И что такое плохо

       Если кого-то и удивляет или раздражает наша с Женей внезапная «тяга к чистоте» с походами в ванную по два-три раза на дню, то у всех хватает тактичности, чтобы не подавать вида и никак не упоминать о наших далеко не платонических взаимоотношениях всуе. Конечно, дело не в любви к банным процедурам, и все должны это отчетливо понимать. Мы занимаемся сексом. Ну или взаимной мастурбацией, что гораздо чаще. Почти каждый день и не по разу, но, как Жека сам это называет, «как две монашки». Я понимаю, что в целом это — исключительно моя вина, но пока что ничего не могу поделать. У меня слишком много принципиальных, как я сам считаю, критериев к нашему сексу. Как таких, что я озвучиваю, вроде: «я — только сверху», «хочу видеть твое лицо», так и негласных; например — если уж я веду, то физически Женя по большей части будет изображать бревно, так что все ласки выходят односторонними; а еще — мы до сих пор не решаемся на оральный секс. Я все жду, когда он сделает это первым и покажет таким образом пример, но и он, похоже, ждет того же от меня.        Это просто такой этап, и я это понимаю, но вот Женя, боюсь, не совсем. Иногда мне кажется, что он даже обижается на меня, хотя и молчит, переваривая что-то на эту тему внутри. Но ведь такое для него несвойственно, да? Так что я не обращаю внимания на эти свои догадки и позволяю всему идти как идет. Тем более что меня-то все устраивает. Ну, то есть… Пока мне и этого достаточно; мы все еще успеем. А жизнь, она ведь довольно длинная, тем более — совместная, не так ли?        Нет, не так. Так было раньше, когда жизнь была спокойной и размеренной, а теперь вы все, да и ты сам, Елисей, только лишь пытаетесь создать иллюзию этого. Сладостно забываться в зыбкой лжи, плюя на реальность, не так ли?        Сладостно, очень. И я этому самозабвенно отдаюсь, раз за разом трахая Женю в не слишком-то разнообразных позах (равно как занимаясь чем бы то ни было еще).        Да и, стыдно признаться, но корни такого моего чуть ли не эгоистичного поведения во многом кроются в какой-то физической беспомощности, что ли, а еще — неуверенности в себе, настаивающей: «или хорошо, или никак». По сути, я занимаюсь повторением с вариациями того, что уже однажды вышло более чем удачно, по той причине, что боюсь сделать что-то не так. И при этом постоянно чувствую, что не должен показывать свои слабости или сомнения Жене, иначе не буду иметь абсолютно никакого права на главенствование. А он сам не слишком-то пытается мне помочь, просто подчиняется тому, что я с ним делаю, как и в тот раз.        В общем, все до предела алгоритмично, и иногда на меня накатывает мерзкое чувство, что такое вот приятное разнообразие на деле — не более, чем сознательное отвлечение от чего-то главного, вписанное в общую банальную канву дней. И все же канва эта постепенно обрастает новыми подробностями, новыми стежками.        Впрочем, я должен признать, что наш с Женей секс — это единственная стабильно предсказуемая вещь в этих странных взаимоотношениях. В остальном же — я никогда не знаю, с какой ноги он встанет, но чем больше проходит его вывих, тем сильнее, видать, начинает хромать его настроение. Я стараюсь как могу отвлекать Женю. Ну или просто хотя бы не лезть под горячую руку. Потому что и так от него пару раз огребаю, стоит мне сдуру участливо поинтересоваться, почему у него настолько плохое настроение, почему выглядит таким мрачным. В ответ я получаю фразы в стиле: «это вообще не твое дело!» и «не лезь мне в душу». Слышать такое от человека, с которым ты мечтаешь добиться единения не только телесного, но и душевного — запредельно обидно, но я терплю и не срываюсь на ответные эмоции. Однако и найти верный способ взаимодействия в таких ситуациях у меня пока тоже не выходит. Поскольку у меня самого чаще всего настроение едва ли поднимается над шкалой «чуть ниже среднего», я просто переключаю свое внимание с Жени на что-то другое. Или кого-то. Удивительно и необъяснимо, но как-то так выходит, что довольно часто мы общаемся с его отцом; за всей этой агрессивной правильностью он оказывается довольно интересным человеком, да и жизненные ценности, какое-то общее мироощущение у нас с ним во многом схоже. Узнаю я это, когда поначалу он, как и обещал, учит меня обращаться с оружием, а потом подобные уроки неизбежно переходят в беседы. Мне все хочется включить в наши разговоры и Женю, чтобы они наконец плавно друг к другу притирались, а я бы послужил для урегулирования взрывных ситуаций, но младший член семейства Подлесных, как назло, в такие моменты утыкается в книгу и лишь раздражается, стоит к нему обратиться, а то и вовсе куда-то уходит.        Женино поведение и глубинные мотивы для меня — по большей части загадка, так что я на такое лишь пожимаю плечами и стараюсь не придавать значения. С одной стороны, былое напряжение от невысказанного и нереализованного ожидания понятно чего спало. С другой — планка снова задралась и настойчиво намекает: вам бы выйти на новый уровень. А для этого самого нового уровня взаимоотношений, похоже, нужно как в какой-нибудь компьютерной игре набрать определенное количество баллов взаимопонимания. Иначе я просто не представляю, как это работает.        Нет, по большому счету можно сказать, что почти все как прежде. То есть, мы так же много общаемся и даже еще больше бесполезно-свободного времени проводим вместе. Как по мне, между нами неоткуда взяться недопониманию и сложностям; тем не менее, со стороны Жени я ощущаю все это, висящее эмоциональным фоном, но никак не упоминаемое. А может, и не я тому причина? И ведь не девушка же он, только от этого не проще.        Остальные обитатели пространства, сократившегося до трех комнат, как в каком-нибудь дешевом семейном ситкоме с закадровым смехом в паузах, тоже не более позитивно настроены. Но хотя бы думают, что тщательно это скрывают. Я не спешу их разоблачать; сам такой.        Упаднические настроения все тяжелее утаивать, ведь реальных дел в доме не так уж и много: уборка, стирка да готовка. А дальше что? Поодиночке развлекаться выходит уже малоэффективно — усугубляет состояние еще сильнее, потому все мы ощущаем потребность во взаимодействии. Вопреки обещанию Жениного отца, пьем почти каждый вечер, но под чутким надзором старших и с ними за компанию. Общаемся. Знания об окружающих обрастают подробностями, и вскоре все становятся для меня как родные. Впрочем, я и без того склонен довольно быстро принимать людей, с которыми общаюсь, и испытывать к ним теплые чувства, так что не факт, что это взаимно. С удивлением я воспринимаю информацию о том, что Вячеслав Андреевич не только не самый старший, как думалось мне, так еще и разница в возрасте у них с Женей на пять лет меньше, чем со мной. Как о малом все же говорит физиологический возраст…        Кроме общения, курения и пития мы еще и играем. В какой-то момент Полковник, ни с того ни с сего сорвавшись с места, возвращается уже с деревянной шахматной доской. Ну и — почему бы нет, решаем мы все. И устраиваем логические дуэли, по очереди, во всех комбинациях. К своему позору, играю я хуже всех. Впрочем, это не слишком меня трогает. Удивляет больше то, что самым лучшим игроком оказывается не кто иной как Женя, каждый раз с легкостью обыгрывающий и меня, и Всеволода, и своего отца. Самые же интересные и непредсказуемые партии выходят, когда он вступает в интеллектуальную борьбу с Вячеславом Андреевичем. За ними мы все следим с легким замиранием сердца и уважительным восторгом; даже в таком процессе есть своя красота и изящество, как оказывается. Зато, несмотря на свою полную несостоятельность в мышлении стратегическом, я оказываюсь лучшим в более ситуативных играх, постоянно одерживая верх за игрой в «дурака».       Не раз пытаемся поймать что-то кроме помех по радиоэфиру; бесполезно, он девственно чист. Но мы бы и сами имей возможность — не стали бы так «палиться». Мало ли кто услышит и откликнется на зов. Рискованно.        