И что такое плохо

       Его алый рот на бледном лице — крупный, шершавый, сухой, соленый от застрявших в многочисленных трещинках специй, а еще — засохшей крови; дикий вкусовой набор. С моим ровно та же ерунда, разве что он, со смешно вздернутой верхней лукообразной губой, совсем не такой большой, а потому и масштаб бедствий не столь заметен. Несмотря на все это, поцелуй умудряется выйти удивительно мягким. В несколько подходов. Не страстным и не неловким, но каким-то осторожным, что ли. Хотя оно и понятно в определенной степени, ведь до этого каждый раз, когда дело до того доходило, мы были в состоянии крайнего эмоционального напряжения, на пике и, в каком-то роде, в измененном сознании. Сейчас же мое сознание и не думает мне изменять, наоборот, оно активизируется, начинает заниматься поиском, решением… До конца сам не знаю, чего, но все внутри уже так перевернулось… И жизнь как будто снова действительно, а может быть, даже и впервые, имеет смысл. Какой бы дерьмовой именно теперь она не являлась. Это смехотворно. Но почему-то правда. Почему? Почему именно теперь? Когда я — есть, пусть и на последнем издыхании, прежнего мира вокруг так и вовсе — нет, а все остальное, что еще осталось — перевернулось с ног на голову.        Поиск ответов на незаданные вопросы, поиск самих этих вопросов… Увлекательнейшее дело, конечно. Будто даже отвлекающее от боли и зябкости. Перемежающееся внезапными мыслями, неуемными и неуместными. Одну из таких, вскоре после того, как мы прекращаем целоваться и я возвращаюсь на свою-его удобную грудь, озвучиваю:        — А когда у тебя день рождения?        Женя, повернув голову, удивленно смотрит на меня, приподняв бровь. Неожиданно, знаю. Надеюсь, не примет за издевательство. Я вижу, как в нем борется привычка саркастично отшучиваться на любое проявление человеческой «глупости» и что-то еще. Странно, но это «что-то» побеждает. Он глубоко вздыхает и задумывается, подняв глаза так, будто обращается к себе, возможно, считает… А потом, усмехнувшись, выдает:        — Послезавтра.        — Серьезно?        — Серьезней некуда. Если формальный счет дням еще имеет хоть какой-то смысл… Послезавтра будет тринадцатое октября. И мой день рождения. Как раз те самые тридцать два года, которые я себе заранее надбавил.        — Значит, ты Весы по знаку, да?        Женя фыркает и смотрит на меня с откровенной насмешкой во взгляде, но ни одной грубости в мой адрес снова не звучит.        — Весы… И еще, как вчера сказал наш милый новый знакомый — Крыса. Только не говори мне, что ты веришь во всю эту ересь.        Я дергаю плечами и бурчу себе под нос что-то вроде «нет, конечно». И ведь на самом деле нет. По крайней мере, не в ежедневные предсказания в отдельной колонке у каждого неуважающего себя СМИ, вроде «сегодня состоится важная для Вас встреча», «постарайтесь не тратить понапрасну денег» или «в будущем Вас ждет разочарование». Да и в индивидуальные гороскопы по конкретной дате рождения, на самом-то деле, тоже нет. Но не могу не отмечать некоторые определенные сходства знаков с характерами, нахожу это увлекательным и забавным, вот и…        — Ну, раз уж мы начали выяснять, будь добр, посвяти и меня в таинство своей даты рождения. Узнаем хоть, совместимы ли по гороскопу, а то вдруг — нет.        Смущаюсь. Вот сейчас он и поймает меня на маленькой и, вдобавок, абсолютно бессмысленной лжи. Мой голос звучит тихо:        — Ну, на самом деле еще нескоро… В середине апреля. Так что я, типа, ну, Овен.        Не заметь, про себя прошу я, не акцентируйся. Надеюсь только, что он уже забыл о такой неважной мелочи. Как же, он-то забудет. В усмешке сильно растягивая губы, отчего нижняя снова лопается в одном месте и кровит, он тягуче проговаривает:        — Почти двадцать, говорил он. Вот это я понимаю — гипербола.        — М-м-м, м-да…        Это глупость, но мне и правда неловко. Не люблю обманывать, хотя иногда непроизвольно получается. Чтобы как-то отвлечь внимание со ставшей неприятной темы, недолго думая, облизываю его открывшуюся трещинку. Женя не остается в долгу; реагируя практически молниеносно, он подается вперед и зажимает зубами, прикусывает мой язык, без предупреждения влезший на его территорию. Наверное, у меня от изумления расширяются глаза, но ответить по понятным причинам ничего не могу. Сумеречные, сумбурные воспоминания из нашего первого и пока единственного сексуального контакта, в частности — его завершения, зачем-то выдают мне непрошенный, неожиданный вывод — Женя вообще почему-то очень любит кусаться. После этого внезапного воспоминания душевного спокойствия во мне не прибавляется. Тяну язык на себя; в горле начало неприятно пересыхать, а еще питья нам взять пока негде. Немного посопротивлявшись для проформы, Женя все-таки отпускает, а потом, улыбаясь глазами, ехидно говорит:        — Ты знаешь, что за ложь на Руси делали? Вот откушу тебе язык, и будешь знать… Ты смущайся, смущайся, твоей наглой лисьей морде это идет.        