И что такое плохо

       Следующие недели полторы проходят в мирном спокойствии. Хотя, возможно, к ним больше бы подошел эпитет «унылые» или вовсе «напряженные», но это внутренне, а внешне — что есть, то есть. Состояние вполне соответствует зарядившим дождям, тарабанящим по жести подоконников почти без остановки. Зато спать под этот убаюкивающий рокот становится легче; уже раз через раз, но выходит.        Ежедневно все по одной и той же схеме. Если я просыпаюсь первым, то бужу Женю своими осторожными поглаживаниями и неуместным в такой ситуации шепотом, поскольку отчего-то не могу встать и заняться делами, пока не встанет и он. Если же он просыпается первым, то никогда меня не будит, а только все ждет, лежа рядом в постели, глядя в никуда, или, реже, уходит по делам. Довольно скоро и ему надоедает вечно делать вид, что он читает, а может, настроения, как и у меня, нет. Ни на что. Почти. Когда нами обоими потолок оказывается изучен досконально, равно как и стены, и пол, и все статичные объекты в комнате, наши взгляды наконец приводят нас друг к другу.        Не помню, кто первым переходит с неконструктивного вынужденного безделья на обычную, незамысловатую беседу. Но постепенно, день за днем, или скорее даже час за часом, мы общаемся с ним все больше и больше, а нас, вольно или невольно, слушают окружающие, и я даже вижу их интерес, но, как правило, в диалог они вклиниться не пытаются. Ни о чем серьезном, по сути, мы не говорим: о кино, о музыке, об искусстве. Как ни странно, оказывается, что наши с ним вкусы во многом совпадают; а изображал-то, строил из себя… Иногда он кратко пересказывает свое восприятие или сюжеты тех или иных книг, которые мне не доводилось читать, а также биографии различных личностей, от звезд до исторических, в частности, политических деятелей. Вообще пытается просвещать меня в этих областях, беря то и дело обещания, что это я рано или поздно прочту, это изучу.        Я же, в свою очередь, пересказываю ему сюжеты компьютерных игр, ведь им эта область человеческой культуры совершенно не охвачена, но гораздо чаще — просто истории из своей жизни. Их у меня оказывается неожиданно много, веселых и не очень. Рассказываю о людях, меня окружавших и случайно встречавшихся на жизненном пути. Складывается такое впечатление, что все те знания, которые он почерпнул из книг, я обрел эмпирическим путем.        Должен отметить, что Женя говорит гораздо чаще и больше меня. Выглядит это так, будто он всю жизнь не общался ни с кем, а теперь дорвался и пытается за раз и без остановки выговориться. Впрочем, если судить по его рассказам о своем прошлом — вполне возможно, что так дело и обстоит. Да я и не против, ведь Женя на редкость искусный оратор и всегда умеет показать мне такие стороны, о которых я не задумывался. Как и я ему; хотя по большей части он все равно меня стебет и надо мной иронизирует, но я отлично вижу, что заставляю его переосмыслять что-то и местами удивляю. Но, о чем бы ни шел разговор, мы все равно говорим так, будто это — все еще и до сих пор часть реальности, и не было никакого зомбиапокалипсиса. И не одни мы; вообще все стараются по большей части делать вид, что ничего особенного не происходит, а еще — быть максимально предсказуемыми. Просто у нас тут… джентльменский клуб в загородном охотничьем домике.        Кроме общения наше с Женей взаимодействие ограничивается одними лишь поцелуями перед сном, да какими-то уж совсем по-детски легкими ласками под надежным покровом одеяла. И это при том, что я довольно часто чувствую его возбуждение, читаю его не только во взгляде, но и прямым текстом, заглавными буквами в болезненно напряженном члене, прижимающемся к моему телу. Куда уж очевиднее. Да и что скрывать — отвечаю ему той же монетой. Только вот по какой-то загадочной причине ни один из нас эту ситуацию не стремится развить и довести до логического завершения. То есть я-то этого не делаю по вполне понятным причинам: мне ужасно, жутко, страшно представлять себе, даже допускать саму возможность того, что он будет иметь меня. А ведь это и является закономерной развязкой, да?        Это не то, что противно, нет… То есть, находясь рядом с Женей, я испытываю некий колоссальный эмоциональный и, да, физический подъем, который для простоты для Жениного отца обозначил как «любовь», хотя скорее это пока именно влюбленность. Мне уже доводилось проходить эту стадию доверчивой влюбленности, делающей слепым и беззащитным, принимая ее за настоящую любовь, и к чему это в прошлый раз привело?        Ныне я стараюсь держать свои глаза широко открытыми. И что же вижу? Все равно в основном одного лишь Женю, хоть широко открытыми, хоть широко закрытыми…        Я не просто смотрю на него, я им любуюсь. И когда он умудряется непринужденно держаться по-царски, сидя на стуле в одном лишь халате, и когда, активно жестикулируя руками, что-нибудь вещает, и когда спит под боком, внешне такой юный и хрупкий, и даже в те редкие непродолжительные моменты, когда я не только ощущаю, но еще и вижу его обнаженное тело. Иногда, когда он говорит не со мной, я позволяю себе не прислушиваться к смыслу слов, а просто наслаждаться его тягучим и чуть глуховатым голосом. Сам по себе его тембр скорее низкий, но тональность произносимого им настолько зависит от эмоционального эффекта, который он жаждет получить, что поначалу это даже неочевидно. Он прирожденный театрал, актер, и жаль, что это не использовал. Мне нравится его запах. И когда мы, уже будучи тут, вынуждено не мылись в течение недели, и оттого запах этот был концентрированный, с примесью грязи и крови — даже тогда было скорее приятно, чем противно. Положительное впечатление лишь закрепилось, когда он, наконец, принял ванну, давая возможность уловить первозданный аромат. Сложно сказать, как конкретно он пахнет; у меня в голове всплывают ассоциации с резко пряными восточными сладостями от кожи и легким оттенком окисла меди от пота. У него очень нежная на ощупь кожа, мягкая настолько, что, проводя своей мозолистой, рабочей рукой по ней, боюсь повредить структуру этого тонкого шелка. Когда же все эти ощущения собираются воедино… Да что там, даже мысленное объединение этих разнородных моментов создает ярчайшую и притягательнейшую фантазию… Именно в такие минуты я понимаю со всей яркостью и полнотой чувств, как же на самом-то деле хочу его.        Безусловно, хочу. Как подросток в пубертате могу неуместно за посторонним делом возбудиться, просто вызвав образ Жени ко внутреннему обозрению, и пытаться смущенно поправить себя в штанах, пока никто не заметил. Хочу.        И тут-то: здравствуйте, вот мы, а вот — наши проблемы. Неизбежно вспоминаю о том, что было между нами на полу моей прихожей. Да, конечно, в тех обстоятельствах я сам же для себя все усугубил. Только вот ведь это был переломный момент для моей психики. Могло ли вообще быть по-иному? Нет, понимаю я, не могло. И теперь, почти на уровне рефлексов и примитивных страхов боли и унижения, тоже не может быть по-иному. Возможно, Женя понимает это и чувствует неожиданное напряжение моего тела, когда мы в своих ласках доходим до какой-то черты, после которой все мысли устремляются непосредственно к сексу, а потому не пытается усугублять или развивать. Или смущается того, что мы находимся в постоянном окружении других людей, людей старших и воспринимающих наши отношения только-только терпимо; впрочем, такие переживания не в стиле Жени. А может, просто щадит меня и себя, ведь мы до сих пор далеки от того, чтобы хоть казаться здоровыми, не то что таковыми себя чувствовать. Так или иначе, все наше поведение по отношению друг к другу в совокупности напоминает то ли первые неловкие шаги сближения двух школьников, по большей части сублимирующих нахлынувшие на них истовые запретные желания (конечно, рубеж в виде «подержаться за ручки» уже пройден, но на каком-то этапе дело застопорилось), либо же наоборот — супружескую пару, прожившую бок о бок двадцать с гаком лет и потому никуда не спешащую в своих действиях.        Теперь в каждом дне существует лишь по две разделительные паузы, потому что количество приемов пищи решено было сократить до завтрака и ужина. Как я понял, еды даже в таком режиме у нас хватит только до февраля; но, похоже, такой абстрактный долговременный план поначалу не укладывается в понимании Всеволода, и он все пытается возместить отсутствие обеда слоновьими порциями в иное время, чем вызывает порицания в свою сторону и явно расстраивается, но курс своего поведения меняет лишь после очередного серьезного разговора с Валерием Константиновичем. Все чаще звучат предложения порыбачить, но как-то вяло и каждый раз откладываются на завтра: когда небо расчистится, когда теплее будет, когда морально подготовимся… Однажды вносится предложение «спереть курей из совхоза, пока все еще не передохли», бурно, но скоропостижно обсуждаемое; так ни к какому однозначному решению и не приходим. Между делом позволяю себе полюбопытствовать, откуда на участке есть, причем до сих пор, электроэнергия, но ответ получаю довольно туманный. Всеволод мнется и в расплывчатых формулировках ссылается на то, что мы находимся на бывшей территории закрытой воинской части, словно бы это автоматически является ответом на все вопросы. Из подобного я делаю вывод, что здесь есть чуть ли не своя атомная электростанция; а как еще трактовать? «И, если что, у меня есть электрогенератор, так что совсем уж обесточенными не останемся; правда, лучше бензин поберечь и жить себе спокойно дедовскими методами, на дровах. В этом ведь тоже есть своя прелесть, да?» Соглашаюсь с ним, тем более что по внезапному здравому рассуждению Валерия «с наступлением темноты лучше бы плотно завешивать занавески, а то и вовсе свет выключать, чтобы лишнее внимание не привлечь». Вот по вечерам мы и собираемся у протопленного камина, без которого в доме однозначно было бы промозгло. Приглушенный свет и треск поленьев настраивает всех на соответствующий расслабленный лад, так что теперь своими историями делимся не только мы с Женей, но периодически и остальные мужчины. Всеволод при этом зачастую раскуривает трубку, в первый раз вызывая таким образом Женино возмущение: «А говорили, что у вас не курят!», на что в ответ ему чуть ли не лекцию читают о превалировании эстетических, ароматических и вкусовых качеств настоящего табака над отравой в бумаге. Под конец Всеволод, однако, уточняет: «Я бы мог поделиться с тобой табаком, его много, разного, хорошего, но вот трубка у меня одна и любимая… Ты понимаешь?» После этих слов Женя выглядит таким насупленным, нахохленным, как воробей в дождь, что мне ничего не остается, как пообещать сделать ему очередной самопал. Мой, эм, парень воспринимает это предложение весьма скептически, довольно грубо отшучиваясь на тему физических качеств сделанной мной до этого трости, а также требуя что-то настолько же пафосное, «как у этого твоего Гэндальфа». Я сношу эти насмешки и берусь за дело, поскольку за иронией различаю тщательно скрываемые смущение и благодарность. Выпрашиваю у Полковника его трубку, чтобы изучить структуру; он воспринимает мою идею позитивно и охотно объясняет ее устройство и механику пользования. Потом нахожу среди запасов древесины сухую вишню, отпиливаю у нее толстую ветку с удачно торчащим суком и начинаю долгий и упорный процесс резьбы. По старинке — стамеской и ножом. Все было бы в разы быстрее, будь тут более подходящие инструменты вроде сверла Форстнера, зато так — несоизмеримо занимательнее. Конечно, моя больная рука не в восторге от подобной деятельности, но я стараюсь ее не задействовать, заменяя по возможности столярными тисками; да и кто вообще ее спрашивает! Надо — значит надо. Так, за этими занятиями, постепенно каждое «сегодня» и заканчивается, чтобы перейти в «завтра», мало чем отличающееся от «вчера».        Я не особо различаю дни недели; не различал бы совсем, если бы кто-то упорно не переворачивал советский стальной календарь-перевертыш с вычеканенным Кремлем на торце и пожелтевшими бумажками-вкладышами, на которых четким инженерным шрифтом значится число, день недели и месяц. А поскольку стоит он на кухонном подоконнике рядом с букетом сухостоев в вазе и дымковской игрушкой-конем, нет-нет, да кинешь взгляд.        