Долгое время никто из нас даже не пытается высовывать свой нос за пределы дома, но в какой-то момент общественная копилка боязливого любопытства все же переполняется, и мы выходим. Поначалу осторожно, как звери из норы после зимовки, прислушиваясь к каждому шороху, пугаясь чуть ли не звука собственных шагов и замерзая с непривычки, хотя конец осени выдался на редкость теплым. Потом — чуть уверенней, закрыв ворота и пройдясь по периметру вокруг забора. С облегчением и удивлением мы понимаем — никого. Данное обстоятельство, конечно, не повод расслабляться, но не может не радовать. В пробную прогулку по скоро увядающему лесу всей честной компанией (потому что так и не решаемся разделиться; наверное, по той же бессознательной причине, по которой спим до сих пор все вместе в одной комнате) мы наталкиваемся на наш так никем и не тронутый мотоцикл. Он, изрядно помятый, лежит себе преспокойно под деревом и издевательски напоминает о противном шраме на щеке и боли, ему сопутствующей. Но я игнорирую эти воспоминания, а только прежде всех подхожу к нему и пробую завести, не слишком-то рассчитывая на успех мероприятия. Тем удивительнее, когда это срабатывает. Мотор начинает вполне здорово гудеть, а я как-то отстраненно предлагаю забрать крещенную боем мототехнику домой. Со мной соглашаются, поднимают помятое металлопластиковое тело, и поначалу мы протаскиваем его между сосенок, а потом, как дорога расчищается, я седлаю его и скоро доезжаю до ворот, с неожиданно вызвавшимся в пассажиры Вячеславом Андреевичем позади себя.        В следующий наш выход решено-таки идти за рыбой. Мы с Женей ничего не смыслим в рыбалке, да и наш врач от такой идеи не выглядит особо воодушевленным, но Всеволод наделяет нас другим занятием — искать грибы. В ответ на мое удивление он заверяет, что и сейчас — вполне сезон для «тихой охоты». Я все равно не верю, но еще по пути к озеру он неожиданно наклоняется и демонстрирует мне найденный гриб, выбивая остатки скептицизма и включая во мне внутренний режим охотника-собирателя. В итоге еще по пути к озеру я с энтузиазмом наполовину заполняю ведро говорушками, рядовками и вешенками, а Женя ворчит о моей увлеченной невнимательности к окружающему миру и петляет следом по кустам и лужайкам, не выпуская из рук пистолет. По дороге нам встречается и болото, усыпанное клюквой, и несколько рябин, и калина, но мы не собираем с них ягод, решив дождаться заморозков — тогда ягода становится слаще. Часть реки, к которой мы наконец выходим, совсем не такая порожистая и бурная, как та, с которой я уже знаком. Напротив, тихая, извилистая и переходящая в чистое полупрозрачное озеро, подпитываемое многочисленными ручейками. Весь день мы занимаемся своими делами, но стараемся всегда быть в зоне видимости друг друга, а к вечеру, до темноты, возвращаемся как с удачным уловом из лещей, окуней и плотвы, так и с неплохим количеством грибов. Еще натыкаемся на явные следы кабаньей жизнедеятельности, но об охоте и отстреле речь пока никто не заводит. Вечер проходит в оживленной обработке добытого, и так повторяется из раза в раз в течение последующих дней с переменным успехом.        Но все имеет свойство заканчиваться, тем более если речь идет об остро зреющем во всех вопросе, давящем своей массой всеобщий тухлый пасторальный ступор. Рано или поздно кто-то должен был начать говорить на эту тему.        В очередное утро, такое же, как и все прочие, какие я не считаю и не особо наблюдаю, за традиционной чашечкой чая и овсяной кашей Полковник, как-то исключительно долго и задумчиво, но довольно мирно наблюдая в окно за игрой двух дроздов-рябинников на участке, неожиданно резко оборачивается и выдает с каким-то надломом, никак не соотносящимся с его улыбкой и утренним солнцем:        — Да что ж мы только все небо зазря коптим?        Мы все, будто бы с трудом выходя из сонливого омута, в замешательстве смотрим на него. Все, кроме Жениного отца. Тот, напротив, резко, со звяканьем откидывает ложку и, глядя в почти доеденную кашу перед собой, тихо начинает:        — Сев, ну, а что ты предлагаешь…        — Да, Валер, предлагаю. Предлагаю сделать уже хоть что-то. Черт побери!        Теперь мужчины смотрят друг на друга, а кругом устанавливается такая тишина, что я отчетливо слышу из приоткрытой форточки, как вдалеке дятел выстукивает немелодичный ритм, через какое-то время все же перебиваемый холодным и коротким:        — Что?        Если он ожидал услышать на это столь же лаконичный ответ, то явно недооценил степень эмоциональной взвинченности Всеволода, ведь тот, обычно такой спокойный и добродушный, сейчас переходит чуть ли не на крик с явными нотками раздражения:        — Да мы же сидим тут и вообще без малейшего понятия, даже приблизительного, о чем бы то ни было. А вдруг уже все изменилось? Вдруг кончилось? Вдруг там — жизнь кипит!        — Кипит… Как же. Кишит… — мрачно отзывается в ответ Валерий, но прежде, чем Всеволод успевает возмутиться, трет переносицу и обреченно продолжает. — Хорошо, завтра…        — Если это будет завтра, то этого не будет вообще.        — Ну почему же, пошли же мы в итоге на рыбалку, — в разговор теперь вклинивается и Вячеслав.        — Ага, пошли. Завтра наступило через… сколько там, месяц?        — Но разве в том случае отсрочка была не твоим решением?        Мне не нравится, в какое русло идет разговор, и не нравится, что все это выглядит какой-то дурной попыткой поругаться, уходя от действительно важной затронутой темы. Поэтому свои пять копеек вставляю и я, прежде чем Всеволод успевает разразиться ответной и, скорее всего, нелицеприятной речью, для которой он уже набрал побольше воздуха в грудь:        — Простите, но вообще-то мне казалось, что это было общим решением.        Всеволод вздыхает, выпуская изнутри воздух и гнев, а Валерий, помассировав виски, изрекает:        — Правда, общим. И каждое наше решение должно быть таким. Ни к чему эта ругань… Сева, что ты нам предлагаешь?        — Выйти и посмотреть.        — Вот так просто… Да мы вообще-то выходили и смотрели.        — До села ближайшего дойти.        — Доехать?        — Если до ближайшего, то дойти. Два часа где-то. А на машине придется объезжать по более крупному поселку. Думаю, начать лучше с чего поменьше…        — Допустим. Что на это скажут остальные?        Вячеслав молчит, а «остальные» в лице нас с Женей переглядываются, после чего он изрекает то, с чем я солидарен:        — Мы уже давно говорили свое мнение на этот счет. С тех пор оно не изменилось. Рады, что, наконец, и до вас дошло.        — Сомневаюсь, что вы уже достаточно хорошо себя чувствуете для этого…        Звучит слабой отговоркой. Дырка на моей ладони давно затянулась пленкой новой кожи, абсолютно гладкой, будто по ней хорошенько прошлись полировальным абразивом, и лишь линии основных мест сгиба прорисовываются. Болит до сих пор, но я уже настолько привык к такому фону, что и внимания не обращаю до тех пор, пока другие мои физиологические потребности не напоминают о себе, тем самым принуждая прислушиваться к телу. Да и Женя прекрасно обходится без трости, продолжая лишь чуть прихрамывать и опасливо-бережливо обращаться с ногой. И потом, что-то в наши прогулки по лесу за дарами природы о подобных мелочах было благополучно забыто, а как надо, так прямо аргумент. Вот и ход мыслей моего Солнцеликого, видимо, схож с моим, так как он громко фыркает и глядит на своего родителя насмешливо прищурившись. Но стоит ему начать говорить, и я думаю, что лучше бы эту роль взял на себя сам.        — Да, отец, конечно, я просто отвратительно себя чувствую, находясь по двадцать четыре часа в непосредственной близи к тебе и понимая, что так мне и суждено провести остаток всей своей жизни. Спасибо, что в кои-то веки позаботился обо мне и решил дать надежду. Ах, погоди, ты говорил про мою ногу? Так вот, с ней как раз все замечательно. Да и у Елички с рукой все в порядке; знал бы ты только, что он ей выделывает, м-м-м…        Это чушь, ведь ладонь я до сих пор стараюсь не задействовать нигде и ни в чем, но на Валерия подобная тема и любые намеки на нее действует как универсальный раздражитель. Даже когда я пару раз поддавался порыву и крепко обнимал Женю, его отец, пусть и молча, но начинал опасно раздувать ноздри и глядел на нас тяжело исподлобья так, будто мы чуть ли не совокупляемся, обрубая на корню впредь подобные инициативы. Вот и сейчас… Эта тактика явно не поможет нам добиться желаемых результатов, а только отбросит назад. Пока ничего не взорвалось, я перехватываю инициативу и перехожу, не акцентируясь на Жекиной реплике, на прежнюю тему:        — Мне кажется, уже пора разузнать об окружающем нас мире побольше. Если раньше это и в самом деле не имело бы особого смысла… по крайней мере — здравого смысла, то теперь… Времени прошло достаточно, чтобы что-то могло поменяться. И потом, вдруг в том селе и скот какой выжил. Вы ведь давно хотели… курей там?        