И я действительно смущаюсь; смущаюсь пуще прежнего, ведь внезапно понимаю: такая простая, небольшая игра, возможно, подстегнутая воспоминаниями сомнительного характера, каким-то образом умудрилась меня моментально возбудить, с высокой колокольни плюя на то, что вообще-то мне физически сейчас не шибко радужно. Я только надеюсь, что Женя не успевает заметить радостного передвижения «вперед и с песней» моего хера в штанах. Мои надежды разбиваются, разлетаются на мелкие кусочки, когда я встречаюсь с ним взглядом. Самодовольным, удовлетворенным, улыбающимся… Он усмехается, приподняв бровь, отмечая мое смятение чувств. Он знает, черт, знает… И ему это нравится. А мне?        Я все еще не готов до конца, похоже. В замешательстве и смущении собираюсь было отстраниться, но Женя предугадывает мое движение и цепко обнимает, наглухо прижимая к себе. Тем самым избавляет меня от мук выбора. Вот так, животное зафиксировано, правильно… Животному так проще смириться и принять. По крайней мере, так хоть тепло. Пока я рефлексирую, Женя, как ни в чем не бывало, говорит:        — Ну так и что мы там, значит, якобы несовместимы говоришь, мой юный Глоба?        Он говорит это определенно с издевкой, ведь в тот же момент как бы невзначай просовывает мне колено между ног. Смеется надо мной. Вот сволочь… Игнорирую это и сосредотачиваюсь лишь на смысле сказанного. Я думал, что подобная атсралогическая ахинея, которой я так увлекался лет в одиннадцать, давно погребена под слоем в самом деле полезной и умной информации. Но нет. Стоило лишь поворошить эту кучку, и вот — моментально всплыло. Вся эта чушь о наших знаках, про противоположность личностей, разные интересы и при этом — исключительно глубокую, теплую привязанность и любовь в случае, если удастся наладить первоначальные партнерские отношения. Как хорошо это ложится на наш случай, черт бы это все побрал. Снова эта подсознательная, неуемная вера в простые ответы просит впустить себя… Я просто пытаюсь это все отогнать и не слишком многословно отвечаю:        — Да нет, отчего же… Как раз таки наоборот.        — Ну что же, я очень рад, что даже сами звезды нас благословили. Такими темпами, глядишь, и отец до того же снизойдет.        Говорит он это, должно быть, до того, как успевает подумать, забывшись в дурманящем плену того, старого мира, потому что, когда до него доходит смысл его же слов — глаза перестают игриво блестеть и улыбка потухает. Вот оно, как раз то, о чем я на самом деле все это время думаю, а точнее, стараюсь не думать, отвлекая внимание на разные глупости; та тема. Подошли к ней. Никто не хочет ее начинать. Оттягиваем до последнего. Слушаем редкий дождь, завывание ветра, вновь курлыкающих голубей, обсуждаем свое прошлое, заигрываем друг с другом, наплевав на избитость и разбитость. Лишь бы не это. Сраные планы на неявное будущее. Кем ты станешь, когда вырастешь, Елисеюшка, трупом, зомби или спящим? Я предпочел бы остаться человеком, но не уверен, что такой вариант для меня предусмотрен. Что же, посмотрим. Аккуратно подцепляю и тяну на себя Женино запястье, которое опоясывает прячущийся под темно-синим свитером изящный ремешок наручных часов; интересно, они не женские? Ничего в часах не понимаю, а спрашивать как-то неудобно. Подношу к лицу безвольную ладонь, чтобы выяснить время, а заодно трусь об нее щекой. Запястье тут же приходит в движение, да и пальцы оживают, шевелятся как заправские щупальца, щекочут скулу. Одновременно раздается вопрос:        — Сколько?        — Десять. А я-то думал, уже поздний вечер. Жень…        Рука останавливается, а он напрягается подо мной, даже дыхание затаив, предчувствуя, что сейчас будет. Я тоже этого боюсь и, как со мной обыкновенно и происходит в подобных ситуациях, выдаю что-то фееричное:        — Жень, ты знаешь, у меня ведь нет для тебя никакого подарка. А это как-то неправильно. И я подумал…        Я не успеваю еще закончить, а Женя на мои слова натурально оскаливается, приподнимает верхнюю губу с одной стороны, демонстрируя свой по-вампирски длинный клык (может, в этом и есть разгадка его любви к укусам?), и хмурится. Не могу понять, связана эта реакция с тем, что он раздражен, издевательски веселится, либо же и вовсе предугадывает то, что я хочу сказать.        — Как ты смотришь на то, чтобы сегодня к вечеру познакомить меня с этим вот самым, легендарным, твоим отцом?        — Елисей…        — Валерий, как его по отчеству?        — Не надо…        — Я не уверен, конечно, что это достойный тебя подарок, наверное, ты привык к чему-то получше, но мне показалось, что это твое очень давнее желание, ну, оказаться дома, ему почти столько же времени, сколько мы знакомы…        — Нет.        — Ты знаешь, когда речь идет о подарках, я очень старателен. Люблю их делать от души и прикладываю к тому все усилия, так что, поверь, ради тебя хоть в лепешку разобьюсь, но…        — Да прекрати же!        Рычание… И когда Женя успел опять разозлиться? В чем дело? Что я сказал не так? Он раздувает ноздри, перекатывается и теперь нависает надо мной, схватив за запястья, закинув их за голову и крепко прижимая к матрасу. Как будто бы этими руками я что-то сейчас собирался делать, глупо. Это больно, но я даже не сопротивляюсь, просто с интересом наблюдаю его реакцию. Мое спокойствие вскоре словно бы передается и ему. Он перестает беситься и просто смотрит на меня как-то устало, хмуро, а голос звучит тихо и грустно.        — Какого черта, Елисей, какого черта?        — Женя, послушай…        Он, все еще удерживая мои руки, остервенело, резко целует. Просто чтобы заткнуть. Умно. Когда я целуюсь, то не говорю. Не поспоришь. Каждый раз, когда я пытаюсь набрать воздуха в грудь и что-то произнести — действие повторяется. Это не подкашивает мою решимость, скорее, просто оттягивает момент. А я не умею и не люблю ждать. Выкручиваюсь как угорь. Женя, почувствовав мое сопротивление, тут же отстраняется, словно только этого и ждал. Он тяжело дышит и смотрит на меня настороженно. Боится, что сделал что-то не то? Да неужто? Чтобы не оставить даже малейшую вероятность существования этой мысли в его голове, я начинаю мягким голосом, хотя внутри все клокочет. Я точно так же не хочу говорить то, что сейчас скажу, как и он — слышать:        — Женечка… Я все понимаю, но… теперь без шуток. Правда. Послушай и не перебивай. Пожалуйста.        Он вздрагивает при обращении, а потом мрачно кивает и садится. Я продолжаю лежать и задумчиво глядеть одновременно и на него, и на мысли, разбегающиеся от железной хватки структурного, четкого формулирования. А если все пойдет по плану, дооформляющемуся прямо на ходу, то насидеться я еще успею. Начинаю издалека и, возможно, слишком грубо:        — Велика вероятность того, что долго я не протяну…        Женя резко вскидывает голову и глядит на меня горящими яростью глазами. Не даю ему ничего сказать, быстро пытаясь исправить положение:        — Я имею в виду — мне… нам обоим нужен врач! Потому что как-то так выходит, что с каждым днем наше состояние лишь ухудшается. А я… Ты ведь и сам понимаешь, не просто так тогда читал ту книжку. Пока еще хотя бы в сознании. А потом, когда… если впаду в беспамятство или, тем более, умру… Я бы не хотел тебя оставлять одного… больше никогда! Но это в данном случае — не то, что от меня зависит.        Мой спутник действительно молчит и не перебивает, но прячет лицо в ладонях, сгорбившись, подобно скульптурам плакальщиков на католических надгробиях. Этот образ невольно смешивается у меня с каким-то прямо-таки героическим, святым походом, в котором я воображаю нас главными героями и несуществующим же звоном колоколов, таким реальным в этот момент. По ком звонит колокол, могу ли я поинтересоваться? По всему человечеству, да. Но не по мне, еще не по мне… Пафосно? Конечно, как и мои слова. Но это как будучи воеводой выступать перед армией бойцов, наверное. В такой момент не нужна статистическая выжимка, никто не хочет этого знать. Нужно лишь доказать необходимость, заставить быть решительными и идти вперед. Моя армия, что это? Я сам. И мой… Женя. Но большего мне и не нужно. Я продолжаю гнуть эту свою линию:        — Даже сейчас — позднее, чем ты думаешь. И чем мне хотелось бы. Но сейчас — это все что у нас есть. Потому что потом может не быть. Ведь лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть, не так ли? А мне так хочется успеть еще что-то сделать. Пускай последний рывок, но…        Я жду ответа, жеста, хоть какой-то реакции. Их не следует. Женя предпочитает каким-либо действиям согбенную позу. А мне нужно понять. Понять, что он думает. Понять, в каком русле его нужно будет убеждать. Пытаюсь зайти с другой стороны:        — Нам все равно придется выбираться из нашего уютного гнездышка. Уже совсем скоро снова нестерпимо захочется пить…        Тут я обрываю себя, потому что Женя поднимает голову и встречается со мной взглядом. Он удивительно спокоен, собран. Будто бы с добродушной ироничностью произносит короткое, неожиданное, так, словно для него это дело уже решенное:        — Мы умрем.        — Рано или поздно, так или иначе.        — Ах ты мой пафосный ходячий сборник цитат и афоризмов! Ладно, не забивай свою бошечку… Если уж тебя так уверенно несет, значит, верный признак — жди беды и гениального плана. Ну так и где он?        — Что? — я не сразу врубаюсь в его речь, так быстро он меняет тон и темы.        — Каков твой план, я спрашиваю?        Хотел бы я и сам до конца понимать, на что вообще, собственно, нас сподвигаю. Приподнимаюсь на локтях и еще раз с сомнением оглядываю помещение. Мусор-мусор-мусор… Мой взгляд задерживается на полке, где Женя нашел неудобоваримую, взрывную смесь для вкусовых сосочков на завтрак… Стоп, что? Мозг, взрывную, говоришь, да? О, да… Кажется, я почти нащупал то, что искал. Перевожу быстрый взгляд на батарею бутылок, как будто бы она могла испариться. Неуверенно, болезненно сглатываю, так до конца и не решаясь, осознавая, взвешивая все за и против. Моя затея по меньшей мере абсурдна. Как же должны сойтись все звезды на небе, чтобы она целиком и полностью и на каждом своем этапе могла реализоваться! Эх, бля, вот и где гороскоп на день, когда он так нужен?! Женя громко прочищает горло, как бы невзначай привлекая к себе внимание. Я киваю ему на полки, заставленные емкостями, и спрашиваю:        — Что там, как по-твоему?        — Там? — он удивленно переспрашивает, прослеживая направление моего взгляда, — воды там точно нет.        — А горючего?        — Да. Но зачем тебе… — замолкает на полуслове, будто пытается услышать и поймать мою мысль. А может, начинает догадываться. Вариантов не слишком много. По крайней мере, общего направления.        — Жень, а ты мстительный? Как по-твоему, месть, она сладкая? Или — какая?        — Я буду премного благодарен тебе, если ты начнешь внятнее изъясняться! — он начинает было раздраженно, я чувствую, на грани с тем своим прежним настроением, заставляющим его быть едкой язвой. И тут — словно бы что-то перещелкивает. В его глазах вспыхивает дьявольский огонь и не менее очаровательная, но абсолютно искренняя улыбка. — Но. Что же… Меня тоже греет мысль о мести.        Интересно, он нарочно использовал этот глагол? Гляжу на него с выжидательной усмешкой, и ответ не заставляет себя ждать:        — Правильно ли я понял, что по мере реализации твоей идеи нам хоть на какой-то момент станет чуточку теплее, а? Ради такого я — готов. Замерз невъебически.

***

       Теплее пока не стало ничуть. Только наоборот. Вполне закономерно, ведь мы уже не в затхлом помещении своего локального чистилища, а в большом и враждебном, но уже почти привычном мире. Начинаем с того, на чем закончили. Покатая крыша, сейчас она — как водная горка. Сраный аквапарк под открытым небом, вот веселье-то! Промозгло. Дождь уже почти не идет, но этого «почти» хватает, чтобы покрыть меня, не защищенного теперь плотной кожанкой, холодной влагой, которую с радостью впитывает толстая ткань. Но этого пока еще мало, чтобы довести нежеланное охлаждение до тела. Запоздало накидываю капюшон серой толстовки на голову; шапки у меня теперь нет, как и прочего содержимого карманов косухи. Паспорта, например. Впрочем, в теперешние времена доказывать, что ты не верблюд, приходится другими методами. Если кто вообще спросит. Оглядываюсь по сторонам с этой высоты, пытаясь уловить, какова обстановка. К Жене же по возвращении в чужеродную, неблагоприятную среду вернулся и былой характер. Будто и не было всей этой безумной, странной нежности и глубины между нами. Он ворчит и ругается. Впрочем, его тоже можно понять, ведь ходить теперь, по крайней мере по такой вот неровной поверхности, он практически не может. Пытаться запихать его отекшую, повернутую набок ступню в ботинок изначально было ошибкой. Впрочем, он все равно пытался, не обращая внимания на мои увещевания. Наверное, это адовая боль даже в состоянии покоя, но а кому сейчас из нас двоих хорошо? Я, забив его уговаривать, просто направился тогда к стенду, брать все нужные ингредиенты для своего волшебного зелья. Даже это было тяжело. Кажется, меня вело как пьяного, а тело моментально покрылось испариной, заныло пуще прежнего в груди. Я не преувеличивал, когда говорил, что даже сейчас — слишком поздно. Так и есть. Как и то, что лучше поздно, чем никогда. Как же мне сейчас бы пригодилось обезболивающее! Хочу его сильнее всего. Все-таки вчерашняя наркота, чуть меня не убившая, здорово поддерживала в этом плане. И долго — буквально до недавних пор. Что нас не убивает, то делает сильней, как же…        Мой план — откровенное дерьмо. Он паршив, под каким углом ни посмотри на него. В каждом пункте, в каждом аспекте у нас не будет права на ошибку. А еще он предельно тривиален. Человек склонен к уничтожению и деструкции, это, к сожалению, основа интеллектуальности. А я что, не человек? Да и все эти «око за око, зуб за зуб» мне не чужды. Я