***
Удивительно, но все расстояние чуть ли не вплоть до выезда из Ленобласти мы проезжаем практически без помех. Да, поначалу, еще в городе, в паре мест, чтобы не столкнуться с мертвяками или грудами искореженного металла, приходится выскочить то на тротуар, то на разделитель полос, то даже проехаться по поребрику, но со всеми этими задачами средней сложности я на удивление даже для самого себя хорошо справляюсь. Ходячих трупов много, спящих же как будто почти не осталось; теперь, когда мы едем, а не плетемся, да еще и я чувствую себя как в родной среде, все они словно бы и не представляют серьезной проблемы. Я понимаю, что лучше так не думать, ведь от такой самоуверенности не ровен час и расслаблюсь, а тогда все обязательно не преминет пойти под откос. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Но ничего не могу с собой поделать, впрямь чувствую себя достаточно уверенно и, в конце концов, разве ж это так плохо — не сомневаться в себе? Хоть в какой-то области — не сомневаться… А вот живых людей не попадается. К счастью ли? И, кстати, что касается живых; пока мы не выехали из города, в голове все блуждала крамольная мысль — доехать до самого Парка Победы, помахать Леониду в окно, мол, вот они мы, живы и даже на коне. Но я так и не решаюсь воплотить эту мечту в реальность. Бередить раны обоюдоострым клинком — не совсем то, чего бы мне сейчас хотелось. Может, это просто трусость, но все мое и без того хрупкое, почти отсутствующее душевное равновесие после такого обязательно покатится к черту. Скорость мотоцикла значительно превышает скорость вялого течения посторонних, выветривающихся хирургически-ледяным ветром мыслей, и это при том, что я еду не слишком быстро; спешка сейчас не так принципиальна, как возможность быть маневренным и лихо менять решения. Постоянно приходится заново просчитывать ситуацию… Но вот мы уже и на трассе М-10, а вот — не забываю вовремя свернуть перед Тосно. Жаль, что платная М-11 так до сих пор и не была построена, трафик стал бы свободнее; а теперь уже и вовсе никогда не будет… Впрочем, нам и без того дико везет, ведь по какой-то причине автомагистраль оказывается совсем не настолько загружена, как я предполагал. Нет, конечно здесь — авария на аварии, тонна искореженного железа и деформированных тел; все то же, что и в городе, но, понимаю к своему ужасу, это уже… почти привычно, что ли. Не знаю, возможно (и я надеюсь, что это действительно так), большинство людей сумели сориентироваться и не присоединиться к аварийно-апокалиптичному положению, спокойно и мирно уехали по своим делам. Или оттого, что началось все это ночью, дорога в то время была еще более-менее свободной, а потом… К утру уже мало кому пришлось выезжать из города. Или потому, что оставшиеся живые умнее мертвых и спящих и не станут сами себя гурьбой ставить в безвыходное положение… Я не знаю. Гадать бесполезно. Хотя, возможно, все дело попросту в том, что я не перестроил сознание; зачем-то пытаюсь обзорно смотреть на ситуацию с точки зрения автомобилиста, а на практике же являюсь байкером. И вот громоздкие машины бы здесь в самом деле ну никак не проехали, ни одна. А малогабаритный мотоцикл с, без лишней скромности, юрким мной — запросто. Не то, чтобы прямо беспроблемно, но пока еще у меня есть какой-никакой запас сил и предельной сосредоточенности, так что мы удачно вписываемся даже между двумя приоткрытыми дверьми стоящих рядом машин. Один раз все-таки чуть не заваливаемся: когда я почти врезаюсь в невесть откуда взявшегося зомбака; не заметил его за «газелью». Резко даю вправо, от испуга ли или просто неожиданности наклоняясь больше, чем требовалось, и съезжая на обочину. Во все стороны хлещет град камней. Гравийная галька бьет очередью как из пескоструйного аппарата. Все бы еще ничего, да только ведь попадает мне четко в уголок глаза, зараза, и я с большим трудом перебарываю рефлекторное желание протянуть ладонь и попытаться его протереть. Только вновь с силой стискивающие меня руки заставляют опомниться и выровнять наше положение в пространстве. Пытаюсь проморгаться, но это не помогает; лишь теряю ориентацию в пространстве. Прикрываю слезящийся глаз и жду, когда зудящее раздражение поутихнет. На мое счастье, через некоторое время это вправду происходит; остается лишь фантом прежнего дискомфорта, как когда рыбья кость встанет поперек горла. Ветер шквалом дует мне в лицо, забираясь за ворот, игнорируя капюшоны. Зубы начинают постукивать мелкой редкой дробью. А еще из-за него, все того же гребанного ветра, я понимаю, насколько же у меня длинные чертовы ресницы. Очень длинные, видать. Глаза пересушиваются и слезятся одновременно, а веки словно бы подворачиваются, слегка, но этого достаточно, чтобы черные волоски раздражающе и назойливо умудрялись щекотать всю область тонкой кожи под бровями. Была бы возможность остановиться хоть на минуту — без лишних раздумий подпалил бы к чертям собачьим; какой прок мне сейчас с этой «красоты». Когда мы мчим мимо одного из кемпингов, от и до заставленного дальнобоями, мне кажется… нет, я уверен, что дверь в кабину одного из грузовиков открывается и кто-то спешно высовывается оттуда. Меня прошибает испарина, хотя совсем не жарко. Но вместо того, чтобы сбавить скорость, я лишь набираю обороты. Да, вот я и делаю это, необратимое и непозволительное, вступаю на дорогу в бездуховное никуда. On a highway to hell, детка, Женечка, все ради тебя. А с тобой теперь — да хоть и в Ад из Чистилища. Все становится значительно хуже, когда начинает идти дождь. К этому моменту мы уже подъезжаем к Новгородской области, миновав поселок Бабино. Поначалу мелкий и ненавязчивый, почти не морось, а лишь ее предвестник, дождь постепенно и незаметно перерастает сначала в посредственный, монотонный стук капель о многочисленные поверхности, включая мое морщащееся многострадальное лицо. Но этого ему, разумеется, оказывается недостаточно. И вот. Отвесная стена ливня. И без того мрачные небеса темнеют чуть ли не до состояния предгрозового, вечернего, хотя, готов поклясться, сейчас не более трех дня. Не знаю, кто додумался изображать капли в виде обтекаемой формы. Чушь. Дождь — это тонкие стрелы. Это шипы. Иглы. С силой бьющие, дробящие жгуты. Они издевательски тарабанят по мне, вновь заставляя почувствовать боль, ушедшую было после приема таблеток на задний план; каждый синяк, каждую ссадину и еще невесть что. Хотя ветровка и кожаные штаны, по идее, непроницаемы для влаги, одежда под ними все равно каким-то образом умудряется промокнуть. В особенности — ворот и грудина, застужая и без того саднящее как от обхвата терновых веток горло. Дождь — это холодно. Это мучительно. Это больно. Это как угодно, но нихуя не мягко или плавно. Мотоцикл, к сожалению, тоже далек от образцового плавсредства; не амфибия, нет. Колеса то и дело начинают терять сцепление с асфальтом, прокручиваться, буксовать. Везение решает оставить нас по-крупному и во всех аспектах разом. Сразу за унылым монолитом, означающим, что мы покидаем Ленобласть, полотно трассы становится похожим на терку или стиральную доску. Выбоина на выбоине; ведутся ремонтные работы… Уже нет. Вибрации от тряски