похоже, тоже так думает, так как спрашивает:        — На счет три?        Раз. Два. Три. Я посчитал про себя. Теперь можно. Что угодно.        — Давай.        Резвое движение руки, панический прыжок назад — на грани фола. Трачу драгоценные секунды, чтобы удержать Женю, оказавшегося, как мне показалось, слишком близко к бездне. Начинается свалка. Слишком мало пространства. Время снова в слоу-мо, а потом — быстро-быстро. Режу осколком стекольного сталагмита запястье, но зато в следующее мгновение его, пролетая в художественном пируэте, сбивает одна из тварей, чудом не успевшая меня укусить. Я не утруждаю себя тем, чтобы проследить ее полет. Все равно он — труп. И теперь уже — не единожды. Женя справился с одним из троицы, чуть было его самого не столкнувшим с высоты пятнадцатого этажа, раньше, а теперь занят с другим перетягиванием мачете. Все-таки засадил ему в руку лезвием, а то застряло. Вторая конечность безвольно болтается. Несмотря на это, преимущество сейчас все равно на стороне неживого. Женя на краю. А я так не хочу банальных сцен с соскальзывающей рукой одного из главных героев… Смерти небезразличного человека на своих глазах… Невыносимо длительных падений… Разве что это был бы я.        Мысли — они у меня сейчас отдельно от действий. Я словно бы слежу за собой со стороны, из астрала. На автомате вновь демонстрирую свои внезапно открывшиеся навыки владения топором, отрубая руку, ставшую подставкой для одного конкретного ножа. Не сложнее, чем колоть дрова, не правда ли? Разлохмаченная в хлам кисть со мной не согласна, как и все тело, в общем-то…Но это все неважно. Скоро все кончится. Я пытаюсь обещать это себе. Без особой уверенности. Отчего-то то ли с хрипом, то ли с рыком делаю что-то несусветно дебильное — тараню мертвеца головой и плечом. Он не ожидает. Он падает за край. А я… По инерции… Лечу за ним… Почти. Ветер хотел было меня подхватить, но Женя не может не быть первым. Это, несомненно, было бы для него персональным, тяжким оскорблением. Так что мы оба исполняем какое-то балетное па мимоходом, чуть не наебнувшись с теперь уже совсем неуютного балкона. Все наши «приключения» — гимн если уж не социальной, то дуальной природе человека точно. Дуальность… Нет. Молоко в черной кружке — это не про нас. Какое тут дао с партнером, если ты не нашел гармонии даже внутри своей, не вполне сформировавшейся эгоистической душонки. Но, похоже, мы стараемся. Если припрет к стенке. Или вот, к краю обрыва. Фактически, под дулом пистолета. Но правда стараемся. Друг ради друга. Вот зачем-то он старается сейчас. А я уже почти не хочу ни для него, ни для себя тем более, но тоже стараюсь. Но вот еще вопрос, а судьба ли нам наставляет револьвер к виску, или мы сами решили поиграть в русскую рулетку? И, кстати, зачем Женя прижимает меня к себе и снова хлещет по щекам, а я трясусь, а тело такое обмякшее и ватное? Маленькая трепетная тварь, точно. И тварь дрожащая, но вроде как и права имею. Ха-ха.        Мне хочется плакать и смеяться. У меня шок. Я понял. Я только что чуть не умер. Я уже был к этому готов. Каждый раз смерть все ближе и ближе. Подступает, смыкает круг. Успею ли я понять, что жизнь должна пронестись перед глазами, или так и умру, думая… О чем?! И казалось же, что трезво мыслю, смотрю со стороны… Да, конечно. Вот дурак. А на самом деле… Просто не мыслю вообще… И нет времени приходить в себя. Женя, потряхивая меня, подстегивает:        — Давай же. Они могут прийти в любой момент. Еще…        Я резко отшатываюсь и пытаюсь собрать себя воедино. Ошметки того, что от меня еще осталось. Мы проходим внутрь квартиры. Женя сразу, хуже прежнего хромая, идет к рюкзакам, которые мы скинули. Он распихивал в них свои вещи, а еще переодевался. Но кожаным плащом вновь пренебрегать не стал. Я должен был бы тоже сразу присоединиться. Но что-то заставило меня посмотреть влево.        