хочу догнать этих бесчеловечных мудаков! Понятно, что с большой вероятностью они уже далеко-далеко, возможно даже, если доехали до аэропорта, где-нибудь на Мальдивах, где, конечно же, нет всего этого ужаса. Также понятно, что лезть сейчас на рожон — все равно, что просить о смерти. Но на нашей стороне неожиданность, а в остальном мы можем уповать лишь на вероятность. Однако месть — не самоцель. Если госпожа фортуна будет так милосердна, что на трассе нам встретится мотоцикл (что маловероятно, ведь закрытие мотосезона уже состоялось, правда, буквально чуть больше недели назад, так что вполне могут найтись упертые бараны вроде меня), то мы просто спокойненько возьмем его и уедем. Но если нет… Что же.       Нащупываю у себя под боком в подвешенной на плечо авоське звякающие стеклянные бутылки, пытаясь поправить их так, чтобы они не перекатывались. Коктейли Молотова, две штуки. Вот такой вот «потребительский набор». Никогда не делал раньше и не знаю, сработает ли. Контрольные испытания? При необходимости. У Жени за спиной, в привязанном на манер колчана небольшом обрывке брезента, еще три; все, на что хватило скипидарно-бензиновой смеси. На наше счастье, кроме часов ему оставили спички и даже пачку с пятью сигаретами. А на чердаке, среди хлама, нашелся еще и обыкновенный универсальный кухонный ножик с зазубринами и деревянной ручкой. Вот и все наше богатство.        Отвлекаюсь от своих мыслей на приглушенный рык боли и раздраженную речь в Женином исполнении. Он снова забылся и наступил на больную ногу. Привычка, мышечная память, куда от этого деться…        — …тебе-то похуй, ты ведь у нас и так эпично помирать собирался с час назад, все эти речи пафосные толкал… Напомни-ка мне, почему с тобой я вечно ведусь на одну и ту же хуйню? Блять, держись!        Это он вовремя, конечно, успевает, впрочем, как и обычно. Человек с молниеносной реакцией в действиях. Я в задумчивости оступаюсь, поскальзываюсь и уже почти готов было попрощаться с равновесием и сказать привет гравитации, но Женя берет меня в захват объятий. Из-за того, что я уже успел съехать, захват приходится вокруг шеи. Я нервно дрожу и берусь ладонями за его крепко обвитые руки, подтягиваюсь, пока не задохнулся. Какая нелепица…        — Ну, пиздец! Началось!        Он помогает мне твердо встать на ноги, резче, чем мог бы. Спасибо, что ничего не ломает. Я благодарен ему, но его злость начинает меня раздражать.        — Что, уже хочешь вернуться, а?        Молчит, всем своим видом источая чернильные облака негатива. А было ли вообще хоть что-то между нами? Может, это просто игра воображения? Как и вся моя жизнь, ага. Облизываю губы, которые все еще помнят соленые прикосновения, и твердо их поджимаю. Надо успокоиться, иначе ничего не выйдет. Глубоко вздыхаю и еще раз осматриваюсь. С высоты птичьего полета город кажется вечерним, безмятежно спящим в ватных объятьях невнятной серо-белой пелены. Впрочем, отчасти ведь так и есть. Город спит. Просыпается мафия. Просыпается комиссар. Просыпается доктор. Просыпается маньяк. Чья же у нас роль в этой игре? И проснутся ли хоть однажды мирные жители, чтобы сосчитать потери?        Ветер неприятно завывает в многочисленных щелях и незакрытых окошках. Я боюсь ступить лишний шаг по потемневшему скользкому металлу. Вот теперь — пробирает до костей. Хочется вниз. В давешнее пекло. Надеюсь, что и его тоже смыло волной очищения, оставив лишь тлеющие угли. Да и в любом случае нам придется спускаться, ведь, к сожалению, мы все еще не имеем сверхспособностей, а до ближайшего дома в любом направлении пролет почти непреодолим. Женя тоже это понимает и, устав стоять, действует первым. Он опускается на четвереньки и карабкается, цепляясь за острый хребет крыши, волоча одну ногу за собой и стуча этой нелепой неразлучной тростью, крепко сжатой в руке. Как-то удивительно видеть его, эдакого небожителя, в абсолютно животной позе. Я даже зависаю на пару секунд, а потом, наконец, присоединяюсь, повторяю за ним, только вместо ноги берегу руку. Мне постоянно кажется, что даже так каждый следующий порыв ветра подхватит как щепку и унесет… А еще в ушах от резкой смены положения в пространстве шумят приливы и отливы, ударяясь волнами о шлюзы — барабанные перепонки. Ну я сейчас и навоюю… К моменту, когда мы оказываемся у лестницы, я чувствую на себе все последствия морской болезни. Только начало, давай же, первый этап, он должен быть пройден… На лестнице не легче. Рука то и дело соскальзывает с холодного, мокрого металла, приходится хвататься и второй. Когда мы наконец спускаемся, я чувствую себя измотанным до самого основания.        