Вячеслав Андреевич мрачным тихим эхом повторяет за мной фразу «скот какой выжил…», но никак не комментирует, а вот Валерия мне все-таки удается переключить с гневливого состояния на прежнее пассивное недовольство. Он сурово кивает и подкрепляет это словами:        — Ваше мнение я понял. Слава, что ты скажешь?        — У нас голосование? Тогда я воздержусь. Все равно это ничего не изменит, трое «за».        Я вижу, как в ответ на это Валерий собирается было что-то произнести, но передумывает и смотрит куда-то в сторону, не глядя теперь ни на кого из нас. Я же в этот момент обдумываю: как вышло, что все без обсуждений и возражений признали за ним лидерство и право решать? Кто бы из нас что ни думал и какие бы предложения ни вносил, но последнее слово всегда почему-то остается за ним. Не то, чтобы я был против, мне в последнее время вообще все как-то побоку… Пауза затягивается и прерывается, лишь когда Всеволод начинает нетерпеливо постукивать пальцами по столешнице, явно раздражая Валерия, ведь он моментально и резче, чем было бы адекватно, выдает:        — Ладно! Получасовая готовность. И выдвинемся. Надо успеть все сделать до сумерек. Вперед. И, Сева. Дай карту!        Я ожидаю, что после подобных слов неизбежно начнется непродуктивная суматоха, но нет. Мужчины позволяют себе наскоро доесть пищу, после чего спокойно и сосредоточено, я бы даже сказал, отточенно идут собираться в путь. Причем собраться они умудряются менее чем за десять минут, а потом еще за мной и Женей проследить. В итоге получасовая готовность в действительности оказывается таковой. Мы уже толпимся у самого порога дома, когда Валерий, наш очевидный лидер, поворачивается и произносит, обращаясь, похоже, в первую очередь ко мне и Жене:        — Должен ли я говорить об очевидных вещах, вроде «держимся вместе», «не делаем глупостей» и «оружие всегда наготове, но не стреляем»?        — Ну, в любом случае ты уже это сказал… — ворчливо отзывается его сын.        — И, если нам кто-то встретится, говорю я, — игнорируя это высказывание, продолжает отец.        — Король говорит! Все слушаем короля!        Так отвечает на эту самомнительную реплику Женя, закатив глаза и в издевательском жесте раскинув руки, а Валерий хмыкает, но больше не произносит ни слова. В молчании и напряжении, вооружившись и взяв необходимые вещи, мы выходим за пределы участка, и замок ворот тихо щелкает нам на прощание, переворачивая все внутри моего организма. Мне не верится, что с нами может случится что-то плохое; спонтанность этого решения попросту не дает до конца поверить в серьезность происходящего.        Как можно тише ступая по листве, мы идем в природном многозвучии, лишь изредка перешептываясь для дачи указаний о направлении. Передвигаемся, выстроившись гуськом. Впереди — Полковник как человек, лучше всех знающий местность, а замыкает цепочку Валерий, «чтобы за всем следить». Я иду предпоследним и с сожалением на автомате подмечаю то тут, то там смущенно выглядывающие из-под опада шляпки грибов. Сожаление это усугубляется тем, что зима все очевидней начинает подбираться, вступать в свои права. Если верить термометру за кухонным окном, то температура утреннего воздуха сегодня едва-едва достигает плюс одного, а по ночам уже и вовсе заморозки, что наглядно доказывают поблескивающие инеем кромки унылых побуревших кленовых листов. Еще не то, чтобы очень холодно в свитере и куртке, и все же в последнее время я с надеждой порой поглядывал на спицы в ловких и терпеливых руках Валерия. Пряжа уже начала обретать какую-то форму; мало что в этом смыслю, но похоже на варежки или перчатки. Думаю попросить связать и мне следующим «номером», потому что после улицы пальцы начинают краснеть и болезненно согреваться. А боли я больше чувствовать не хочу. Никакой, никогда и ни по единому поводу. Воспоминание о руках тут же заставляет заныть мою левую, а в правой я нервозно стискиваю пистолет. Хотя я видел в нашем домашнем арсенале и винтовку, и дробовик, и автомат, но на «прогулки» мы берем именно пистолеты. Я все еще плохо отличаю их друг от друга, но лично мне достался Глок. Я не знаю, считается ли он крутым в мире пистолетов, но рад, что весит он мало, и вдвойне рад, что еще ни разу не пригодился.        Мы идем в тихом однообразии уже около полутора часов. Забывшись в бессвязных мыслях и разглядывании мелочей, я не сразу реагирую на тихий предупредительный звук в исполнении Валерия и потому чуть не врезаюсь в спину впереди идущего Вячеслава. Тот мечет недовольный взгляд на меня, затем быстрый — на Валерия, и тут же начинает напряженно всматриваться куда-то вбок. Я прослеживаю направление и тоже стараюсь хоть что-то заметить. Поначалу недоуменно вглядываюсь в частые, но не очень широкие деревья. Потом вижу. Легкое, еле заметное движение за дальними кустами. С такого расстояния не могу понять, человек это, животное или вовсе нелюдь. На секунду внутри начинает было расплескиваться страх, но почти сразу сжимается до прежнего настороженного комка. Спокойно. Нас много. Меня окружают тренированные люди. И люди эти, переговариваясь одними жестами, решают приблизиться и посмотреть. Рассредоточившись и пробираясь сквозь чащобу, мы подходим с оружием наизготовку почти вплотную. Нам остается сделать всего десять шагов, когда кто-то плавно поднимается из-за куста, заставив направить прицелы прямо на него.        Это человек! Я моментально опускаю свою пушку, а вот остальные почему-то этого делать не спешат и даже кидают на меня недовольные быстрые взгляды. А мне плевать. Я не буду стрелять в людей. Тем более в этого мужчину, который сразу вызывает во мне непонятную симпатию. Северного типажа внешности, по которому никогда нельзя точно сказать о возрасте, чуть выше меня, русоволосый, с узким лицом, в очках и с высоким лбом, подчеркнуто намекающим на незаурядный интеллект, он ровно стоит, выдавая свой испуг лишь чрезмерной бледностью и жестко поджатыми губами, и изучающе-выжидательно разглядывает нас. Когда он смотрит впрямую на меня, я подмечаю, что глаза у него голубые, а взгляд безэмоциональный, но не холодный, как у Вячеслава, а словно бы источающий спокойствие. Я не могу выдержать его долго, потому что меня пронзает острое чувство стыда за наше поведение, и перевожу свой, требовательный, на Валерия. И не я один, похоже. Мы все ждем его слов. Я прямо-таки чувствую исходящие от нашего лидера сомнения, но он все же начинает говорить до того, как ситуация становится слишком напряженной:        — Мы не станем стрелять, если и вы не станете.        Губы мужчины чуть дрожат, расплываясь до усмешки, которая, впрочем, быстро исчезает, и он отвечает:        — Я и не собирался. Тем более, мне нечем.        Его голос неожиданно для такого телосложения низкий и глубокий. И такой же спокойный, как и сам мужчина. Рука Валерия с крепко сжатым пистолетом дергается и чуть опускается, пока он задает еще один вопрос:        — Вы здесь один?        — Здесь — да, — следует лаконичный ответ с намеком.        — А вообще?        — Думаю, разговор пойдет чуть непринужденней, если мне не будут угрожать.        Мужчина с легкой улыбкой вскидывает тонкую, как и все его черты, бровь, но в его голосе нет агрессии, скорее это просьба, причем, должен заметить, просьба честная и справедливая. Мое понимание его эмоций подтверждается, когда Валерий со вздохом опускает дуло вниз и за ним следуют остальные, а наш новый знакомец без иронии, вполне искренне произносит:        — Спасибо.        Валерий Константинович кивает ему в ответ, но с легким нажимом продолжает:        — Итак…        — Итак, что вы хотите узнать?        Следует пауза, после которой звучит совсем не тот вопрос, который я ожидал услышать:        — Как вас зовут?        — Глеб.        — Я Валерий. Очень приятно.        Глеб вновь смотрит выжидательно-спокойно, но, кажется, в его глазах вспыхивает ирония. Должно быть, Валерий умудряется ее заметить, потому как, тяжело вздыхая, перекладывает оружие в левую ладонь, подходит к мужчине и протягивает ему руку, комментируя свой жест:        — На самом деле приятно, как бы это ни выглядело.        