И что такое плохо

       Когда на следующий день мы идем еще не слишком знакомой для меня, но уже хоженой дорогой, я продолжаю обдумывать результаты нашего обсуждения и пытаюсь предугадать реакцию жителей поселения на вынесенное решение. А дебаты развернулись поистине нешуточные. Не то, чтобы могло дойти до драки, но разговор на повышенных имел место быть. Удивительно, но в кои-то веки заключительным и решающим стало предложение Жени, вытащившее нас из неконструктивного перемалывания своих личных, крайне ценных мнений на новый уровень принятия действительно дельных, важных, в чем-то даже неожиданных решений. Теперь у нас есть план, и, если быть честным, это воодушевляет. Конечно, не факт, что его примут как есть; по крайней мере подкорректируют точно. Но в целом — им не с чего отказываться. Они получат помощь, а мы… Мы перестанем ощущать свое существование настолько бессмысленным.        На этот раз еще до входа в поселение, которое уже полуопоясано частоколом, значительно расширившимся со вчерашнего дня, мы убираем оружие в кобуру. А люди, которые вовсю трудятся, хотя еще нет и десяти, вновь бросают на нас любопытные взгляды, но в этот раз без агрессивного отторжения. Не знаю уж, что им про нас сказали Глеб с Романом, но какую-то информацию донесли точно. Поравнявшись с группой, роющей ямы для столбов с краю палисада, Женин отец останавливается и громко здоровается. Дождавшись ответного приветствия, переходит к делу:        — Подскажите, где мы можем сейчас найти Глеба или Романа.        На его вопрос оборачивается тот самый рыжий бородач, которого я запомнил еще вчера. Вблизи и измазанный в земле, в разгрузке и клетчатой рубашке, он живо напоминает мне классического ученого-археолога. Мужчина долю секунды смотрит на Валерия и нашу группу оценивающе, а потом слегка улыбается и отвечает:        — Они в здании, но сейчас должны делать обход, скорее всего, вам придется подождать.        — Спасибо, — кратко кивает ему в ответ Валерий, и мы все вместе идем к уже знакомому нам «больничному крылу».        На первый взгляд внутри словно и нет никого: тихо и двери затворены. Но стоит мне так подумать, как я слышу голос. Приглушенный, но явственно женский. Я не разбираю, что она говорит, и это — к счастью. Как и то, что я ее не вижу. Страх вновь столкнуться лицом к лицу со спящими зарождает во мне легкое зерно сомнения по поводу нашего плана. А еще мне кажется это по меньшей мере ироничным: чем больше заботишься о спящем и его состоянии, тем он сильнее и усерднее отравляет тебе жизнь, заставляет страдать. Только ирония грустная и совсем не смешная. И это не то, в чем можно, нужно и есть какое-либо право идти по легкому пути. Это долг, тяжкое бремя, крест, который каждый выбравший для себя однажды будет нести столько, сколько потребуется. Пусть даже всю жизнь. Так что — прочь сомнения. Все справляются, и я справлюсь. Никакого… как они вчера предположили, то, ужасное? Геноцида? Мы не позволим. Подумав так, заставляю себя собраться и не бояться. Нет, никаких сомнений больше. Просто делай, что должно, и будь, что будет.        Побитая жизнью и временем, как и все здесь, некогда бирюзовая дверь в палату, из которой доносился голос, распахивается. Выходят четверо. Глеб и Роман, наши давешние знакомые, и еще двое. Один — плотно сбитый и с широкой, как у львов или тигров, переносицей, а второй смуглый и настолько похож на испанца, что даже странно видеть его в таком холодном месте. Они все выглядят жутко измученными, а в руках несут кто тазы с грязной водой и полотенца, кто пустые тарелки и кружки. Особенно тяжело смотреть на Глеба. Под его глазами залегли темные впадины синяков, а белки так