В очередное утро я задерживаюсь перед завтраком чуть подольше за своими делами — дополировываю наждаком мягкую изящную древесину и сверяю, насколько притерто место соединения мундштука к чубуку. Меня зовут пару раз, на что получают мое не вполне осознанное «да-да», а потом машут рукой и уходят. Я же весь погружен в раздумья о своей работе. С мундштуком вышло особенно много мороки; я делал его не из дерева, опасаясь, что оно довольно скоро размокнет от соприкосновения с губами и придет в негодность, а потому, когда случайно наткнулся на втором этаже на олений рог, тут же спросил разрешения, отпилил у него кусок, прокалил и долго, усердно вытачивал надфилем. Кроме этого, решив подойти к вопросу комплексно и перфекционистично, не забыл и о средствах по уходу за трубкой, которые мне также демонстрировал Всеволод. Я сделал их из медной проволоки, разогревая ее прямо в камине, закручивая ручки для красоты и выковывая за неимением наковальни прямо на набалдашнике молотка другим, поменьше. Название у трех получившихся объектов, надетых на согнутое медное колечко как ключи, мне неизвестно, но с виду они похожи на крошечную лопаточку, штырек и толкушку. И трубка, и наборчик, как по мне, получились очень красивыми и аккуратными. А еще заодно я отчетливо осознал, насколько же соскучился по ручной работе с материалами; вот, металлом в частности. Мне было приятно заниматься этим делом, но теперь, еще раз тщательно осмотрев результат и не обнаружив в нем недостатков, я лишь с содроганием сердца надеюсь, что тот, ради кого это все затевалось, оценит мой труд. Очень хочется если не услышать, то хотя бы увидеть в Жениных глазах радость, понять, что ему нравится. Ведь ни он, ни все остальные еще не знают, что у меня получилось, лишь мельком в процессе кидали взгляды, и то я тут же их пресекал, как бы ненароком стараясь прикрыть изделия собой. Беру эти свежесозданные предметы не первой необходимости, пряча их как маленький мальчик случайный подарок маме за спиной, и иду на кухню как на паперть, при этом все в животе неприятно переворачивается; тем не менее умудряюсь подойти к общему столу даже с улыбкой.        Впрочем, она сползает почти тут же. Потому что я вижу календарь. А там число. Тридцать первое. Октября. От радостно-испуганного предвкушения не остается и следа. Мне резко хочется, ничего не объясняя, выйти из кухни. Забиться в угол, предварительно заперевшись на замок. Вообще — побыть одному. Не видеть никого. Но из приливообразно нарастающего отчаяния меня выхватывает Женин голос. Звучит он как-то недовольно, но при этом — настороженно:        — Ну, ты чего?        А я в растерянности даже и не знаю, как ответить, поэтому начинаю совсем не с того:        — Сегодня тридцать первое. Это…        — Хэллоуин, — перебивает Женя меня.        — Самайн, — поправляю его я.        Он лишь закатывает глаза и усмехается, комментируя:        — Надо же, какие вещи знаешь. Хотя чему я удивляюсь. Ну и что тебе до него?        Пожимаю плечами, не желая развивать тему; вообще говорить. Но Женя понимает мой жест неверно, либо же — просто игнорирует.        — Кельтом заделался, что ли? А историю этого праздника знаешь?        Отвожу взгляд в сторону, ничего не отвечая, лишь гипнотизируя дверной проем, словно бы это может помочь мне телепортироваться хотя бы на незначительное расстояние отсюда. А Жене все неймется. Он продолжает:        — Ну так и что тогда? Костры жечь пойдем и через них прыгать, или как?        Не выдерживаю и тихо произношу то, что меня на самом деле так зацепило в этом числе:        — Сегодня у Сашки день рождения.        — О, — невольно только лишь и выдает Женя и тут же замолкает. Перевожу взгляд обратно на него. Он выглядит чуть смущенным и хмурится, но мне теперь хочется выговориться до конца, раз уж начал:        — Он же типа язычник. И отмечал всегда якобы не свой день рождения, а этот самый Самайн. Не знаю уж, знал ли он сам историю этого праздника. Религия есть религия, какой бы она ни была, а вера мало соотносится с логикой, так что я даже и не спрашивал никогда. Ведь я-то на самом деле в любом случае отмечал его день рождения. А он собирал компанию; хотя компания эта обычно состояла только из меня… Никому не хотелось мерзнуть. Мне тоже, но ради него… В общем, мы всегда ехали в лес. И там, да. Жгли два костра, прыгали через них. И да, он гадал, рассказывал мне всякое. Я не особо верил в это все, но почему-то часто сбывалось. Но в основном, правда, напивались всяким дешевым пойлом, пытаясь согреться, и потом все равно дубели ночью в палатке. Я каждый раз после клялся, что это последний раз, когда он втягивает меня в эти свои авантюры, и что на следующий год ни за что с ним не поеду. И вот. Все-таки настал этот «следующий год».        Женя хмурится еще сильнее и прикусывает губу, но я довожу свою мысль до конца, и голос при этом все же предательски срывается, хотя всю предыдущую длинную тираду я произносил на удивление спокойно:        — Сегодня… Ему исполнилось двадцать шесть. Исполнилось бы.        Не удерживаюсь от усмешки. Ведь Женя прав, я так мало знаю… Снова — почти ничего. И честно в этом признаюсь:        — А я ведь даже не знаю, что там, по этим языческим представлениям, его ждет дальше. Тоже — не спросил…        Ну да, конечно, не спросил. Ведь никто из нас не предполагал, что смерть может наступить вот так скоро. Жизнь… она казалась такой длинной, даже — слишком.        Женя ничего не говорит в ответ, да и все остальные молчат, разве что есть перестали, и я явственно чувствую их взгляды. Но не смотрю, не проверяю свои ощущения. Мне и на Женю-то сейчас глядеть… с трудом дается. Стискиваю здоровую руку в кулак и понимаю, что там уже что-то зажато. Будто бы с удивлением выношу ее вперед, почти моментально, правда, осознавая, что это, и протягиваю Жене. Он на автомате подставляет ладонь, куда я вкладываю трубку и наборчик. Хрипло произношу и без того очевидное:        — Вот. Я закончил.        Он кивает с непонятным выражение лица, но даже и не смотрит на то, что получил, а только все на меня как-то странно. Я не выдерживаю этого; вообще всех этих взглядов. Мне хочется бежать отсюда, хочется кричать, хочется бить кулаками. Ведь у меня перед глазами снова стоит этот силуэт безвольно болтающегося на веревке тела на фоне ярких окон. Снова — страшно посиневшее Сашкино лицо с разметавшимися по подушке волосами, не оставляющее никаких надежд. Но я просто обнимаю себя за плечи, пытаясь таким образом успокоиться, буквально — взять себя в руки. Выходит плохо, и, прежде чем опять разреветься у всех на глазах, я нахожу в себе силы предупредить:        — Простите, я… выйду. Воздухом подышать…        После чего разворачиваюсь и, не дожидаясь ответа, вылетаю из кухни. Быстрее, быстрее, в прихожую, опять — первые попавшиеся тапки и ничего не накидываю поверх, так вот, в майке и штанах; плевать.        На этот раз я все же не ухожу далеко, только тяжело дыша упираюсь локтями о перила веранды и тупо смотрю, как шумно равномерными струями стекает с навеса вода. Не знаю, сколько времени так стою, выпав из реальности и не понимая ничего, не осознавая, что творится вокруг, пока, наконец, меня не «вдергивают» в нее обратно, накинув на плечи что-то тяжелое. «Чем-то» оказывается старая и протертая кожаная куртка неизящного фасона, таких гигантских размеров, что на мне и вовсе висит как балахон. Только теперь понимаю, что замерз. Я не оборачиваюсь и не знаю, кто стоит позади меня, но это уж слишком не похоже на Женю по поведению.        Тем не менее, это оказывается именно он. Его высказывания всегда жестче, чем поступки, вот и теперь — не исключение. Не знаю, чего он хочет добиться этими словами, едва перекрывающими шум дождя, но мне становится только тяжелее, когда он говорит:        — Все зависит от того, чьей именно мифологии он придерживался. Если кельтской, то после смерти он просто отправился в новое, очередное путешествие. Или же — переродился в другом теле, тут смотря какие источники брать. Если же это германо-скандинавская мифология, то…        — Жень! — я не удерживаюсь от предупреждающего вскрика. Не хочу, не хочу…       Резко оборачиваюсь и понимаю, что в лице Жени, оказывается, стоящего почти вплотную, нет ни тени насмешки, ни иронии, ни какой-либо еще издевательской эмоции. Только легкая тоска, когда он переводит взгляд с серого шума стены дождя на меня. Мы тихо смотрим друг на друга некоторое время, за которое мое состояние на грани истерики исхитряется измениться под его заражающе спокойным взглядом. Теперь мне просто очень грустно. А еще вдобавок расстраиваюсь от того, что так грубо прервал Женину речь, ведь он просто хотел меня поддержать в своей неэтичной, нечуткой манере. Знаю, он считает, что правда, какой бы она ни была, всегда лучше неведения, пускай и блаженного. Не удерживаюсь от вздоха, прикрываю глаза и в этой темноте вспоминаю еще кое о чем, связанным с Сашкой. О том, что есть у меня при себе. От него. Пускай Женя не умеет утешать, но он же филолог, да и просто — умный, эрудированный. Так что, возможно, сможет мне подсказать, объяснить… Открываю глаза и слабо, так, что ему приходится наклониться, чтобы услышать, спрашиваю:        — Может, ты еще и в рунах разбираешься?        — Может, и разбираюсь.        — Тогда… Посмотри, пожалуйста. На его серьгу.        Он не берется исполнять мою просьбу тут же. Снова смотрит на меня этим своим непонятным взглядом, подвисая так ненадолго, затем — достает из кармана плаща, накинутого поверх халата, ту самую многострадальную пачку сигарет. Закуривает одну, а другую протягивает мне. Я не отказываюсь. Затягиваюсь обжигающим, тяжелым дымом, от которого приятно начинает кружиться голова. Докурив до середины, Женя неожиданно подается вперед, отчего я дергаюсь, отводит прядь волос с моего уха и вглядывается. Затем выдыхает дым мне прямо в лицо, будто мудрая Кэролловская гусеница, и я уже ожидаю по аналогии, что изъяснятся он начнет пространно и непонятно; но нет, предельно ясно и лаконично. Сразу — только по делу:        — Иса. Переводится как лед. Означает некую остановку движения. Кеназ. Факел. Обычно — познание. Райдо. Тебе должно быть очевидно по созвучию с соответствующим глаголом, что это — езда. Ясное дело, путь, движение.        Распрямляется и снова глядит не на меня, а на дождь, чуть хмурясь, должно быть, прикидывая в голове смысл прочтенного. Но вскоре его взгляд возвращается ко мне, и, установив зрительный контакт, Женя делится своим выводом:        — Скорее всего, эта рунная формула призвана помочь вовремя остановиться и тщательно все продумать, понять, найти верный путь, прежде чем двигаться дальше. Тебе — полезно.        Усмехаюсь его последним словам и киваю. А потом решаю уточнить, почему он так хорошо это знает; я предполагал, что он может, но сильно сомневался. Начинаю задавать вопрос:        — А откуда…        Он меня перебивает и отвечает прежде, чем я успеваю договорить:        — Курсовая работа. Разбираться в символах и пиктограммах, дешифровать и, наоборот, шифровать всегда казалось мне делом крайне любопытным.        Вспоминаю о том, как они зашифровывали послания с отцом, и, мне кажется, понимаю, почему ему это так нравится теперь. Для него это одно из светлых воспоминаний из другой, еще счастливой жизни, отголосками проникающее в настоящее. Мы докуриваем, Женя забирает у меня хабарик, выбрасывает в невесть откуда взявшуюся консервную банку, стоящую под деревянным, как из сцен кемпинга в американских фильмах, столом, а затем интересуется у меня:        — Ну как, замерз?        — Ага…        — Вот и хорошо. Тогда пошли греться.        — Я… — думаю попросить у него оставить меня еще на некоторое время наедине с собой, но он не оставляет мне такой возможности, вместо этого бесцеременно хватает за руку и не менее нагло снова перебивает, заявляя неожиданное:        — Хочу напиться в хлам дорогим Полковничьим вином. Составишь мне компанию?        Молча позволяю вести себя к двери, и Женя, похоже, не желая создавать длительную паузу в нашем с ним общении, задает еще один вопрос:        — Ты вообще когда-нибудь пил вино за несколько тысяч?        — Да я и дороже двухсот рублей как-то не особо…        — Тогда ты просто не имеешь права отказываться. Будем тебя учить культуре пития.        — А Вячеслав Андреевич…        — Крайне не одобряет, но официально дозволяет.        