раздаются по всему телу и словно бы пытаются разрушить меня до самого основания, пересчитать и выбить каждый позвонок. Дичь, но в моей полупустой голове абсолютно неуместным образом именно теперь начинает проигрываться Кинчевская «Трасса Е-95». В особенности прямо-таки заедает строка «я лечу по своей земле, дороге, которой нет»; точнее не скажешь, действительно ведь — нет. Видимость тоже практически нулевая. Все покрыто шумной рябью брызг и мельтешащих полос. Это сбивает с толку. Ровно настолько фатально, чтобы я начал совершать ошибки. Сами по себе эти ошибки не смертельны. Были бы, если бы не все обстоятельства. Затекшая, заиндевевшая рука соскальзывает с руля. Ничего. Только внезапно почти нет сил вернуть ее на место и зажать, слушается слабо. Трачу словно бы уйму времени и усилий. Но справляюсь. Не успеваю отойти от этого, со сбивающимся от перенапряжения стуком сердца… вляпываюсь во что похуже. Переоцениваю свои возможности, как и боялся. Неудачно прохожу между минивэном и легковушкой. Все так быстро, что даже не успеваю ничего сказать, как-либо предупредить Женю. Не заваливаемся мы только потому, что пространство узкое, и я «подпираю», протираю всей левой боковиной грязно-серебряную машину, финальным аккордом снося плечом зеркало. Ткань куртки трещит и рвется, из глаз сыплются искры, я не удерживаюсь от вскрика, но все-таки каким-то невероятным усилием выравниваю нас. На этом все не заканчивается. Конечно, нет. Беда не приходит одна, а тут я сам ее впустил, такое раздолье предоставил, целое поле для экспериментов. Вместо того, чтобы тут же вдарить по газам, я, убоявшись очередной встречи своим кожным покровом с каким-либо еще объектом, наоборот, сбавляю обороты. Неверный выбор. Мгновение, только одно мгновение — и вот мы уже окружены. Моторная мощь, несомненно, сильнее хватки мертвых рук, цепляющихся за нас. Только вот ее все равно не хватает. Да, отлетает один, другой остается далеко позади. Но есть еще двое. Их ноги волочатся по крупнозернистому наждаку дорожного полотна, не единомоментно, но раздражающе-постепенно стираясь в кровавую кашицу. Только вот им все равно. Они нисколько не чувствуют боли и плевать хотели на свои ноги. Верно, в ногах ведь нет ни правды, ни мозгов… А что им еще надо, кроме второго, да? Я на грани истерики, такой веселенькой, с прибауточками и нервно подергивающейся улыбкой. Плохо соображаю, еще хуже, чем в начале дня. Именно в такой критический момент — снова не верю в реальность. Клацают зубы — и мои, и одного из них, прямо возле моего уха. Доносится отголосок смрадного запаха, к счастью быстро вымываемый дождевой водой. Хоть для чего-то она… Что мне делать, что… Их тяжесть кренит нас вбок, так что всеми силами приходится смещать вес, а еще снижает скорость, значительно. Мне нужна Женина помощь, сейчас! Но по тому, как он отчаянно меня обнимает, как утыкается своей головой в мой затылок, с силой, натужно дыша, так, что даже сквозь слои ткани я ощущаю это колебание воздуха, понимаю — сознанием он где-то очень далеко от меня, в отключке, а может, и вовсе не понимает, что вокруг нас происходит; попросту даже не знает. Как же это не вовремя. Женечка, ты же всегда такой сильный, такой собранный, что с тобой сегодня не так, что изменилось? Отчаянно рычу и решаюсь на рискованный финт. Разгоняюсь и резко разворачиваюсь, так, чтобы бортануться боком, на котором повисли мертвяки, о капот машины. При этом хрипло ору, с трудом перекрикивая шум воды: — Берегись! Делаю это скорее для того, чтобы привести Женю в чувство. Одна из тварей отпадает, медленно съезжая со скользкой белой крышки и оставляя за собой багряный след, почти мгновенно размываемый ливнем до розоватых пятен. Одновременно с ударом слышится хруст. У кого-то что-то сломалось. На этот раз, к счастью, не у нас, хотя мы оба неизбежно и проезжаемся коленями о металл. Боль; похоже, именно она отрезвляет Женю. Поскольку он, выругавшись, определенно оживает. Его руки на моем животе приходят в движение, разжимаются. Одну он стремительно перекладывает мне на плечо, а второй без какого-либо страха берется выгибать и выламывать пальцы мертвой хватки оставшегося висеть упыря. Это неожиданным образом помогает. Мертвяк переключает свое внимание. И, какая глупость, расцепляет руки, чтобы потянуться к тому, кто его отвлек. В этой нелепой позе, с протянутыми руками, будто молящими о помощи, он и опрокидывается навзничь. Уже снова набрав скорость и подуспокоившись, запоздало вспоминаю: это же было Женино больное колено с галактическим синяком. То, которым я его приложил. За этим пониманием следует легкий укол сожаления. Не знаю, может, оно и к лучшему, что так вышло, в себя хоть пришел… На адреналиновом коктейле из эйфории и паники почти незаметно для меня проскакиваем по большой окружности Великий Новгород, а затем и однообразную бесконечность полей, деревьев, изредка — рек и водоемов, деревень на десять-пятнадцать покосившихся домов с заколоченными окнами и снова — полей. Среднерусский пейзаж — поставщик древнерусской тоски. То, как кто-то кого-то жрет на обочине… это, конечно, разнообразие, но довольно сомнительного характера; да, натурально же «Пикник на обочине» по всему этому захолустному, ирреальному окружению. Почти Зона… По телу идут мурашки, но это — от пронизывающего холода. Через какое-то время дождь снова сходит на нет, однако небо не расчищается, да и теплее не становится. Ветер уныло шумит в моих отмороженных ушах, завывает по пахотному чернозему, металлическим отзвуком резонируя в стальных трубах, скатившихся с перевернутой фуры и щедро усыпавших встречку. Тело я ощущаю слабо; уже не как объект, которым можно совершать манипуляции, зато снова и практически исключительно через боль. Не знаю, сколько прошло часов, но действие анальгетика улетучилось практически целиком, выветрилось шквальной атакой вслед за летящими целлофановыми пакетами и разлетающимися во все стороны брызгами из многочисленных луж, опасно скрывающих истинную дорожную обстановку. Впрочем, и позитивную функцию дождь выполнил: при таком порывистом, всесметающем потоке воздуха в иных погодных условиях пылевой бури было бы не избежать. Темнеет. Не то, чтобы вообще сегодня когда-либо было светло, но напрягать измученные глаза приходится ощутимо, даже несмотря на исправно работающую струю света, разрезающую искусственным теплом серое пространство. А фонари, ожидаемо, не горят. К моменту, когда мы проезжаем в районе Валдая (без происшествий, но и без сил), сумерки окончательно сгущаются и входят в свои права. Мне кажется, нам отчаянно повезло в пути. Повезло тем, что не пришлось проезжать сквозь крупные населенные пункты. Тем, что дорога, хоть и в разной степени, но вполне проходима. Нестерпимо хочется оставить наконец все позади, добраться. Согреться после этой ледяной пустыни. Принять еще обезболивающего. Прилечь. И есть. Очень хочется есть. Ассоциативно всплывает в голове горящая ярким желтым огнем у съезда с шоссе буква М и окошко Макавто с нарочито-приветливыми кассирами: «Свободная касса! А пирожок не желаете?». Желаю, конечно… — Уже скоро! Это Женя. Снова подает хоть какие-то признаки жизни, перекрикивая могучий