А там он. Четвертый. Зомби? Нет. Спящий. Но он молчит. Это даже радостно. Разговоры только и причиняют мне сейчас боль. А боль — это плохо. Знает ли он, что такое хорошо? В его глазах написан ответ. Без сомнений знает. А я — нет. В моей жизни все плохо. И будет только хуже и хуже. Когда хуже не бывает, оказывается — и хуже может быть. А я хочу… Безмятежности. Потому что безмятежность — это хорошо. Это нежность и вода. Омывает. Некуда торопиться. Все в свое время придет. Абсолютно точно. Я согласен. Это мои мысли? Верно, мои. В голове на грани сознания мелькает понимание: я повторяюсь. Недавно уже думал подобным образом. Стук волн, откуда он? Лодка… Какая лодка… Жар. Эта черная вода канала, эти трупы в воде. Эти черные глаза и ироническая улыбка? Злая. И злые слова, ранящие слова. Я почти вспомнил… Что-то важное, что забыл… Но эти воспоминания… И эти слова… Причиняют мне боль… А боль — это плохо. И чтобы не было больше плохого… Нужно так мало. Просто протянуть руку к тому, кто знает о хорошем. О спокойствии, мне в принципе чуждом. Кто я, чтобы устоять. Медленно, все ближе и ближе. Наши кисти сплетаются в замок. Я все лучше понимаю главное… Истину. Ответ. Но что-то назойливо отвлекает. Пытаюсь понять, что. Голос. Этот голос, о да, это он. Протыкал душу насквозь клинком в тот момент, когда так нужно обратное. А это боль. А боль — это плохо. Голос не стоит внимания. Я его больше не слышу. Но вместо голоса приходит новое. И снова мешает. У меня на руке. Как паук. Длинные пальцы. Ладонь. Холодная. Я ее знаю. Она как старый знакомый. Пощечины? Ну какая же это боль была, нет. Это что-то другое. Я уже не помню что. Приносила пощечинами что-то… Что? Трезвость ума, мелькает. Что такое? Незнакомое словосочетание. Нет, нет, у меня же ничего здесь не осталось важного, зачем… Но. Еще эта рука… Делала что-то хорошее. Приносила нежность. Гладила. Правила. Омывала, как вода. Лучше воды. Дарила спокойствие. Облегчение. Боль проходила. А боль это так плохо. А умиротворение — так хорошо. А эта рука была первой. И хотя вторая даровала мне смысл жизни, настойчиво продолжая завлекать, чтобы посвятить в таинство постулатов и истинных глубинных мыслей… Но первая сделала это задолго до, и без того. Ей я обязан. Не ей. Кому-то. Женя, всплывает. Наверное, это какое-то слово. Не знаю, что значит. Но. Я еще что-то должен. Я помню. И связываю. Голос с рукой. Хорошее на плохое. Замешательство. А потом черная вода, серый день, черные глаза и белые волосы, и многое, многое. Все вместе. Как белое молоко в черной кружке. Снова оно, мерило. Уже было, все было. Обречен жить внутри себя самого и проигрывать одно и то же? Нет, нет, нет, только не это… Хорошее в плохом или плохое в хорошем? Что за чушь. Что за две категории. Я знаю, жизнь не ограничивается выдуманными рамками. Они… это неправда. Это тяжело. Но все будет длиться, и боль будет длиться. Плохо. А простой, хороший вариант так близко.        Но…        Спасибо.        Мне не надо.        Я найду спокойствие. Не так. И не такое. Заслуженное. Без края и без крайностей. Где край, там всегда пропасть. И я только что чуть в нее не упал. Дважды.        