Мужчина в ответ на это облегченно выдыхает и принимает крепкое рукопожатие. Эмоциональный накал еще не спадает окончательно, но уже хоть что-то, первый контакт налажен. Валерий не спешит после извечного жеста расположения отпускать руку Глеба; вместо этого вытягивает его, помогая подняться на один уровень с нами, и я понимаю, что все это время он стоял в топи, а резиновые сапоги-болотники до середины икры, поблескивающие каплями воды, только подтверждают это. Он оглядывает нас всех своими по-рептильи пассивными глазами еще раз с каким-то новым оттенком спокойствия, после чего начинает говорить, вновь обращаясь к Жениному отцу:        — Думаю, у нас есть одни и те же вопросы друг для друга. И мне придется начать, очень уж весомые аргументы у вас в руках. Я ведь могу ожидать и от вас ответов?        — Да, конечно. Если вы, Глеб, будете честны с нами, мы ответим вам тем же.        Мужчина кивает и странно слабо улыбается, а затем, потерев переносицу, лаконично излагает:        — Я из поселка неподалеку. Нас не очень много, но совместными усилиями как-то выживаем. Вот прямо сейчас, например, я собирал запасы на зиму, — он машет рукой куда-то себе за спину и продолжает, — сомневаюсь, что хоть что-то из сказанного стало для вас откровением.        — Тем не менее, стало. У меня еще много вопросов. Но сначала, как и обещал… Мы живем вместе в лесном доме. И впервые за прошедший месяц видим кого-то еще. Встреча с живым человеком… для нас это действительно приятное событие.        Мужчины обмениваются короткими понимающими кивками и смолкают, явно не зная, как себя вести дальше и какой информацией можно делиться, а какой — нет. Сказаны были слишком общие слова, мало о чем, в сущности, говорящие, но для примерного представления этого достаточно. Да и у обеих сторон есть поводы друг другу не доверять. Тут уж или кто-то пойдет на уступку, или…        — Извините, я вещи подниму, чтобы не промокли, — неожиданно выдает Глеб и, совершая нарочито плавные движения, чуть отходит назад, наклоняется и поднимает наверх из-за куста два ведра и потертый походный рюкзак из мешковины. Обе емкости до отказа набиты красными ягодами, а из незакрытого рюкзака торчит полиэтиленовый мешок, заполненный мхом. Я понятия не имею, зачем он нужен, да еще в таком количестве, но, видимо, у Вячеслава Андреевича есть соображения по этому поводу. Сделав шаг вперед, он нарушает тягостную тишину и вступает в диалог:        — Собирали сфагнум?        — Да.        — У вас там раненые?        Глеб чуть прищуривается, прежде чем ответить:        — Не без этого.        — Я врач.        — Я тоже.        Пауза. Вот так. И я начинаю понимать, к чему Вячеслав говорит все это. Самый лучший способ что-то узнать — увидеть своими глазами, верно? А его профессиональные навыки — это отличный повод, открывающий массу возможностей. Все же врач в группе в таких условиях — это как джокер на руках. Одна из самых реально востребованных профессий нынче. Вячеслав меж тем, обдумав что-то, продолжает:        — У меня есть более действенные антисептики.        Еще одна пауза, в которую Глеб напряженно вглядывается поверх своих очков в Вячеслава и одновременно с тем пожевывает губы. Затем спрашивает:        — Что вы за них хотите?        — Хочу полечить ваших больных. Лично.        — А остальные?        — Со мной.        — То есть, вы хотите, чтобы я отвел пять незнакомых вооруженных людей, из которых минимум двое — военные, к нам в лагерь. — Это даже не вопрос, это констатация факта. Глеб горько усмехается, отводит взгляд в сторону и качает головой, а затем, будто сам себе противореча, вновь его поднимает и по-деловому интересуется: — С собой лекарства?        — Да.        — Покажите.        Одним движением скинув с плеча сумку, Вячеслав исполняет требование, демонстрируя в своих руках некие ампулы и блистер таблеток. По внезапно промелькнувшей эмоции на лице Глеба я понимаю: это ровно то, что ему нужно. Наш врач умело проявил проницательность и сыграл на необходимости. Не уверен, что это этично, но точно знаю — теперь Глеб не откажется. Да и потом, обе стороны в выигрыше: он получит медикаменты и дополнительные умелые руки в придачу, а мы — информацию. И, может, даже более того… С очередным тяжелым вздохом русоволосый мужчина затягивает заплечный мешок, надевает на себя, берет ведра в обе руки и как-то совсем уж обреченно роняет:        — Идемте, — а затем, уже начав двигаться первым, прокладывая наш путь, тихо, но отчетливо добавляет, — надеюсь, мне не придется глубоко сожалеть об этом решении.        В разговор снова вступает Валерий, коротко, но весомо заявляющий:        — Не придется.        — Посмотрим, — Глеб снова усмехается и обращается к Вячеславу. — Какая специализация?        — Военно-полевая хирургия. Ваша?        — То, что надо, — с каким-то уважением отзывается Глеб, прежде чем ответить, — гражданский, психиатрия. А у остальных?        — Биохимик, лингвист, художник и Полковник. Военных трое.        — Так и подумал, выправка сразу видна. Ну что, не самый плохой набор.        Всеволод при упоминании своего звания весь подсобирается, а затем также вступает в разговор:        — Вы случайно не из Градобити?        — Нет, но близко. Перетащили часть вещей оттуда. И людей. У нас, конечно, нет такого количества построек, но оставаться там выжившим местным оказалось слишком болезненно.        — А сколько вас вообще?        — Шестьдесят пять.        — Ого! Немало. А…        — Все потом.        Глеб прерывает расспросы Всеволода, и далее мы снова идем в молчании. Подобная реплика могла бы показаться грубой, но я отчетливо понимаю, что на самом деле таковой не является. За ней кроются напряженное волнение и внимание к окружающему нас, живущему своей жизнью лесу. Так идем где-то с полчаса. По пути мы с Жекой, в кои-то веки два самых неразговорчивых типа, переглядываемся между собой, мимически демонстрируя все свое неопределенное отношение к происходящему, но даже перешептываться себе не позволяем. Да и, хотя новое сильное впечатление уже получили, говорить пока толком не о чем.        Так продолжается до тех пор, пока из-за частокола смешанного леса вдали не показывается еще один, очевидно рукотворный, но не сомкнутый, а виднеющийся одиноким куском палисад. Затем мы замечаем и людей. Они все снуют, заняты какими-то делами; ближайшие пятеро к нам, собственно, и возводят это примитивное, но действенное укрепление. А завидев нас, начинают активно перешептываться и что-то обсуждать, но им хватает одного кивка головы Глеба, чтобы продолжить свою работу. Такое поведение заставляет меня задуматься: а не местный ли он лидер? Однако я держу свои домыслы при себе. Даже если и так, очевидно, что не в его интересах нам это было раскрывать. Исходя, конечно, из того, что мы потенциальная угроза. Нам нужно переменить это его мнение. Возможно, действий Вячеслава окажется и достаточно. Пока же я занимаю себя тем, что, за неимением лучших дел, оглядываюсь по сторонам.        Мне все никак не верится. Наверное, я должен бы был чувствовать страх и неловкость от сложившейся ситуации и косых взглядов. Но я чувствую лишь радость. Даже восторг. Люди. Вокруг нас — живые люди. Целое поселение. Да, пока оно выглядит не слишком отстроенным. Вообще из кирпичных зданий здесь есть лишь нечто вроде двух бараков. Одно, напоминающее хлев, и другое, тоже длинное, но явно более утепленное. Из первого до моего слуха неожиданно доносится коровье мычание, подтверждая догадку. А со вторым, к которому мы, похоже, и идем — сложнее. Возможно, именно там все жители новосозданного поселения и ночуют. Но тогда мне непонятно, зачем здесь столько полуземлянок. Вопросы, одни только вопросы. Может быть, уже пришло время на них отвечать?        Так думаю не я один. От двери загадочного здания, к которому мы неотступно движемся, к нам навстречу, поднявшись с лавки, спешно идет хмурый парень. Он докуривает сигарету на ходу, разглядывает нас подозрительно, правда, не более, чем все остальные местные жители. Затем как бы непринужденно демонстрирует нам обрез, висящий на ремне, но в руки так и не берет, только придерживает ладонью. Когда же оказывается с нами почти наравне, так, что я могу его детально рассмотреть, Глеб наконец нарушает успевшую набить оскомину тишину. Он спрашивает как-то уж очень обще:        — Рома, все в порядке?        