ветер. Мысли у меня путаются и хреново переключаются; что скоро? Пирожок? Который я возьму с полки, ага. За то, что молодец. А молодцом я буду, когда нас довезу. А довезу, значит, скоро. Если довезу… Я не до конца верю в то, что это вообще может произойти, словно бы процесс непрерывен и вынесен за рамки понятия времени. Никак не соотносится с конечным результатом… «Скоро» растягивается до еще одной бесконечности. Постепенно сменяющейся предвкушением, когда, проезжая сквозь поселок, где с холма к нам спешно кто-то торопится спуститься, но я вновь предпочитаю не замечать, перевожу взгляд и абсолютно случайно наталкиваюсь на, казалось бы, очередной синий знак. Москва — ожидаемо прямо и… съезд на Бологое через сколько-то. Почти! Но только — почти. А вот уже и он сам, съезд. С крупным грязным похоронным венком на столбе указателя. Осталось пятнадцать километров. Надеюсь, этот венок — просто в назидание, а не как пророчество… Поворачиваю. Что же, если и до этого дорога была не сахар, то теперь… Узкая, испещренная выбоинами, с жижей вместо обочины. Радует только, что машин почти нет и маневрировать приходится скорее не между ними, а спасаясь от кочек, ям и колдобин. Не представляю вообще, как местные здесь перемещались… Дорога убита просто в хлам. Местами ее явно пытались залатать, не битумом, так хоть кирпичами и досками. Не помогло. В сумраке вечера перемещаться по такой чуть ли не опаснее, чем по трассе, переполненной бродячими мертвецами. Кроме того, я неожиданно понимаю, что не имею ни малейшего представления, куда же собственно еду. Да, Бологое-Бологим, но там-то что? Куда? Ведь, как я понял, это, по сути — город, а у Жениной семьи, насколько я успел уловить из разговора, был частный дом… В очередной раз Женя словно бы читает мои мысли. Сипло орет: — Тормози! Я и торможу. Со всей дури. Угодив под конец передним колесом в яму. Как мы не перелетаем при этом через руль — ума не приложу. Я только прикладываюсь к этому самому рулю как раз тем местом, где, по идее, должен ум обитать. Женя же зеркально повторяет мое движение, но — сломанным носом о спину. Хором невпопад проматерившись, резко берем себя в руки. Хотя в поле видимости и нет ни единой живой (или мертвой) души, это не значит, что можно сейчас, даже будучи так близко к заветной цели, расслабиться. — Да? — оборачиваюсь и тороплю его уточняющим вопросом; мой голос, который уже было начинал прорезаться из хрипоты, снова пропал, но на этот раз — почти с концами, оставив лишь сип на грани слышимости. Одновременно позволяю себе разглядывать его. Выглядит Женя очень нездорово. Неестественно бледный, как никогда; почти до синевы. Дышит через рот, с большим трудом, словно бежал марафон. Такое чувство, что вот-вот да потеряет сознание. Не понимаю, с чего так? Почему его состояние так резко и сильно ухудшилось? Или — оно и было таким еще с утра, просто я был слишком занят собой. А может… Может, он просто сдался, уже тогда, на чердаке. Когда сказал, так сухо и спокойно: «мы умрем». И теперь не препятствует мне, но и стараться не хочет. Вверил все в руки своей нелепой судьбе. Имя которой — Елисей. Ха-ха. Это совсем не смешно. Нервно спрашиваю у него: — Ты как? Он только приподнимает бровь, вроде бы иронично, но так устало… У нас сейчас все — устало. Мой вопрос игнорирует. Вместо этого — предельно информативная выкладка; голос у него тоже сел, но до моего далеко: — Нам… не нужно в сам город. Это… Скоро будет поворот направо. На село. Там первая тропинка налево. Узкая. Если получится — проедь по ней до конца. Дом упирается в нее. Насколько я помню… Киваю, показывая, что понял. Он отмечает этот жест и тянется к своему запястью, щурясь, видимо, чтобы посмотреть время. Я меж тем озираюсь по сторонам. Позади, видно смутно, но… проглядываются человеческие очертания. Какой-то зомби нас догонять пошел? — Полвосьмого. Удивительно. Это все сон, не иначе… — Нам пора. Кивком указываю ему за спину. Он всматривается во тьму, потом — с выражением обреченности, но не испуга, вздыхает и возвращает руки на привычное место. Я трогаюсь с места. Пусть я и на грани истощения, но все еще напряжен как пружина и не поверю в удачный исход нашей миссии, пока лично его, этот самый исход, не увижу. Как тогда, когда мы отчаянно бежали до лодки, до моей дикой идеи на грани с несбыточной мечтой, ставшей-таки реальностью. Тогда ведь нам это удалось? Значит, и теперь удастся. Ведь осталось так немного… Дорога, на которую я съезжаю (надеюсь, именно та, которую обозначил Женя) — даже не «дырявая». Она, блять, грунтовая. Проселочная дорога после дождя. Суть — хлябь, в которой мы завязаем похлеще зыбучих песков, и тут от меня уже совсем почти ничего не зависит. Скорость падает до самой экстремально низкой за все это время. Мы едва тащимся, только и делая, что разбрызгивая скользкую вязкую грязь по сторонам. Но через какой-то промежуток преодоления этого почти бесполезного сопротивления я замечаю накатанную, судя по всему, довольно мощной машиной колею и съезжаю в нее. Там ехать становится легче, поскольку грязь с песком будто сильнее уплотнены, хотя со сцеплением все еще беда… Но даже несмотря на это мы — доезжаем. Мимо проржавевшей выгнутой таблички, которую я исхитряюсь прочесть. Ям-Григино. Это название ни с чем у меня не ассоциируется. Дальше налево, я помню. Двухколейная, вышеназванная тропинка оказывается даже более удобной для передвижения, нежели предшествующая ей «дорога». Так что уже через две минуты мы оказываемся у калитки к дому. Только вот… Непохоже, чтобы нас тут кто-то ждал. Почему-то именно теперь, впервые за весь сегодняшний день, мне становится по-настоящему страшно. Останавливаюсь, но не спешу глушить мотор. Да, пусть дом и стоит на отшибе, но ближайший находится не так уж и далеко. Кроме того, нам абсолютно неизвестно, что в нем самом происходит. Первым слезаю я, оставляя фары работать. Какое это блаженство — встать, наконец на ноги. Я их слабо ощущаю, впрочем, как и все одеревеневшее тело, не желающее ни в какую меня слушаться. Странно, что Женя не проявляет никакой активности. Оборачиваюсь на него. Он сейчас живо напоминает даже не восковую фигуру, а скорее фарфоровую куклу. Которая стоит на краю стола и вот-вот упадет, дорогая, красивая, разлетится на тысячи мельчайших осколков. Я не могу позволить этому случиться. Надо привести его в чувство. И в то же время — надо докопаться до сути. Узнать, ради чего мы проделали такой путь. Есть ли здесь кто, в конце концов. Может, мы зря заранее так панически боимся. Может, его отец здесь. Просто спит. Не услышал. Спит… Лишь бы не спящий, черт… Приобнимаю Женю и одновременно с тем аккуратно тяну на себя. Он, на удивление, не сопротивляется и послушно, как на автомате, следует за мной. Даже забывает про эту свою неразлучную трость, которую, как я успел отметить, как-то хитро прикрутил за кофром. Мне хочется, чтобы он что-то сказал, но на ум не идет ни одного адекватного ситуации вопроса. Вообще, это непозволительная роскошь — так вот сейчас идти. Как и с утра; только вот тогда мы знали место. Были более-менее уверены в том, что оно расчищено. И не было так темно; но по-другому сейчас почему-то