А быть может, и не найду. Но даже это не так страшно. Главное… не так. И точно не с этим…        Сам. Или… Вместе. С?        Меня вытаскивает из пучины. И буквально — в том числе. Спасибо тебе, рука! Я еще не способен думать. Я просто целую ее, до синевы костяшек сжимающую, спасительную. Серое вещество в голове чуть было не превратилось в кашу. Резко начинает подпитываться кислородом, голова кругом, опять тошнит. Чуть было не сбежавшие знания впихиваются на свое прежнее место, толкаются, отлетают, бьются в висок и переносицу с обратной стороны, стучат в темечко молоточками. А у руки и в самом деле есть приложение. Я вспомнил. Это оно имеет наименование «Женя», вот что за звучное слово. Все воспоминания резко возвращаются и оглушают. Я начинаю понимать, что и как только что произошло. Истерику откладываю на потом. Сейчас слишком тяжело даже думать… Все еще тяжело думать. Подхватываю у Жени второй рюкзак, почти не обратив внимание на вес. Без слов начинаю перемещаться. Я так и не посмотрел Жене в глаза. Не уверен, что теперь вообще смогу. Мы просто выходим из комнаты, дверью которой он с неожиданно яростным ожесточением хлопает, полностью игнорируя существование этого спящего. Этого мерзкого обрюзгшего мужичка, жалкой пародии на Будду, которая чуть было не… Лишила меня себя?        Женя тоже не комментирует. Он раздает команды. Захлопнутая дверь вновь почти сразу открывается, но уже неважно. Мы выходим на площадку этажа. Наше везение нас вновь подводит. Откуда еще зомби? Два. Почему они здесь? У лифта? Тоже не сразу, но замечают. А еще с лестницы стоны. Будет больше. Намного? Больно думать. Женя уже говорит, куда идти. В другую сторону. Совсем близко. Во тьму, к ветру, снова на краю. Через кромку балкона. Пожарная лестница. Они за нами. Самостоятельно избавляют мир от себя. Мазилы, ха. Лестницу шатает от ветра. Она скрипит. Если бы я еще был способен чувствовать, мне бы было очень страшно. Так — просто иду. Мне так сказали. И потому иду. Кажется, холодно. А еще только три пролета пройдено. Ноги подкашиваются. Но узкая спина впереди меня уверенно распрямлена, хотя поступь и медлительна, с ударом трости о металл на каждый шаг. Он несколько раз тревожно оборачивается. На шестом пролете останавливается, извлекает из рюкзака, ужасно трясущимися руками натягивает мне на голову шапку, а на кисти — тряпичные перчатки. Отчего он дрожит, неужели так замерзнуть успел? То же самое проделывает с собой, кажется. Я все еще не смотрю на его лицо, а он все еще ничего не говорит, кроме команд. Заинтересовавшись ладонями, понимаю, что в них нет топора. Охватывает легкая паника, но какая-то пассивная. Спрашиваю о нем, и тут же он ложится мне в руки. Мы доходим до низу, остановившись лишь пару раз: когда Женя запнулся, чуть не перевалился за перила и ему понадобилось время отдышаться, и когда меня снова стошнило. Это становится уже обыденным занятием, ничего из ряда вон, проходим, не задерживаемся. Опять открывается кровотечение из носа. Это ничего. Когда я слизываю медную кровь, то слегка прихожу в себя. На первом этаже приходится перелезать по ограде, это совсем несложно, но я падаю почти тут же, ободрав коленки. Просто руки не держат. А так-то что…        Вверх-вниз. Постоянно. Настроением, состоянием, местонахождением. Прямо синусоида какая-то, а не жизнь… Поначалу кажется, что все прошло успешно и нам повезло. Но почти сразу становится понятно — ошибся. То, что казалось