И что такое плохо

       Мы все еще целуемся, когда я слышу шаги входящих в комнату мужчин, но прекращаем лишь после того, как кто-то из них нарочито прочищает горло. Тогда я слегка дергаюсь, а Женя, не споря, прерывается и позволяет мне обернуться, но так и не выпускает из тесных объятий. Да, что бы там ни говорил Женин отец десять минут назад по поводу наших отношений с его сыном, но воспринимать их он, похоже, так до конца и не готов. Об этом можно судить хотя бы по тому, как пошли красными пятнами его щеки, а взгляд блуждает по предметам интерьера, упорно стараясь не фокусироваться на нас. Однако — молчит. И на том спасибо. А еще большее спасибо Всеволоду, который, хоть тоже и выглядит смущенным, но зато не акцентирует внимания на этом, вместо того протягивая мне тарелку с неожиданно зеленой однородной жидкой массой и ставя две кружки на табурет возле кровати. Я начинаю елозить, чтобы устроиться поровнее и ничего не разлить, но Женя, который садится быстрее меня, так и не думает размыкать объятий. Вместо этого он, прихватив меня под мышки, вытягивает наверх и, обвив руки вокруг моей груди, заставляет таким образом опереться о себя. Я не знаю, что там сейчас написано на его лице, но его отец, все же не удержавшись и бросив взгляд на сына, тут же вновь отводит глаза, на этот раз — в пол и опустив голову. У меня уже нет сил анализировать, а вот есть хочется очень, так, что желудок, скрутившийся в тугой узел, громко оповещает об этом всех окружающих гулом ненастроенного тромбона. Поэтому я с радостью принимаюсь за странное нечто, оказывающееся неожиданно вкусным. Пока я ем, все, словно застыв на местах и даже не шевелясь, молча ждут чего-то. И мне было бы очень неловко, если бы я еще был способен переживать по таким мелочам после всего случившегося. Я справляюсь с едой довольно быстро и решаю развеять эту необъяснимую тишину, вполголоса благодаря:        — Спасибо. Очень вкусно. Что бы это ни было.        — Это… суп-пюре из шпината. Хочешь еще?        Я киваю и тут же спрашиваю:        — А что, никто больше не будет?        — Мы все уже ели недавно, так что он, считай, персонально твой. Кушай сколько влезет…        Улыбаюсь в ответ и дожидаюсь, когда мне принесут еще, задавая в это время вопрос в пространство оставшимся:        — А вы уже общались?        Мне никто не отвечает; я поднимаю взгляд и понимаю, как дебильно прозвучал мой вопрос, когда гляжу в недоуменное лицо Валерия. Действительно, о чем это я? Поясняю:        — Я имею в виду, вам же, наверное, тоже есть, что рассказать, ну, обо всем… Как вы здесь в итоге собрались и что видели… Или, там, выводы…        Прежде чем мужчина, на которого я гляжу, успевает собраться с мыслями, я слышу Женин ответ у себя над ухом:        — Нет, я ждал тебя, чтобы не пришлось повторять дважды. Да и они не горели желанием говорить на эту тему.        — Понятно.        Женя ждал меня, и ожидание это для него должно было быть долгим. По крайней мере, для меня и моего неуемного любопытства, будь я на его месте, точно бы стало. Должен ли я форсировать события теперь, когда, наконец, в более-менее ясном сознании? Не знаю, попробую решить эту ситуацию чужими руками:        — Может, сейчас?        — Что — сейчас? — спрашивает вернувшийся с добавкой Всеволод.        — Елисей просит рассказать о том, что с нами было и как мы сюда добрались, — переведя взгляд и почему-то сложив руки на груди, отвечает вместо меня Валерий и смотрит на друга, явно ожидая его реакции по этому поводу.        — А. Елик, ты думаешь, ты способен сейчас воспринимать информацию? Я что-то сомневаюсь. Думаю, тебе нужно еще отдыхать.        — Хотя я считаю, что идея рассказать это без участия Славы — вполне здравая, — вставляет Валерий, продолжая мрачно буравить Всеволода взглядом.        — Да, может, ты и прав. Но, в любом случае, мне кажется, для одного дня это — слишком.        — Почему лучше без Вячеслава? — спрашивает Женя.        — Это… Тяжело ему будет слишком.        — А что… — начинаю было я, но меня тут же прерывает Женин отец спокойным, но настойчивым:        — Потом.        — Когда? — тут же уточняет Женя.        Мужчины переглядываются между собой, хмурясь, затем Валерий наконец отвечает:        — Завтра.        Я чувствую, как мой… парень?! кивает в ответ, и все снова замолкают до тех пор, пока я не справляюсь со второй порцией зеленой массы. Тогда Всеволод принимает из моих рук вновь пустую миску и задумчиво произносит:        — Я пойду, если что, на кухню. А вы тут… не засиживайтесь.        Он уходит, а вот Валерий почему-то остается стоять, но не пытается никак проявить себя или пояснить, чего он хочет, а просто молча глядит на нас, вернее, в основном — поверх моей головы. Мне оттого неуютно, да и наш с ним разговор от и до начинает прокручиваться в голове, что не добавляет радости; я снова внутренне начинаю психовать и уже думаю всем своим видом показать, что, допустим, спать собираюсь и не до разглядываний таких сейчас, как вдруг он разбивает тишину. Как-то неуверенно и скорее спрашивая, чем обращаясь, он говорит:        — Женя?        И снова ни звука. Судя по внимательному прямому взгляду Валерия, они переглядываются, но мне от этого немого диалога не легче. Напряженно ерзаю и, возможно, это побуждает Женю недовольно ответить:        — Ну что?        — Давай мы… забудем былое.        Женя ничего не отвечает; могу понять, да и потом, зная его… Он явно не из тех людей, кто склонен что-либо «забывать». А его отец, смутившись еще больше и опять переведя взгляд, разглядывает теперь стоящие у постели кружки и продолжает:        — Ты мой сын, и, кроме того, ты — мой единственный близкий человек. Все, что у меня есть. Просто… знай это.        Я думаю, что Женя так и продолжит молчать аки рыба, но нет. Хмуро и приглушенно, он односложно произносит:        — Ладно.        Но все же это ответ, более того — ответ утвердительный. Валерий, кажется, тоже понимает, что большего из Жени сейчас не выдавить, и с неловкой улыбкой кивает ему, а затем подходит чуть ближе, берет с табурета, на который глядел последние пару минут, кружки, протягивает нам и говорит уже совершенно на отвлеченную тему, возвращаясь в удобное и привычное для него русло покровительственной заботливости:        — Вот, попейте. А потом ложитесь спать. Сегодня… был тяжелый день. И завтра… будет тоже.        Затем, когда мы принимаем чашки из его рук, включает настольную лампу, светящую мягким теплым светом, а верхнюю — выключает и, кивая как бы сам себе, уходит на кухню. Стоит ему только скрыться из виду, как Женя тихонько, но не слишком-то недовольно, ворчит:        — Потрясающий человек. Не прошло и минуты с его недоизвинений, а он уже снова считает, что имеет право командовать.        — Ну, это же для него естественное состояние?        — Что правда, то правда; естественнее некуда. А еще считает, что все проблемы можно решить, просто подсунув еду тебе под нос.        Усмехаюсь, вспомнив, насколько часто Валерий в самом деле предлагал в случае неловких ситуаций мне «попить». Затем делаю глоток из кружки с бежевато-коричневым содержимым. Это, должно быть, или какао, или горячий шоколад. Явно с сухим молоком, но все равно — вкусно и прямо-таки тающе-нежно. Кажется, второй профессией Всеволоду следовало бы выбрать кулинарию, а то и вовсе первой. Это — определенно не только мастерство, но и врожденный талант. Закончив, я забираю и Женину кружку, шатаясь, встаю с постели, ставлю их на стол. Хочу было выключить лампу, но Женя, увидев мой порыв, зачем-то просит:        — Не надо.        Я не спрашиваю, но подчиняюсь, а потом, умудряясь даже смутиться, начинаю раздеваться. Да, он видел меня голым уже кучу раз, да, он прижимал меня к своему обнаженному телу все эти ночи, да, мы, в конце концов, трахались! И что же изменилось теперь, когда мы, наконец, выяснили отношения, как между собой, так и заручившись чуть ли не благословением его родителя? Из-за смущения путаюсь в футболке и чувствую, как его руки, в этот раз — даже странно — теплые, приходят на помощь, извлекая мою непутевую башку из бордовой ткани, а потом, прежде чем я успеваю среагировать, проходятся по животу, тут же покрывающемуся мурашками, вниз, расстегивают молнию на джинсах и стягивают их в одно резкое движение, при этом без какого-либо стеснения задевая за самые что ни на есть причинные места. Я тут же чуть отстраняюсь, делая вид, что это для удобства, снимаю штаны до конца, складываю их, пожалуй, слишком долго для того, чтобы списать это на естественный ход вещей. Не могу себе объяснить своего поведения; я ведь прекрасно понимаю, что, во-первых, сомнительно, чтобы сейчас он совершал какие-либо действия сексуальной направленности; мы оба слишком разбиты для того. А во-вторых, даже если бы и так, ну и что же дальше? Мне ведь нравится с ним целоваться. Я считаю его красивым. Он мне снится. Мне уютно в его объятьях. Я, в конце концов, буквально с полчаса-час назад искренне признался его отцу в том, что люблю его, Женю. И что же, меня при этом все равно до дрожи пугает сексуальный контакт с ним? Да бред какой-то. Бунтарский мой бедненький мозг, с радостью цепляющийся за чувство противоречия как за что-то важное. Очень весело. Наконец, со вздохом справляюсь с вещами. Женя, увидев это, мигом втягивает меня на кровать, укладывает на спину, и чуть придавливает плечи. Я хочу поскорее забраться под одеяло; не потому, что холодно, нет, в помещении натоплено прекрасно. А потому, что это защита, укрытие. Но он не дает мне этого сделать, а я не хочу проявлять свой страх слишком явно и настаивать. Поэтому, нервозно, но безрезультатно потянув на себя угол одеяла, довольно скоро бросаю это занятие и просто пытаюсь расслабиться под цепким Жениным взглядом.        В направленном желтом свете настольной лампы все его черты контрастны, резко очерчены, и нельзя сказать, что это его красит. Он выглядит старше, чем есть; впрочем, я и без того постоянно забываю: он ведь и правда биологически взрослее, чем я его ощущаю. Иногда кажется, что он — почти сверстник мне, а потом вспоминаю — нет же. Старше на чертову дюжину лет. Вот и сейчас: так странно видеть отчетливо выделенные морщины на обычно юном лице. Вообще, светотени на его лике и теле ложатся какими-то треугольными пятнами, а абрис очерчен угловатой изломанной линией. Благодаря освещению его заклеенный и сильно вспухший нос кажется и вовсе гротескно гигантским. Но, как ни странно, в этом тоже есть какое-то очарование. В духе болезненного, тревожного немецкого экспрессионизма. Я снова отчаянно хочу рисовать, рисовать его, выразительного, выдающегося, волнующего, вдохновляющего… восхитительного! Он заслуживает этого; заслуживает и большего. Гораздо большего. Он…        … поначалу тоже лишь разглядывает меня, но в какой-то момент его открытые ладони приходят в неуловимое движение. Медленно и плавно, но очень легко, он проходится ими по мне, пересчитывая явственно проступающие ребра, забираясь в ямку пупка, обхватывая ладонями мой пояс; их длины хватает даже для того, чтобы пальцы при этом могли наложиться друг на друга. Дальше бережные ласки цепляют выпирающие крылья таза, переходят на бедра, щекочут коленки и снова идут вверх, до самой шеи. А мой член начинает подрагивать, оживать, хотя мне казалось, что к такому сейчас точно не способен. Я одновременно расслаблен и смущен и не знаю, куда себя деть… Не знаю также, что будет, если кто-то из мужчин зайдет сюда и застанет такую вот милую картину. Данная мысль заставляет меня, уже почти успокоившегося и начавшего покачиваться на волнах наслаждения, встрепенуться. Женя тут же, словно опасаясь, что я убегу, придавливает меня к постели и очень уж хрипло говорит:        — Не бойся, сейчас мы будем просто спать.        — Да я и не…        — Мне всего лишь хочется посмотреть на тебя. Можешь ты такое понять?        Хотя я и стараюсь не подать виду, но его слова меня почему-то будоражат. Я даже позволяю себе игривый тон и с усмешкой интересуюсь:        — Мужчины любят глазами, да?        Он наклоняется поближе ко мне, так, что я снова вижу всю глубину его карих глаз с ярко выраженным темным кантом и пульсирующим зрачком, издалека больше похожих на смоляно-черные бусины, как обыкновенно бывает у птиц. Ну что же, не я один птица; он ведь сорока, да? Помню, приходило мне такое сравнение. Грач и сорока; из всех прочих вариантов двум врановым вместе, пожалуй, проще всего. Женя начинает шептать, но каждое слово слышно отчетливо, ведь он так близко:        — Мозгом, Лисенька. Отныне мужчины любят мозгом, — после этой реплики он наклоняется еще и облизывает мою скулу прежде чем продолжить. — Впрочем, полового влечения никто не отменял.        Неожиданно он упирается мне в ногу своей отчетливой эрекцией и заодно как бы невзначай проходится рукой по моему полувставшему члену. Я нервно сглатываю и судорожно вдыхаю воздух, которого стало мало, а он сдержанно смеется, но все же не «развивает тему». Вместо этого устраивается рядом со мной, накрывает одеялом и вплотную прижимается всем телом, продолжая поглаживать теперь уже по спине. Его возбуждение никуда не девается, но и сделать с ним что-либо он не пытается. А я, сытый и пригретый, оказавшись в знакомой среде его объятий и натерпевшись страху за сегодняшний недлинный, но такой тягостный день, начинаю сдавать позиции, так что через какое-то время попросту засыпаю под аккомпанемент непрекращающихся плавных ласк.