не получается. Отворяю скрипучую и чуть покосившуюся калитку, к которой проложен деревянный широкий помост, нависающий над заросшим дикой травой оврагом. Пристально оглядываю все, на что хватает освещения. Непривычно много для дачного участка деревьев. Рододендроны, яблони, облепиха и лиственница, вот что я узнаю сходу. Еще — могучий дуб. Одна из его срединных веток пережата двумя свисающими ржавыми цепями, буквально вросшими под кору. С секунду недоумеваю, но потом до меня доходит: должно быть, некогда это было качелями. Слышу рядом с собой тяжелый вздох. Тут же поворачиваюсь, гляжу Жене в лицо. Он больше не напоминает сомнамбулу, но написано в его выражении такое, что я даже не уверен, а лучше ли так. Перехватив мой взгляд, он перестает жевать свою губу и тихо говорит: — Я не был здесь с десяти. А как вчера… Лишь сильнее приобнимаю его в ответ и вглядываюсь вглубь сада. Замечаю кое-что необычное. Неподалеку на земле, поблескивая, валяется лопата. Она явно здесь не со стародавних времен, ведь металл абсолютно не подвергся коррозии. А дальше… Два холмика свежевскопанной земли. Два креста. Кто-то был здесь недавно, точно, и… Я привлекаю Женино внимание к себе и киваю на свою находку. Тотчас чувствую, как сильно тело под моей рукой напрягается. Пока слишком мало информации, чтобы делать выводы, но достаточно для того, чтобы иррационально боятся и не желать углубляться. Но мы должны. Женя словно бы окончательно приходит в себя. Он снова ведет. Достает этот несчастный, бесполезный кухонный нож и передает его мне, а сам уверенно шествует к порогу дома, опираясь об меня на каждый шаг. За великолепием сада, к слову, я и не сразу заметил, что дом представляет из себя небольшой, но красивый двухэтажный сруб из массивных стволов, не слишком-то и потрепанный временем. Понимаю, что чувство это неуместно, но не могу удержаться от внутреннего восторга. Я словно бы в русской народной сказке. Просто в неадаптированной ее версии. Сказки, они ведь совсем недобрые на самом деле, больше — мистически-реалистичные. Женя уверенно дергает за ручку, но дверь не поддается. Тогда он нагибается и приподнимает одну из узеньких коротких досок. Разгибается уже с ключами. Традиции; не всегда это так и плохо. Из открытого дверного проема пахнет неприятным, но уже почти привычным запахом крови. Какого хера?! Кажется, стук моего по-мышиному быстро бьющегося сердца эхом разносится по предбаннику. Кровь на полу; опять кто-то кого-то волочил, да? Женя делает шаг назад, будто собирается бежать, прочь, прочь отсюда. Нет. Обратной дороги нет. Я крепко, должно быть, до боли сжимаю его. А он в ответ так же — меня. Свет из окон, если это тусклое лунное освещение вообще можно назвать так, слабо вырисовывает в общих чертах объекты. Как во сне подходим к следующей двери, непосредственно в дом, ожидая увидеть там что угодно… Гостиная. В ней бедлам. Поломанная мебель, все вверх дном, но никого и мало что улавливается. Еще дверь. Кухонька с настоящей печью… Вот он — основной источник смрада. Такое чувство, что здесь кого-то разорвало. Пространство основательно залито кровью. Пол, стены… Она уже высохла и запеклась. Меня тошнит. Я прикрываю нос и рот сгибом локтя. Женя же резко от меня отталкивается и, скрючившись, облокачивается об стол, пряча лицо в ладонях. Он шепчет что-то очень тихо, я различаю только «все было зря». Мне становится совсем не по себе. Теряю контроль над ситуацией по всем фронтам. Аккуратно подхожу к Жене сзади, кладу руку ему на спину. Так же тихо зову: — Жень… И тут — взрывается. Не знаю, что же послужило искрой… Он неожиданно резко разворачивается и с силой отпихивает меня от себя. Я этого никак не ожидаю, и потому мое тело безвольно и послушно ударяется о противоположную стенку. Но это не утихомиривает раненого, обезумевшего зверя в Жене. Он мощно бьет кулаками по столу. Вещи, оставленные на нем, падают одна за другой, перекатываются. Его руки тут же их подхватывают и начинают беспорядочно метать в разные стороны. При этом Женя не издает ни звука. А я понятия не имею, что делать… Что?! Беспомощно от своей стенки пытаюсь его дозваться вновь: — Женя! — Отъебись! — снова шепотом, но с такой явной и открытой угрозой в голосе, словно он едва сдерживается от того, чтобы меня убить. Или, по крайней мере, запустить канделябром на три свечи. Только вот все равно ведь запускает. Где-то на двадцать сантиметров правее моей головы. Зная исключительную меткость Жени, это — предупредительный выстрел. Не понимая, что еще или, точнее, что вообще могу сейчас сделать, тупо поднимаю увесистый антикварный подсвечник. Один парафиновый стержень в нем разломился напополам от удара об стену, второй просто почти догорел, зато третий остался целехонек. Я хочу развеять тьму, хочу прояснить хоть что-то, если не в происходящем, так хоть просто в голове. Судорожно ищу взглядом спички; на камине, где же им еще быть, как не там? И правда, есть. Только вот тело-чурбан если как-никак еще мне подвластно, то мелкая моторика для него сейчас что-то заоблачное, из разряда фантастики. К тому моменту, когда мне, наконец, удается зажечь спичку и поднести ее трясущейся рукой к фитилю свечи, Женя уже прекращает швыряться предметами и продолжает на том, с чего начал. Его согбенное тело мелко подрагивает. Комната озаряется светом единственного крохотного пламени и выглядит еще более зловеще. На вторую я решаю не тратить сил; все равно не уверен, что зажечь ее удастся, кажется, и с предыдущей вышло чисто случайно, зато измотало жутко. Похоже, в доме и правда никого нет, иначе бы уже обязательно стеклись на весь этот невероятный шум, так или иначе окончив тем наши страдания. На мою руку начинает капать воск, но я даже на это почти не обращаю внимания. Бездумно пялюсь на пол, пока до меня не доходит… Подсознание сейчас работает и все понимает значительно лучше меня самого. А взгляд мой, оказывается, уже с минуту прикован к листу бумаги, испещренному каким-то текстом. Должно быть, Женя скинул его со стола в числе прочего. Нагибаюсь и читаю. Пульс словно бы учащается, зато дышать становится значительно легче. — Жень? — предпринимаю я еще одну попытку. — Оставь меня, слышишь?! Оставь меня в покое! — та же тихая отповедь в ответ. Только вот теперь у меня есть то, что мы ищем. Почти есть. И я не отступлюсь. Еще раз пробегаюсь глазами по короткому тексту, собираясь с духом. Почерк крупный, разборчивый, но при этом острый и с наклоном влево, как у меня самого. Местами чуть поплывший, с кляксами, края которых обозначены легкой чернильной голубизной. Кашлянув по избитому клише, стараюсь зачитать вслух так громко, как это только возможно с моим убитым голосом: «Женя. Я очень надеюсь, что ты и именно ТЫ читаешь сейчас это послание. Я был здесь. Пришлось уехать. Прости. Помнишь, как в детстве мы с тобой общались? Там — остальное. Чтобы не попало не в те руки. Жду тебя». Поначалу он пытается меня перебить, заткнуть, отмахнуться от моих слов, как от назойливой мухи, поэтому пропускает половину. Потом до него наконец доходит. Он медленно поднимает голову и его влажные глаза блестят удивлением в тусклом свете. Неожиданно, в одно быстрое движение, оказывается