На самом пороге Женя останавливается, поворачивает меня к себе лицом и лишь после этого искренне, с чувством произносит:        — Кстати. Спасибо. Она очень красивая, — смотрю на него недоуменно, и он поясняет, — трубка.        — Да? Пожалуйста. Но главное — чтобы функциональная.        — Вот это мы вскоре и проверим. Так и быть, тебе, как автору, тоже дам обслюнявить мой мундштук своими бактериями.        — Будто мы и без того не обмениваемся теми же самыми бактериями каждый раз, когда целуемся.        — Верно. И, знаешь… Я не прочь пообмениваться ими еще. Чисто так, в профилактических целях. Говорят, это укрепляет иммунитет. А после того, как мы тут продрогли, такое — просто необходимо.        Не давая опомниться или придумать достойный шутливый ответ, он припечатывает меня глубоким поцелуем, а потом столь же неожиданно стремительно втягивает внутрь дома. Он отпускает мою руку только для того, чтобы захлопнуть замок и раздеться, а потом снова волочит за собой как безвольную куклу вплоть до самой гостиной, где уже собрались все обитатели дома; там сажает на диван, кидает в меня пледом и было собирается куда-то пойти, но, кинув взгляд на стол, тормозит и комментирует:        — О, гляжу, тут уже и без меня сходили, разобрались.        Тоже смотрю туда, чтобы понять, о чем он, и вижу на стеклянном столе три бутылки, с десяток бокалов, графин с водой, а еще — загадочную тонкостенную стеклянную емкость, похожую на что-то среднее между юлой и лабораторной колбой. Хочу было спросить, что это, но в этот момент начинает говорить Всеволод:        — Ну, это по крайней мере для начала, пока мы все вместе посидим. Вы же не против?        В ответ Женя только разводит руками, приподняв бровь и скорчив смешную гримасу. Затем подсаживается ко мне, накрывая колени тем же пледом, и после этого спрашивает:        — А какое из них круче?        От его формулировки Всеволод почему-то морщится, но все же отвечает, показывая пальцем:        — Вот это.        «Вот этим» оказывается темная бутылка с этикеткой под пергамент и надписью латиницей Массето. Выше — год, две тысячи четвертый. Мне это мало о чем говорит, разве что предполагаю, что, наверное, выдержанное, значит. Любопытно, насколько оно дорогое… Женя же, едва бросив взгляд на бутылку, комментирует, чуть ли не вальяжно-повелительным жестом махнув рукой:        — Отлично, с него и начнем. И пойдем на понижение. Классово-ценовое, в смысле.        Всеволод в ответ лишь хмыкает, но ничего не говорит, и берется открывать бутылку. Нюхает пробку, откладывает ее, и Женин отец повторяет этот жест. Полковник меж тем отходит, чтобы зажечь свечу. Я поначалу думаю, что, возможно, это для создания нужной атмосферы, ведь все происходящее сейчас для меня выглядит каким-то неясным, незнакомым ритуалом, а огонь — неизменный спутник магических пассов. Но, оказывается, все не так просто. Налив чуть по-королевски ярко-пурпурной жидкости в странную гигантскую реторту, он вращательными движениями перекатывает ее по стенкам стекла и сливает в бокал. Затем берет эту самую свечу, зачем-то подносит к бутылке и начинает аккуратно, по стеночке переливать все в освеженную емкость. При этом умудряется кинуть быстрый взгляд в нашу сторону и начинает прояснять суть происходящего, должно быть, разглядев в моих глазах смятение:        — Все качественные, выдержанные вина имеют осадок. Для того, чтобы не пить вино с ним, а также для того, чтобы дать ему подышать и раскрыться… оп, — он прерывает речь, чтобы остановить процесс заполнения прозрачной емкости и отставить бутыль в сторону, после чего продолжает, — используют декантеры. Да и просто так красивее. А свеча нужна, чтобы вовремя заметить, когда к горлышку подступает осадок.        — Спасибо, что разъяснили. А то я тут… мучился в догадках. Завораживающий процесс.        Всеволод улыбается мне и садится в кресло. Просто смотрит какое-то время на жидкость в стекле так, словно любуется ею. Никто его не прерывает, а я все пытаюсь прочувствовать момент и тоже берусь разглядывать. Красиво, конечно, но это занятие мне почти сразу наскучивает. Проходит еще какое-то, как по мне — несоизмеримо поводу большое время, о чем я, впрочем, вежливо молчу, прежде чем мужчина вновь поднимается, чтобы разлить всем вино по бокалам. Я привык, что перед тем, как выпить, ну, по крайней мере в первый раз, обязательно звучит тост и звон стукающихся друг о друга хрустальных стенок, но сейчас его никто и не думает предлагать. Вместо этого мужчины просто делают по глотку и отстраняют бокалы, как бы смакуя вкус. Ну и чем я хуже? С сомнением взглянув на жидкость, словно бы не веря в то, что она заслуживает таких почестей и длительных подготовок, отпиваю совсем немного.        Что же, это… по меньшей мере неожиданно.        Меж тем Всеволод с любопытством гостеприимного хозяина вежливо интересуется:        — Ну, и как вам?        — Интересно. Насыщенный вкус такой, — это отвечает Валерий, а молчаливый Вячеслав Андреевич после его слов согласно кивает.        Всеволод переводит взгляд на нас, но Женя отчего-то упорно молчит, и тогда я все же решаюсь высказать свое впечатление, чтобы не обидеть, да и просто потому, что оно у меня есть и при том — весьма яркое:        — Никогда в жизни такого не пробовал. Это и в самом деле… вкусно. А я в своем невежестве думал, что все сухое вино — одна кислятина.        — Значит, никогда хорошего не пил, — комментирует в ответ Полковник, и после этих слов его глаза моментально загораются каким-то искренним любопытством; он тут же принимается у меня крайне заинтересовано допытываться. — А какое оно по-твоему на самом деле? Давай, попробуй оценить оттенки вкуса как сомелье. Всегда интересно узнавать подробные оценки людей, неискушенных в вопросе. Не откажи мне в приятной малости.        После такой прямой просьбы отказать действительно невозможно. Да и не за чем, ведь мне и самому интересно попробовать свои силы, оценить «вслепую» свойства напитка, разложить на вкусовые составляющие… Делаю глоток и перекатываю вязкую жидкость во рту, прежде чем проглотить, некоторое время анализирую и лишь после этого пытаюсь сформулировать впечатления, причем так, как это обыкновенно делали неизвестные авторы на обратной стороне бутылок тех вин, что я пил прежде. Только вот у них-то это описание никогда не соответствовало истине и лишь забавляло меня своей неуместностью, а теперь я сам говорю в подобной манере вполне искренне:        — Ну, оно такое приятно терпкое, что это даже согревает. А еще какое-то… ягодное, что ли. Только мне представляются прям такие, ну, темные и маслянистые ягоды, которые на южном, изжаренном, всегда открытом пригорке. Прямо даже бы сказал, что там улавливается вкус солнечного дня и когда кожа перегрета от загара… Ну, это глупо, наверное. И потом еще такой чуть горьковатый, но при этом мягкий привкус… Не знаю, почти как какао на обсыпке бисквитного торта.        Похоже, таким вот красочным описанием я умудрился подняться в глазах Всеволода еще чуть выше. С улыбкой поджав губы и покивав, он комментирует:        — Ничего себе.        А вот Женя смотрит на меня весьма скептически и с недоверием вопрошает:        — Ты что, правда все это чувствуешь?        — Эм, ну да… Наверное… А ты — нет?        — Я просто чувствую, что приятно, и этого мне достаточно… Дайте мне сюда бутылку. Сейчас проверим, что он там напридумывал.        Ему протягивают бутылку, которую он тут же разворачивает и начинает вчитываться в текст. Я заглядываю из-за его плеча, но не понимаю ровным счетом ничего; еще бы, ведь там все на каком-то незнакомом языке. Испанском или итальянском? А вот для Жени, похоже, это не составляет никакой проблемы. Помолчав некоторое время, он неожиданно хмыкает и выдает заключение:        — Вот ведь, блин, лисий нюх. И правда же! — сказав так, он зачитывает вслух перевод. — «Ароматы ежевики, сладкого дуба, смородины, черных ягод, экзотическое шоколадное послевкусие». Лися, я тебя поздравляю. Ты — личинка гедониста.        — Чего-о-о?! — я возмущенно смотрю на ухмыляющегося Женю, но не выдерживаю и начинаю хохотать, а отсмеявшись, уточняю: — А что это только личинка-то?!        — Ну потому что до имаго гедониста, такого, как Полковник, тебе еще нужно дорасти во всех смыслах.        Фыркаю и отмечаю, что остальных Женино определение тоже весьма забавит, а Всеволод и вовсе выглядит так, словно ему комплимент сделали.        Все это не особо концептуальное общение настраивает, однако, всех на позитивный лад, и вот уже звучат шутки, даже — анекдоты, чего прежде как-то и вовсе не случалось. Незаметно уходит бутылка, затем другая и третья. Лишь после этого я узнаю о их стоимости. И, если честно, рад, что не во время потребления, а то непременно бы подавился или вовсе отказался пить. Сто двадцать тысяч рублей за одну бутылку вина, которую мы все так, походя выхлебали… Нет, конечно, оно действительно было на редкость вкусным, но разве же хоть одна бутылка вообще стоит таких баснословных денег?! Таких, каких я даже и не видел, не то, что в руках держал. Впрочем, о каких деньгах теперь вообще можно вести речь; если что-то нынче и может быть валютой, так это натурпродукт да оружие с топливом.        Под пледом и градусом я согреваюсь довольно скоро, а к концу третьей бутылки меня и вовсе ощутимо развозит, но Жене выпитого кажется мало. Он просит еще, а я соглашаюсь поддержать его, но уточняю, что ничего настолько дорогого больше пить не буду ни за что… по крайней мере теперь, когда не способен по достоинству оценить. В итоге остальные мужчины расползаются по своим делам, а мы пьем ром, ровно такой же, какой я попробовал тогда, у него дома. Где-то на середине бутылки Женя неожиданно сожалеет о том, что никакой музыки нет, а я сдуру говорю ему, что на втором этаже имеются пластинки, а еще — гитара. И вот второе его отчего-то живо заинтересовывает. Он просит меня сыграть. Я все отказываюсь, боясь, что он потом меня всю жизнь будет стебать, да и просто стесняюсь. Только вот мое смущение совсем скоро тонет на дне этой самой бутылки, где остается лишь тонкий слой золотистой жидкости, ставшей для Жени сигналом того, что пора взять еще одну. Нетвердой походкой он идет за добавкой, а я лезу на второй этаж за той самой гитарой, с трудом покоряя лестницу, пару раз начиная заваливаться и потому предпочитая где-то с половины встать на колени и ползти «поближе к земле». Назад и с ценным грузом в довесок идти оказывается значительно сложнее, но я все же справляюсь, проезжаясь, правда, под конец по ступеням на заднице. Боль притупляется моим далеко не трезвым состоянием, но чувство стыда в груди таки всколыхивается, впрочем, почти так же быстро и уходит с пониманием, что этого эпичного провала с моей стороны никто не заметил. Трясу головой, словно это может помочь развеять отупение, и иду в комнату, где меня уже ждет некая более темная жидкость, налитая до самых краев, а заодно порицающий взгляд Валерия, который, впрочем, к счастью, молчит.        Еще один быстро опрокинутый стакан, и я, подкрутив колки, начинаю играть. Поначалу даже вполне неплохо так, выразительно настолько, что чуть и сам не пускаю слезу, завывая: «не за что биться, нечем делиться, все об одном». Птица я птица, блин. Я пою так, как поет сейчас моя душа, прикрыв глаза, будто никто не слышит. Потом, где-то на третьей песне, ко мне присоединяется Женя. Вот уж чего не ожидал абсолютно. Поет он, кстати, красиво, искренне так, правда, не всегда попадает в ритм. Где-то через песню и два бокала я начинаю понимать все урывками. Еще помню, как напеваю что-то лирическое на английском, а Женя, икая, высказывает мне после, что у меня с произношением все как-то совсем не очень, разве что за неотесанного, рычащего шотландского горца может и сойду. После таких слов я чуть обижаюсь, но все же умудряюсь свести все к тому, что он обещает давать мне репетиторские занятия. При этом, зараза, умудряется даже об оплате поинтересоваться, как-то похабно задрав бровь, но я просто игнорирую и снова берусь за гитару. Последнее, что умудряюсь осознано отметить — больная рука неожиданно ловко скользит по грифу, и никаких физических мучений по этому поводу я не ощущаю. Пока.        Чем, когда и как заканчивается этот день, я не улавливаю совершенно.