***

       Когда я просыпаюсь на следующий день, внешне картина не то, чтобы разительно отличается от предыдущего; скорее наоборот. Я в объятьях Жени, а он читает в неудобной позе. Разве что свет не включен, потому что за окном светло. А еще — атмосфера. Для меня мирное и доброе сосуществование в коллективе — это самое главное, и я рад чувствовать… а точнее, не чувствовать гнетущего страха и горя от былой разрозненности. Похоже, Женя сегодня благодушен. Уж не знаю, замечает ли он, что я проснулся. Наверное, да. Но поначалу я не подаю никаких признаков того, а вместо этого вглядываюсь в текст на пожелтевших страницах и довольно скоро его узнаю; это Булгаковское «Собачье сердце». Странно, зачем? Я уверен, что уж эту книгу Женя точно прежде читал, это как неизбежность. Перечитывает? Скорее всего. А почему — это уже отдельный вопрос. Который не знаю, как сходу задать, а потому неловко подаю голос:        — Читаешь?..        — Читаю, — абсолютно не удивившись, соглашается Женя с моей бесхитростной констатацией, а затем прибавляет. — Уже десятый раз, наверное, читаю ее.        — Любимая книга?        — Да нет. Просто…        — А какая любимая?        — Это слишком интимный вопрос, на который я не готов сейчас отвечать. Тем более что тебе все равно ни о чем это название не скажет.        — Ты такого плохого мнения обо мне?        — Нет, просто я не питаю иллюзий по поводу твоего уровня начитанности.        Меня это не то, чтобы прямо задевает. Я понимаю, что он прав. Но все равно — неприятно. Дергаюсь, чтобы выпутаться из его рук, пожалуй, слишком резко, и он, конечно, не может не понять моего настроя. Но не злится в ответ, а только внезапно плотнее меня прижимает и коротко целует, чтобы затем сказать:        — Доброе утро.        И почти тут же меня выпустить. Все так быстро, что я даже не успеваю до конца осознать происходящего, и лишь послушно эхом вторю:        — Доброе…        Женя, как ни в чем не бывало и словно бы не обращая внимания на мое замешательство, продолжает:        — Для меня оно стало особенно добрым после того, как Вячеслав Андреевич прямо на моих глазах отчитал отца как маленького мальчика. Было весело. Правда, мне тоже досталось, но оно того стоило.        — Эх, Женя-Женя…        — Нет, ну, а что. У всех свои маленькие радости. Я хотя бы не лицемерен в этом смысле.        Я не знаю, что еще ему сказать, да и портить настроение не хочется, так что примирительно прохожусь ладонью по его кудрям и встаю. По тому, как резво мне дается и это, и одевание, я понимаю — легче. Наконец. Все еще шатает, разумеется, и противный жар разливается по телу, но я ощущаю это облегчение, как гора с плеч и баба с возу. А еще одним показателем выхода на поправку является мое желание изучить свое новое местообитание в более расширенном маршруте, нежели тот, которым я ходил все это время. Привычно заглядываю за арку, где на этот раз оказываются все. Я громко обращаю их внимание на себя пожеланием доброго дня, но как только замечаю, что мне навстречу начинает подниматься врач, отворачиваюсь и иду дальше; пускай потом укладывают, колют, проверяют… Все это нужно, но сейчас я хочу просто пройтись.        Сначала, конечно, облегчиться, а потом… Я выхожу в затхлую прихожую и неожиданно для себя самого понимаю, как же сильно мне хочется дышать полной грудью. В замкнутых однотипных пространствах я замыкаюсь и сам на себе; еще чуть-чуть, и волной нахлынут все осознания, я буду их безрезультатно переваривать раз за разом, как валун в животе, никак не желающий подтачиваться едким, но неприспособленным для того человеческим желудочным соком. Не хочу. Не готов. Не сейчас…        Мне нужно выйти.        Составить свое представление о доме, увидеть все при свете дня, да и вообще… Знать, что мир вокруг все еще существует и не ограничивается тремя комнатами.        Только на крылечко и сразу обратно, обещаю я себе. Никто и заметить не успеет. У входной двери нацепляю первые попавшиеся шлепки, а вот куртку взять не решаюсь; мне жарко и без того, да и все же личные вещи. Аккуратно, стараясь не шуметь, будто вор, проворачиваю щеколду замка и чуть ли не на цыпочках выхожу за дверь.        На меня тут же обрушивается шквал ветра, выбивая озноб и дрожь из пылающего тела. Пыльный, мусорный, ветер беснуется как перед ливнем. Воздух совсем не такой влажный, как на Питерских берегах Балтики, но при этом все равно свежий. На открытой веранде с коваными изящными перегородками, подчиняясь неумолимой силе, как маятник раскачивается не горящая лампа. А со стороны леса доносятся и вовсе какие-то мистические завывания, хотя я отчетливо понимаю, что носят они исключительно природный характер: это скрежет коры об кору, стоны из открытых ран-дупел, шелест хлестко бьющейся листвы. Я замираю в нерешительности, а затем делаю несколько мощных шагов: вперед и вниз. Оказываюсь на мощенной камнем тропинке. Отойдя еще чуть дальше, оглядываюсь по сторонам. Дом двухэтажный. Не могу сказать, что очень уж роскошный; не китчевый дворец нового русского, нет. Хотя при этом все равно довольно солидный: фундамент из массивного камня, а два этажа и чердак — кирпичные. Крыша традиционно двускатная и выложена изумрудно-зеленой черепицей. Дорожка разветвляется, приводя с одной стороны к выходу с участка, обнесенного мощным забором. Без приспособ такой не перелезешь, о безопасности Всеволод позаботился основательно; верно, у него тут не жалкий выпендрежный дворец, а настоящая крепость. Таким и должен быть дом. С другой стороны каменистая тропка уходит за угол, и мне не видать, что там. Еще от входа ведет бетонная извилистая дорога ко второму массивному строению на участке. Это определенно гараж, на то недвусмысленно намекают ворота, но мне непонятно, почему такой же высокий, как и дом? Возможно, там расположено еще и что-то вроде склада, а может, у него машина здоровая, БТР там какой; зря, что ли, Полковник…        На самом же участке довольно произвольно разбросаны клумбы и грядки, то тут, то там торчат деревья, под ними — местами полусгнившие яблоки, местами начинающие увядать цветы. Такое чувство, что какая-то система планировки здесь все же есть, но она недоступна очевидной логике, привычной к симметричной организации пространства в этом и без того хаотичном мире. Впрочем, у меня самого, поди, все выглядело бы подобным же образом. Все-таки и с логикой, и с правильностью мы далеко не друзья. Когда я начинаю обходить дом по тропке, то только убеждаюсь в системности бессистемного. А оказавшись за домом, где дорожка, приведя меня к бескрайним грядкам, обрывается, я особенно отчетливо понимаю, насколько же пространства здешнего участка огромны. Это вам не шесть соток и даже не Женин дом с диким садом. Это — натурально паханое-непаханое поле, окруженное величественной стеной смешанного леса. Я не удерживаюсь от того, чтобы пройти чуть вглубь, аккуратно обходя грядки и пачкая ноги в черноземе, но останавливаюсь как вкопанный, едва заслышав испуганную сойкину перекличку, заглушающую бьющий в грудь и пытающийся снести меня агрессивный поток свистящего