подле меня и с грубым: — Дай сюда! — выхватывает у меня клочок бумаги. Пробегается по тексту глазами. Оглядывается по сторонам, находит еще одну свечу, зажигает ее примерно так же сильно трясущимися руками, как и мои. Затем, не говоря ни слова, опираясь о стенку, подходит к крутой лестнице в углу, которую я даже поначалу и не заметил. Подъем дается ему с гигантским трудом; он даже встает на четвереньки, чтобы не упасть. Иду следом и только теперь, на лестнице, понимаю, как же нехило меня штормит. Каждую секунду я рискую свалиться и заодно спалить к хренам весь этот основательный бревенчатый дом, поэтому благоразумно следую Жениному примеру. Ползти со свечой в руке — развлечение ниже среднего, конечно… Сверху уже скрипят доски; спешно присоединяюсь к их проминанию. В небольшом коридорчике с окошком в конце по обе стороны расположены двери. Женя уже успел подойти к одной из них. Открывает, настороженно просовывая голову и руку со свечой, но внутрь не заходит и, убедившись в чем-то там, наверное, в безопасности, закрывает. Затем перебирается к другой двери и застывает словно бы в нерешительности. Я подхожу медленно, но за все это время его рука даже и близко не устремилась к дверной ручке. Он… боится? Скорее всего. Это для меня тут все вновь. Женя же жил здесь еще совсем маленьким мальчиком. Он не был в этом месте двадцать два года, должно быть, уже надежно закопав в памяти все хорошие и плохие воспоминания. И вот теперь на него — все разом. А ведь, возможно, именно за этой дверью умирала его мама… Мне становится не по себе, словно часть Жениных эмоций и чувств передалась. Но я понимаю, что кто-то из нас должен решиться. Не знаю, как он к этому отнесется, но пускай этим кем-то буду я. Берусь за ручку и проворачиваю ее. С тихим скрежетом дверь отворяется. За ней — просторная комната, разделенная как ширмой здоровенным сквозным книжным шкафом. Полки в нем разноразмерны, а некоторые ряды целиком изъяты, через проемы что-то поблескивает, светится, слабо отдаваясь на горкой спускающемся к краю потолке. Но даже так количество книг кажется невероятным. А конструкция шкафа странная, никогда такой не видел. Недалеко от входа стоит двуспальная кровать, такая же массивная, как и все в этом доме. Подле нее тумбочка; кажется, на ней какие-то фотографии в рамках, но Женя, только бросив туда взгляд, по большому кругу обходит эту постель, как чумную. Проявлять же свое неуемное любопытство и нагло пойти рассматривать вещи после такой вот демонстрации чувств с его стороны кажется мне неуместным. Поэтому следую за ним. За шкаф. Там обнаруживается удивительно завораживающий источник тусклого света. Большая напольная ваза, из которой, как у подводного анемона, торчат тонкие нити, колышущиеся от легких дуновений сквозняка, светящиеся на концах разноцветными светодиодными точками. Так могут светиться феи в магическую, лесную ночь. Комната в канун Нового года. А еще — надежда. Я замираю, непроизвольно любуясь бытовой, но абсолютно неожиданной в этот самый темный час магией, а Женя даже подходит и рукой проводит по кончикам светящегося снопа, который подчиняется ему, мягко следуя за движением ладони. Кроме необычного и неясно почему горящего ночника, здесь есть небольшая кровать, миниатюрный столик с прикрученной к столешнице лампой, а на стенку привешена одна большая рамка, за которой — очевидно детские, кривоватые, но при этом даже с первого взгляда интересные и небесталанные рисунки, гораздо живее и ярче моих того возраста. Женины? Думаю уточнить, но гляжу на него и все возможные слова застревают в горле. Он, заметив мой взгляд, вновь приходит в движение, ставит подсвечник на стол и аккуратно, так, словно в любой момент готов упасть, опускается на сине-сиреневое покрывало постели. Про себя отмечаю, что помещение, хотя и выглядит нежилым, при этом каким-то образом умудряется быть чистым. Женин взгляд упирается в книжные полки и там фокусируется, замирает. Надолго. Я продолжаю держать заливающую меня горячим, согревающим воском свечу и молча сажусь рядом. Жду. Через какое-то время ожидание оказывается награждено хриплым разъяснением: — Лет в семь я поругался с отцом. Уже тогда был с этим своим характером… Впервые прям так серьезно, хотя и из-за какой-то глупости. Недели две с ним не разговаривал. Даже специально внимания не обращал, будто его не существует. Честно говоря, тогда я думал, что вообще больше никогда-никогда в жизни общаться с ним не стану. Но тут ситуацию спасла мама. Она подловила меня на том, что я зарекся с ним лишь разговаривать. А про письма речи не было. И вот, мы, живя в одном доме, здесь, в одной комнате… Начали переписываться. Поначалу послания оставались на столе. А потом это стало уже традиционной игрой. И чтобы не было скучно — мы прятали эти письма, разработали с ним шифровальную систему — книгами, чтобы мы одни могли определить, в какой из них письмо. Никогда бы не подумал, что он вспомнит… — Много книг. Долго, наверное, искать… — Было больше. Шкаф сделал отец, а мама постоянно говорила, что все равно, чтобы прочесть все эти книги, ей понадобится не одна ее, а минимум три-четыре таких же жизни. Она… была права. Я не знаю, что на это ответить, и поэтому просто кладу свою руку поверх его. Никакой реакции не следует. Проходит еще немного времени, пока Женя не выпутывает свою руку из-под моей, указуя куда-то: — Вот здесь. Тут же встает и достает книгу, открывает, садится рядом со мной. Внутри, на сто восемдесят третьей странице, оказывается аккуратно вырезанная и сложенная карта с проведенной ручкой дорогой и мелкими заметками. Откладываем пока ее и читаем приложенную записку. «Мне удалось созвониться с Полковником. Решили ехать к нему. Все равно здесь невыносимо находиться. Ты был там пару раз, помнишь? Я приложу карту. Ехать придется через лес. Я на всякий случай оставил тебе канистру бензина, она на чердаке. Со мной все в порядке. Кровь не моя. Потом тебе все объясню. Когда приедешь.» — М-да, спасибо, папочка… Мог бы хотя бы оружие заодно оставить. По лесу… Это же надо вообще! О чем он только думал?! Как… — Должно быть, о тебе. А еще — о себе. Женя только хмыкает в ответ, а я разглядываю маршрут. Нужно будет вернуться на трассу, пересечь ее и поехать в противоположную сторону по петляющим лесным дорогам до реки Шлинки. Ехать чисто по расстоянию часа полтора или меньше. Если бы по нормальной дороге. Но там же будут, поди, просеки, не так ли? Грунтовки, опять-таки, и это в лучшем случае. Вот только сомневаюсь, что на нас придется лучший случай, потому как на карте, довольно детальной, в том месте, где обозначен крестиком «финиш», явно нет никакого селения, даже хоть урочища, тонко на это намекающего. Один сплошной лес. И дорога, та, что на карте, а не обозначена поверх, обрывается где-то на полпути. — Кто такой этот полковник? — Полковник, ну, он — полковник. По званию. Как можно догадаться. Всеволод Александрович. Лучший друг отца. Работали они вместе. А дом себе отгрохал на территории бывшей войсковой части. Разумеется, секретной, как без этого. Он откидывается на стенку за спиной и со вздохом отворачивается к светящимся огонечкам. Я же понимаю, что