***

       Просыпаюсь оттого, что отчетливо ощущаю, как кто-то настойчиво дергает мой уже вовсю вставший член. То есть понятно, конечно, кто это может быть, но до моего со скрипом работающего в этот час мозга доходит не сразу. Открываю глаза. Темнота кромешная. Чуть поворачиваю голову, и все тут же кружится вертолетом, внося в разум довольно отчетливые воспоминания о факте нашей попойки, и значительно более смутные, на грани с придумкой, о том, как я псевдооперным голосом тяну «луч солнца золотого», Женя надо мной угорает, а потом, выписывая здоровенные кругаля, дотаскивает меня до постели, пытается раздеть, а я лишь хихикаю как дурной и нисколько не пытаюсь облегчить его задачу. Пока что мне даже почти не стыдно, но в уголках сознания я понимаю, что утром… Это утром. А сейчас — все лень. Тело чугунное. Шевелиться тоже лень, да и после такого наглядного предупреждения организма — абсолютно не хочется. Но мое движение не остается незамеченным, и меня тут же накрывает плотная волна алкогольных испарений. Женя даже не целует меня, кусает. За губу, оттягивая ее и прокусывая до крови. Затем мертвой хваткой, такой, что я боюсь, как бы тоже насквозь не прогрыз, вцепляется в шею, заодно с силой, до боли, всасывая нежную кожу и грубо тыкаясь в нее острым языком. Но каким-то образом почти моментально все страхи умудряются улетучится наравне с любыми мыслями, и, не обремененный больше этими сложными психологическими процессами, я понимаю, как же это до чертиков, прыгающих огненными пятнами перед глазами, приятно. И сам не замечаю, как, с силой толкаясь в не прекращающую работать Женину руку, начинаю постанывать. Сначала потихоньку, а потом, когда он принимается за другую сторону шеи — неожиданно громко, так, что заставляю его оторваться от процесса. Он только шепчет мне:        — Тш-ш-ш…        Тут же наваливается сверху, накрывает еще одним грубым поцелуем и вызывает легкий приступ паники. Потому что его рука лезет к моему заду. Я не знаю, с какой целью он это делает, но, на всякий случай, с силой сжимаю ягодицы и недовольно мычу. Он не менее возмущенно рычит мне в рот, но свои поползновения прекращает. Вместо этого чуть приподнимается надо мной на локте, просовывает свою руку между нами и… обхватывает нас обоих разом. С силой прижимает наши члены друг к другу, заставляя меня охнуть, и выдерживает паузу, будто наслаждается отголоском этого звука. А затем — резко и без предупреждений его рука приходит в движение. Он дрочит нам обоим одновременно, столь же грубо, как и ласкал до этого. Я и без того не совсем хорошо осознавал происходящее, а теперь и вовсе теряю всякое подобие разума. Как неистовствующий зверь, я выгибаюсь, извиваюсь, вою, и навряд ли его поцелуи способны идеально это звукоизолировать. Однако долго выдерживать сладостной пытки я все равно оказываюсь неспособен и уже совсем скоро изливаюсь в его руку с протяжным стоном. Женя не сильно-то от меня отстает, как по скорости, так и по громкости. А кончив и дернувшись последний раз в спазме наслаждения, грузно оседает поверх меня и затихает. Он жутко тяжелый, но у меня совсем нет ни сил, ни желания его с себя скидывать. Я будто космонавт, испытавший на себе колоссальные перегрузки. И теперь мне нужно одно. Отдых. Спать. Прямо сейчас.        Однако прежде чем мои глаза окончательно смыкаются, краем сознания я умудряюсь подметить, что теперь былую глухую тьму рассеивает льющийся из гостиной неяркий свет. Надеюсь, померещилось…

***

       Меня будит долгий, мученический стон боли, и, едва разлепив глаза, я отзываюсь на него абсолютно идентичным образом. Голову простреливает вспышкой. Раз. Другой. Не выдерживаю и снова прикрываю глаза, впрочем, это помогает слабо. Все тело мерзко, липко потеет, испаряя сладковатый запах этилового спирта, от которого хочется блевать еще сильнее. Во рту тоже какая-то до лакричного приторная мерзость. Кружиться голова так и не перестала, будто бы я пил вот только-только, но зато к этому ощущению добавилось еще одно, зубодробящее, стискивающее виски. Каждое движение жрет немеряное количество энергии. Поврежденная рука, уже начавшая проходить, ноет с новой силой. Пытаюсь в голове восстановить полную картину вчерашних событий, но начинает еще сильнее тошнить при одном лишь мысленном упоминании об алкоголе. Хочется плакать от своего чудовищного бессилия, но еще сильнее — пить, жадно лакая божественную влагу, а потому я не позволяю себе такой расточительный расход драгоценной жидкости организма. Пускай с открытыми глазами головная боль в разы усиливается, зато с закрытыми я уж слишком подробно прислушиваюсь к своему состоянию, а заодно — лечу, и рвота неумолимо подступает к горлу. Так что мне ничего не остается, как избрать первый вариант развития событий, а заодно встретиться взглядом со свернувшимся в клубок бледным Женей. Он вместо «доброго утра» тут же выдает мне:        — Что за пиздец…        Да уж. Пиздец — недостаточно экспрессивно окрашенное слово. Я так люто напивался считанные разы в жизни, самым близко сопоставимым было отравление смородиновой водкой из канистры зимой на чьей-то даче. Еды там не было, и все тогда так упились, что ночью никто не стал протапливать печь, а наутро проснулись с каким-то невероятнейшим похмельем и в ледяном аду. Меня до сих пор пробирает, как вспомню. Но здесь же вроде — элитный, дорогой алкоголь. А что толку-то, если похмелье одинаково сокрушительно. Хотя скорее дело в количестве. Надо было остановиться на тех трех бутылках вина и не поддаваться на Женины уговоры, надо было…        — Вот черт, — Женя как-то испуганно прерывает ход моих страдальческих мыслей. В недоумении смотрю на него и переспрашиваю:        — Что?        — Это был не сон.        Прежде чем успеваю еще раз уточнить, он тыкает пальцем в сторону моей шеи, и до меня моментально доходит.        Конечно, блять, не сон, хочется сказать мне, ведь я отчетливо ощущаю застывшую противной стягивающей коркой по всему животу сперму. Но все равно зачем-то ощупываю шею, на которую он указал, и шиплю от боли. Там, должно быть, знатные кровоподтеки. Он со вздохом прикрывает глаза и шепчет:        — Приготовься. Сейчас будет больно… еще и морально.        Лишь сейчас я соотношу наше ночное поведение со внезапно включенным тогда светом и острым пониманием, что вообще-то все это время мы здесь были не одни. Если до этого мне было плохо, то теперь еще и страшно. И просто страшно, и страшно стыдно. Я-то боялся, что самым ужасным утренним воспоминанием станет моя игра на гитаре под конец. Как же я ошибался.        Но одного лишь моего полного самоуничижения по данному поводу, разумеется, оказывается мало. Довольно скоро, услышав, что мы проснулись, из комнаты к нам выходит Валерий Константинович. Вид у него крайне мрачный и не предвещающий ничего хорошего. И я, если быть честным, отлично его понимаю. Он подходит вплотную к нашей постели. Раздувая ноздри и шумно выдыхая, дожидается нашего внимания и только после этого говорит. Причем делает это почти спокойно, даже сухо. Впрочем, от этого лишь еще весомее, ведь такое явно никак не соотносится с эмоциями, отраженными на его лице.        — В следующий раз… ебитесь где-нибудь в другом месте… иначе я вас обоих… не постесняюсь… вышвырну на улицу, в чем мать родила. И дай боже при этом… ничего не сломаю.        Мы молчим; а что тут вообще можно сказать? Но, по крайней мере, похоже, он считает, что этот «следующий» раз вообще будет. Мне и без того запредельно стыдно, но он и не думает облегчать мою участь, лишь усугубляет. Вдыхает особенно глубоко, успокаиваясь, и после этого выдает еще одну тираду:        — Но пить вы оба у меня точно больше не будете. Вообще. Раз не умеете себя контролировать. Господи, какое позорище… Омерзительно. Я глубоко разочарован. И мне жаль, Елисей, что все сказанное между нами прошло мимо тебя. А ведь ты казался мне умным, понимающим человеком. Похоже, зря…        После этих слов он резко разворачивается и уходит, не давая мне времени ни вставить какую бы то ни было ремарку, ни извиниться. Зато, видимо, каждый считает своим долгом лично высказать нам свое порицание, так как его место почти тут же занимает Вячеслав Андреевич. Со взглядом даже более холодным, чем обычно, интересуется:        — Ну что, весело вчера было, да? — сделав паузу и разглядев в наших лицах, должно быть, поистине безудержное веселье, продолжает. — Вам вообще хоть немного стыдно?        — Очень, — не выдерживаю я и шепчу на самой грани слышимости.        — Это — правильное чувство. Запомни его. Хорошенько, — говорит Вячеслав персонально мне, а после развивает мысль уже для нас обоих. — Хотите вы этого или нет, но вы все еще живете в обществе. Для успешного существования в коллективе каждому из нас приходится чем-то жертвовать. Вас же даже и о том не просят. Делайте вы что хотите, но так, чтобы остальных это не касалось. Уже и намекали, и просили прямым текстом. Раз. Другой. Сколько нужно для того, чтобы дошло? Так нет же… Вам просто плевать на всех.        Он разочарованно машет рукой и тоже удаляется. Я все жду, когда же теперь с нами придет «пообщаться» и Всеволод, но тот лишь проходит мимо, вовсе не кинув и взгляда. Впрочем, довольно скоро возвращается и вручает нам рассол, воду и какие-то таблетки. Женя только перехватывает все это добро сильно трясущейся рукой и отчаянно пытается не пролить, а я хриплю Полковнику «спасибо», но он даже не удостаивает меня каким-либо ответом и снова уходит.        Мы лежим некоторое время в молчании и тупо страдаем. Измочаленное тело ноет и воспринимать пролеживание боков за отдых отказывается категорически. Я не выдерживаю этого идиотского ожидания неизвестно чего и принуждаю себя пойти в ванную. Там насильно облегчаюсь, всунув два пальца глубоко в гортань, затем принимаю контрастный душ. Становится ощутимо легче, но все еще — ужасно плохо. После этого я некоторое время собираюсь с духом, даже не вытирая себя полотенцем, а позволяя телу просохнуть самостоятельно. И решаюсь. Иду на кухню, где сейчас сидит все старшее поколение. При этом меня пошатывает, но я не подаю вида. Стоит мне оказаться в дверном проеме, и они тут же все разом поворачиваются на меня. Неловко и совестно безумно, но отступать поздно. Прочищаю горло и произношу по сути абсолютно бесполезное и бессмысленное, как махание мечом после битвы:        — Простите меня… нас. Я знаю, это ужасно. И непозволительно. Мне очень жаль. Этого больше не повторится.        Произнеся эти слова, тут же разворачиваюсь и ухожу обратно в постель, не пытаясь дожидаться какой бы то ни было реакции.        Лишь к вечеру наши с Женей страдания поутихают, равно как и гнев наших сожителей. Это еще не полная «смена» на милость, но на нас уже не смотрят как на врагов народа и даже притаскивают еду. Впрочем, менее неловко мне не становится; не могу смотреть им в глаза.