густо покрыты красной сеточкой капилляров, что с расстояния кажется, будто они равномерно окрашены этим кровавым цветом, да и движения его даже не столько плавны, сколько заторможены. Интересно, это он из-за чего-то всю ночь не спал или так в нем сказывается сопротивление «чарам» спящих? Как бы то ни было, каждый член этой делегации выглядит настолько выпавшим из реальности, что никто из них поначалу внимания на нас не обращает. Они успевают сделать еще несколько шагов на автомате, когда Роман, даже более хмурый и растрепанный, чем вчера, поднимает на нас свой взгляд, приглядывается, с трудом фокусируясь. Затем в его глазах все же мелькает узнавание, губы силятся расплыться в ухмылке, но на нее не оказывается сил. А вот на ироничный, пусть и приглушенный голос — вполне:        — Ну что, снова здравствуйте?        — И снова, и во веки веков… — услыхав эту фразу, бурчит себе под нос «испанец», но почти тут же настороженно прикрикивает, — тихо!        Потому что Глеб, которого и так шатало на каждый шаг, начинает заваливаться навзничь. Мужчины зажимают его плечами с двух сторон, не давая упасть, и дожидаются, пока он придет в себя. А затем Роман, чуть наклоняясь так, чтобы их глаза были на одном уровне, говорит Глебу:        – Эй, мы закончим без тебя, ладно? Все равно кому-то гостей надо принимать.        Он в ответ только издает невразумительно-утвердительный звук, и мужчины, пройдя мимо нас, идут к следующей двери.        Оставшись с нами наедине, Глеб не спешит тут же вступать в разговор. Вместо этого тяжело доходит до окна и облокачивается о подоконник, снимает очки, без которых его глаза кажутся очень крупными и ярко-голубыми, разминает переносицу, а потом и вовсе прячет лицо в ладонях. Это побуждает Валерия подойти чуть ближе и спросить:        — Глеб, вам нехорошо?        — Последствия бурной ночи. Пациенты в нее себя вели уж больно неспокойно. Магнитные бури, что ли… — из-за затворенных ладоней глухо отзывается мужчина, покачав головой. А после все же берет себя в руки, распрямляется и уже спокойно, как и вчера, говорит, — здравствуйте.        Мы отзываемся нестройным ответным хором, будто группа третьеклашек при виде классной руководительницы, после чего Глеб, надев очки, с легкой улыбкой интересуется:        — Ну как, что надумали?        — Мы решили, что не станем обременять вас и жить с вами, — со вздохом, твердо говорит Валерий.        — Понятно, — реакция звучит вроде как нейтрально, но Глеба выдают погрустневшие глаза и то, как едва зародившаяся улыбка моментально сползает с его лица, а измотанность читается еще явственней.        — Подождите. Я не закончил, — Валерий приподнимает ладонь, словно останавливая те слова и чувства, что проносятся в голове собеседника, и действительно продолжает. — Несмотря на это, нам кажется правильным помочь вам. То есть, мы хотим предложить сотрудничество.        А вот теперь местный лидер очевиднейшем образом удивлен. Он молчит некоторое время, приподняв брови, опустив ресницы и глядя куда-то в себя, после чего сухо спрашивает:        — И что вы за это хотите?        — Ничего.        — Ничего? И какая вам с того выгода?        — Выгода в том, что мы будем частью общества, а не отщепенцами. Понимаете?        Глеб молчит некоторое время, пристально разглядывая Валерия, сканирует его своими глазами как детектором лжи, но, похоже, не находит подвоха, а потому медленно кивает и говорит:        — Да, понимаю. Просто… не ожидал.        — Почему?        