Но, похоже, лохматый темноволосый Роман понимает его верно. Ссутулившись еще сильнее, чем был, он поправляет очки в толстой оправе на переносице и отзывается:        — Да, в полном… То есть, без изменений, — позволяет себе недобро зыркнуть на нас и вернуть вопрос адресату, — А у тебя-то самого?        — Тоже.        Дав лаконичный ответ, Глеб собирается было двинуться дальше, но Роман не дает ему это сделать, перехватывая его руку и внимание. Кивнув на нас, он требовательно спрашивает:        — Кто это?        — Люди.        — Да уж вижу, что не крокодилы. Откуда они?        Глеб лишь неопределенно дергает плечами, и Роман с ухмылкой комментирует:        — Из лесу вестимо, понятно… И что? У нас будут?        Глеб еще раз пожимает плечами, Роман отпускает его руку, а потом, спохватившись, перехватывает ведра из ладоней своего друга, которые тот сразу принимается разминать, дотаскивает спешным шагом нелегкое добро до ветхой лавки у входа, затем ждет, когда мы следом за нашим проводником пройдем внутрь здания, и замыкает шествие.        Мы оказываемся в длинном коридоре, теплом относительно улицы, но все равно зябком. На левой его стене несколько крупных окон, а справа закрытые двери, штук шесть, не меньше, и еще одна в конце. Эта барачная неуютная планировка живо напоминает мне о детских летних лагерях, а еще — больницах. При мысли о втором, а также учитывая, с какой целью мы сюда пришли, во мне зарождаются какие-то смутные подозрения и страх, но я никак не могу сформулировать их до конца. Но они и без того будто повисают в воздухе, а может, не я один чувствую резкий внутренний холод. Да даже не может, так и есть. Это подтверждается вслух, Женей, вполголоса и со взглядом, обращенным на меня, но на самом деле — в пространство:        — Да, тут совсем невесело.        Он напряженно трет свои виски, я мрачно киваю ему, Глеб как-то странно рассматривает с новым интересом, а Роман хмурится, хмыкает и спрашивает:        — А чего ты, парень, ожидал? На курорт попасть? А мы тут как массовики-затейники? — Женя в кои-то веки благоразумно смалчивает, Роман же переводит взгляд на своего соратника, который смотрит на него чуть укоризненно, но это его абсолютно не трогает; он возмущенно продолжает, — зачем ты вообще их сюда привел?        Мужчина не отвечает на этот вопрос. Вместо этого скидывает рюкзак на пол, приставляя его к стенке, поворачивается лицом к Вячеславу и говорит:        — Прежде чем мы войдем, я обязан сообщить вам кое-что важное о больном. Иное было бы непозволительно. Он… Его укусил зомби.        Вот теперь по-настоящему кромешная тишина, без единого шороха и движения. Такая, что почти можно различить отдельно взятые реплики людей из-за негерметично закрытых окон.        Что, блять? Кого-то укусил зомби и этот кто-то остался жив? Не верю. Быть не может. Своими глазами видел доказательство обратного. О чем он? На что мы подписались? Я понятия не имею, что увижу за дверью, но воображение живо рисует привязанного на цепи разлагающегося мертвяка, которого на досуге подкармливают человечинкой сошедшие с ума от горя и ужасов люди. Машу головой, чтобы отогнать это видение, ставшее перед моим внутренним взором почти реальным. Нет. Это бред. Так бы никто не стал делать. Просто незачем. А если бы и стал… Ни к чему была бы такая прелюдия из уст Глеба. А он, заметив, как все помрачнели и напряглись, спешит терпеливо изложить ситуацию:        — Сразу после укуса он отрубил себе кисть. Это было две недели назад. С тех пор он так и не превратился. Насколько я могу наблюдать, и не собирается. Но у меня не было никаких медикаментов. Так что он все равно постоянно на грани смерти.        Он морщится и его слегка передергивает, а Валерий, должно быть непроизвольно, повторяет его жест. Затем Глеб подходит к ближайшей двери, снимает с гвоздика рядом связку ключей, вставляет один в замочную скважину, но, прежде чем провернуть, произносит:        — Думаю, предосторожность необходима такая же, как с ВИЧ-инфицированным, и этого будет достаточно. По крайней мере, я каждый день ухаживаю за ним как могу. Как видите, со мной все в порядке. И еще одно. Я понимаю, что просить вас убрать оружие невозможно. Но хотя бы перестаньте им светить. Это никому не нравится. Несколько… неуютно, знаете?        После этих слов он, не прослеживая наших действий и реакций, распахивает дверь и входит внутрь. Следом ступает Вячеслав Андреевич, а после и мы все бестолково кучкуемся у выхода. Это помещение действительно очень похоже на больничную палату, только еще более обшарпанное. Здесь нет места на стене, где бы не виднелась трещина или не отколупывалась известка, по бетонному полу неприятно сквозит из щелей рассохшейся оконной рамы, а все пространство уставлено поржавевшими металлическими каркасами пружинных кроватей. На одной из таких, поверх какого-то тряпья и накрытый куртками, лежит очень бледный мужчина. Его лоб покрыт испариной, поблескивающей в свете полуденного солнца, а мученическая гримаса на лице заставляет меня вспомнить о своей пережитой боли, которая на деле должна быть просто цветочками по сравнению с его. Стоит нам войти, как он с явным усилием открывает глаза и чуть приподнимает голову. Не знаю, в самом ли деле ему не разглядеть, или это просто фиктивный вопрос, но все же мужчина, тяжело размыкая губы, хрипит на очередном отчетливо слышимом выдохе:        — Глеб… Это ты?..        Врач, к которому обратились, тут же приходит в движение и подходит вплотную к постели, по пути надевая невесть откуда возникшие резиновые перчатки, а после отвечает на вопрос:        — Да, Миш, это я.        Мужчина в ответ прикрывает глаза с видимым облегчением, а Глеб начинает выпутывать его из кокона одежды, затем развязывает клетчатую замотку из бывшей рубашки на правой руке товарища, приоткрывая нашему взору непосредственно «рану».        Меня мутит. Я, конечно, видел калек, часто среди попрошаек в метро, да и просто так или иначе живущих без конечностей людей. Но никогда — в процессе заживления. Или, в этом случае точнее будет сказать, гниения. Культя сочится сукровицей, запах от которой доносится аж до самой двери, а от обрубка вверх по руке мертвым деревом расходятся почти черные ветви вспухших вен. Когда Глеб пытается аккуратно избавить рану от остатков налипшей ткани и мха, Михаил приглушенно стонет, прикусив губы, а отдышавшись, шепчет:        — Лучше бы я умер… Тогда…        — Не говори так, Миш. Все не зря. Ты поправишься. Я привел к тебе хирурга. С лекарствами. Он поможет.        После этих слов упомянутый Вячеслав тоже достает из сумки нераспакованную пачку перчаток, подходит к Глебу и что-то тихо ему говорит, одновременно глядя на изувеченную руку. Я и сам как загипнотизированный разглядываю ее и никак не могу оторвать глаз, причем с каждой секундой мне становится все хуже и хуже. Тогда, в каком-то далеком прошлом, я думал, что с легкостью смогу попрощаться со своей кистью при необходимости. Теперь, наблюдая все эти мучения и представляя себя на его месте, а еще — весь тот путь боли и реабилитации, который ему предстоит пройти, я повторяю про себя его слова. «Лучше бы я умер»… Да, я бы лучше умер, чем испытал такое. Сейчас эта мысль отчетлива как никогда. Голова начинает кружиться от дурноты. Окружение чуть плывет, а навязчивый тошнотворный запах стремится занять ведущую партию в спутанной какофонии ощущений.        Неожиданно кто-то касается моего плеча. С трудом отрываю и перевожу свой взгляд. Не сразу, но понимаю, что это Всеволод. Он взволнованно смотрит на меня и тихо говорит:        — Давай выйдем.        