***

       Как бы то ни было, но именно это неоднозначное событие словно распахивает врата к более свободному, легкому отношению к сексуальности. Теперь, когда я знаю, как это еще бывает, а не только лишь воображаю в своей голове, мне начинает явственно хотеться большего. Внутренние барьеры рушатся, осыпая меня каменной крошкой с ног до головы, но теперь уже проще, теперь только расчистить и осталось, а дальше можно будет уже как по проторенной дорожке… Мы дважды делали «это» неправильно, дважды внутри себя замешивали тесто из первородного удовольствия и горького чувства вины. Это уже больше, чем случайность, каковой по сути являлся наш первый раз, первый блин, который комом, лавинообразно повлекший за собой все последующее. Но все еще меньше, чем подлинная чувственность, классифицируемая в моем мозгу как «занятие любовью». И скорее даже именно этот факт мне кажется гораздо более неправильным, нежели секс с человеком моего пола в принципе; тот этап самосознания уже почти пройден. А вот какой еще нет — так это мое искреннее нежелание «быть снизу». Ничего не могу с собой поделать, этому сопротивляется вся моя суть. Но какие же у меня еще есть варианты? Поначалу слепо кажется — никаких. За все последнее время я настолько привык воспринимать переламывание и перебарывание себя как что-то естественное, что не вижу самый простой и очевидный ответ.        Но то я; а вот мое подсознание, живущее своей жизнью и обрабатывающее все ему приглянувшееся независимо от сознания, решает пойти мне навстречу, подбрасывая пищи в топку воспаленного разума.

***

       Приглушенно звучит какая-то непривычная слуху мягкая музыка. Мои шаги гулким эхом отдаются по пустой полутемной зале. Я на каком-то званом приеме уже целый день. По возможности — веселюсь, танцую, вежливо общаюсь на приличествующие светскому обществу темы, но это все — наносное. На самом же деле внутри удивительно пусто, да и ни на секунду не удается забыть, что я лишь гость здесь, в чужом далеком краю, в роскошном казенном доме. Я устал от этого и, самое смешное, прекрасно понимаю — в таком тяжком для меня положении нет ничьей вины. И люди вроде как хорошие, и усадьба — чудесная. Но мне нужно нечто совсем иное. Нужна свобода. Или хотя бы глоток свежего воздуха, один-единственный, а потом я непременно продолжу свои танцы на этом карнавале без масок.        Распахиваю высокую стеклянную дверь на мраморный открытый балкон. И останавливаюсь в нерешительности. Я здесь не один. Снова — не один. Только мне кажется, что на сей раз это не так уж и плохо.        Оперевшись о массивные каменные перила, освещенная лишь слабыми мерцаниями из окон да звездным светом, стоит она. Женя; я знаю, что ее зовут именно так. Она, высокая и стройная, с трогательными короткими белыми кудрями, одетая в изящное бархатное темно-зеленое платье-футляр, небрежно-элегантно вдыхает дым из длинного костяного мундштука и выпускает его свободными клубами в прохладный осенний воздух, вглядываясь в белые полупрозрачные завитки до тех пор, пока они окончательно не рассеиваются. Я быстро прихожу в себя, отвлекаясь от любования столь чудным и изысканным зрелищем, и, подойдя к ней вплотную, уверенно обхватываю за талию. Мимолетно, прежде чем Женя поворачивается, успеваю заметить, что внизу, за ограничительной кромкой балкона, словно бы и нет ничего, кроме пустоты и клубящейся тьмы; я не хотел бы там оказаться, но здесь и сейчас, однако, чувствую себя уверенно. Перевожу свой взгляд, чтобы встретиться с ее. Она смотрит на меня своими глубоко-черными глазами с насмешкой и явно ждет продолжения или хотя бы пояснений. Притягиваю ее к себе поближе и шепчу:        — Я искал тебя.        Она выдыхает струйку дыма мне в лицо и коротко смеется. Далекая навязчивая мелодия здесь едва слышна, но мне все равно. Я весь день отплясывал невесть с кем, расточительно транжиря то драгоценное время, что мог бы провести с ней. Так почему бы нам не потанцевать? Я веду ее, кружу. Она не одобряет, но и не сопротивляется, а только гнется как ива. Это правильно. Как абсолютно правильным кажется тот неуловимый момент, когда мы останавливаемся, и я до боли медленно ласкаю ее. При этом все гляжу в одно лишь ее лицо, радуясь каждому отклику и все сильнее возбуждаясь от этих эмоций в глазах.        Хочу. За эти проявляемые ей мощные чувства и сообразно своим, ответным, не менее ярким и искренним. Здесь можно, здесь никого нет. И в самом желании тоже нет ничего неправильного.        Неправильным оказывается совсем другое. То, что я вижу, когда в одно движение снимаю с нее платье, и оно падает на мозаичные плиты у ее тонких лодыжек. Аккуратная, вздыбливающаяся грудь с нежными маленькими сосками, идеально умещающаяся в ладонь, узкая талия, широкие белые бедра, крупные налитые ягодицы, лобок, лишь декоративно покрытый скупой полоской волосков, и аккуратные, нежные губы ниже. Все это… Такое естественное, такое всегда безотказно возбуждающее, но…        — Это не то.        Я качаю головой и отступаю на шаг, другой. Мое желание стремительно улетучивается, оставляя место недоумению и даже испугу. Меня обманули, подставили, вручили красивую, но подделку. Я не понимаю, откуда сейчас все эти чувства, почему я не могу просто продолжить то, чего еще секунду назад так хотелось, ведь никто нам не мешает. Путаюсь в мыслях и неожиданно вспоминаю.        — Ты… не он.        Тут же резко, отчетливо и ясно осознаю, что это всего лишь сон. И теперь ничто мне не мешает быть всесильным в этом потустороннем мире. Я могу все что угодно. Но мне хочется лишь одного: увидеть его, истинного, настоящего, моего Женю. И разуму ничего не остается, как подчиниться такому прямому приказу.        Я просыпаюсь.

***

       Долгое время просто лежу, крепко прижимая его, настоящего, к себе. И почему-то испытываю от этого подлинную радость, спокойствие, воодушевление…        Почему-то?! Хватит лгать себе, Елисей, хватит. Ты еще во сне все понял. Да и как можно продолжать делать вид, что ничего не происходит теперь, когда от одного его теплого, сонного дыхания, согревающего грудь, я моментально возбуждаюсь до крепкой эрекции, даже и не думающей спадать ни через пять, ни через пятнадцать минут.        В полутьме задумчиво вожу по его плечу и спине кончиками пальцев, выписывая хаотичные завитки. Глубоко, тяжело вздыхаю и слышу зеркальный ответ от его неожиданно напрягшегося тела. Он проснулся.        Что же, так даже лучше. Теперь, в этот момент, когда меня насквозь пронизывают чувства и желания по отношению к нему, я должен решить. Для себя и между нами.        Женя не девушка, о нет. Совсем нет. Но ведь и я — тоже. Мы равны. Да, я не могу сейчас позволить себе быть «снизу». Но я точно так же могу хотеть и имею полное право быть «сверху». Я уже видел, что происходит, когда он берет инициативу в свои руки, а вот он про меня сказать того же не может. Так не пора ли?        Больше не хочу рефлексировать, не хочу бояться самого себя. Не хочу прятаться и делать вид. Не хочу по-пьяни или в другом измененном состоянии сознания. Я…        — Жень… Я хочу тебя.        Уверен, что он меня услышал, ведь прижимается ко мне еще плотнее, так, словно замерз, и, протянув свою ладонь к моей, крепко сплетает их. Улыбаюсь, пусть он и не видит. Затем нежно, но настойчиво тяну на себя, вверх. Женя поднимает на меня затуманенные сном, блестящие в первых отсветах утреннего неба глаза, а затем послушно поднимается до уровня моего лица. Мы неспешно, лениво целуемся, и я одновременно с тем глажу его бок, спину, бедра. Сейчас мы отдаем себе отчет в происходящем, а потому стараемся делать все как можно тише. Он скоро возбуждается и принимается столь же медленно и легко гладить меня в ответ, не размыкая поцелуя до тех пор, пока не начинает задыхаться.        На этот раз все по-другому. Все будет по-другому. Нежно. Правильно. Я преисполняюсь уверенности. Решимости. Я шепчу ему:        — Хочу взять тебя.        Его движения тут же прерываются, а сам он замирает и напрягается. Я чувствую, что он хочет было отстраниться от меня. Что даже всем своим телом сопротивляется этой идее, хочет сказать «нет». Но я не могу, только не сейчас, когда он, именно он мне так нужен, когда я понял, когда готов. Перехватываю его покрепче и тихо шепчу в самое ухо:        — Пожалуйста…        Чувствую глубокий вздох, прокатывающийся по всему его телу, но так и не раздающийся вслух. Затем он все же отстраняется; не удерживаю его больше. Не только я один здесь имею право принимать решения, пусть и сложные для себя, а еще — чего-то хотеть, верно? Я должен уважать его выбор. Может, потом, не сейчас, слишком рано или как-то неправильно. Но отчего так обидно, до слез и со скрипом стискиваемых зубов? Я смотрю на него и все пытаюсь понять, отгадать его мысли, но, как назло, лишь еще больше снова запутываюсь в себе. Мы молчим некоторое время, а затем Женя встает. Глядит на меня нечитаемо и говорит как-то отстраненно:        — Пойду помоюсь.        Так и что это было в итоге? Отказ или согласие?        Он уходит, а я остаюсь. Один. Смотрю на все сильнее белеющий потолок. Это занятие — безрадостно. Все же отказ? Лучшее ли в таком случае ответное решение на него — впасть в апатичное уныние? Нет. Совсем нет. Тоже встаю и потихоньку, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, прокрадываюсь на кухню.        Если я так легко сдамся, без боя, даже без однозначного ответа — мы никогда это не решим. Будем до бесконечности топтаться на одном месте, срываясь на грубую похоть во время отвратительных попоек. Это — не то, чего я для нас хочу. А хочу я — Женю. О том ему уже и сообщил.        И потом, что, если его поход в душ — это вовсе не отказ? Что, если он просто хочет подготовиться? Я обнадеживаю себя этой мыслью и одновременно с тем весь внутренне нервно напрягаюсь. Как в сказках, когда царь поженился с царевной и все на этом типа как бы и закончилось, хотя, по идее, жизнь с этого только начинается, так и тут… Я настолько сосредоточился на самом факте получения согласия, что даже и не подумал: а что же делать, если его и впрямь получу?        На всякий случай… Мне тоже нужно подготовиться! И я берусь это делать. Суматошно, топорно. Нервно обкусываю отросшие ногти, пытаясь затупить их зубами. Я ни в коем случае не хочу причинить ему боль. А еще — не хочу быть противен. Глупо начинаю переживать, что, возможно, у меня пахнет изо рта, и подцепляю из холодильника завалявшееся кислющее дачное яблоко, с трудом осиливая пару укусов. Выдыхаю в ладони, чтобы проверить, как же все-таки пахнет. Вроде ничего… Открываю кухонный шкафчик, натыкаюсь взглядом на пиалу, извлекаю ее и наливаю туда до краев растительного масла. Чтобы наверняка, чтобы в самый ответственный момент не пришлось судорожно искать хоть что-то. Если этот самый момент, конечно, вообще будет. Пытаюсь придумать, что же еще необходимо сделать, но ничего больше не идет в голову. И Женя все тоже не идет из ванной. Выписав еще не один круг по замкнутому пространству кухни, я не выдерживаю более мук ожидания. Если гора не идет к Магомету… Иду к двери в душевую. Думаю, постучать или нет… Но решаю предварительно просто попробовать зайти. Дергаю за ручку.        