Глеб вздыхает, слегка шевелит губами, подбирая слова, и выдает неожиданную тираду:        — Вы очевидно самодостаточное сообщество, прекрасно способное обходиться своими силами и, вероятно, обладающее достаточным количеством ресурсов, чтобы ни в чем особо не нуждаться и не быть ни от кого зависимым. Навряд ли кто-то что-то смог бы вам дать, кроме неприятностей, а вот вы — вполне. Кооперация же в случае нашего поселения — вынужденная мера. Не скажу, что это плохо, но у нас и военных-то нет…        Никто из нас никак это не комментирует, да и что тут сказать? Наверное, он прав, а еще, может быть, в какой-то мере желал бы оказаться на нашем месте, так что здесь есть еще и элемент легкого сожаления с легкой же завистью. И нельзя его за это порицать. Очевидно, что он взвалил на свои плечи слишком тяжкий груз, все сильнее придавливающий его к земле. И прозвучавшая сейчас характеристика по своему тону равносильна чистосердечному признанию в этом. Я надеюсь, что с нами ему будет чуть легче тянуть эту лямку, ведь, как он сам заметил, мы самодостаточны. Что подразумевает под собой самообеспечение. Мы не станем брать у него пищи, просить помощи и защиты, нам не нужно в спешке отстраивать жилища для себя и внутренне сражаться за каждую зажигалку и каждую рубашку. А из этого следует, что мы сможем заниматься иными делами, до которых сейчас не слишком-то есть дело почти всем здесь живущим. Пока я обдумываю это, Валерий неловко оглядывается на нас и кардинально меняет тему:        — Мы принесли вам кое-что из вещей. Не слишком много и в основном одежду. Пока так.        Мы воспринимаем это как команду к действию: раскрываем свои рюкзаки, достаем оттуда объемистые полиэтиленовые пакеты, набитые в разной степени полезным скарбом из того, что наскребли по сусекам Полковника. Мне кажется, что самое необходимое из этого — огромная аптечка, которую каким-то образом умудрились собрать Вячеслав с Валерием на пару, еще и для нас столько же оставив. Также — много одежды, больше женской. Куртки, даже шуба. Тысяча и одна бытовая мелочь вроде ножей, крючков и спичек. Мы не знали наверняка, чего им не хватает, и потому решили выгрести все дублирующее то, что у нас уже имеется в достатке. Этот жест доброй воли был необходим хотя бы для того, чтобы доказать наши намерения, но теперь Глеб выглядит совсем уж смущенным, даже растроганным. Впрочем, ему хватает разумности не отказываться, пусть даже из вежливости. И он лишь внезапно осипшим голосом произносит:        — Спасибо вам.        Не берется заглядывать в мешки. Закашливается и говорит сквозь приступ:        — Что-то мне совсем дышать нечем… А пойдемте-ка на улицу. На экскурсию.        Усмехается каким-то своим мыслям, делает пару шагов, оборачивается на нас и, дождавшись реакции, уже окрепшей походкой выходит за дверь.        Стоит нам к нему присоединиться, как он тут же начинает говорить, держа путь ко второму зданию:        — Вообще, с наступлением зимы дел останется не так много, но до первых серьезных заморозков нужно успеть сделать максимум возможного.        Мы заходим в барак, который я верно обозначил для себя как скотник. Точнее, когда-то он явно был чем-то вроде учебного корпуса, но, видимо за счет более низкого и менее надежного фундамента, обветшал значительно быстрее и капитальней второго здания. Разница в планировке состоит и в том, что стены у отдельных комнат не до потолка, а доходят по высоте где-то до одной трети. После этого, должно быть, шло остекление, но сейчас зияют сквозные проходы; такая планировка не удивляет меня, у нас в школе было что-то подобное. Тут очень неуютно, но, надеюсь, коровам нет дела до эстетства. Глеб проводит нас по всей длине коридора. Не знаю, насколько это верно, но я успеваю насчитать четырнадцать коров, одного быка, трех козочек и козла. А в конце оказывается огромная стена из сена. Выглядит внушительно, но Глеб вздыхает:        — Боюсь, что этого не хватит до конца зимы. Даже если мы забьем половину.        