Не дожидаясь ответа, берет за предплечье и силком вытаскивает в коридор. Там я спешно приваливаюсь к стене, чтобы не упасть, и упираюсь лбом в холодное стекло окна. Только сейчас постепенно начинаю заново дышать. Головокружение и белая пелена, застилающая все вокруг, плавно улетучиваются. Странно, и с чего только меня так повело, ведь столько трупов и крови уже увидел, столько, возможно, еще предстоит… Оборачиваюсь и ловлю на себе задумчивый взгляд Романа, стоящего в проеме, и участливо-внимательный Всеволода. Затем выходит Валерий, оглядывается, подхватывает брошенный заплечный мешок, уносит обратно в палату. Никто при этом не издает ни звука. Я снова вздыхаю и отворачиваюсь к окну, разглядывая виднеющийся за ним сельский пейзаж. Вид открывается на сторону, противоположную той, с которой мы пришли. За суетящимися людьми, роющими котлован, и небольшой сарайной огороженной хибаркой, где я различаю очертания куриц, виднеется широкое устье реки, около которого сидят рыбаки. Постепенно фигуры примелькиваются для взгляда. Женщин нет совсем. Ходят вдоль да поперек одни и те же мужчины. Начинаю подмечать их отличительные черты: у кого длинная борода, у кого мохнатый ватник. Есть один здоровяк таких размеров, что даже Всеволод в сравнении с ним кажется некрупным мужиком. Я задумываюсь. Шестьдесят пять, Глеб сказал? Здесь не наберется столько. Возможно, конечно, кто-то ушел в лес, по грибы да ягоды. Но все равно, все равно… Значит ли это, что?..        Закончить мысль мне не дают. Неожиданно все гурьбой выходят из «больничного покоя» в коридор, после чего Глеб проворачивает ключ в замке, но связку не возвращает на место, а забирает с собой. Коротко бросает: «Идемте», и уверенным размашистым шагом направляется к самой дальней двери. Отпирает ее и приглашает пройти.        Теперь мы оказываемся в небольшой квадратной комнате, являющей собой некое подобие кабинета. В центре стоит ветхий письменный стол, а около стены пыльный стеллаж с папками и бумагами на полке. Там же — микроскопы и еще какие-то странные агрегаты неизвестного назначения. В углу навалены еловые ветки и кинуты плащи поверх. Вот, собственно, и все незамысловатое «убранство».        Дверь за нами закрывает уже традиционно входящий последним Роман. Мы все инстинктивно оборачиваемся на защелкивающийся замок, а после — распределяемся по комнате. Глеб встает так, чтобы всех нас хорошо видеть; скрестив ноги, упирается бедрами о столешницу и придерживается ладонями позади себя. Некоторое время все снова молчат, но он все же первым разрубает тишину:        — Нам повезло с вами. Тяжело признавать, но мне уже казалось, у Миши нет шансов. Не было. Теперь — определенно есть.        В ответ на такое «спасибо» Вячеслав кивает, достает несколько ампул из сумки, вкладывает их в ладони Глеба и сухо произносит:        — Оставлю вам. Этого должно хватить на курс.        Психиатр смотрит в ответ одновременно признательно и как-то устало. Вздохнув, продолжает держать речь:        — Честно признаюсь, я абсолютно не знаю, как равноценно отплатить вам. Мы можем для вас хоть что-то сделать?        — Мы могли бы для начала просто поговорить, а дальше будет видно. В любом случае, мы были рады просто помочь, — вновь берет слово Валерий.        Все напряженно начинают обдумывать, с чего начать, при этом выглядят словно бы подавленными и бегают взглядами по сторонам, тщательно избегая друг друга, как будто что-то из объектов способно помочь им сформулировать вопрос. А я уже насмотрелся. Поэтому позволяю себе спросить то последнее, что безуспешно пытался обмозговать, привлекая к себе удивленное внимание первой произнесенной с момента знакомства репликой:        — Простите. Вы говорили, что вас здесь шестьдесят пять человек.        — Да, говорил.        — Неужели две трети людей сейчас в лесу или еще где-то? Я имею в виду: здесь, на улице, из того, что я видел… Выходит явно меньше.        Роман, метнув на меня быстрый взгляд, недовольно шепчет:        — Какая наблюдательность…        Глеб даже не оборачивается на этот комментарий и, глядя мне прямо в глаза, спокойно поясняет:        — Я не солгал. Нас шестьдесят пять, это правда. Двое — мы с Романом, третий — Михаил. Один мальчишка восьми лет. И еще тридцать три дееспособных мужика.        Замолкает, отводя взгляд. А я тихо, но настойчиво требую продолжения:        — А остальные…        — А остальные двадцать восемь… Двадцать две женщины от девяти до шестидесяти. И шесть мальчиков, от четырех до восемнадцати. Они все — здесь.        — Здесь?        — Да. В этом здании. Понимаете? Они все…        — Спящие, — завершаю я.        — Бессознательные, — говорит Роман одновременно со мной.        Глеб чуть усмехается нашим репликам и подытоживает:        — В общем, теперь они все — мои пациенты. Мы выставляем дежурства и по очереди группами за ними ухаживаем. Но далеко не все могут…        Подразумеваемое «иметь с ними дело» повисает в воздухе. А я делаю вывод, что сам психиатр имеет это самое дело с ними бессменно и ежедневно. Мне даже и не представить всю ту колоссальную нагрузку, что он на себя взвалил. Ежели он еще и местный «губернатор»… Видать, мои измышления идут в одном ключе с мыслями Валерия. Он выглядит помрачневшим и странным тяжелым голосом спрашивает:        — Вы глава этого поселения, Глеб?        — Организующая сила, я бы сказал. Не хотел, но кто-то должен был. Теперь за все в ответе.        — А почему именно вы? Не подумайте, что я в вас сомневаюсь, но…        — Но у всего должны быть причины, верно? И я не произвожу впечатление лидера. Все очень просто. Мы с Ромой и Мишей были вместе, когда… все началось. В походе, неподалеку от Селигера. Попытались выбраться, может, в сторону дома поехать. Не вышло. Вернулись. Встретили группу из шести геологов и экологов. Пошли все вместе. Надо было найти какое-то укрытие посерьезней, чем палатки. Через несколько дней наткнулись на это место. Похоже, это некая заброшенная биологическая станция. Дальше ходили по окрестностям. Потеряли одного… Потом нашли еще людей. Вывели их сюда. Приходилось действовать крестьянскими методами, буквально вилами и факелами изничтожать…        — Почему вы не остались жить в каком-нибудь уже обустроенном селе, из тех, что посетили, а стали отстраиваться здесь?        — Слишком много зомби. Со всеми не справились бы. Не с нашим отсутствием оружия и сил. Нет, мы бы могли засесть в каком-то доме, делать вылазки и постепенно расчистить село. Но вы же понимаете… Никто не хочет убивать своих друзей, родственников, детей. Да и здесь, в неотмеченном на карте месте, вероятность столкнуться с какими-либо недоброжелателями значительно ниже, чем в очевидно обозначенном селе. Так мне показалось.        — Да, это разумно. Не факт, что мы нашли бы ваше поселение, если бы так удачно не встретились с вами лично.        После слов «так удачно» Глеб мрачно кивает, однако не комментирует, а продолжает повествование:        — Так постепенно собрали выживших и кое-какие вещи, запасы. И, конечно, встал вопрос, как распределять силы и ресурсы. После этого все попросту легло на того, кто первый решил взять ответственность. На меня.        — И что, не было никакого дележа власти и подобных вещей?        — А что, вам хотелось бы?        — Нет. Просто удивительно. Тем более в условии ограниченных ресурсов.        — Так… Тут уже придется изложить мои этологические наблюдения за людьми…        В диалог неожиданно вклинивается Роман, сурово следящий за всеми:        — Погоди. Валерий, вот скажите, у вас в группе вы главный, верно?        Женин отец словно бы задумывается на какое-то время, но в итоге все же кивает. Возможно, это нескромно с его стороны, но я понимаю, что правда.        — И что, кто-то активно претендовал на это место? Например, как мне кажется, и Вячеслав бы вполне мог, и…        Роман кивает в сторону Полковника и выжидательным жестом вскидывает открытую ладонь. Чтобы не усугублять этакую театральную паузу, Полковник представляется:        — Всеволод.        — И Всеволод бы мог. Но они этого не сделали. Почему? Им просто не за чем, а вы, видимо, были первым, кто обозначил себя в подобной позиции и нашел в себе силы что-то решить для других. Вот и все.        Глеб смотрит на своего друга после всей этой тирады смущенно и будто чуть укоризненно и негромко обращается к нему:        — Рома, ты сейчас утрируешь. Это неаргументированно.        — Ну так скажи по-научному, как ты любишь.        — По-научному не буду. А вообще… Вы ведь уже задумывались, почему одни обращаются, а другие — нет? Почему одни остаются нормальными, а другие… не слишком. И должны были за это время узнать, что происходит с теми, кто убивает себе подобных.        