Странно, но не заперто.        Когда я начинаю неуверенно спускаться в полуподвальное помещение ванной комнаты, мое сердце то и дело замирает от страха, ладони потеют и дышать становится все труднее; какая глупость! Будто я — пятиклассник и меня вызвали к доске. И неважно, насколько хорошо или плохо я знаю предмет — все равно буду неразборчиво мямлить, глядеть в пол, не знать, куда себя деть. Садись, Котов, двойка тебе. И если ты такой неуверенный трус, то с чего вообще взял тогда, что имеешь право вести в ваших отношениях, пусть даже не всегда, а хотя бы сейчас? Соберись!        Вздыхаю чуть дрожащими губами, пытаясь прогнать из себя неуместную нервозность. А затем — смело вступаю в залу, озаренную ярким, особенно на контрасте с предрассветным полумраком, светом.        И застываю. Потому что я без понятия, как трактовать увиденное.        Женя сидит на скамье, на том самом месте, где я в первый день разглядывал себя в зеркало. Только вот он даже и не кинет взгляда. Ни туда, ни на меня, хотя, казалось бы, входил я не особо церемонясь и таясь. Он полностью обнажен и как-то неуверенно себя обнимает, словно размышляет о чем-то, но никак не может решиться. Я окликаю его. Он чуть дергается, будто порывается отозваться, но передумывает и больше — никакой реакции. Подхожу ближе и ближе, вплотную, так, что моя ширинка оказывается на уровне его лица. Ничего. И лишь когда я сажусь перед ним на колени, ставя неподалеку на полу пиалу с маслом, он, наконец, удостаивает меня взглядом. И, готов поклясться, прежде чем закрыться, в этом взгляде успевает отразиться ровно та же неуверенность и толика необъяснимого испуга, помноженного на боязливое предвкушение, что живет и во мне самом все это время. Почему? Откуда? Ведь это не первый раз для него. Это — неправильно…        Прислушиваюсь к себе вновь. Хочу ли я его? Да, очень хочу. Хочу взять, обладать, быть сверху. Хочу даже сейчас, когда физически вожделение погребено под многообразными противоречивыми эмоциями. Но… я не хочу так. Не хочу страха. Не хочу вызывать в нем отвращение. Не хочу через силу. Не хочу по принуждению. Не хочу тупо трахать. Хочу, чтобы он хотел…        Это все вообще по-настоящему или снова какой-то сон?        Я беру его за руку и аккуратно тяну на себя; он не сопротивляется, послушно склоняется и придвигается ко мне, но и никак не проявляет своих чувств или желаний. Прижимаюсь к обнаженному телу и вдыхаю его аромат. Оно едва ощутимо пахнет хвоей, заместившей обычный пряный оттенок, а еще прохладное и все усеяно мурашками. Женя уже помылся, но, похоже, даже и не думал вытираться: капельки воды поблескивают на коротких волосках шеи и рук; замерз, пока сидел здесь и ждал непонятно чего. Ведь и не звал меня сюда! А сколько бы сидел вот так и дальше? Я никак не могу понять этого странного оцепенения, а сложившиеся обстоятельства и меня самого ведут так, словно я снова пьяный; не получается начать воспринимать реальность происходящего. Поднимаю взгляд на его лицо. Гипнотические черные омуты как назло прячут эмоции под своей гладью. А я хочу. Так хочу, чтобы по его телу прокатились яркие, электризующие чувства, волна за волной, обрушились Ниагарой, чтобы он не мог, просто не мог сейчас ничего скрывать. Чуть отстраняюсь, чтобы просунуть руку между нами, провожу ладонью по его безволосой, как и у меня, груди, задевая ногтем крошечный розовый сосок, лишь усиливая тем самым внешнюю океаническую рябь на коже. Он шумно вздыхает и прикрывает глаза, не прекращая следить за мной из-под полуопущенных коротких ресниц. Но молчит. Мои пальцы продолжают прокладывать свой путь, выше и выше, лаская самыми кончиками выпирающие хрупкие ключицы, затем — длинную и чуть колкую от щетины шею, задерживаясь, чтобы описать круг вокруг кадыка, пока не доходят до самого ее верха. Там я берусь за подбородок, чуть сжимаю его и одновременно поглаживаю мочку уха безымянным пальцем. Я все жду, когда он на меня посмотрит, когда сам, обычно такой активный, что-то сделает. Но этого не происходит. И тогда я пользуюсь своим излюбленным методом выведения из ступора.        Резко и неожиданно я всовываю ему в рот свой напряженный язык и грубо прохожусь по небу, проверяя реакцию. Реакция есть, и она — почти мгновенная. Похоже, он решил не «делать» ничего сам, но с радостью поддерживает те инициативы, которые требуют… активного взаимодействия. Это очень необычно и так на него не похоже; тем не менее… Мы в первый раз целуемся так… глубоко. Фехтуя языками, вылизывая друг друга, словно никак не можем распробовать все вкусовые оттенки. Как ни странно, я веду и уж не знаю, что делаю прямо вот так, как надо, но в какой-то момент этого жаркого влажного общения он громко выдыхает глубоким стоном мне прямо в открытый рот, отчего гортань, а затем и я весь, вибрирует. Вот она, высшая, самая искренняя похвала моей деятельности, заставляющая внутренне приободриться и даже в какой-то степени гордиться собой. А еще, к своему вящему удовлетворению, я снова чувствую его эрекцию, твердо упирающуюся мне в живот. Несмотря на это, я, как и всегда, вопреки любой здравой логике и смыслам, оторвавшись от его губ, задаю вопрос, ответ на который очевиден:        — Жень. Ты… точно хочешь?        Он фыркает, приподняв бровь, а затем бесцеремонно перехватывает мою ладонь, все это время придерживающую его подбородок, и… кладет к себе на член. При всей закономерности данного действия для меня это оказывается все равно… дохуя неожиданно! Что же… вот я и впервые… прикоснулся к прекрасному, так сказать. На мгновение застываю, нерешительно ощупываю горячую, нежную, бархатистую кожу, плавно сомкнув ладонь кольцом. Но, вдохнув побольше воздуха, как перед прыжком в глубину, осмеливаюсь опустить свой взгляд. И чем дольше разглядываю, привыкая, тем отчетливей понимаю: ничего страшного! Наоборот… Весь красивый и ладный, Женя хорош и там. Совсем не такой длинный, как у меня, да это и не требуется. Зато, широкий, умудряется быть каким-то аккуратным и холеным: ровный, с крупным окончанием, как набалдашник булавы; тоже мне, дробящее оружие. Такое сравнение заставляет меня улыбнуться, но я тут же беру себя в руки, опасаясь, что он как-нибудь неправильно меня поймет. При всем при том я отдаю себе отчет: несмотря на подобную оценку, меня совсем не привлекает вид эрегированного члена как такового. Нет ярого первобытного возбуждения, которое я испытывал каждый раз, стоило моей бывшей раскинуть ноги в стороны. Но вот понимание того, что стоящий и слегка подрагивающий Женин член является прямой реакцией на меня, почему-то заводит с пол-оборота и заставляет хотеть большего. Всего… Его. Осознанно и решительно. И уж точно — не менее сильно. Это пугает. В какой-то буквально задумчивости, а на деле — абсолютно бездумно и почти отстраненно, оттягиваю тонкую плоть со слегка влажной головки, так до конца и не веря в то, что я делаю. Делаю это, сейчас, с другим мужчиной, с Женей… Но все же — делаю. Круговыми массирующими движениями провожу большим пальцем по напряженно покрасневшему покрову, размазывая естественно выступившую смазку. А затем, свыкнувшись с происходящим в принципе, с интересом естествоиспытателя сжимаю ладонь сильнее и решительно начинаю двигать ей. Вот так же: вверх и вниз, как я делал бы себе самому. Подбирая темп, угол и ритм, как ключ… А это, оказывается, не так уж и сложно. Жене откровенно, не стесняясь, нравится. По-разному, практически — как угодно. Он чуть откидывается назад, напряженно упираясь руками с подрагивающими мышцами позади себя, и, наклонив голову к груди, глухо стонет на любое мое действие, а точнее, пытается не стонать из-за плотно сомкнутых губ. Сложно поверить, что это — настоящие, ненаигранные реакции, но, похоже, это действительно так. Какая-то запредельная чувствительность…        Впрочем, физиология — она физиологична во всем. Как бы мне ни хотелось продолжать, но ноги противно затекли и настаивают на том, чтобы я сменил положение. Я следую их зову, при этом аккуратно опираясь тыльной стороной больной руки о Женино бедро. Черт! Теперь уже его кожа не просто холодная, она ледяная. Не хватало еще и без того ослабленному организму опять застудиться и слечь. Плавно прекращаю движение своей руки; Женя тут же издает недовольный стон, распахивает глаза и глядит на меня ими, будто подернутыми дымкой. Убираю свою ладонь окончательно и обхватываю его за талию, при этом проезжаясь по заднице, по температуре сопоставимой с ледышкой. Недовольно цокаю языком и хриплю:        — Ты совсем замерз. Это не дело.        Он неопределенно мотает головой в ответ, но молчит. Я меж тем оглядываю помещение на предмет объектов, способных его согреть: покрывал, полотенец; ничего. Зато вспоминаю, что еще около семи часов назад все старшее поколение парилось в бане. И, наконец, сопоставляю этот факт с тем местом, где мы сейчас находимся. Гляжу на притворенную деревянную дверь, за которой я еще ни разу не бывал; надеюсь, в моем решении нет ошибки. Не позволяю своему голосу звучать неуверенно и твердо говорю, махнув головой:        — Пойдем туда. Там должно быть теплее.        Встаю, притягивая Женю к себе. Когда он поднимается следом, обхватываю его и аккуратно, медленно веду, следя, чтобы ему не пришлось напрягать больную ногу. И, стоит нам оказаться за дверью, моментально понимаю, что был прав в своем выборе. Здесь значительно теплее; лично для меня подобная температура на грани с невыносимой жарой: градусов тридцать пять на термометре. Как раз из-за жары, кстати, я и ненавижу бани, но, должен признать, пахнет в них всегда приятно; вот и сейчас: запах остывающих камней в круглой каменке, расположенной по центру, замоченных листьев и, почему-то, можжевельника вольно или невольно плотно ассоциируется с чистотой. Да и вид светлой деревянной обшивки и таких же полок, озаренных приглушенным мягким светом настенных плафонов, приятен для глаз. Впрочем, это явно не то, на что я пришел сюда сейчас пялиться.        