Затем мы выходим и начинаем обходить поселок по дальнему кругу, который я имел возможность разглядывать из окна. Жители успели возвести семь некрупных полуземлянок, а сейчас строят восьмую. Глеб, не сомневаясь, проводит нас внутрь одной из ближайших. Первое, на что я обращаю внимание — тепло. Второе — даже несмотря на то, что пол суть притоптанная земля, здесь значительно уютнее, чем в здешних кирпичных строениях. Над головой приятное глазу деревянное перекрытие. Около стен стоят наскоро срубленные, но добротные широкие лавки; наверное, на них спят. Не знаю, но больше, кажется, негде. Тут даже есть что-то вроде небольшого очага, расположенного напротив входа и окруженного камнями. Единственное действительно неприятное — ощутимый запах смолы. Обычно он неплох, но тут какая-то чрезмерная его концентрация. Видимо, это из-за того, что деревья свежесрубленные. Поразглядывав небогатое убранство, голос подает Валерий:        — Здесь нужно сделать сени, они будут теплоизолировать хоть немного. Иначе замерзнете.        — Гм, возможно. Это здравая мысль.        После мы выходим и идем дальше, до уже известного мне огороженного курятника. За забор не заходим, а просто выслушиваем короткую ремарку Глеба:        — А вот на них комбикорма должно хватить надолго. Хоть один стабильный источник белка…        Отходим к краю склона, под которым разливается река. Отсюда она выглядит даже шире, чем из окна, хотя внизу и остается длинная коса полупесчанного берега. Там, как и вчера, сидят рыбаки, только в этот раз их больше.        — Улов обычно неплохой, но на такое количество людей, как у нас, нужен промышленный. И уж не знаю, насколько было разумно отстраиваться прямо у реки, но мы стоим на холме, поэтому, надеюсь, нас не затопит.        Когда мы доходим до той «слепой» зоны, которую я не мог видеть из окон, обнаруживаем высокий и широкий навес с тремя стенками в глубине. А под ним — здоровенную яму с кострищем. Точнее, в данный момент с вполне мирно пылающим аккуратным, стремящимся догореть, огоньком. Над ним сделана мощная подпорка с подвешенными на тросиках крючьями. Вокруг расположены скамьи. А около стенок, рядом с вытянутым столом, копошатся двое, протирая травой и песком здоровые котлы.        — Завтрак в восемь, обед в полтретьего, а ужин после наступления темноты и когда большая часть лагеря сюда подсоберется. Дежурим по сменам. Если вы действительно будете работать с нами, то по крайней мере на обеды я бы предложил присоединяться. А уходить вы будете до темноты, я полагаю. Но посмотрим.        После этих слов он ненавязчиво предлагает отойти чуть поодаль, где нет никого, зато имеется что-то вроде импровизированного гаража: еще один навес и пять разных машин под ним.        — Вот, собственно, и все. Негусто, да?        — Нет, вы довольно быстро отстроились.        — Ну, с учетом всеобщего разброда и шатания, что царили первое время… пожалуй, что быстро. Еще кроме того, что вы уже видели, у нас есть дневные и ночные дозорные. Днем один, — Глеб машет рукой и, проследив его взгляд, я только теперь замечаю небольшую смотровую площадку на удачно растущем клене, — сверху. Ночью двое внизу. Но ладно. Скажите, у вас ведь были какие-то конкретные соображения по поводу деятельности? Или, может, появились? Если не передумали, конечно.        — Не передумали. А наши соображения требуют обсуждения. Ну, помимо того, что мы можем заниматься всем тем же, чем и вы. Помогать, в чем необходимо. Строить, копать, ловить, собирать, — перечисляет Валерий.        — И присматривать за пациентами, — деловито прибавляет Вячеслав.        — По поводу последнего нужно еще проверить. Без обид, но правда далеко не все способны. Из тридцати пяти дееспособных на данный момент людей только четырнадцать могут заниматься уходом, не рискуя своим психическим здоровьем. Двое вообще почти тут же норовят обратиться при контакте.        — Теперь трое, — полушепотом ворчу я. В ответ на это Глеб смотрит на меня сочувственно и продолжает:        — Я, как вы сами понимаете, только за. И в целом, и по последнему поводу в частности. До обеда еще много времени, вы можете прямо сейчас включиться, выбрав работу себе по силам и желанию. После проведем… тестирование. И… о каких своих соображениях вы упоминали?        — Речь о том, что мы не можем передать вам достаточно ресурсов так, чтобы не в ущерб себе. Но если предположить, что в мире теперь осталось не так много людей, а существующая продукция рассчитана на совсем иное количество населения… Было бы логичным добыть ее и использовать по назначению. Или, по крайней мере, хотя бы убедиться в беспочвенности таких домыслов. Поскольку у нас есть оружие и подготовка, а также время, которого нет у вас, это кажется вполне реальным. В какие села или города идти с подобной целью — вопрос отдельный, как и обсуждение деталей. Но общая идея такова.        — И эта идея замечательна всем, кроме того, что она смертельно опасна.        — Вы согласны или нет?        — А что вам нужно для этого, кроме моего согласия и стратегического обсуждения? Люди?        — Возможно, но вряд ли. Скорее, мы просто вас информируем. И, как вы понимаете, какую-то часть будем оставлять и себе.        — Это само собой… Надо ли говорить, как заманчиво для меня звучит такое предложение? Для всех нас.        Его тон, однако, совсем не радостный. Скорее встревоженный. Это он за нас так переживает или за что?        — Скажите, Глеб, последний вопрос. На какой срок это поселение?        — Если мы берем долгосрочную перспективу подобного существования? Скорее всего — пережить зиму. Здесь достаточно выгодное место, малонаселенный округ прежде, и река рядом. Но уже весной стоит подумать о чем-то ином; возможно, засаживать поля, которых здесь нет… Чтобы я хоть что-то смыслил в сельском хозяйстве. По обстоятельствам, в общем.        — Не переживайте, разберемся. Да и у вас же тут есть сельские, наверняка у них больше навыков и знаний в этом деле, — добродушно басит Всеволод, который во время переговоров, как и мы с Женей, молчит и только мимически проявляет свое отношение к происходящему.        А я меж тем слушаю разговор чуть отстраненно. Все равно вчера это было обсуждено по кругу раз пять. Вместо этого упорно вглядываюсь за спину Глеба. Там невдалеке сидит мальчик. Помню, вчера Глеб его упоминал: мальчишка восьми лет. Он оседлал груду поваленных сосен и смотрит куда-то вдаль. Стоит мне только бросить взгляд на него, как в голове всплывает некое смутное узнавание, которое я никак не могу ухватить или объяснить себе. Чем дольше его разглядываю, тем больше убеждаю себя, что навеяно оно внешним сходством с Глебом. У мальчика тоже русые отросшие волосы, белая кожа, тонкие черты. Даже очки… Когда сходство становится для меня совсем уж очевидным, я не удерживаюсь и неожиданно, неуместно спрашиваю:        — Простите за бестактность, Глеб… А это что, ваш сын?        — Что? — от моего вопроса мужчина выглядит сбитым с толку, но, обернувшись, быстро понимает, о ком речь. – А, вы про Лешу. Похож на меня, да? Нет, он мне не сын. Мы даже не родственники. Я знаю его лишь месяц. Нашли его в лесу, измученного и крепко спящего прямо на земле. Очень умный мальчик. В той же степени, что и замкнутый. Почти постоянно вот так сидит и внимательно разглядывает. А у меня все никак не найдется времени толком с ним поговорить…        — С ним все в порядке? — тут же с живым беспокойством интересуется Валерий.        — Не совсем. То есть, психически он здоров. Но я немного о нем знаю, он почти не говорит. Тяжело все переживает.        — Смерть близких?        — Нет, это как раз более-менее. Он жил с бабкой, а она много пила и часто его била. Думаю, не стоит внушать ему чувство вины за то, что он так к ней и не привязался. Тем более, что ему и так этого чувства хватает.        — Чувства вины?        — Да. Он считает, что виноват в смерти людей. Вроде как ночью кто-то ехал на мотоцикле, а он выпрыгнул им навстречу, растерялся, и водитель, чтобы не сбить, резко свернул и уехал вниз по крутому склону. Он считает, что разбился. И не может себе простить, что не пошел проверить и помочь. Считает, что мог бы все исправить и спасти, а тогда испугался.        Я с трудом верю в то, что слышу. Это… о чем-то мне очень сильно напоминает. Ха. Быть не может.        Вот откуда я знаю его лицо. Из того мига, одновременно смазанного и отчетливого, выхваченного фарами и впечатавшегося в моем мозгу последним ярким пятном перед столкновением с деревом. Зачем-то все равно уточняю резко осипшим голосом:        — Это было в середине октября, да?        — Верно. Вам что-то об этом известно?        — Известно, — прежде, чем продолжить, ненарочно выдерживаю паузу, переглядываясь с Женей, который выглядит таким же удивленным и взволнованным, каким я себя чувствую, и утверждаюсь тем самым, что у меня нет слуховых галлюцинаций. — Эти люди не разбились. Они перед вами. Я вел тот мотоцикл. А Женя ехал со мной.        — О, — только и находит Глеб поначалу, что сказать в ответ. Теперь и его охватывает какая-то сложная гамма чувств. Но все же он быстро собирается с духом и как-то отстраненно вносит предложение:        — Думаю, стоит об этом сказать Леше.        Киваю головой, но, увидев, что Глеб сделал было шаг в сторону, останавливаю его:        — Да, я… сам. Извините. Дайте мне пять минут, пожалуйста.        Если кто-то и хочет мне возразить, то я попросту не оставляю такой возможности. Срываюсь с места и уверенно двигаюсь к хаотично наваленной колоде. Я пока еще не знаю, как буду это все говорить мальчику. Я вообще никогда не имел дела с детьми и, если быть честным, даже побаиваюсь их. А еще то самое упомянутое чувство вины теперь охватывает и меня в полной мере. За то, что все это время некий абсолютно незнакомый мне мальчик Леша страдал и переживал мою гибель, а я сам о нем почти не вспомнил. И чувствовал от того столкновения лишь легкое раздражение. Мне и в голову не пришло предложить поискать и проверить, что с ним. Оказавшись у рукотворного возвышения, я задираю голову и говорю громко, дабы не оставить ему шанса сделать вид, что не услышал:        — Привет.        — Здравствуйте, — насупленный, он все же поднимает на меня взгляд с легким интересом и формально соблюдает приличия, только вот слезать вниз не торопится. Ну что же, для меня это не проблема. Я ведь и сам еще… мальчишка? Как все отчего-то считают. Ловко карабкаюсь вверх и сажусь рядом. Вблизи он еще сильнее по своему типажу похож на Глеба, но при всей разнице в возрасте умудряется выглядеть даже более сдержанным. И он снова отводит взгляд… Так, Елисей, молодец, взгромоздился, влез в чужое личное пространство, а дальше что делать будешь? Я не знаю, как подступиться. Пробую издалека:        — Куда смотришь?        Он молчит и даже ухом не ведет. Ну ладно же, пойдем напрямик. Все равно времени сопли по стенке размазывать нет.        — Леш. Я знаю, о чем ты переживаешь. Не нужно.        Снова ни реакции, ни ответа. Вздыхаю и гляжу теперь, как и он, на открывающийся пейзаж. Отмечаю, что за нами пристально наблюдают, причем не только моя группа, но и рыжебородый мужчина, слишком уж тщательно моющий руки из самодельного умывальника, привязанного к дереву неподалеку. Ну и ладно. Ну и пускай. Надо развивать мысль:        — Знаешь, твое лицо показалось мне очень знакомым, но я не мог вспомнить, почему, ведь видел его всего секунду, — вот теперь я чувствую его взгляд на себе и оборачиваюсь. Леша выглядит испуганным. Ясное дело, он боится неправильно истрактовать, дать себе ложную надежду. Боится поверить. Нет смысла дольше его мучать. Завершаю мысль. — Это я тогда ехал на мотоцикле. Я и мой друг, Женя. Ну, вон тот высокий блондин.        Киваю головой в сторону нашей группы. Мальчик смотрит на нее с таким удивлением, будто только сейчас заметил. А может, просто пытается осмыслить, да не выходит. Сейчас, когда я считываю все его эмоции и внутренние терзания, мне действительно крайне совестно. И то, что он все никак не отвечает, ситуацию отнюдь не сглаживает. Неловкость побуждает меня попытаться хоть как-то извиниться:        — Прости. Я должен был заметить тебя раньше на тропе и, может быть, тогда успел бы остановиться. Но я очень плохо себя чувствовал и засыпал за рулем. Потерял бдительность…        Он прерывает меня нечленораздельными звуками, прочищает горло и делает еще одну попытку:        — Это правда были вы?        Звучит все еще хрипло. Черт, мне ведь даже и в голову не пришло, что он может и имеет полное право не поверить мне на слово! А что, если так и не поверит? Как я докажу? Коротко отвечаю:        — Да.        — Честно?        — Да.        Стараюсь вложить и в это слово, и во взгляд уверенность и твердость. Ожидаю, что следующей стадией будет требование принести клятву или доказательства, но ошибаюсь. Вместо этого Леша прикусывает начинающую трястись губу и совсем упавшим голосом пытается сформулировать:        — И… вы правда… живы. Выжили…        Я вздыхаю, скрывая за этим свой стыд и страх того, что мальчик расплачется. А судя по его лицу и состоянию, он близок к тому. Пытаюсь успокоить его предельно легким тоном, а еще — честностью:        — Да, все в порядке. То есть… Вот, видишь шрам на щеке? Это самое страшное, что со мной случилось с той аварии. Но я жив. Женя жив. И ты жив. В конечном счете, именно это — главное. Правда?        Мальчик с сомнением кивает, но снова молчит. Я аккуратно касаюсь его плеча, наклоняюсь, спрашиваю:        — Леша? Ты как?        Он не отстраняется, но отворачивается. Что уже говорит о многом. Вот черт… Смотрю вниз, и Валерий, словно дожидающийся, что я их замечу, машет головой, как бы зовя. Да, пора… Оставить все как есть, в подвешенном состоянии. Что подходил я сюда со своими этими вот неправильно подобранными словами, что нет; ничего не поменялось. Сворачиваю наш толком не состоявшийся диалог:        — Прости, я пойду, ладно? Дела делать. А ты не грусти больше. Тоже лучше чем-нибудь займись. Это здорово отвлекает.        Спрыгиваю вниз с гряды и иду к своим. Ну что за полный провал… Психиатр меня за это все по головке не погладит. Хотел как лучше, а только дров наломал… А ему теперь все исправлять, будто других забот нет. Готовлюсь остаток дня заниматься беспросветным самоедством. Но, похоже, это мне все-таки не светит. Когда я уже почти подхожу к нашей группе, позади раздается громкий голос:        — Подождите, пожалуйста!        Поворачиваюсь на него всем телом. Мальчик в спешке повторяет мой опрометчивый прыжок вниз и несется ко мне со всех ног, словно бы я могу куда-то исчезнуть или проигнорировать его просьбу. А подбежав, виновато-серьезно спрашивает:        — Я так и не узнал, как вас зовут.        — Я Елисей, — отвечаю с искренней широкой улыбкой и протягиваю ему руку.        — А я Алексей. Ну, вы уже знаете…        Он принимает мой жест и неожиданно крепко для своего возраста стискивает ладонь. После я собираюсь было отстраниться, но Леша не дает сделать это. Потому что резко наваливается на меня и заключает в объятья, такие же крепкие, как и рукопожатие. Реагирую не сразу, но все же отвечаю, легко поглаживая его по спине и русым волосам. Странно, не могу себе до конца объяснить, но после того, как узнал, что сохранил жизнь ему, а теперь еще и, вот, обнял… Я чувствую за этого мальчишку какую-то непонятную внутреннюю ответственность. Ну, это помимо симпатии. Мы все-таки расцепляемся, осознавая, что нас ждут. Подняв взгляд, я понимаю, что мужчины разглядывают нас с улыбкой и чуть ли не умилением. Я думаю было, что на этом все. Но Леша снова удивляет. Он уверенно входит в наш круг и обращается теперь уже к тому, кого я обозначил вторым… пострадавшим от его действий:        — Женя? Можно… можно я вас тоже обниму?        В ответ Женя поначалу криво, но явно неловко усмехается. А потом, вот дела, опускается на корточки так, чтобы быть с Лешей примерно одного роста и, растягивая слова в своей классической манере, говорит:        — Пожалуй, можно.        Что мальчик тут же и берется исполнять, явно стискивая Женю не менее крепко, чем меня. Вот теперь все окружающие точно приходят в нескрываемую благостность. Всеволод даже тихо смеется себе в усы. Когда же и их объятья наконец распадаются, мальчик, прежде чем убежать, как не было, серьезно посмотрев на нас, столь же весомо и с чувством произносит:        — Простите меня. Я рад, что вы живы. И рад познакомиться. Я… не буду вас отвлекать.        Проводив его удаляющуюся хрупкую фигурку взглядом, Валерий кивает чему-то своему и утвердительным тоном повелевает:        — Ну вот, а теперь можно уже, наконец, взяться за дело.        – Да. Я, пожалуй, в лес. Нужно развеяться, — открыто сообщает Глеб и интересуется. — Вы как?        — Строить пойдем.        — А я с вами в лес, — опасаюсь, что мне запретят, но никто так и не выказывает несогласия. Все равно фыркаю и нелепо поясняю, — с моего роста хорошо грибы видать, знаете…        — Отлично. Остальным — до обеда! — Глеб кивает им и указывает мне головой направление. Странно, но Женя почему-то провожает нас каким-то непонятным, но явно не положительным взглядом. Он обиделся, что я что-то решил сам и не предложил ему пойти? Или в чем дело? Не понимаю. Да и он ведь взрослый мальчик, сам способен решения принимать; захотел бы — пошел бы с нами. Но все равно слегка виновато ему улыбаюсь, опустив голову. Не нравится мне его дурное настроение, но почему я так уверен, что это напрямую связано со мной? Я определенно что-то упускаю из виду в наших отношениях. Но что? Что я делаю не так? В этих раздумьях на автомате подхватываю ведра, беру рюкзак, выстланный полиэтиленом внутри. Когда мы выходим за границы лагеря, Глеб неожиданно останавливается, дожидается, когда я на него посмотрю, кладет руку мне на плечо и с грустной улыбкой говорит:        — Спасибо, Елисей.        — М-м-м, не за что? — и правда ведь без понятия, о чем он сейчас говорит, и весомого повода для благодарностей не вижу. Глеб в ответ только благодушно хмыкает и продолжает улыбаться. Мы идем дальше.        Возможно, он благодарил за Лешу? Да, скорее всего. Воспоминания об этом недавнем эпизоде заполняют меня чувством правильности происходящего и вымывают последние крупицы сомнения. Все-таки не зря мы пришли…