Мы все понимающе киваем, он показывает, что увидел это, и развивает мысль дальше:        — Так вот. Я имел возможность наблюдать, общаться и тестировать все сообщество выживших нашего поселения. Паттерн запускаемого внутреннего механизма после первичного контакта с неким раздражителем для всех един: сначала возбуждение, переходящее в агрессию. Оно толкает на дальнейшие действия. В этот момент, чтобы остаться нормальным, человек обязан что-то сделать или постичь. Не обязательно это должен быть прямо катарсис, но некий переломный момент для психики точно. Однако это не единственное, что объединяет всех оставшихся в сознании. Я пока не могу сказать однозначно, выводы делать рано, мало данных. Это лишь теория. Но, если верить ей, похоже, имел место быть некий искусственный отсев. Связанный с чертами характера или, скорее, с интеллектом. Конкретно: большая часть агрессивных особей должна была отсеяться уже на первом же этапе. Далее сомнительней, но все же могу с некоторой уверенностью это сказать. Всех оставшихся объединяет незаурядный, возможно даже — высокий уровень интеллекта. А еще — то, что мы называем силой воли. В разных пропорциях, но все же — значительные, выше среднего. Конечно, это совсем не значит, что в мире остались только добрые, умные люди. Вовсе нет. Скорее, это значит, что если уж среди людей теперь найдется враг, то его стоит действительно опасаться. Он не пойдет напрямик. Да и люди с психопатологиями и прочим… я понятия не имею, как дела обстоят с ними. Ведь их психика уже и без того переломана. Так же как не знаю, есть ли те, у кого иммунитет к этому самому загадочному возбудителю, повлекшему за собой все ужасные последствия. Но все же о каком-то значительном отборе по названным мной параметрам я могу вести речь. И если это правда так, то причины, по которым никто не начинает кровавую свару в эти непростые времена, становятся более очевидными. Остается только радоваться, что все теперь наверняка достаточно умны, чтобы не следовать тупо своим инстинктам. Верно? Я бы даже сказал, что у «оставшихся» интеллектуальное значительно превалирует над физическим. И бессознательным. Да и вообще… все и без того слишком дезориентированы, чтобы вносить еще больше сумятицы.        Некоторое время мы перевариваем эту длинную тираду. Первым, что-то осмыслив, подает голос Всеволод:        — Вы говорите — бессознательные. Может, дело тогда не столько в интеллекте, сколько как раз в… сознательности?        — Может и так. В любом случае, это пограничные, коррелирующие вещи.        Вячеслав Андреевич, так холодно разглядывающий потолок, будто тот лично сделал ему что-то плохое, хмуро комментирует в пространство:        — Это все лишь домыслы.        — Конечно, домыслы. А как иначе? Я ведь не могу провести микробиологический и токсикологический анализ одними только глазами и с первого же раза вычленить истинный поражающий агент со всеми его свойствами.        После этой реплики Валерий утвердительно кивает, как бы соглашаясь то ли со сказанным, то ли с какими-то своими мыслями. Затем, снова впериваясь взглядом в Глеба, тоже включается в обсуждение:        — Как вы предполагаете, что за всем этим стоит? Может быть, некий… вирус, встраивающийся в генетический код?        — Возможно. Это могло бы объяснить разницу во влиянии на разные полы, а также отбор по тем или иным генам. Но не объясняет, как и почему это все будто по щелчку единомоментно «включилось» и почему психика столь напрямую регулирует процессы.        — Да, я как раз на это и хотел указать. Будь это вирус… или, по крайней мере, только вирус — все бы было по более классическому сюжету всех этих блокбастеров про зомби. Так что, либо оно работает в связке с чем-то, либо это все же не вирус.        Наш врач вносит свои лаконичные предположения:        — Паразит? Грибковое поражение, контролирующее поведение?        — Я думал об этом. Однако тогда странно, что в целом выжившие сохраняют и свою личность, и поведение, но стоит им убить кого-то — и моментально превращаются в зомби.        Женя, чуть прищурившись и не глядя ни на кого конкретного, вводит еще одну тему для обсуждения и обдумывания:        — Кстати, что из себя представляют зомби — вопрос отдельный. Но, наверное, никто из нас не думает, что они действительно мертвые?        — Да, это было бы равносильно признанию существования магии. Скорее, они просто медленно умирают, — соглашается с Женей его отец.        — Тут еще такой момент… Они не пытаются реально есть каждого. К сожалению, я и это имел возможность наблюдать. Так вот. У них очень высокий уровень агрессии. Скорее они стремятся произвести максимально возможный урон, разорвать на части… Но это не кормление, не голод. По крайней мере, не обязательно голод.        — Необходимо бы исследовать нейрологию и биохимию вопроса…        — Если откровенно, я еще внутренне к этому не готов. Да и нечем. Нам бы зиму пережить, какая уж тут наука…        Они уже отходят от темы, а я все ее обдумываю, и мне в голову приходит чуть наивная идея, которую я все же решаюсь озвучить:        — А может, это как у Стругацких? Некие ретрансляторы там, контролирующие поведение… Возможно такое? Правда, странно, что и сами эти люди, ставшие спящими — как ретрансляторы…        — Да, теоретически возможно и такое, но… Слишком уж широкомасштабна реализация. Сложно представить, как кому-то оказалось по силам.        Все замолкают. Похоже, на эту тему измышлений, по крайней мере — адекватных, больше нет. Сам тоже не знаю, что сказать, а потому все разглядываю окружающих, в первую очередь — новых знакомых. Они кажутся мне довольно молодыми, даже младше Жени. Перевожу взгляд дальше и вижу, что Всеволод, отчего-то печально нахмурившись, собирается что-то сказать.        — А что, по вашим размышлениям, с женщинами?        Да, тогда понятно, почему печально. У него же единственного во всей нашей группе есть жена и дочка. Глеб после этого вопроса тоже становится словно бы грустным и расстроенно отвечает:        — Мы не встретили пока ни одной… нормальной. И даже те, за чьи личностные качества я могу поручиться… все равно… Как я и говорил, скорее всего, это должно быть как-то обосновано генетически. Ну и «отбор» ведется и по половому признаку. Что вы сами об этом думаете?        Прежде чем Всеволод успевает ответить, говорит Валерий, тихо и мрачно:        — Что это — геноцид.        От этой простой фразы у меня мурашки идут по коже. Геноцид… Действительно, такая простая и очевидная мысль. Которая почему-то не посещала мою бестолковую голову с такого ракурса. Теперь же, когда это названо по имени, я каким-то глубинным и иррациональным образом убеждаюсь в том, что это — истина. И мне снова становится очень страшно. Проще представлять это как стихийные силы, как природный катаклизм. Но когда речь идет о беспощадном истреблении, гораздо более всеобъемлющем, чем на войне… Истреблении на корню и осознанно. И особенно если истреблением одних людей занимаются другие… у меня начинают дрожать поджилки. Я даже не могу сказать толком, что именно в этом пугает больше: полное обезличивание или полная бесчеловечность. А может, и не это вовсе. Но сама идея геноцида, сама мысль о нем вызывает во мне отторжение, смешанное с ужасом. Пока я тону в своем липком страхе, с легкостью проникшем под свитер и коснувшемся нагретой кожи, разговор идет дальше. Глеб уточняет:        — Геноцид кого над кем?        — Других стран над русскими? — это уже снова Всеволод.        С явным сомнением в голосе берется отвечать Роман:        — Если речь о геополитике, то… мы бы уже увидели в небе самолеты. Других причин для войны вообще нет, а дележ практически полностью уничтоженного государства должен был бы кипеть вовсю. Как ваш товарищ заметил еще в самом начале нашего разговора, проецируя модель государства на наше поселение. Я думаю, что брать надо шире.        — Шире — это куда? Предлагаете выйти за пределы Земли и поинтересоваться у инопланетных интервентов, что они здесь забыли? — а это Женя интересуется с сардонической ухмылкой.        — Такой вариант тоже нельзя исключить, но давайте мы по возможности все же останемся в рамках доступного нам и нашему разумению. Иначе совсем безысходно.        Глеб тут же поддерживает мнение соратника:        — И потом, говорить о геноциде имело бы смысл, если бы умирали абсолютно все без разбору или, что хуже, становились бы зомби. А еще — если бы, допустим, у женщин были поломаны механизмы, отвечающие за размножение.        Из этого Вячеслав Андреевич, прищурившись, делает неожиданный своей очевидностью для меня вывод, формулируя в виде вопроса:        — То есть вы считаете, что продолжение рода является вполне реальным и при таких условиях?        — Знаете, никто как-то не пытался сейчас заниматься… оплодотворением и проверять. Да и кем родятся в таких условиях вынашивания дети — тоже непонятно. Тем не менее, менструальный цикл есть у всех, у кого должен. Что было еще одним поводом собирать сфагнум. Со средствами гигиены, как вы, наверное, поняли, у нас тут туго. Так что да, я считаю, что технически это реально. В остальном же, как вы сами понимаете…        Эту незавершенную фразу подхватывает и переиначивает на свой лад Валерий, холодно заявляя:        — Надо быть больным на голову извращенцем, чтобы изнасиловать этих несчастных.        Его сын в ответ с горькой насмешкой развивает тему:        — Да, ну или должно пройти достаточно много времени без изменения положения, чтобы совсем отчаяться и…        Но ему не дает договорить Всеволод, перебивает эмоционально и отчаянно:        — Они же не скот, чтобы использовать их как свиноматок!        — Верно, — говорит Глеб с таким непрошибаемым спокойствием, что все, бывшие уже в эмоциональном раздрае, практически тут же внешне успокаиваются, а психиатр продолжает, — так считаете не только вы, но и каждый из живущих здесь. Поэтому я делаю все, что в моих силах, чтобы создать приемлемые условия для их содержания, и отношусь к ним как к пациентам. А еще — веду наблюдения.        Валерий опять серьезно кивает и сворачивает с опасной темы чуть в сторону:        — А что вообще по поводу полового влечения у ваших… пациентов? Знаю, что у многих умственно отсталых оно ярко выражено. Не тот случай?        — Не тот. На олигофрению вообще не похоже, как и на деменцию. Хотя познавательная функция и подавлена, но вести разговор о распаде психических функций я считаю преждевременным. А интерес к физиологическому у них, наоборот, снижен. Их волнуют только совсем базовые потребности и только в моменты нужды. Поведенчески это ближе к психическому расстройству и даже скорее к психозу.        — А если не геноцид, то что тогда? Природного, естественного происхождения? Это очень сомнительно, поскольку в таком случае нужно стремиться к более простому ответу. Чересчур маловероятно, чтобы один независимый негативный фактор наложился на другой, с абсолютно иным происхождением, причем — единомоментно. А иначе — не сходится.        Глеб на это только тяжело вздыхает, пожимает плечами и качает головой, но молчит. Молчим и мы все. До тех пор, пока на этот раз Вячеслав чуть раздраженно не поторапливает:        — Пространно размышлять мы можем хоть до бесконечности. Давайте уже подведем какой-то итог.        — На чем сойдемся? — усмехается Роман.        — Это нечто неприродного происхождения, в той или иной степени контролирующее психические функции или, по крайней мере, тесно связанное с психикой и особенностями личности. С акцентом на интеллектуальность, силу воли и уровень агрессии. По какой-то причине на женщин это правило не распространяется. Скорее всего — вирус, но в сочетании с неким регулятором поведения. Я ничего не упустил? — напряженно интересуется Валерий.        — Все верно, — отвечает ему Глеб.        — Еще такой вопрос. Вы говорили, что собирали людей и вещи по окрестным селам. Когда вы в последний раз ходили в населенный пункт? И где вы были?        — В последний раз ходили три с половиной недели назад, а последнее прибавление людей произошло на полнедели позже. А были… не слишком много где. Все же у нас почти не было оружия, пара самопалов… Мы были в Градобити, Комсомольском и еще каком-то совсем мелком поселении. Там мало кто выжил. Из тех, кто здесь теперь, лишь четырнадцать мужчин из сел. Остальных мы так или иначе встретили по пути.        — В лесу?        — Да.        — И зная о такой непрозрачной вероятности случайных встреч, вы все равно ходите туда безоружным?        — У меня нет выбора. Либо так, либо не ходить вообще.        — Но вы говорили, что оружие у вас все-таки есть.        — Здесь нужнее.        — Ладно, Глеб. Не мне вас учить. Просто… будьте осторожнее. И спасибо. За доверие и информацию.        Валерий как-то особенно подчеркивает свои слова, да и вообще произносит их почти по-отечески заботливо. Похоже, не я один проникся симпатией к этому одновременно мягкому и непрошибаемому мужчине. Должно быть, Глеб тоже понимает этот тон, потому что на его лице проскакивает смущенная улыбка, а затем он слегка неловко отвечает:        — Ладно. А что дальше? Что вы собираетесь делать теперь?        — Я думаю, мы больше не станем вас задерживать.        — Значит, вы не присоединитесь к нам?        — Нам надо все тщательно обдумать и обсудить.        — Стоит ожидать, что вы нагрянете, или на этом наши пути расходятся?        — Каким бы ни было решение, мы придем к вам завтра днем, чтобы его озвучить.        — Хорошо. Мы будем ждать.        Два лидера, Глеб и Валерий, жмут друг другу руки. После этот жест повторяют и остальные. Едва удерживаю себя, чтобы не обхватить Глебову ладонь и трясти-трясти-трясти. В знак признательности и отдавая дань его гиперальтруистичности. Но время нашего общения на сегодня очевидно истекло, это подтверждается и в следующих словах Глеба:        — Извините, но теперь мне и правда надо заняться делами. Их еще очень много, а времени до конца светового дня все меньше. Найдете сами обратную дорогу?        Мы все хором киваем и издаем некие звуки, призванные выразить согласие, но Роман зачем-то вызывается:        — Глеб, я провожу их.        Психиатр смотрит на него как-то странно, изучающе, но не комментирует своих мыслей, а просто соглашается с неожиданной инициативой:        — Да. Не задерживайся.        Издав утвердительное «угу», Роман хлопает Глеба по плечу, после чего открывает дверь и кивком указывает нам на проем. Мы послушно выходим из здания и ждем нашего провожатого. Уж не знаю, как остальные, а я, вновь оказавшись под пристальными взглядами местных жителей, чувствую себя до предела неловко и неуютно. Мне не кажется, что эти взгляды добрые; впрочем, им и не с чего быть таковыми. Но стоит Роману присоединиться к нам и зыркнуть на окружающих, как тут же снова начинает кипеть работа и досужие разглядывания перестают быть столь явными. Однако этого Роме кажется мало. Когда мы оказываемся рядом с самой большой группой мужчин, он не грубо, но строго обращается к ним:        — Обед уже через сорок минут. Тогда все и перетрем. А сейчас у каждого есть дела, которые необходимо сделать. Да?        Некоторые из них молча согласно кивают, другие никак не реагируют, но Роману, похоже, этого достаточно. Бросив на прощание короткое «скоро вернусь», он спешно обходит новоотстроенную фортификацию и лишь отойдя еще на шагов двадцать интересуется у нас:        — Докуда вас довести?        — До ручья. Дальше я хорошо помню, — отзывается Всеволод.        Всю последующую дорогу как до ручья, так и после неловкого прощания мы проходим в тишине, ставшей классикой для наших походов. Только теперь она, эта тишина, больше не нервозная, а скорее задумчивая. Что совсем неудивительно. За сегодняшнюю первую половину дня мы получили такое количество новых впечатлений и пищи для раздумий, что лично у меня голова идет кругом, когда я пытаюсь все это как-то утрясти. Не то, чтобы в разговоре прозвучали какие-то откровения для меня, нет. В конце концов, я так или иначе ко всем этим разным вариантам мысленно приходил, пускай не так структурно и последовательно. Настоящим же потрясением стал сам факт наличия поселения. Столь крупного, да еще и организованного. Почему-то я ни секунду не сомневаюсь в Глебе и рад, что глава у них именно он, а не кто-то иной. Мне кажется, что все у них будет хорошо, а по-другому и быть не может. Но здесь есть и другой момент, требующий решения. Кем станем мы для этих людей, как выстроим свои взаимоотношения, что будем делать?        Наш обед начинается на полтора часа позже, чем в поселении, а значит, местные уже успели проговорить все темы, которые нам еще предстоят. Борщ, разлитый по тарелкам, вовсю стынет на столе, но никто к нему не притрагивается. Погипнотизировав некоторое время тарелку, как и утром, кажущимся теперь таким далеким, Валерий поднимает серьезный, но чуть растерянный взгляд, которым обводит всех нас, а потом задает главный, всеобъемлющий и волнующий каждого присутствующего на кухне вопрос:        — Ну что ж, давайте разберемся: что нам теперь делать?