К нашему счастью, нас никто не ждет. Ни здесь, ведь, похоже, зомби все-таки недостаточно умны, чтобы самостоятельно открывать двери «на себя», ни на улице. Эти парни хорошо постарались, а новым упырям, видать, не было повода выходить сюда. Нет, конечно, не совсем пустынно. Страшно. Потому что помимо мертвых тел, горами наваленных на асфальте, есть еще и живые… очнувшиеся спящие. Они перемотаны веревками, изолентами, поодиночке или группами. Меня начинает трясти не только от холода и физического напряжения. У большинства из них, похоже, слишком мало сил, чтобы толком шевелиться и…       До меня доходит. Доходит в полной мере. Они же — все еще люди! Как и жена, как и дочь Леонида. Они должны хотеть есть, спать, пить. Они чувствуют боль. О них никто не заботится. И если за пять дней не успели поесть самостоятельно, то… Дико, больно, и я ненавижу. Ненавижу за то, что мы проходим мимо. Себя. Мало у кого из них хватает сил, чтобы даже просто обращать на нас внимание. Вчера, когда шли за бандой ублюдков, я списывал отсутствие ощутимого ментального воздействия на нас, на то, что мы с Женей просто остаемся для них невидимыми, на нас не обращают внимания, а основной «удар» принимают на себя те, кто дает им «ответ». Теперь, проходя мимо… Мимо связанного, просто одетого мужчины, жадно лакающего прямо из выщербленной в асфальте ямы, заполнившейся дождевой водой напополам с радужными разводами бензина. Мимо двух привязанных друг к другу габаритных женщин, ползущих, как стая комодских варанов, накинувшихся на чье-то тело не первой свежести. Мимо парня моего возраста, постанывающего в полузабытьи. И это только наши первые шаги. Шаги в сторону. Шаги мимо. Шаги против орущей совести. Можно ли после такого смотреть в глаза самому себе? Почему мы ничего не делаем? Потому что это ничего не изменит? Это — все наше оправдание?       Я, уже ничего не стесняясь, плотно прижимаюсь к Жене, обхватываю его за талию. Руку так держать тяжело, мышцы недовольны, а ладонь то и дело норовит соскользнуть с черной гладкой кожи плаща, дождевые капли лишь усиливают эффект. Так не пойдет. Обхватываю его и второй рукой, заключая в объятья и тем самым словно связывая себя по вот этим самым рукам. Потому что мне все кажется, еще секунда — и я сорвусь, побегу неэффективно пилить бесполезным, затупленным ножом веревки, одну за другой, тратя на это свои последние силы, позволяя к себе прикоснуться, обратить на себя внимание одного, другого, третьего… А там — будь что будет. Но я так хочу жить, после всего, что было, после всех многочисленных возможностей умереть, именно теперь… Данте, прав ли ты был, говоря, что самые раскаленные места в Аду уготованы тем, кто в моменты нравственных переломов и моральных испытаний оставался в стороне? Но что, что я должен сделать, как будет правильно? Мои мысли снова прерывает Женя. Он приподнимает мою прячущуюся под капюшоном и растрепанными волосами голову своей рукой, как уже делал прежде… плохое воспоминание. Хмурится. Тихо говорит:       — Не надо.       Не надо что? Его рука перемещается и стирает с моего лица влагу. Мне хочется сказать ему, что это просто дождь. Пошлятина, да? Но я правда в этот раз не плакал. А может, он заметил этот мой внутренний порыв, влез напрямую в мою душу и решил дать предупредительный сигнал? Я уже ни в чем не уверен. Тяжело вздыхаю. А его рука перемещается мне на плечи, обхватывая. Наверное, не стоит так идти, это банально неудобно. Только вот мне посрать.       Мы выходим на середину дороги, где начинается редкое для Питера явление, довольно распространенное, однако, в Москве. Вместо разделительной черты для четырехполосной трассы — огороженная поребриком лужайка с довольно плотными зелеными насаждениями. Земля под ногами — разбухшая, вскормленная дождем, идти становится еще труднее. Но так — определенно безопаснее, ведь сил пригибаться и прятаться за машинами и маскироваться под трупы у нас точно не найдется. Нас и без того обоих шатает, а еще надо смотреть по сторонам.       Мы идем так, долго-долго, проходим мимо атавистичных верстовых столбов. Пару раз я замечаю мотоциклы. Один — спортивный, к сожалению, оказывается разбит в хлам, на втором же попросту пробит бензобак. Это называется — опять не везет. Ну или нашей судьбе так хочется вновь хлеба и зрелищ.       Мне кажется, временами я выпадаю из реальности и впадаю в беспамятство. Очень зря, ведь, похоже, под вечер ребятки на байках стали уставать и пропускать живую нежить. Они нас не замечают, и я их тоже, но спасибо Жене, хоть один адекватный человек среди нас. Он резко останавливается, и я, встрепенувшись, чуть не заваливаюсь вперед. Он жестом указывает в сторону, и моя неуместная сонливость тут же улетучивается. Всего в десяти-пятнадцати метрах впереди от нас бестолково разгуливает группа из пяти зомби. То, что они нас заметят — лишь вопрос времени. Быстрым движением руки за спину, таким, будто он — высокородный эльф и всю жизнь только тем и занимался, что из лука стрелял, Женя не глядя достает из «колчана» бутылку. Устало ухмыляется мне, риторически спрашивая:       — Проверим?       — Зажигай.       Насквозь пропитанная бензином тряпка, не так давно бывшая обивкой нашего гостеприимного полосатого матраса, воспламеняется и начинает прогорать быстрее, чем я предполагал. Я до сих пор понятия не имею, правильна ли пропорция смеси, сработает ли. Кидать нужно хотя бы относительно метко. А еще нужно швырнуть достаточно сильно, чтобы стекло разлетелось на осколки. Имеются ли еще у Жени эти силы? Он изворачивается всем телом, замахивается, явно вкладывая в свое движение уйму усилий. Я бы так сейчас не смог, наверно…       Шум, звон; на нас только теперь обратили внимание. Поздно. Огонь охватывает все пять фигур. Они воспламеняются. Идут нам навстречу. Что может быть хуже зомби? Только горящие зомби. Была такая шутка. Только шутка ли? Они ведь даже не берсерки, страшнее. Мы отходим, а они приближаются, приближаются… Идут. Неужели даже пламя их не берет? Я так и не успеваю всерьез испугаться. Тела все-таки падают, обугленные, продолжающие пылать, одно за другим. Снова этот запах. Гарь. Сожженная плоть. Я не успел его забыть, но никогда не желал бы вспоминать снова. Мутит. Голова кругом. И рвет. Но на этот раз не меня. Перестановка ролей. Не я один — нежная фиалка, блять. Проняло и Женю в кои-то веки. У всех ведь есть свой лимит. А может, все дело в дешевом пиве? Моя очередь держать волосы. Просто жест, ведь какая уже разница, на самом-то деле? Может, стоит посоветовать спрятать их под его безумную шапку, чтобы не мешались, но я молчу. Он с трудом и гримасой разгибается, а я, не брезгуя, стираю своей рукой остатки слюны и непереваренной дряни с его подбородка. Женя при этом кривит губы и качает головой, но никак не комментирует. Под шум ветра и стараясь не разглядывать колышущиеся языки пламени идем дальше. Значит, работает. Нужно ли — так?       Я не знаю, сколько проходит времени, и не помню, каким номером значился последний верстовой столб; вроде бы, не так давно мы оставили за собой догорать неуемное пламя. Нелепая, отвратная мысль: зато, если какой спящий захочет поживиться, мясо будет прожаренным. Если не останутся одни угли. Понятия не имею, как долго способно гореть тело…       Но все же… Я на самом деле так до конца и не верю в то, что это вообще могло бы произойти в принципе.       Это происходит. Они… В этот раз до меня доходит еще издали. Картина меняется. Не принципиально, нет. Просто в море разрозненного хаоса, невдалеке от крупного торгового гипермаркета, внезапно появляется геометрическая фигура. Квадрат. Или прямоугольник. Для того, чтобы сказать точнее, нужно бы было посмотреть сверху. Такого преимущества у нас нет. А фигура непростая. Присмотревшись — различаю: составлена из фур и маршруток. Которые подперли и завалили щитами, каким-то ломом, чтобы не оставить щелей снизу. В одном месте, с той стороны, откуда мы идем, в «стене» открыта прореха. И байки. Да. Я вижу байки. С десяток. Сомнений быть не может. Мы нашли то, что искали. Вопреки всему. Вопреки логике. Вопреки всем вероятностям. Какого черта они все еще тут? Так не бывает. Хочу указать на это Жене и поинтересоваться, не мерещится ли мне, но, взглянув на него, понимаю — нет. Он тоже видит. И особой радости оттого не испытывает, судя по всему. А я сам — рад? Где оно — это нервное, щемящее предвкушение? Где паника, подступающая к горлу? Где праведный гнев и жажда отмщения? Почему так пусто, будто бы я жду того, что должно произойти, как мучительную, но необходимую рутину? Мы тормозим, прячемся за деревьями и некоторое время просто наблюдаем. Картина не меняется. Говорю, просто потому, что кто-то должен.       — Нам надо подойти поближе.       Женя кивает. Но я хочу услышать его голос. Поэтому задаю вопрос:       — Ты готов?       — Нет. И никогда не буду.       Верно. Как и я.       Забавно, неужели эти ублюдки всерьез думали, что они — последние выжившие этого постапокалиптического мира и бояться стоит лишь неживых? Или я снова чего-то не замечаю? Почему мотоциклы, так удачно, снаружи? Где, где дозорные?       Когда мы медленно, очень медленно и все же вновь с трудом, пригибаясь, прячась, как днем прежде, подбираемся ближе, становится понятно — дозорные все-таки есть. Двое. Один стоит в узкой бреши, в какую протиснутся человека… полтора. Второй — прохаживается снаружи, по периметру.       