воздуха. Я постоянно забываю это: мир вокруг живет. Независимо от нас. А я живу независимо ни от чего. Точнее, нет. Конечно же, зависимо от кучи вещей, но, скорее, вопреки…        Стремительно темнеет. Песок набивается в нос. Неожиданно небо рассекает яркая вспышка будто бы совсем неподалеку. Раскатистый рокот предупреждает о надвигающейся буре, а сопутствующий ему шквал швыряет в меня гальку, как приливная волна ракушки на острые камни. Волоски на теле вздыбливаются от вибраций. Я чувствую приближение очищающего потока. Подняв лицо к стальным, клубящимся подобно мыслям тучам и расправив грудь, я закрываю глаза…        Первая крупная капля ударяет меня по щеке совсем скоро, призывно ведя следом за собой в бой своих товарок и принося какое-то внутреннее облегчение. Дышать наконец и впрямь становится легче. Я чувствую, как губы расплываются в улыбке, и раскидываю руки в стороны, как бы говоря дождю — вот он я, смелее, не стесняйся… Но из моего непонятного медитативного ступора меня выдергивает громкий стук неприродного происхождения, доносящийся со стороны дома. Резко распахиваю глаза и поворачиваюсь. Там, в светлом окне, стоит Вячеслав Андреевич, и вид у него такой, что хочется залечь и по-пластунски ползти в сторону ближайшего укрытия, иначе, как пить дать, убьет. Вот этим взглядом. Он, поняв, что я обратил на него внимание, снова стучит кулаком, но на этот раз не в стекло, а себе по голове, и тут же резко призывно машет рукой.        Сложно не растрактовать верно эти жесты, они вполне однозначны. Я принимаюсь ковылять по становящейся вязкой земле в сторону дома по тому пути, который еще не успел осмотреть, но в это время слышу звук открывающейся форточки, и из нее доносится суровый оклик:        — Бегом!        Загривок опаляет испугом, и я действительно бегу. Вернее, пытаюсь, перемахивая через грядки и пару раз теряя слишком большие тапки, так что приходится еще и за ними возвращаться. В итоге времени на эту суету тратится больше, чем если бы просто шел. Как же глупо…        По пути до дома успеваю заметить здоровенный парник и еще одну постройку. Должно быть, это сарай. Такой же основательный и добротный, как и все тут, обшитый сайдингом янтарного цвета. Не удивлюсь, если там и жить можно. Но на тщательное изучение всего у меня сейчас попросту нет возможности: я и так превысил лимит глупостей на сегодня.        Удивительно, но меня даже не встречают на пороге с «распростертыми объятьями» и поучительными пиздюлями. С громким щелчком прикрываю тяжелую дверь и тороплюсь пройти внутрь комнаты. И вот здесь-то, у нашей с Женей постели, все и собрались. Глазеют на меня как на восьмое чудо света, а врач в одно движение оказывается рядом, больно, почти до синяка хватает за руку, дергает вперед, но сразу приходит в себя и расслабляет хватку. Вместо агрессии накидывает мне на плечи клетчатый плед и всовывает под мышку градусник. И лишь произведя подобные действия, начинает говорить, холодно и едко:        — Скажи мне, мальчик, тебе кто-то давал разрешение выходить?        Я опускаю глаза в пол. Его «мальчик» не такое почти по-отцовски покровительственное, как у Валерия; оно, жесткое, призвано подчеркнуть статус, выстроить иерархию, показать мне мое место. Это грубо, но я его понимаю. А он явно ждет ответа. Голос меня не слушается. Я сипло шепчу:        — Нет…        — Громче!        — Нет.        — Вот именно. Нет.        Он молчит некоторое время, как бы нагнетая и давая мне время осмыслить то, какой же я беспросветный кретин. Затем произносит:        — Обязан ли я комментировать твою выходку?        Мотаю головой, не глядя на него, а он продолжает:        — Почему я вообще должен о тебе заботиться, если тебе самому на себя наплевать?        — Вы не должны…        Он зло хмыкает и чуть отходит, сжав кулаки, словно еле сдерживается, чтобы меня не ударить, что тут же и комментирует соответственно:        — Если честно, мне очень хочется, прямо руки чешутся хорошенько тебя выпороть, пока не дойдет. Если бы ты был моим сыном…        Он так внезапно обрывает себя, что это побуждает меня поднять взгляд. Вячеслав Андреевич отчего-то больше не буравит меня взглядом, вместо этого разглядывает баночки лекарств на столе, а остальные мужчины как-то сочувственно и неловко глядят на него, явно не зная, что предпринять. До меня же начинает доходить. Я связываю эту паузу с оброненным вчера «тяжело ему будет». Трудно не сложить один плюс один. Значит, что-то с его сыном… Я хочу отвлечь его от этих мыслей. А еще мне мучительно совестно. Скорее всего, мои слова для него не будут значить ничего. Но я попытаюсь:        — Простите… Просто мне это было нужно. Понимаю, выглядит эгоистично, но, на самом деле, это было… иррациональное желание. Необдуманное. Я осознаю, что поступил глупо. Но не могу о том жалеть, — он странно смотрит на меня, явно не совсем понимая, что же я пытаюсь до него донести. Поэтому просто снова сменяю скользкую тему, — Не подумайте, что я не ценю или не уважаю ваш труд. Совсем наоборот…        — Не похоже, чтобы здесь вообще кто-то ценил мои труды. Все только и делают, что стараются разрушить хоть какие-то, первые хрупкие результаты, которые стоят мне огромных усилий и бессонных ночей.        — Извините…        — Это хорошо, конечно, Елисей, что тебе лучше, но ты все еще на мощных обезболивающих и антибиотиках. Это о чем-то да говорит, как думаешь?        — Простите… За это все… И за вчерашнее… Я неблагодарная сволочь…        Кажется, он чуть подуспокаивается и говорит теперь уже без злости, просто сухо:        — Мне не нужны твои извинения. Мне нужен результат. И еще нужно понимание ситуации. С твоей стороны. Которого, похоже, нет.        Не знаю, что еще сказать, и потому лишь киваю головой, хмуро разглядывая свои испачканные ступни в тапках размеров на шесть больше. В спешке забыл снять, и теперь с них натекло грязи на чистый пол. Тяжело вздыхаю, и Вячеслав Андреевич повторяет этот звук за мной, а затем, протянув руку, требует:        — Давай градусник.        Послушно протягиваю, а потом все же не удерживаюсь от вопроса, когда врач начинает интенсивно встряхивать рукой термометр:        — А сколько там?        — Тридцать восемь и два. Самая низкая за все это время. И это абсолютно не означает, что на радостях нужно разгуливать, где вздумается. Иди в постель.        — А можно мне… Не где вздумается, а хоть просто дом посмотреть?        — Я сказал. В постель.        Подчиняюсь его приказу, не желая злить сильнее, чем уже умудрился. Залезаю прямо со своими грязными ногами, пачкая теперь еще и без того невероятно замызганную простынь. Наверное, в скором времени стоило бы ее поменять, да только не будем же мы просить еще и стирать за нами? Прислоняюсь к Жене, все это время делавшему вид, что читает, а вокруг ничего интересного не происходит, и жду продолжения. Больше никто ничего не говорит; они никак не комментируют мое поведение, вообще не разговаривают со мной, а лишь подходят, чтобы дать пищу и лекарства. Я молча ем и прислушиваюсь к звукам грома вдали. Но стоит мне закончить и потянуться, чтобы отставить тарелку, как я чувствую грубый тычок под ребро. Оборачиваюсь, потирая бок, и встречаюсь взглядом с Женей.        — Эй! За что?        — За глупость. И за то, что своими лаптями тут все перепачкал. Потому что если остальные не могут, то я — могу. И не думай, что это — все…        Я приподнимаю бровь, ожидая продолжения, а он наклоняется к моему уху и мурлыкающе шепчет туда:        — Выпорю тебя потом обязательно.        От подобной самодовольной наглости у меня аж дыхание сбивается. Я ничего на это ему не отвечаю, и вскоре он с ухмылкой опять упирается взглядом в свою книгу.        Какое-то время пялюсь в никуда, но сам этому не рад. Теперь, когда я в сознании, а окружающие оставили меня в покое, тяжелые воспоминания, как я и ожидал, начинают роиться, больно жаля. Я вспоминаю. В первую очередь то, что загонял куда поглубже. О родителях. И… о Сашке.        В попытке перестать зацикливаться на этих мыслях, я укладываюсь так, чтобы и мне был виден текст книги. Но читать почему-то не выходит. Строчки скачут вслед за словами, я перечитываю фразы по пять раз, но все равно так их и не понимаю. Я далеко…        Через какое-то время плюю на это занятие, распрямляюсь и сажусь, обхватив колени руками и слегка покачиваясь. Кто бы мог подумать, стена такая интересная… А ведь я бодрствую всего где-то час-полтора. Как же остальные справляются с собой все это время? Очень жалею, что не хочу спать ну вот абсолютно нисколько. И отлично понимаю теперь, почему Женя все это время читает. В отличие от меня, для него чтение — привычное дело, доведенное до автоматизма. Такое же, как почистить зубы, если не еще более естественное. Занять себя чем-то понятным и каждодневным. И выбор книги, которую читал сотни раз до того, закономерен. Сейчас не до чужих новых концепций; общемировую бы одну такую как-то переварить. Да вот что-то все не выходит, а только черным липким страхом и отзвуками тягучего отчаяния застилает разум…        Так я и истязаю себя сам до тех пор, пока из пучины рефлексии меня не выдергивает Всеволод. Похоже, он обращается ко мне уже не в первый раз и явно переспрашивает:        — Тебе показать?        Гляжу на него удивленно, и он терпеливо поясняет:        — Дом-то.        — Да. Пожалуйста!        Я молниеносно вскакиваю с постели, и он с улыбкой интересуется:        — Ну, тебя интересует что-то конкретное?        — Я видел, там есть лестница…        Полковник кивает мне, разворачивается и идет в сторону прихожей, а я — следом. Пока мы поднимаемся по винтовой лестнице, с коваными, как и на веранде, оградками, он начинает говорить:        — На самом деле там по сути ничего еще и нет, я не успел доделать; точнее, не успел даже придумать, под что вообще это пространство использовать.       Наверху я понимаю, о чем он ведет речь, потому как мы оказываемся не в комнате, а в гигантской зале, которая по щелчку выключателя озаряется тусклым сонливым светом. Все то место, что внизу отведено под гостиную, прихожую и ванную, здесь попросту ничем не занято, не перегорожено стенами, и только несущие балки намекают на создание потенциальных комнат. Нельзя сказать, что здесь вообще пусто; нет, стоит, например, пара платяных шкафов, полуторная кровать, стол и куча какого-то полезного хлама, вроде стопки пластинок и проигрывателя, неподключенного телевизора, старого компьютера со здоровенным электронно-лучевым монитором и тому подобного. Между двумя перекрытиями натянут гамак. Еще у одной из стен приставлена к люку в потолке наклонная стремянка, а область, которая снизу являет собой кухню, здесь занята аккуратно сложенными поленьями для растопки. Всеволод, пронаблюдав мой взгляд, комментирует:        — Основная поленница есть еще и в сарае, просто здесь удобнее, чтобы далеко не ходить. А на чердаке — тоже ничего особого. Вот, собственно, как-то так и есть, — затем, указав пальцем на один из шкафов, продолжает. — Там кое-какие вещи, которые могли бы тебе подойти. Выбери сам, что приглянется.        Киваю и беспрекословно следую туда, куда указывают, хотя на самом деле копаться в чужих вещах, а тем более у него на глазах, желания нет абсолютно никакого. Как бы то ни было, я все же добросовестно перебираю всю одежду и вычленяю светло-коричневые брюки-галифе, зеленые хиппушные шаровары, пару маек, принты на которых выглядят более-менее унисексно, клетчатую рубашку, бежевый джемпер и белый свитер. Все это, конечно, нужно еще мерить, наверняка — подшивать, но хотя бы первую критическую проверку оно прошло. Мы спускаемся обратно вниз, где я сваливаю новоприобретенные вещи в кучу на стул рядом с постелью и снова выжидательно смотрю на своего ненавязчивого экскурсовода. Он задумчиво говорит:        — Даже не знаю, что еще тебе показать. В подвал тебя лучше сейчас не таскать, там холодно, да и на участок, понятное дело, тоже. Впрочем, ты и сам его сегодня уже успел посмотреть… Есть у самого какие мысли?        — Ну, я был бы не прочь узнать о всяких средствах гигиены, может. И попросить у вас зубную щетку, к примеру, если есть запасная.        — Да-да, конечно, идем.        Мне действительно вручают нераспакованную щетку (лиловенькую; да мальчик я или девочка уже, в конце-то концов?), показывают, где что хранится в ванной, а затем заодно — содержимое шкафчиков и холодильника на кухне. Как я понимаю из описания, большая часть пищи находится в подвале, но, к сожалению, довольно однотипна. Интересно, а хватит ли ее пятерым мужикам на всю зиму?        В какой-то момент Всеволод неожиданно останавливается в своих перечислениях, словно зацепившись за что-то то ли мыслью, то ли взглядом, и задумчиво хмурится, развернувшись ко мне в пол-оборота. Я пользуюсь случаем и разглядываю его. Все же удивительно в нем переплетается эта внешняя брутальность с внутренней плюшевостью. А седые до белизны волосы — это даже красиво и почему-то вовсе не старит, скорее, словно бы так и естественно ему. При мысли об этом в моей памяти всплывает его уже практически давний вопрос, и я неожиданно отвечаю на него, как всегда — неконтекстуально:        — Вам пойдет.        — Что пойдет?        — Вы спрашивали меня про волосы, ну, тогда. У вас густые волосы, вам пойдет отращивать. И то, что они белые — это здорово. Необычно. Только не очень длинные, чуть короче моих сейчас… Будет хорошо.        Он сначала ухмыляется, но через время уже и вовсе улыбается мне и повторяет мое последнее слово:        — Хорошо… Ну, посмотрим, — а потом спрашивает. — Есть что-то еще, что ты хотел бы?..        — Раз уж я понабрал себе столько вещей, то можно бы было не откладывая ими и заняться… Поподшивать.        — Тебе, с твоими больными руками? Не глупи…        Я вздыхаю. Похоже, проговаривание того, почему мне это необходимо, неизбежно:        — Понимаете… Хотя — наверняка понимаете. Когда я сижу, вот так и без дела… Мне так ужасно плохо… что лучше я пойду под дождь. И лучше пусть болит рука. Только не это все. Не вспоминать…        Он грустно глядит на меня, а затем, похлопав по плечу, выдает:        — Понимаю… Ладно, пойдем, поглядим, что можно сделать.