Закрываю за нами дверь, опускаю Женю на нижнюю скамью и сажусь рядом. Затем оглядываю его обнаженное тело, и мне в голову приходит мысль: наверное, тоже стоило бы раздеться. Несколько неловко берусь исполнять. Он мне не помогает, но зачем-то внимательно следит за каждым движением. Скидываю одежду бесформенной кучей на пол и прижимаюсь ко все еще холодному Жене. Подлезаю под его подмышку и не удерживаюсь от того, чтобы по-детски потереться щекой о грудь. Кожа у него удивительно мягкая, как у ребенка. Не зря, похоже, в его доме имелось такое количество средств по уходу. Даже все пережитое его телом не успело испортить этот нежнейший бархат, усеянный цветистой россыпью недозаживших повреждений. Тепло, приятные запахи, мягкая кожа и его чуть сбивчивое дыхание, сильно вздымающее грудную клетку, на которой я сейчас полулежу, довольно скоро меня расслабляют. Но я все еще не знаю точно, что мне делать и… как. Точнее, все понятно, конечно, но я так и не уверен в Жениных реакциях и том, готов ли он. Поэтому решаю потянуть время, а заодно совместить с приятным и полезным. Целовать его с головы до пят… Да, вот так буквально. Привстаю на коленях на скамье, чтобы нависать над ним, и, обхватив за плечи, целую в макушку… и в лоб, и в виски, и в прикрытые глаза, и вылизываю скулы, и кусаю уши, и мы снова целуемся, и целуемся. Когда я дохожу до напряженных мышц шеи и берусь выписывать по ним языком знак бесконечности, Женя неожиданно выдыхает с хриплым стоном и цепляется за мои бедра так, словно боится упасть. Это заставляет меня осознать, наконец, реальность происходящего, степень своего возбуждения и вторить ему тем же звуком. Но я дал себе установку и не собираюсь отступать на полпути: до пят так до пят. Ускоряюсь, весь в волнительном предвкушении, скручивающем тугой спиралью истомы живот и налившем чугунной тяжестью мой член. Вылизываю на его ключицах и груди слова, как мальчишка на заборе — признания. Слова нелепые, глупые, вертящиеся в голове: «мой», «Женя», «солнце», «хочу тебя». Он не прочитает и не поймет этих посланий; уж точно — нет, но мне хочется надеяться… А когда я кусаю его за маленький сосок, который подцепить-то с трудом выходит, он реагирует ярко, как девушка. Вскрикивает, тут же прикусывает губу, вцепляется в мои волосы, тянет наверх и жестко целует, практически насилует мой рот. Когда же он меня отпускает… Такая его реакция заставляет меня повторить, и еще раз, и с другим, и губами, и руками; так я узнаю, что левый сосок очень чувствительный, а правый почти нет.        Мне кажется, что моя дорога вниз и до упора по рыжеватой полоске волос на судорожно вжимающемся от каждого поцелуя животе длится дольше, чем мощенная желтым кирпичом для Элли, но я стоически терплю, хотя где-то в районе ямки пупка животная сущность внутри меня рычит и жаждет наброситься прямо сейчас, хорошенько отыметь… Потом — я упираюсь подбородком в его требовательно вздернутый член, но теряюсь и не знаю, что мне со всем этим делать. Минет? Нет. Думать об этом не очень приятно, скорее даже наоборот… Я пробовал как-то свою сперму и мне, если быть честным, не понравилось. Пробовать же чужую… Не сегодня. Коротко целую открытую головку и спрыгиваю со скамьи, встаю на колени, на пол. Женя же словно этого и ждал — мигом придвигается к самой кромке, широко разводит ноги и откидывается назад; пока не целиком, а так, чтобы иметь возможность следить за мной.        А я… «слежу» за ним. Гляжу туда, где эти нереально длинные ноги соединяются с телом. Рассматриваю то, что впервые открылось моему взору, и никак не могу понять, как именно к этому отношусь. У меня снова кружится голова, но это, наверное, просто отголоски недавнего сотряса. Сейчас, еще чуть-чуть, и я все-таки к этому приду, исполнять требования своего боязливого и нетерпеливого предвкушения. Пока… Я касаюсь губами внутренней стороны бедра, усеянной мягкими светлыми волосками, и Женя тут же напрягает мышцы; его ноги не то, чтобы очень тощие, но, как и весь он, жилистые, с ярко выраженными переплетениями мускулов, что вызывает во мне ассоциации с каким-то аристократичным животным, вроде собаки-«борзой» или жеребца. И я думаю, что это — очень красиво. Возможно, ему стоит это знать тоже, да? Мне бы точно было приятно. Поэтому, закинув его здоровую ногу к себе на плечо, я облизываю нежную кожу и связки под коленкой и выдыхаю туда таким горячим дыханием, что жар в ответ опаляет мое лицо:        — Ты потрясающий. Невероятно красивый…        Уж не знаю, что именно на Женю так действует, мои слова или у него там просто особенно чувствительная эрогенная зона, но он резко вскрикивает, подается вперед, хватает меня за волосы, заставляя смотреть себе в глаза. Они сейчас… дикие. Здесь не горит камин или печка, нечему в них отражаться, но, готов поклясться, в них водят хороводы огненные пикси; на грани со злостью, на грани с безумием и такие, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наскочить на него и, крепко сжав бедра и грубо разведя их шире, вогнать свой член, почти начавший думать и решать за меня, по самое основание. Не у одного меня перед глазами стоит такой образ. Тяжело, дрожащими губами выдыхая воздух, так, словно все еще мерзнет, хотя я-то чувствую, теперь он — горяч до невозможности, Женя шепчет мне хрипло и яростно:        — Черт бы тебя побрал! Выеби меня уже!        Все мое существо орет мне: да! Немедленно и прямо так! Без какой-либо подготовки и наплевав на все! Удовлетворить свои потребности, ведь все равно и его — такие же! Выебать эту злую, грубую, но невыносимо желанную тварь так, как она того заслуживает… Но именно эта мысль меня тормозит, заставляя сбавить обороты. Я начинаю подозревать… подозревать, что поначалу, сегодня с утра, в его голову могло забрести это: ровно то воспоминание, которое я обдумываю сейчас. Нашего… первого раза. Я захочу ему отомстить, ведь так он говорил тогда, на балконе? А если он думает: все, что я с ним сейчас делаю, что еще буду делать — не более, чем банальная и пошлейшая расплата за то, что он сделал тогда со мной? Эта только сейчас пришедшая мысль неожиданно и неприятно остужает разум и пыл. В моем желании к нему нет ни толики мстительного превосходства. И потом, мы и без того только начали восстанавливаться, а наносить сейчас новые травмы, тем более порвать его… А я осознаю, насколько это реальное развитие ситуации, если даже и сам тогда, хотя это было с какой-никакой смазкой, тупо не мог долгое время после ходить в туалет без мата и кровавых слез; поначалу так и вообще — не мог. Заслуживает ли он такого? Точно нет; и я сам себе никогда не прощу, если так поступлю. Поэтому лишь отряхиваю его ладонь со своей макушки, в одно движение перемещаюсь назад и, поглаживая его по костяшкам у лодыжки, с ехидной улыбкой вздернув брови, наигранно интересуюсь:        — Что-что?        Тут же, не раздумывая, обхватываю губами большой палец его ступни, с силой всасывая и проводя кончиком языка по мозолистым узорам. В рот при этом, помимо прочего, попадают какие-то крупицы сора и песка, но мне плевать, а вдвойне плевать потому, что я снова вижу реакции. Вижу, как он вцепляется ногтями в кромку скамьи, морщится, а потом, дыша тяжелее прежнего, выплевывает почти криком:        — Выеби. Трахни. Отымей. Меня!        Чтобы не бесить его сильнее допустимого, вновь занимаю позицию у него между ног и, задумчиво накручивая светло-рыжие завитушки на лобке указательным пальцем, а большим — едва касаясь, поглаживая основание ствола, вновь мило улыбаюсь ему. Прищурив глаза, спрашиваю:        — А волшебное слово?        — Сейчас же!!! — вопль, полный, готов поклясться, отчаяния в большей степени, нежели приказного тона. Тихо ему отвечаю:        — Кажется, это неверное слово.        Но прежде, чем он успевает меня убить, я не без некого внутреннего радостно-испуганного содрогания делаю это. Раздвигаю его ноги еще шире и аккуратно подталкиваю, принуждая откинуться спиной на лавку. Он моментально выполняет; эх, Женечка, всегда бы ты был такой послушный и податливый!        Я чувствую себя неловко от своей вседозволенности; даже испуганно. И жуть как боюсь что-то сейчас испортить, причинить боль. Поэтому сначала даже не пытаюсь как-либо в него проникнуть. Лишь обмакиваю свои пальцы в масло, стараясь набрать в них и удержать побольше золотистой жидкости, впрочем, тут же струйкой начинающей сочиться вниз и оставлять капли на полу, а затем касаюсь ими… там. Прохожусь по складчатой коже, значительно более темной, нежели вся остальная. По вздрагивающему и сжимающемуся от моих прикосновений колечку входа. Набираю еще вязкой жидкости, нежно, массирующими движениями втирая и размазывая ее до тех пор, пока не убеждаюсь, что все достаточно скользкое и мягкое. И, что еще важнее, до тех пор, пока Женя не перестает судорожно сжимать мышцы так, что, я уверен, даже и что-то более тонкое, нежели палец, в отверстие бы не прошло. Не то, чтобы там вообще можно бы было различить какое-то отверстие; только складки, сходящиеся подобно земляным разломам у кратера вулкана, недвусмысленно намекают на то. Не уверен, что мужской (да и какой-либо вообще) анус красив сам по себе, впрочем, как и те стремные сравнения, что приходят мне в голову в связи с ним. В какой-то степени это могло бы быть и неприятно… Но я хочу его. Хочу Женю. Хочу его всего. И действительно считаю его невероятно красивым. А значит… для меня эта его часть тела будет прекрасна, равно как и любая другая. Это он, все это — он, и он весь — передо мной. Такой беззащитный и такой открытый. Наклоняюсь, чтобы бегло покрыть поцелуями его пах, и одновременно с этим слегка надавливаю пальцем, проникая вглубь по первую костяшку сустава. Тут же получаю ответную реакцию в виде судорожного вздоха и дрожи по всему телу, а мышцы с силой сжимают меня так, что имей я ногти подлиннее и попытайся войти еще глубже, обязательно бы повредил его. Вот и как он хотел, чтобы я его брал и трахал? Продолжаю целовать докуда достаю, и нелепые нежности сами собой льются изнутри:        — Тише, мой хороший, мой родной. Расслабься. Тише.        Готов поспорить, что я слышу хмыканье. Даже в таком положении, с бесстыдно разведенными ногами и насаженный на палец, он умудряется иронично относиться к происходящему, ну конечно… Как бы то ни было, но вскоре он и правда расслабляется. А я, пользуясь тем, вставляю ему глубже и чуть сгибаю палец. Наблюдаю забавную реакцию. Кажется, Женя так от моего действия прифигел, что, вздрогнув всем телом, приподнимается на локтях и удивленно, дико на меня глядит. А я — на него, не имея ни малейшего понятия, понравилось ли ему что-то или наоборот. Впрочем, скоро получаю ответ. Хрипло, сквозь зубы, он рычит на меня:        — Еще!        Ну на тебе еще. Откидывает голову. Еще. Он сглатывает, и я почему-то восхищаюсь такой простой вещью, вроде той, как ходит его выступающий кадык. Еще. При протяжном стоне тело вибрирует и, мне кажется, я ощущаю эти вибрации все тем же пальцем, что в нем. Еще. Вновь простонав, он откидывается на лавку.        Ладно же… Скоро я просто не смогу сдерживаться, несмотря на все свои правильные, заботливые мысли. Достаю палец, и тут же раздается возмущенный бессловесный всхлип. Подожди, мой милый, сейчас, сейчас, совсем скоро… Мимолетно разглядываю свой палец. Не то, чтобы мне было мерзко, но мой с хрена ли проснувшийся внутренний эстет все равно опасается увидеть на нем нечистоты; но нет, ровным счетом ничего. Подготовился все же… Я ценю это.        Не задерживаясь больше, обмакиваю на этот раз сразу три пальца, два из которых вращательными движениями плавно вкручиваю в него и развожу в стороны, растягивая то, что теперь хоть сколько-то напоминает дырку, способную принять меня. Аккуратно просовываю третий, собираю их все в щепотку и не двигаюсь, давая привыкнуть. Но, похоже, это совсем не то, чего Женя жаждет. Ведь он, не давая паузе затянуться, неожиданно слегка отстраняется, чтобы тут же резко насадиться. Он проделывает это вновь и вновь, при этом хрипло постанывая на каждое движение:        — Ну. же… Да… вай.        