Мне нужно разглядеть, какие у них мотоциклы вообще есть в ассортименте, какой мы будем выбирать. Я не могу ошибиться здесь и сейчас. Тихо говорю об этом Жене и прошу его пока проследить за происходящим в лагере. Там, как в добротном типпи, посередине догорает аккуратно, как по учебнику разведенный костер, вокруг него вповалку спят люди. Так все-таки мафия засыпает… Горазды же они подрыхнуть, как ни в чем не бывало. Дисциплина, значит, ни к черту? Или куролесили всю ночь, да? По супермаркету, опять-таки, поди, прошлись. Дело и в мирные деньки времязатратное, что уж там.       Не отвлекаюсь более на раздумья. Мотоциклы… Разве что эндуры нет, а жаль, самый подходящий тип байка, можно бы было даже пробки из машин поверх объезжать. Впрочем, думаю, я все равно бы не управился с такой задачей, так что, может, оно и к лучшему. А ассортимент и без того богатый — тут тебе и спорты, и пафосные тяжелые харлеи. Только это все не то. Нас двое, да. И перемещаться нам нужно быстро. Но, что важнее — маневренно. Мой выбор… Наверное, он, как обычно — дурацкий, а еще — скромный и непритязательный. Из всех прочих вариантов свое предпочтение я отдаю небольшому круизеру от Ямахи. Вираго, вроде из этой серии. Кажется, когда-то давным-давно я именно на эту линейку и засматривался. Куда мне на большее замахиваться, с моим субтильным телосложением? Не поворочаю. Мой выбор сделан. Надеюсь, раз уж эти ребята такие бесстрашные, то и ключ зажигания достать не додумались.       — Пора?       — Почти. Когда он отойдет назад. Какой выбрал?       Быстро показываю. Третий от нас. А мы уже достаточно близко, успели аккуратно и незаметно пройти на достаточное расстояние. Нужно еще чуть, чтобы дозорный не смог заметить момент, когда мы будем швыряться жидким огнем. Их защитное укрепление… С какой легкостью может стать братской могилой. Только вот нет у нас такой задачи — кого-то убить. Более того — нет права на это, даже если бы и хотелось. Но ведь, что бы мы себе там ни грезили, думая о мести — все равно абсолютно не хочется становиться убийцами. Они заслуживают смерти, да. Но даже если бы и была возможность их убить… Я бы не смог. Только если бы вопрос стоял так — либо я, либо они…       Хватит мыслей. Час икс. Момент настал. Все на своих местах. В руках — бутыли наизготовку. Бросать мы будем, стараясь разбить окна машин и поджечь салоны. Переглянувшись, поджигаем. Женя, какой же ты все-таки чертовски меткий, а? Четко куда целился. А я не очень. Впрочем, может, выходит и тактически оправдано, ведь от моей бутыли огонь разливается ровно перед входом, не давая возможности выбраться оттуда моментально. Вторые поджигаем уже на бегу. Совсем небольшой марш-бросок, но, может быть, теперь Жениной ноге будет пиздец. Сейчас мне и на это похуй, он должен вытерпеть. Все решится в эти пару секунд. Кидаем уже не так прицельно и не следим, куда долетает.       Сумбур. Мир воспринимаю урывками. Мы у мотоцикла. Взрыв. Стук. В один миг — все в огне. Крики. Кто-то куда-то бежит. Ключ на месте. Паника. Завожу мотор. Пальба. Блять, не забыть убрать подножку! Пуля по касательной проходит по моему предплечью, разрывая ткань и плоть. Плевать. Запрыгиваю и чувствую, как сзади меня почти тут же чересчур крепко, панически обхватывают руки. Ровно в тот же миг срываюсь с места. Вперед или назад? Назад. Сейчас важно быть уверенным в маршруте… Все так быстро? Так безлично? Так просто? Мы уже мчим, и ветер нещадно бьет в лицо. Дикий ор. Кто-то умер? Я обращусь? Кажется, рев заводящегося мотора за спиной. Погоне быть? Еще раз — плевать. Месть — она, оказывается, ничто. Ни тепла, ни сладости. Скорее, наоборот. Холод, а еще — горечь во рту. Снова хочется пить; нелепа сейчас эта мысль, такая заурядная, бытовая. Как если бы ничего не произошло. А что, что-то в самом деле случилось, поменялось? Все еще не доходит. Мелькают картинки, мелькают… Зачем-то ору:       — Держись!       Но хриплый ор тонет в шуме ветра, почти моментально отмораживающего мои уши и ладони. Капюшон спадает с головы. Надо было его крепко завязать. Поздно и неважно.       Понимание… Понимание только теперь накатывает на меня, окуная с головой в ледяную воду, отрезвляя.       Что? Получилось?! Не верю, нет. Или все же…       Как давно мы к этому шли, и теперь я — в своей стихии. Этот шанс я не упущу. Ни за что. Адреналин все же разгорается в крови, даже ярче и сильнее всепоглощающего спасительного и смертоносного бензинового пламени. Я вытащу нас из этого дерьма, клянусь! Пусть даже рухну замертво под конец пути, но, пусть не себя, хотя бы его — вытащу.       Нет. Хватит этих мыслей. Хватит метаний. Хватит терзаний. Есть только дорога передо мной и я сам — прямое продолжение мотоцикла. Разум окончательно трезвеет и становится непривычно чистым и сосредоточенным. Лишь одна посторонняя мысль все же бьется в нем:       Получилось…