***

       Весь остаток дня я провожу за развитием навыка кройки и шитья. Поначалу выходит совсем уж неудовлетворительно: то я роняю иглу, в которую до того с огромным трудом продевал непослушное размочаленное окончание, то путаюсь в нити, то и вовсе пришиваю пальцы к ткани, однако под конец приноравливаюсь и дело верно, пускай и медленно, идет. Но все же я не справляюсь и с третью вещей к тому моменту, когда часы показывают без десяти восемь и нас всех зовут есть, почему-то — на кухню.        В этот раз готовкой занимался Женин отец; у него все без изысков: печеный «в мундире» картофель, разрезанный и щедро заправленный сливочным маслом, который я вилкой довожу до пюреобразной массы, прежде чем съесть, и чай с малиновым вареньем. И ведь тоже вкусно.        Прием пищи происходит в гробовом молчании; никто не пытается завести хоть какое-то подобие вежливого светского разговора. Я, сидя с ногами на угловом диване, недоумеваю: зачем вообще было собираться всем вместе в таком случае? И потому даже рад, когда, закончив и посидев еще недолго, Вячеслав Андреевич наконец встает, коротко кивает Валерию и выходит за дверь, так и не проронив ни слова. Это выглядит как разрешение, а потому я было тоже порываюсь выйти, сбежать из этой тухлой атмосферы, от которой мухи дохнут, и вернуться к своей вышивке, но остальные почему-то так и сидят истуканами. Минуту. Другую. Третью. Четвертую. Я раздраженно считаю их про себя, секунду за секундой. А потом собираюсь встать, как вдруг тишину прорезает Женин голос:        — Ну так и что?        — Что? — переспрашивает его отец        — Беседы вести когда будем?        Беседы… Вот черт. А я про себя так надеялся, так желал, чтобы они забыли об этом. О вчерашнем уговоре. Вчера после того, как скинул с себя груз недосказанностей, когда разобрался с ситуацией, было запредельно легко и казалось — теперь можно что угодно. Сегодня же… Все и так тяжело, а станет неподъемно. Судя по тому, как Женин отец кривится, он рассчитывал на то же самое, что и я, но все же неохотно, со вздохом, отвечает:        — Слава обычно рано встает и рано ложится. Мы можем подождать еще некоторое время, где-то с полчаса, и…        …и ровно в этот самый момент в дверном проеме возникает обсуждаемый Вячеслав. Скрестив ладони на груди и прожигая взглядом всех собравшихся, он грубо требует:        — А теперь — рассказывайте.        — Рассказывать что?        — Что у вас за заговор против меня.        — О чем ты?        — Вот вы мне и скажите.        — Слав, да нет никакого заговора, — в разговор между врачом и Жениным отцом вклинивается теперь и Полковник.        — Не надо держать меня за идиота. Я все слышал.        Все замолкают, а Валерий с Вячеславом ведут какую-то бесконтактную дуэль. Кто кого переглядит? Почти как армреслинг; поначалу неясно, в какую сторону все пойдет, но в тяжкую борьбу двух воль вклинивается угрожающий рык Вячеслава:        — Ну?!        Своей внезапностью он перевешивает решимость Валерия. Тот, замявшись, отвечает. Правду, о неосмотрительном обсуждении которой мы все теперь, должно быть, жалеем:        — Мы собирались поговорить.        — Поговорить…        — Рассказать мальчикам…        — Ясно.        — Решили, что так будет лучше для тебя…        — Лучше… Ну конечно… Лучше. Да откуда вам знать?!        Если все это время он старался говорить спокойно, пусть и угрожающе, то на последних словах уже не сдерживается и впервые переходит на крик, от которого я весь сжимаюсь и искренне бесчестно мечтаю, чтобы при наличии прочих субъектов воздействия он не обратил на меня внимания; впрочем, Вячеслав и без того почти тут же берет себя в руки и говорит теперь уже почти шепотом, словно давешняя несдержанность сорвала ему голос:        — Для меня уже никогда не будет «лучше». Благодарю за заботу. Впредь можете себя не утруждать.        Затем подходит чуть ближе, опирается на стол, разглядывает нас с Женей и, странно выделив первое слово, произносит:        — Мальчики… Знаете, от чего они тут хотели меня оградить, нет? Так послушайте. Из первых уст. Это должно быть так увлекательно…        Я не выдерживаю вызова, вложенного в его голос. И не уверен уже, что хочу знать до конца; и без того было сказано более чем достаточно, чтобы все додумать и понять. Из меня вырывается какое-то просящее:        — Возможно, не стоит…        Возможно, не стоило. Потому что теперь все его внимание целиком приковано ко мне; цепкий, непонятный взгляд держит меня и не позволяет скрыться от себя, не оставляет права на «если» или то самое «возможно». Он говорит, медленно, четко:        — Елисей, знаешь… моего сына звали Илья. Ему тоже было девятнадцать. Тоже носил идиотские длинные волосы. И тоже был таким бестолковым…        Он закрывает глаза и качает головой, а я заранее знаю, что сейчас услышу. Мне хочется просить его — не говори, нет. Или — расскажи все, раскройся до самой глубины. Сделай хоть что-то, только перестань чувствовать то, что чувствуешь, невыносимое, страшное… Но он собирается с духом, снова открывает глаза и припечатывает меня одним словом:        — Был…        Резко отталкивается от столешницы, распрямляется и говорит очень тихо:        — Его больше нет.        Теперь глаза закрываю я, потому что нет сил терпеть всю эту… даже не боль… Осознание полной бессмысленности. Всего. Но я не могу заткнуть уши, и слова вливаются в меня против желания горьким травяным настоем:        — Его нет потому… потому, что я убил его. Своего сына. Своими собственными руками. Убил…        Слышу шаги и чувствую колебание застойного воздуха. Понимаю, что Вячеслав подошел ко мне вплотную, и это вынуждает снова посмотреть на него, подняв голову. Дождавшись этого, он с невеселой усмешкой вопрошает, вроде как и у меня, но, понятно, чисто риторически:        — А теперь скажи мне. Скажи. Как по-твоему, что для меня «лучше»? Что? И есть ли оно для меня вообще, это «лучше»?        Я не знаю, что ответить. Мне хочется исправить. Исправить все-все-все! Но это — невозможно. Нелепо и непроизвольно тяну было к нему свою руку, но, осознав, тут же на полпути роняю и отвожу взгляд в сторону. Вячеслав хрипит:        — Молчишь, да…        Тут же стремительно разворачивается и отходит к стойке. Я вижу, как он наливает себе в стакан воду из фильтра, но так ее и не пьет, а только вертит в руках, словно не понимая, как это там оказалось. И когда мне уже начинает казаться, что так мы и застынем в немой, никак не разрешимой сцене, внезапно звучит голос:        — Как это произошло?        