И, насадившись особенно сильно, всхлипывает, вскидывает на меня подозрительно блестящий взгляд и шепчет:        — Прошу тебя…        Это становится катализатором. Я не выдерживаю. Мне напрочь сносит крышу. С грудным рычанием и тихим чмоканьем я извлекаю из него пальцы, наскоро смачно смазываю свой член. Так хочется продолжить его трогать; он, натянутый как струна, дергается, просит; мне нужно сейчас уже совсем немного… Но я понимаю, что впереди меня ждет кое-что покруче. И, самое главное, меня ждет Женя… Его просьбы для меня в разы важней.        С секунду примеряюсь, как будет удобнее. Ноги затекли бесчеловечно, но уже похуй, потерплю. И, что касается ног. Закидываю их, Женины, бесконечно длинные, к себе на плечи, особенно бережно поступая с забинтованной.        Когда я приставляю свой конец к его входу, предварительно зачем-то проверив степень смазанности и растяжимости пальцами, будто за это время он мог сомкнуться, Женя опять чуть приподнимается корпусом, но ничего не говорит, и только как-то сосредоточенно смотрит вниз, нахмурившись и прикусив губу, будто бы может хоть что-то разглядеть. Это навряд ли, но вот прочувствовать сейчас должен в полной мере. И он это делает. Когда я проникаю в него, еще одной лишь головкой, он беззвучно кричит. И мы оба тяжело дышим. Мне стоит каких-то абсолютно титанических усилий тут же не вогнать в него свой хуй на всю длину. Моя длина… Она чаще скорее пытка, нежели наслаждение и при обычном сексе. При анальном… Спокойно… Пускай привыкнет. Пускай…        — Блять! — это я не удерживаюсь. Потому что он и не думает там к чему-то привыкать. Вместо этого — вдалбливает меня в себя, сантиметр за сантиметром, покачивая тазом и хрипло повизгивая при этом, как последняя сучка. — Да! Да! Да!        Подаюсь вперед и резко вхожу до конца. Он не удерживается и теперь уже откровенно орет, с силой несколько раз бьет кулаком по дереву. Мне сложно сказать, что он сейчас чувствует. Зато я сам охуеваю от своих ощущений. Чистый, ни с чем не сравнимый кайф. Как давно у меня этого не было… Да еб вашу мать! Никогда не было! Никогда не было так узко, так тесно, так обволакивающе. А еще никогда — без презерватива. Только сейчас я понимаю, насколько грубая, даже когда и ультратонкая, латексная оболочка сглаживала все впечатления, оставляя по сути возможность удовлетворяться только давлением, поскольку чувство трения, равно как и детальное ощущение того, по чему проходишься, в ней попросту исчезает. Сейчас же… Это настолько ярко, настолько невероятно, настолько крышесносяще… Двигаясь даже в таком медленном темпе… Я не выдержу долго! Мне нужно совсем чуть-чуть. Я и сейчас на грани, проявляя какую-то одурительную силу воли, чтобы в пару-тройку пронзающих движений не кончить. Позорно быстро, но если учесть, как же давно и сильно я хочу и как часто за это время был на грани, на удивление стойко. Но я… не имею права… пока он не… он должен первый… Ох… Как же охуенно…        Я снова обхватываю его член, не думая ни о чем, а только молясь про себя, чтобы он поскорее кончил. Потому что я. Уже. Сейчас…        Да! Пара моих агрессивных, требовательных движений рукой в одном темпе с проникновением, и он с почти болезненным, длинным криком изливается себе на живот и мне в руку. И я не отстаю, неистово и наплевав на любые осторожности, особенно грубо врываясь в него.        Когда я с криком, заглушенным вновь прокушенной губой, кончаю, он уже смолкает и только судорожно всхлипывает, почти, блять, пищит, дергаясь каждый раз, когда мой член в сладкой истоме подрагивает спазмами, выстрелами заполняя его вязкой, моей спермой. Я практически без сознания, не обращая внимание ни на что вокруг, утыкаюсь своим пылающим лбом в его чуть менее жаркое бедро и не прихожу в себя то бесконечное время, пока фантом едкого наслаждения окончательно не улетучивается.        Сил вообще нет. Выхожу из него, с трудом снимая с себя ставшие резко чуть ли не пудовыми ноги, которые он, развернувшись, перекладывает на плоскость полки. Берусь рукой за кромку скамьи, с усилием подтягиваюсь. Женино лицо сейчас… Пускай это будет самолюбованием, но мне почему-то кажется, что он счастлив. Даже без экивоков вроде «насколько он вообще умеет». Просто счастлив. Прикрыв глаза, тихо и слегка, божественней любой Моны Лизы или Тутанхамона, улыбается. И я улыбаюсь ему в ответ, пускай он и не видит. Мое бешено бьющееся сердце, загнанное всей этой нашей древней игрой… Мне хочется, чтобы он знал: это ради него оно стучит.        Я люблю. И почти готов ему признаться в этом. Но только почти. Потому что… Не стану портить момент рвущейся наружу фразой, за которой непременно последует «разбор полетов».        Наклоняюсь и целую его в эти прекрасные, улыбающиеся губы, так нежно и мягко, как только могу, поглаживая при этом по лицу. Он приоткрывает затуманенные, но чертовски радостные глаза и с жаром мне отвечает. А потом… облизывает мою ладонь, и я только теперь понимаю, что она же вся была в его семени… И особенно отчетливо, когда, очистив меня подобным образом, он притягивает меня для еще одного глубокого поцелуя; будто специально! Впрочем, я чувствую его вкус: чуть горьковатый, сильно пряный, подобно его запаху, и мне кажется — ладно уж, вполне терпимо. Может, все дело в концентрации, а может — в мастерском поцелуе, но, если что, в следующий раз я, возможно, даже буду готов попробовать его и иным образом. Если после он будет таким же довольным и счастливым, а во время — эмоциональным и открытым… Да что угодно ради этого.        Мои ноги от напряжения уже трясутся. С трудом приподнимаюсь и ложусь на узкую скамью к Жене, так, что у нас рядом оказываются только лица, и то — перевернутые относительно друг друга. А иначе и не поместились бы… Мы долго лежим в тишине, прикрыв глаза. А потом я, чуть переварив все только что случившееся, не нахожу ничего лучшего, чем выдать свою эмоциональную выжимку по данному поводу:        — Охуенно.        Он фыркает, растягивая слова:        — О да-а…        — Ты охуенный…        — Я рад.        Может быть, это искренний ответ, не подразумевающий под собой двойного дна, но я все равно на всякий случай настороженно уточняю:        — Жень… Все в порядке?        — Да все… как ты там сказал? Охуенно. Просто, я подозреваю, в прошлой жизни ты был членом какого-нибудь пресвятого ордена инквизиции.        — В смысле?        — Ты… мастер пыток.        — Пыток?        — У меня, кажется, никогда не было такой вот прелюдии. Длящейся вечность. И знаешь, что?        — Что?        — Это прекрасно.        После таких слов мне страшно посмотреть ему в глаза и увидеть там насмешку. Но я все же решаюсь, и это оказывается вознаграждено. Он смотрит на меня с теплой улыбкой, такой, что я снова начинаю сомневаться в том, что явь, а что навь. Должно быть, чтобы развеять мои сомнения, он в очередной раз целует меня. В первый раз делаю это так — вверх ногами. Странно и забавно.        Но ничто не может продолжаться вечно. Мы оба внутренне понимаем: наше время на уединение на исходе. Начинается новый день, и мы не можем остаться в этом счастливом миге навечно, как бы того ни хотелось.        Потому наскоро принимаем душ. Он заканчивает первым и выходит, не дожидаясь меня. Впрочем, и я не задерживаюсь.        Обнаруживаю Женю на кухне, уже вовсю озаренной рассветом. Он стоит, оперевшись бедрами о кухонный стол, и медленно пьет воду. Помимо Жени здесь уже присутствуют все, кроме его отца. Не глядя на мужчин (потому что все еще, а теперь — пуще прежнего стесняюсь их), желаю им «доброго утра», едва ли различая ответные приветствия, и молнией допрыгиваю до раковины, куда сливаю немалые остатки теперь уже непригодного масла. Женя как раз допивает свою воду и, нежно проведя сзади по моей шее, говорит:        — Пойду досыпать.        В ответ я лишь сильнее краснею и бурчу что-то согласно-невразумительное, но так и не оборачиваюсь ни на него, ни на остальных здесь присутствующих. Что они только подумают… А что тут еще можно подумать?! Включаю воду и тщательно, даже слишком, мою несчастную пиалу, раз пять намыливая с обеих сторон. Ставлю ее в сушилку и спешно удаляюсь с кухни, сутулясь и вжимая голову в плечи, будто это позволяет мне выглядеть более незаметным.        Отвертеться от неловкой ситуации подобным образом мне не дают. Только я выхожу за порог, как Всеволод окликает меня, заставляя остановиться. Он выходит ко мне. Выглядит при этом так, будто ему жутко неловко, отводит взгляд, но просит подождать и оставляет меня наедине с недоумением. Впрочем, почти сразу возвращается. Подходит вплотную и вкладывает мне что-то в руку. Я кидаю удивленный взгляд на это что-то, а затем, не менее удивленный — ему в глаза, впервые за последние два дня. Всеволод, похоже, смущен не меньше моего и зачем-то начинает объяснять, словно оправдывается:        — Просто масло… Оно тоже на счету. Его беречь надо. А не… — он краснеет, обрывает себя и меняет тон, почти с угрозой говорит, — просто возьми.        Я киваю в ответ на это и слабо, дергано улыбаюсь. Что за нелепая ситуация! Но… мы с Женей должны быть ему благодарны. Ведь теперь в нашем полном распоряжении имеется целая бутыль специализированной смазки. Вот дает… Даже не знаю, что мне на это сказать. Помявшись так немного, я зачем-то еще раз желаю Всеволоду доброго утра и дня, а он мне — спокойной ночи, и мы расходимся.        Когда я подхожу к Жене, первым делом показываю ему флакон. Он смотрит на меня недоуменно, потом, похоже, смущенно, и уточняет:        — Полковник, что ли, дал?        Киваю, а Женя прячет свое лицо за длинной ладонью, качает головой и повторяет вслух слово в слово мою мысль по этому поводу:        — Во дает…        Уже оказавшись в постели, успевшей нагреться от Жениного тела, и начиная засыпать, я зачем-то задаю ему мучающий меня все это утро вопрос. Точнее, пытаюсь задать, но получается скорее в виде утверждения, идущего издалека:        — Мне показалось, тогда, с утра, что ты, ну, не хочешь…        Обрываю себя, не зная, как иначе сформулировать. Женя долгое время молчит, и я уже было думаю, что он уснул. Поэтому, позволив себе расслабиться и начиная впадать в дрему, чуть не пропускаю его тихий ответный шепот:        — Я никогда не делал этого раньше.        — Этого?..        — Не позволял себя трахать. Я всегда сверху. Был. Да что там трахать; даже просто трогать себя… за задницу, — он шумно вздыхает, словно бы недовольно, но, готов поклясться, я слышу во всех его словах смущение. — Ой, все, давай уже отдыхать! Я жутко не выспался.        Послушно следую его предложению; теперь и впрямь можно расслабиться. А внутри тем временем разливается теплая радость от его признания и всего с нами произошедшего.        Женя. Он мой. Только мой. Да и я, что уж тут, лишь его.        Он, должно быть, крепко спит, когда я шепчу ему то, что не так давно произносил во сне. Но теперь — все по-настоящему. И он — именно тот.        — Я искал тебя. Искал… И нашел.