если продолжу так сидеть — попросту усну и все на этом кончится. Уже успел несколько раз погрузиться в микросон. Все же здесь незначительно, но теплее, чем на улице. Не согреться никак, но измученному организму наплевать. Через силу заставляю себя подняться и подойти к окошку. Из него открывается вид на задний двор и лес. В принципе, почти одно и то же. Листва сильно колышется и ветки пригибаются. Значит, ветер поднялся сильнее прежнего. Плохо, но, может, хоть он заставит не спать. — Жень, пора. — Что? — Идем. Мы еще не закончили. Осталось немного. — Ты себя видел? Как ты выглядишь? Как двигаешься? То есть нет конечно, я понимаю, что не видел. Но очень сильно сомневаюсь… — Во мне? — В том, что рядом со мной все еще живой человек. — Ну, я ведь говорю с тобой сейчас. — Это еще ничего не доказывает. — Жень, да. Ты прав. Наверное, я где-то на грани. Только мы не доделали все наши дела. И пока я еще собран, то держусь. Стоит мне сейчас хоть немного расслабиться… Это все. Слягу. И ты тоже. Надолго. Навсегда, может. Без еды, не знаю, с водой ли. Как в начале сегодняшнего дня. Шило на мыло. Только не так безопасно. Дверь-то внизу нараспашку… Идем. — Твою же мать, дверь! Верно, Женя же был в полубессознательном состоянии. Это должно было стать моей заботой, но я тоже не подумал. Мы затихаем и прислушиваемся, но, на наше счастье, ни скрипа, ни звука, ни стона, только ветер все бьет в оконное стекло. Впрочем, это тоже не самый надежный барометр. Женя встает и ковыляет к противоположной стене, взяв свечу. Я следую за ним и вижу приставленную стремянку и люк. — Давай я! Он не против. Пропускает меня вперед, забирая из рук свечу. Пока я лезу и нашариваю рукой увесистую канистру, говорит: — На мотоцикле. Ночью. По темноте. Через лес. С полудохлыми ездоками. Я же уже говорил тебе, что мы умрем, да? — До сих пор же живы… — Это чистая случайность. Превратности судьбы, знаешь? Знаю-знаю. Тысячу раз уже о том думал. И что теперь… Спустившись и поставив канистру на пол, глядя ему прямо в глаза, говорю: — Теперь мне нужна будет твоя помощь. — Да ты что! И в чем? — Посмотри карту, запомни и держи при себе. Будешь орать, если не туда поеду. Плевать уже на горло все равно… Я сейчас не могу быть до конца уверенным в ясности своего рассудка. — Это, между прочим, мое горло, а плевать на него тебе. Разговор двух скрипучих дедов; объективно доказывает, что плевать мне сейчас не только на его горло, но и на свое собственное. Но карту Женя все же смотрит, тщательно изучает даже, прежде чем свернуть и убрать в карман. Затем, вновь не говоря ни слова, твердо направляется к двери и выходит, даже не оглядываясь. Я, оставшись наедине с собой, не удерживаюсь и подхожу к тумбе с фотографиями. Там — семейное фото на фоне все того же сруба: совсем молодая пара, пара пожилая и маленький мальчик, от силы лет трех. На соседствующей фотокарточке — портрет женщины. При беглом осмотре я нахожу ее лицо красивым и приятным, а еще — она мне очень сильно кого-то напоминает, но эта мысль смутна и я все никак не могу уловить, кого же именно. — Ну где ты там? — из коридора слышится недовольный Женин голос. Я, испугавшись, что сейчас он застанет меня за разглядыванием его жизни, его прошлого, словно на месте преступления, делаю странную вещь: резко, в одно движение собираю обе рамки в стопку и прячу в карман ветровки. Успеваю как раз вовремя, ведь именно в этот момент Женя с недовольным лицом заглядывает в проем. Я не могу до конца объяснить сам себе своего поступка, но отчего-то надеюсь, что он не замечает топорщащегося кармана. Чтобы отвлечь его внимание, говорю: — Иду. Извини, задумался. Женя фыркает: — Задумался он. Ну конечно. Ты только за рулем так… не задумывайся. — Так — не буду. Со всем немногочисленным добром и новыми знаниями, с трудом умещающимися в трещащую голову, мы спускаемся вниз, убедившись, что никто нас не поджидает. Удивительное дело, но и слава тебе господи. Сейчас, когда мы безоружны, встреча с любым зомби может быть решающей… все наши проблемы. На обезображенной кухоньке Женя тормозит и проверяет комоды. На наличие съестного, наверное. Я уже перешел ту грань, когда есть хочется срочно и нестерпимо. Вместо этого меня тошнит: одновременно и от голода, и от одной только мысли о еде. Мысли о воде тоже спорные: с одной стороны, я сполна наглотался ее, дождевой, в пути. С другой — жажда все равно мучает. С третьей — долбаное горло; кажется, что бы я сейчас ни глотал — все будет похоже на раскаленную кочергу. Под конец своих не слишком удачных поисков Женя хлопает дверцами шкафчиков с остервенелым ожесточением, но это не помогает; вся его находка как являла собой коробочку с сахаром-рафинадом, так им и ограничилась. А вот попить все равно не предлагает. Похоже, здесь попросту отсутствует водопровод; не удивлюсь, если за водой нужно ходить на противоположную сторону деревни, до колодца. Женя грубо грохает коробку на очищенный им же стол, так, что даже местами слипшиеся кубики подпрыгивают. Говорит мне: — Жри давай быстро. Сам закидывает в себя парочку. Морщится при этом. Повторяю его действия. И одно, и другое. Слюны в моем рту явно недостаточно, чтобы хоть на чуть-чуть растопить угловатый, плотно сбитый кубик. Приходится жевать, хрустеть белой дрянью, смалывать в мелкий, почти не плавящийся порошок, глотать. Режет горло, преумножает жажду, но я понимаю — необходимо. Углеводы. Для работы мозга. Просто чтобы не упасть. Понимаю, но ненавижу всеми фибрами души ни в чем не повинную приторную сладость. О, а ведь когда-то я просто обожал в нее вгрызаться. Беру еще несколько; их почти не проглотить. Но и не выплюнуть! Нельзя тратить драгоценную слюну, да и столько усилий было потрачено на пережевывание. Поужинав подобным манером, выходим, наконец, на улицу. Я удивлен, но в самом деле ни один из местных, пусть даже бывших жителей не вышел к нам навстречу. Пока я трясущимися руками наливаю бензин, расплескивая на этот раз по меньшей мере половину, Женя копается в кофрах, одновременно говоря: — Тут полселения разъехалось кто куда. Кому охота жить в деревне, только водку и глушить? Тем более — такой маленькой, на три улицы. — Но ты все равно испугался, когда вспомнил про открытую дверь… — Конечно! Помнишь, как нам сказал наш новый друг Леонид Маркович? Постоянная бдительность, он сказал. Вполне оправданно звучит, нет? Особенно после уже пережитого. Хочешь? Я не сразу соображаю, к чему эта неожиданная смена темы и, обернувшись чтобы посмотреть, разбрызгиваю еще часть ценного топлива. Женя закатывает глаза, но никак не комментирует, вместо этого произносит: — Да знаю, хочешь, — неожиданно вкладывает мне что-то в рот и продолжает, — глотай. Твое любимое. Ах, порция анальгетиков. Ее действительно не хватало, впрочем, на свое тело я внимания стараюсь вообще не обращать сейчас. Оно мне спасибо не скажет, да и все равно, какая разница, уже и так ведь матами меня посылает. Когда все готово и больше уже нет смысла откладывать, мы садимся на привычные места и трогаемся. Теперь значительных усилий требует не только маневрирование, но и такое, казалось бы, простое дело, как держаться. Держаться изо всех последних сил.***