Это спрашивает Женя, тяжело глядя на Вячеслава Андреевича, и он, резко развернувшись, отвечает тем же.        — Женя, не… — Всеволод, будто испугавшись, тут же старается закрыть тему, но тот словно бы и не слышит его вовсе, не дает себя перебить. Он продолжает твердо и уверенно:        — Вы начали. Говорите теперь до конца, — а затем, с еще большим нажимом, требует. — Говорите все.        С мгновение Вячеслав смотрит на Женю так, словно готов удушить его; столько холодной ярости в этом взгляде, столько боли… Мне страшно. И вообще, и за них обоих. Но так же неожиданно, как и пробилось, все это скрывается под толщей равнодушного льда. И Вячеслав действительно говорит:        — Здесь нечего рассказывать. Мне позвонил твой отец. Сказал то, что услышал от тебя. Я не поверил. Стал ждать своего сына. С попойки. Звонил ему. Безрезультатно. Но он пришел. Все же — пришел. Жутко пьяный… И сначала еще — живой…        Мужчина судорожно глотает воду, которая словно застревает в его горле, так тяжело и прерывисто он произносит все последующее:        — Останься он там… Не ходи никуда вовсе… Не было бы этого укуса… не было бы… А он… Только сказал мне… Сказал: «больно, пап». А потом… Надеюсь, что он… насквозь пропитый… даже не успел ничего понять.        Он обводит нас взглядом, чтобы тут же устремить его в пустоту, и продолжает:        — Вы ведь не знаете, что это… Когда эти глаза… Меняются… Так близко… Я привык видеть смерть людей. Для меня… это — просто работа. Но теперь…        Вячеслав хлопает стаканом о стол так, что тот попросту разбивается и ранит его ладонь. Он вскидывает ее, как-то удивленно разглядывая, а потом снова страшно усмехается и совсем серо говорит, не глядя теперь уже ни на кого:        — Возможно, вы были правы. С вашего позволения… я все же пойду спать.        Так и не взглянув на нас, он уходит, оставляя в полном раздрае. Всеволод прячет глаза за ладонями и приглушенно говорит:        — Нехорошо-то как вышло…        А я нервничаю. Нехорошо — это не то слово, ой не то… Какой же он сильный человек… Я бы на его месте, я…        — Он точно не?..        Возникшая внезапно мысль побуждает меня начать задавать этот вопрос, но все же он — не я, и, наверное — нет… Однако все уже подняли глаза и ожидают продолжения. Заканчиваю:        — Ничего с собой не сделает…        — Точно, Елик, — это Женин отец, отвечает глядя не на меня, а на окровавленные осколки.        — Возможно… нам все же стоит быть рядом?        — Думаю, наоборот, ему нужно сейчас побыть одному.        Соплю в ответ, но не решаюсь спорить, и, как ни странно, Валерий трактует мое поведение правильно, все же взглянув на меня и увещевая:        — Если тебе так будет спокойнее, я могу, конечно, позже сходить, проверить.        Киваю, затем задаю еще один волнующий меня вопрос:        — Извините, наверное, это бестактно, но… У Вячеслава Андреевича не было жены?        На него мне отвечает теперь уже Всеволод, отнявший ладони от лица:        — Как сказать. Была… Они давно развелись, лет восемь назад. Она уехала к себе в Сыктывкар и забрала с собой Илью, так что Слава редко его видел. А потом, как школу закончил, приехал поступать в Москву, ну и жить стал у отца. Они не очень здорово ладили, но…        — …но… мы все чьи-то дети… — я неловко заканчиваю за Всеволода, который все никак не может подобрать слова. Возможно, это не то, что он хотел сказать, но я уже и без того все понял, а чужое горе и моя же собственная реплика вновь заставляют меня вернуться к своему. — Хотел бы я просто знать, что с моими родителями все в порядке…        — А где они у тебя?        — Они… Как раз укатили отдыхать. В Грецию, на острова. Я только надеюсь, что все сейчас происходящее… максимум — в масштабе континента. Слабо верится, но вдруг… Хоть смог им позвонить и предупредить.        Всеволод грустно глядит на меня и со вздохом произносит:        — Я хорошо понимаю тебя, Елик. Моя Галочка… супруга. Она как раз дочу поехала навестить. Леночку… Она у меня за канадца выскочила… Да нет, хороший мужик, конечно, Лиам-то. Только далеко… И я так и не смог дозвониться. Надеюсь… Надеюсь, что…        Он снова не может завершить своей фразы и прячется за здоровенными ладонями, впрочем, почти тут же их отдергивая и продолжая, теперь уже зло:        — Нужно поскорей со всем этим покончить… Я расскажу тогда дальше. Ну, как, дальше. В общем… Валера начал обзванивать всех. Сначала – мне. Сказал — и я сразу… И поверил, и нет. То есть, во все это вообще невозможно поверить, пока не увидишь. Но я ему доверяю как никому и знаю, что просто так никогда бы он не стал такое разводить. Ты ведь ну совсем не из шутников, да? Он сказал, что хочет поехать в свой старый дом, но я предложил — сюда. Тогда мы передоговорились, что в итоге он приедет действительно сюда и всех остальных будет ко мне направлять, но сам сначала — все равно туда. Суетно вышло и бестолково, и неуверенно, и вещи какие попало с собой покидал, все еду в основном, и дважды одним и тем же людям иногда в итоге звонили. Как в случае со Славкой. То есть не то, чтобы мы вообще много до кого дозвонились. До него, до Ярошевского и до Лебедева, который с семьей собирался сам приехать сюда. Только вот… Его все нет… — Всеволод глубоко вздыхает, проглатывая напрашивающееся «да, наверное, никогда уже не будет», и говорит дальше, не давая паузе затянуться. — Я уже ехал в машине к Славе, когда меня… Проняло. Вот оно… Почти сразу же это была злость. И… Я просто вышел. Встал было как вкопанный. А их уже море, море вокруг… А я вышел… И стал убивать. Стрелять. Одиночно. Потом очередью. Одного за другим… Когда кончились патроны — пошел в рукопашную. И только когда больше никого, ни одного не осталось… Я впервые увидел. Увидел ясно, что наделал… И мне очень, очень повезло, что среди всей этой массы не нашлось ни одного человека, или, как вы говорите, спящего. Что не убил их. Или что меня не укусили… Хотя тогда мы еще не знали, что этих вот… спящих… нельзя убивать. Это еще потом… Когда, наконец, все же до Славы доехал… Это было страшно. Дверь открыта. Захожу. А на полу он сидит. Перед телом. Держит в руке нож. И даже не шелохнется, не моргнет. Только смотрит все куда-то как в иной мир. Я тогда поднял его и повел, а он, как на автомате, оделся в прихожей, там же рабочую свою сумку подхватил. Ну и потом уже мы, хитро объезжая, но доехали. Все пытались новости какие-то по радио поймать. Или по рации. Эфир девственно чистый. Ничего… Так и доехали. И теперь здесь. Ничего не знаем. Мне до сих пор с трудом верится. Может, не было этого всего?        