пустынной зоной, внезапно заполняется порождениями тьмы. Они бредут со всех сторон. Из-за кустов, из-за мусорных баков, с детской площадки. На этот раз — медленно. Как мы. Но теперь-то им некуда спешить. Они заранее должны понимать — победа за ними. Мы долго сражались. Но сейчас… Все кончится. И почему я не испытываю по этому поводу радости или облегчения? Так ждал… Сам хотел… Все ради Елисея. По щекам все-таки начинают течь слезы. Ожидание смерти хуже самой смерти. Ягнята в кругу волков, классический тошнотворный образ. Все предрешено. Все было предрешено заранее, с самого начала… И я это знал. Но зачем-то барахтался… Тем не менее, мы даже сейчас молча, но упорно продолжаем брести. То ли к брежневке, то ли прямо в лапы к смерти, то ли еще надеясь вновь обмануть судьбу…        И тут… Во мне возникает чаяние. Неспроста. Может, сумеем? Мы подошли довольно близко к дому. И я, задрав голову к проклятым небесам, лишь бы не смотреть вокруг, заметил. Второй этаж. Горит свет, приоткрыто окошко. Само по себе это не значит почти ничего. Мы не влезем сами. Несмотря на наличие узорной решетки на окнах первого этажа… Но я увидел фигуру. И струйки дыма. И оранжевый крошечный огонек. И движения… Мне показалось… Они были… Человеческими. Фигура словно бы понимает, что я за ней слежу. И как не бывало. Мираж или явь? Лучик света в темном царстве. Выживу — напишу об этом сочинение. Меня еще хватает на тупую иронию? Дрожащим шепотом, сам себе не особо доверяя, но меняя курс строго в ту сторону, я произношу:        — Женя… Женечка… Там был… Человек. Он же если… Человек. Он должен… Нам помочь…        Слышу в ответ будто бы всхлип и ни слова. Но теперь мы уверенно идем под это окно. Как во сне. Очень медленно. За нами смыкается плотная стена. Я больше не гляжу по сторонам. Забираемся на решетку. Вой и стоны, они теперь прямо под нами. Не достают пока, но и мы держимся с трудом. Это только вопрос времени.        Мне очень хочется быть услышанным и, видимо, поэтому прорезается голос. Периодически. Между хрипами:        — Я видел вас! Вы здесь! Есть! Человек! Живой! Пожалуйста! Помогите! Помогите нам. Впустите!!!        Ничего в ответ. Руки дрожат, ноги дрожат, тело слабеет. Но я подвел не только себя. Я не смотрю на Женю. А он не пытается кричать. А я пытаюсь.        — Прошу вас! Прошу! Мы хотим… Жить!        Последняя надежда гаснет. Стремительно. Женя говорит мне чужим голосом:        — Даже если там кто-то и есть… В самом деле… Он не поможет. Он тоже хочет выжить. И ему не нужны проблемы. Ему не нужны мы. Это вполне ожидаемо.        — Нет, нет… Неправда… Мы все люди… Мы бы обязательно…        — И мы бы не обязательно.        — Женя…        Моя рука соскальзывает, он подцепляет ее, кладет на перекладину под своей.        — Я знаю. Я тоже не хочу. Но ты… Соберись. Не надо так.        Он находит в себе силы улыбнуться уголками трясущихся губ, и я все-таки смотрю в его глаза. Они не смеются, в них уйма боли и страха, но они смотрят лишь на меня и никуда больше. Его губы снова размыкаются, а тону придается маскировочная насмешливость:        — Если ты продолжишь так себя вести, то тебя не возьмут в Вальгаллу. Ты этого хочешь?        Мы умрем. Сейчас. И оба это понимаем. Я ложно улыбаюсь ему в ответ. Для меня, кроме его глаз больше, ничего не существует. Это как контакт со спящим. Только… глубже. Слегка безумно. По-настоящему.        Это конец. Но я встречу его не один. Липкий страх неизбежного отступает.        Я больше не боюсь.