В полузабытьи, на автомате выруливаю на трассу и далее в объезд, к лесам. А там — на неочевидную тропку, на какую с трудом бы протиснулась любая машина, несколько раз промахнувшись мимо и покрутившись на одном месте. Думаю, что, наверное, обыкновенно до этой дачи они ездили другим путем, а Женин отец просто нарисовал самый короткий. После этой — мыслей уже нет никаких. Совсем. И переживаний — тоже нет. На наше везение, тропка через какое-то время, после двух путаных перекрестков, расширяется. Дорога через лес оказывается не грунтовой, а долгое время гравийной. Узкой; встреться здесь две машины — не разъехались бы никак. Ветер действительно усилился, а одежда так и не просохла. Теперь он бьет почти сносящими с седла порывами, угрожающе шумя раскачивающимися деревьями. Холод почти невыносим. При всем своем состоянии, я даже умудряюсь трижды правильно свернуть. За все время движения по пути нам вообще не попадается никого и ничего. Ни одной машины. Однообразие и темнота, помимо моей воли, расслабляют и усыпляют. Раз или два я все-таки проваливаюсь в сон. В первый раз незаметно для Жени. Во второй — он будит меня грубым тычком под ребра и орет, чтобы я остановился. Не слушаюсь его. Не поможет. Ничего сейчас уже не поможет, только я сам себе. Нам. Лишь бы продержаться. Может быть, зря. Тогда бы я заметил раньше. Тогда бы такого события могло не произойти вообще. Только поздно. На насыпную тропку, неожиданно для меня… выскакивает человеческая фигурка. И замирает. Мой мозг, отвыкший от такого, не сразу обрабатывает информацию. Хотя, казалось бы, что очевидней — вот же она, выхваченная светом фар. Крупицы драгоценного времени уходят еще и на то, чтобы, осознав материальность существа передо мной, посмотреть ему в глаза. Живые. Человеческие. Испуганные. Я ничего не говорю. Не кричу. Не торможу, потому что поздно это делать — тормозить. Не на нашей скорости, не в такой близи. Нужно принять какое-то решение. Сейчас. Принимаю. Вопреки обещанному Жене. Так, как чувствую. Как правильно. Просто резко, из последних сил поворачиваю. Слышу за спиной вопли. Женины или этого пацаненка? Обоих? Не трачу сил на выяснение того, кто и что. Пускай. Мы даже не переворачиваемся и не заваливаемся. Умудряюсь как-то удержать руль. Еще пока умудряюсь. На всей этой нашей гигантской скорости катимся вниз. Под насыпью — еще один склон. Крутой. Длинный. Поначалу даже без растительности, полупесчаный. Под конец… Скорость потихоньку спадает. Слишком медленно. Маневрирую между деревьями как могу. Но мы все равно то и дело что-то цепляем. Сбивается зеркало. Потом фара начинает мигать и гаснет. Лицо вот пока что только все еще цело. Это ненадолго. В какой-то момент я все же торможу в дерево.***
— …вставай же! Елисей! Давай! Очнись! Ты же всегда… Всегда так… И теперь… должен. Давай! Снова запах серы в носу, а к нему — стойкий медный вкус во рту. А Женины крики перекрывает какой-то непрерывный шум. Наверное, это у меня в голове. Поворачиваюсь, на сколько хватает сил, и сплевываю. Кровью, разумеется. Зуб выбил, что ли? А еще — мир слегка вращается, плывет. Гляжу на Женю и не нахожу ничего умнее, чем спросить: — Ты… как…? — Я?! Да я-то, блять, заебись как! Просто гляжу на него, без какого-либо выражения. Он скоро успокаивается и отвечает конструктивно, вновь беря на себя ведущую роль. — Да в порядке я. Уж по сравнению с тобой… Удачливый ты наш. Насадился щекой на сук, насквозь. Как только жив остался? — А… байк? — Даже если он еще и способен ездить… На него ты сегодня больше не сядешь. — А… как… — Как-как… Надо будет — заночуем в лесу. Но вообще… Кажется, мы слегка срезали. Не понимаю, о чем он. Поначалу просто пытаюсь встать. Он помогает подняться, подхватывая. Замечаю, что в его руках оказалась трость; как, кто мне объяснит, как она вообще выжила при столкновении? Это какая-то магия. Будет нашим боевым артефактом. Приваливаюсь к дереву и оглядываюсь, а Женя отходит, чтобы поднять с земли отцепленные от валяющегося грудой металлолома мотоцикла кофры и повесить их себе на плечи. Помимо этой картины, нахожу источник монотонного шума. Он-таки вне моей головы. И Женины слова о сокращении пути становятся ясны. Мы у реки. Если ехали правильно; черт, впрочем, это единственная река в округе, если верить карте, значит — ошибки быть не может! И съехали же ровно в ту сторону, куда надо… — Ты сможешь идти? Киваю головой, и мир тут же снова садится покататься на карусель. Впрочем, боли абсолютно сейчас не чувствую, значит — идти смогу. Голова у меня разве что кружится не прекращая, но при этом и тошнить перестало. Наверное, Женя дал мне какое-то мощное обезболивающее. Хотя нет, скорее, все дело в шоке. Я не до конца понимаю, что происходит, реальность не кажется мне настоящей. Женя подхватывает меня, крепко держит за талию, и мы медленно, то и дело запинаясь, бредем вдоль реки. Его тело бесперебойно мелко трясется, и это меня сейчас раздражает, но как-то лениво и почти неощутимо. Настолько привыкаю просто двигаться, пусть даже и на словно бы чужих ногах, что ощущаю себя роботом. Чувства все тоже улетучились. Поэтому, когда мы сворачиваем на тропинку, уводящую от воды, и через какое-то, долгое, должно быть, время, пройдя вглубь, натыкаемся на высокий глухой забор, над которым маячит контур крыши, я этого даже не понимаю. А все-таки поняв, так и не могу ничего почувствовать. Совсем. Зато Женя, похоже, может. Он ничего не говорит, не издает ни звука, но я замечаю, как ускоряется его шаг и сердцебиение. Мы не успеваем подойти к воротам, как на стене рядом с ними загорается фонарь. А вот людей нет. Значит — с сенсорными датчиками на движение. — Наверное, надо постучать, да? Эта Женина фраза звучит как-то непривычно беспомощно и испуганно. Я лишь шепчу в ответ: — Да. И тут же оседаю на сырую землю. Устал. Подожду здесь. Сейчас, наверное, что-то будет… Женя ничего больше у меня не спрашивает и не пытается поднять. Вместо этого подходит к узенькой двери рядом со здоровенными металлическими воротами. Может, звонка там нет, а может, воспринял свою же команду к действию слишком буквально. Так или иначе, он стучит. Три-тук-тук. И еще три. Оборачивается на меня с непонятным выражением лица, снова заносит кулак. И тут. Дверь распахивается. А в Женин лоб утыкается длинный ствол. Бесконечный момент, в который я даже не успеваю начать подниматься — ничего. А потом тихое, но отчетливое. Женино: — Я тоже рад тебя видеть, отец.***