Всеволод моляще обводит нас взглядом, но никто ему не отвечает, и он идет ставить чайник, должно быть, чтобы хоть как-то себя занять. Женин же отец выходит из помещения, чтобы, как и обещал мне, проведать состояние Вячеслава Андреевича. Вернувшись, коротко резюмирует: «спит», и снова — ни звука. Только когда у всех оказывается по кружке чая, на этот раз почему-то зеленого, Всеволод, потерев лоб, кратко обращается к вошедшему:        — Валера, хватит отмалчиваться. Давай.        Будто лишь теперь выйдя из ступора, Валерий, очень уж активно стараясь ни на кого не глядеть, рассказывает свою часть:        — Да. Я в итоге поехал за Борей. Ну, Ярошевским. Только сначала всю эту необъяснимую дрянь прочувствовал на себе еще дома.        Он делает глоток чая, но почему-то не продолжает дальше, и тогда Женя его торопит:        — Ну, прочувствовал ты. А делать-то что стал?        — Да ничего. Я просто сел. И стал думать.        — Думать?!        — Да.        — И что, помогло?!        — Как видишь.        — И… О чем же ты только думал?        Валерий пожимает плечами, но так ничего по этому поводу и не говорит, а лишь переводит тему:        — Я приехал к Борису. Он почему-то был один и уже тогда в какой-то дикой панике. Забрал его, поехали, и он все сильнее психовал, когда смотрел в окно на происходящее вокруг. Дорога была и без того тяжелой, но когда мы доехали до дома… Это была глупость! Боже, ну зачем он только так… Зачем…        Его реакции мне пока еще неясны, хотя мысли о том, что же произошло там, в доме, лезут одна за другой. И все они… безрадостны, как и та картина, что предстала тогда перед нашими глазами. Валерий все же вскоре собирается с духом и, глядя теперь на Женю, спрашивает у него:        — Ты помнишь Веру Сергеевну? Твою учительницу в начальных классах.        — Конечно.        — Когда мы переехали… Я так и не смог позволить себе продать этот дом, а потом уже все равно стало поздно, не нужен никому в тех краях… Я приезжал туда, часто, но не так часто, как необходимо, чтобы следить за садом… который так любила твоя мама. И тогда, в один из визитов, случайно столкнулся с Верой Сергеевной. Она ведь уже не то, чтобы пожилая была, но привыкла к этим местам, вот и не уезжала до самого конца, да и не собиралась. В общем, договорился с ней, что она будет иногда заходить в дом, убираться там, в саду копаться. Все равно она уже на пенсии и делать особо нечего. А я ей платить за это буду… Этот разговор практически двадцать лет назад был. Но с тех пор она так и работала как часы, держала свое обещание. На редкость обязательный человек. Хороший. Но это… Когда мы приехали… Похоже, в тот день у нее как раз была очередная уборка в доме… Потому что… она была там. На кухне. И… — Валерий снова отводит взгляд в кружку, хмурится, но не усугубляет более ожидания, — он выстрелил. Выстрелил в нее вплотную, из дробовика. Я не успел ничего ни сделать, ни сказать. Даже понять. Я не знаю, почему он так поступил, не знаю… Она ведь не нападала, просто говорила… Не знаю… Только вот… Убив ее… Он обратился и сам. Бросился на меня. До сих пор удивляюсь, как только я выжил… Но выжил… в отличие от них. Я… закопал их обоих под старой лиственницей. Послание тебе написал. Просидел, кажется, до рассвета там. В нашей комнате. В последний раз. И приехал сюда. А потом… Сидели мы тут и бестолково керогазили все это время. Пока вы не добрались. Вот и весь рассказ.        Закончив так, мужчина встает, аккуратно собирает осколки от разбитого стакана, вытирает запачканную столешницу и принимается за мытье посуды, пока мы сидим и тупо допиваем свой чай, переваривая еду и новую информацию. По крайней мере, я занимаюсь именно этим. А вот Женя совершает нечто совершенно из ряда вон. Он встает, проходит ближе к мойке, тихонько обращается:        — Отец.        Валерий с руками в мыле моментально поворачивается на зов. Смотрит на сына вопросительно. А тот, неожиданно для всех, коротко приобнимает его. Впрочем, тут же словно смущается своих действий, почти отпрыгивает назад и резво, не говоря более ни слова, ухрамывает в комнату. Мы все провожаем его удивленным взглядом, а потом Валерий, ожесточенно швырнув губку в раковину так, словно именно она во всем виновата, и болезненно осклабившись, цедит:        — Вот как оно бывает, значит… И только все эти события… сумели наконец нас примирить. Только так…        Нам со Всеволодом нечего на это сказать. Мы лишь дожидаемся, когда Валерий возьмет себя в руки и домоет посуду, а затем все вместе идем в комнату и желаем друг другу спокойной ночи.        Когда я укладываюсь в постель, Женя, лежащий на боку, делает вид, что уже спит, но по дыханию я понимаю, что это не так. Впрочем, не желаю его разоблачать и просто привычно кладу свою руку на его талию, почти невесомо поглаживая мягкий живот. Вскоре его дыхание из искусственно изображаемого действительно становится сонным.        А вот я сам так и не могу уснуть. Может, оттого, что за эти дни я отоспался на две вечности вперед. Но скорее потому, что всю ночь думаю об услышанном, а перед моими глазами именно теперь всплывают лица умерших. Тех, что видел я лично, и тех, кого не видел никогда. Потихоньку я схожу от этого с ума. Пока лишь фигурально, но если так продолжится и дальше — такая перспектива для меня будет являться самой реальной. Где-то в полпятого утра я все же не выдерживаю и тихонько ухожу на кухню, остаток ночи проводя именно там, на жестком табурете.        Мне просто нужно как-то примириться со всем этим и жить дальше… Не думаю, правда, что подобному способен научить хоть один из объектов, наличествующих на кухне. Но я все равно пытаюсь найти таковой. И как назло, когда небо уже отдаленно начинает проясняться, засыпаю-таки в неудобной позе за попыткой поломать свои глаза чтением этикетки овсяных хлопьев.