Немая сцена длится всего несколько секунд. В тусклом свете фонаря на заборе мучительно слезящимися глазами трудно разобрать, как именно выглядит мужчина, но, готов поспорить, шок — вот что он сейчас испытывает, вот что написано на его лице. Это сочится сквозь самые поры в окружающую атмосферу. Это в самом воздухе. Как и напряжение. Все то многочасовое напряжение, которое живет во мне сейчас, а заодно и в теперешней ситуации. Мне оно так нелепо и несерьезно, что хочется излить из себя; рассмеяться. Только вот даже этого я не могу. Ожидание разбивается облегчением, когда ствол пушки медленно опускается. Когда, все еще, должно быть, не веря, мужчина, кинув оружие прямо себе под ноги, чуть ли не бросается на Женю. Обхватывает его, как-то суматошно, но, я это отмечаю, аккуратно, бережно прижимая к себе. По какой-то причине Женя не обнимает его в ответ, а просто стоит так, как безвольная кукла, выжидая. Затем позволяет подхватить себя под руки и провести внутрь. Его отец даже не удосуживается выглянуть наружу, должно быть, для него сейчас не существует ничего, кроме сына. А Женя молчит. Так они и скрываются из поля моего зрения. Вот, значит, и все. Я выполнил свою миссию. Я больше не нужен. Но я даже рад этому. Теперь-то могу отдохнуть. Откидываюсь назад, на землю, впервые за долгое время осознанно и бесцельно глядя в самое небо над головой. Оно чистое и звездное; такое никогда не увидишь в Питере. Вокруг размеренно шуршит трава, перешептываясь о чем-то с ветром, а им вторит листва. Я закрываю глаза. Мне хорошо. Но мое единение с природой кто-то нарушает, грубо вторгаясь в личное пространство. Чьи-то сильные руки подлезают мне под спину. Я открываю глаза. Абсолютно незнакомое мужское лицо, чуть пухлое, с уймой лучистых морщин в уголках глаз, тяжелыми надбровными дугами, белыми от седины волосами чуть ниже ушей и белой же короткой щетиной на лице. Мужчина что-то тихо бубнит себе под нос и, кажется, хочет поднять меня на руки, но увидев, что я открыл глаза и разглядываю его, пристально смотрит в ответ, спрашивает: — Парень, ты как? — Я… сам! — Сам-сам. Ну сам, так сам. Все же, ничуть не напрягшись, ставит меня на ноги своими ручищами, но на себе тащить не пытается, лишь обхватывает так же, как до этого делал Женя. Я, не сомневаясь, кладу в ответ на его предплечье свою руку. Он весь, как я успеваю мимоходом заметить, крупный и плотный, можно бы было даже подумать, что толстый, если бы я не ощущал руками перекатывающиеся, могучие мышцы. Когда мы проходим в проем, то дверь за нами закрывает еще какой-то человек, но, увлекаемый вперед, разглядеть его я не успеваю. Никчемное расстояние от ворот до дома отчего-то дается мне очень тяжело, не в пример сложнее всего пройденного за последнее неопределимое время пути. На лестнице летней веранды, которая категорически не хочет мне покоряться, мужчина, придерживающий меня, со вздохом и невзирая на мой стон протеста, приподнимает и ставит, лишь когда этот злосчастный этап оказывается преодолен. Затем аккуратно подталкивает вперед, поскольку я, видимо, впадаю в ступор, сам того не замечая. Мы входим внутрь дома. Меня ослепляет. Яркий теплый свет заставляет щурить и без того измученные глаза, а голову простреливает резкой болью, первой за то время, что я приятно и бездумно себе прохаживался по лесу в прекрасной компании. Похоже, чувства вновь начинают ко мне возвращаться. Нет. Не хочу. Боюсь, что того лавинообразного кома боли, что на меня разом свалится, когда окончательно приду в себя, попросту не переживу. Чтобы надежно отгородиться от всего, я закрываю глаза еще и ладонями. Кажется, при этом почти падаю, но меня снова подхватывают надежные руки моего проводника и практически вносят в какое-то помещение, усаживают на что-то мягкое. Когда я все-таки решаюсь снова открыть глаза, постепенно раздвигая руки, как шторы, обнаруживаю себя на просторной, залитой светом кухне. Первым делом вижу мужчину у плиты, как-то суетно, но при этом все равно изящно гремящего посудой, одновременно что-то помешивающего. Это — Женин отец, ошибки тут быть не может. Я не могу рассмотреть его в деталях, потому что все попытки четко сфокусироваться обязательно заканчиваются провалом, но в общих чертах он выглядит примерно как я его и представлял, разве что моложе и худее. А так: достаточно высокий мужчина со слегка вьющимися каштановыми волосами и аккуратной короткой бородой, крепкий, но не толстый. Когда метает в мою сторону быстрый взгляд, тот кажется тяжелым и пронзительным. Впрочем, может, это я уже себе придумываю. Рядом со мной, только сейчас замечаю, сидит, а точнее, полулежит, разместив голову на столе, Женя. Его все еще, не прекращая, бьет та же противная мелкая дрожь. Поймав мой взгляд, он зачем-то распрямляется и не прерывает зрительного контакта до тех пор, пока на кухню не заходит еще один мужчина, вставая совсем недалеко от меня. Он самый худой и словно бы строгий, собранный из всей этой троицы. Но все равно значительно крупнее меня. У него абсолютно спокойные, нечитаемые серые глаза, усы и заостренная бородка, а волосы на голове выбриты ежиком. Не знаю почему, но мне под этим его взглядом неуютно, хотя, казалось бы, не время для таких мелочей. Может быть, я слишком нагло пялюсь на них всех. Впрочем, и они отвечают нам той же монетой; разглядывают нас: изучающе, сочувственно, недоверчиво, очень удивленно, а еще — с некоторой долей ужаса, что ли. Хочется спрятаться, сжаться, стать невидимкой… Расплакаться, опять-таки. Но что я, не мужик, что ли… Женин привычный голос выводит меня из состояния легкой паники: — Эй. Я оборачиваюсь. Его лицо, в ярком свете кухни выглядящее немногим лучше, чем у зомбака не первой свежести, выражает какие-то совершенно неадекватные эмоции, никак не соотносящиеся одна с другой. Он, снова глядя только на меня, тихо говорит: — А знаешь, отчего вымерли динозавры? У меня, наверное, слуховые галлюцинации. Или он и правда только что сказал этот бред? Прежде чем я успеваю сформулировать хоть какой-то вопрос к нему, он продолжает: — Оледенение. Они вымерли от оледенения. Я глубоко вдыхаю, а затем медленно выдыхаю. Не послышалось. Что, блять?! — Чувствуешь себя отчасти динозавром, а? — Женя… У меня даже слов нет. Качаю головой. Кретин, господи, какой он кретин! Я не лучше. Не соображая, бью себя рукой по лбу, тут же издавая хриплый ор боли. И именно в этот миг почему-то на меня наваливается понимание всей абсурдности ситуации, этой гребаной трагикомедии напополам с черным юмором, отводя на дальний план все переживания этого и прошлых дней. Меня накрывает так, как, должно быть, бывает только от гашиша. Я смеюсь. Болью и отчаянием, удачей и неверием, горечью и усталостью. Сначала тихим цоканьем в горле, словно птица какая клекочущая. Потом — трясясь всем телом и запрокинув кружащуюся вертолетом голову назад. Смеюсь, а из глаз отчего-то градом текут слезы. С головы спадает капюшон, я слегка дергаю головой, чтобы зачем-то ускорить процесс; изображение перед глазами тут же начинает троиться, а всклокоченные длинные волосы пользуются моментом и подаются вперед, обдавая концентрированным запахом крови, прилипая к разорванной скуле и щеке. Чуть поворачиваюсь, чтобы увидеть Женю. У него трясутся губы и взгляд потерянный. Но стоит ему посмотреть на меня, как и его пронимает. Этим вот кажущимся безумием. Он фыркает. Раз, другой. Наклоняет голову, оперев ее о руку, создавая свое ограниченное, отстраненное пространство. Его тело тоже сотрясает в спазмах натужного веселья. И вот мы оба уже ревем. И ржем одновременно. Два взрослых парня. Привалившись друг к другу. Посреди светлой, чистой, теплой кухни, в реальность которой мне до сих пор не верится; реальность, которая просто не может быть нашей. Под растерянными взглядами трех суровых мужиков. Выбивая из себя чердачную пыль и сумрачную безнадегу. Почти мертвые, но, как никогда, — живые.