И что такое плохо

       Чертовски нервничаю. Даже странно, что это никак не сказывается на чувстве голода, требовательно скручивающем мне живот на пару с волнением. Впрочем, оно и хорошо, ведь завтра с утра, я уверен, мне ни крошки не полезет в горло, значит, нужно откормиться впрок. У меня нет часов, но, когда Женя заходил в прошлый раз и я спрашивал у него, до обеда оставался час. Поначалу мы собирались гордо отказываться от дневных приемов пищи в селении с посылом в духе «нет-нет, вам больше надо», но в первый же день осознали всю ошибочность и даже драматичность данного решения. Да и когда, как не за общим кругом, со всеми познакомишься… В общем, альтруистичность альтруистичностью, а обед по расписанию, и от этого одни только плюсы.        Буквально с первого дня мы перешли со всеми на «ты». Наши старшие быстро нашли общий язык и «скорешились» с местными. Всеволод — словом, с первого же разговора завоевав симпатии своей мягкосердечностью и кажущейся простотой; общение с ним многим доставляет удовольствие и позволяет забыться на некоторое время после тяжких трудов в добродушно-шутливой атмосфере. Валерий же — делом; как и заявлял, он не стал претендовать на роль местного лидера в целом, зато молниеносно вошел в ситуацию хозяйственно-строительного плана и стал чем-то вроде главного инженера-прораба. За прошедшие полторы недели многое под его руководством модернизировалось, а кое-что и отстроилось с нуля. Например, баня. Ее создание стало реакцией на заявление Вячеслава об антисанитарии. После этого Валерий откопал на полках какие-то книги по строительству. Заставил и нас прочесть. А потом неизбежно применять почерпнутые знания на практике. И вот, банька для топки по-черному уже практически готова, ладная и каноничная на зависть всем неоязычникам-славянистам. Это даже забавно; ну, то, как мы начинаем «новую жизнь» чуть ли не зарождением новой цивилизации по классическому маршруту в культурно-бытовом плане. История идет по спирали, и мы, в теории обладая современными техникой и технологиями, все равно умудрились каким-то раком встать на очередном ее витке на веке этак десятом. Ну, а Вячеслав Андреевич… его здесь безмерно уважают за то, что он невероятно облегчил судьбу Глеба, к которому все относятся чуть ли не с обожанием. Дело в том, что Вячеслав — единственный из нас, кто решил проводить полный день в поселении, меняясь с Глебом в обязательном дежурстве и давая ему то, чего, похоже, прежде у него уже месяц практически не было: сон. График «сутки через сутки» очень изнурителен, особенно учитывая, что одним дежурством дело не ограничивается, но, как ни странно, оба врача начинают выглядеть более живыми. Глеб, понятное дело, потому, что отдыхает. А Вячеслав… Думаю, тут причина в том, что ему особенно важно найти свое место в системе, делать свою работу и приносить пользу. Это отвлекает его от былых мрачных раздумий, хотя, казалось бы, уж при общении со спящими должно быть наоборот.        И, кстати, про общение со спящими. В тот первый день, отобедав супом из свежесобранных нами с Глебом грибов, мы действительно отправились на «тестирование». Которое состояло в наблюдении за взаимодействием испытуемого с «пациентом» практически тет-а-тет в течение десяти минут в специально выделенном под это «кабинете главврача». Или, в моем случае, меньше в три раза. Я уже начал забывать, что это такое, и, если честно, не скажу, что мне это не нравилось. Но первую минуту, когда красивая длинноволосая пухленькая брюнетка еще стояла чуть поодаль и со своей позиции вместо приветствия выдала мне: «Нужно всегда… быть человеком. Ты человек?», я держался нормально. Я даже усмехнуться сумел ироничности происходящего. Но прозвучавший вопрос крепко засел в моем мозгу. Человек ли я? Отряд приматы, семейство гоминиды, род люди — свое эволюционное происхождение я помню четко со времен уроков биологии. Только вот мысль сразу же пошла дальше. В абстрактное, в философское… Я еще сказал ей: «Не знаю, но правда стараюсь. Честно», прежде чем все содержимое головы превратилось в едва перевариваемую кашу.       Обнаружил себя «в себе» уже в коридоре, усаженным на подоконник, в окружении напряженных мужчин, встревоженно вглядывающихся в мое лицо. Увидев, что я снова соображаю, Глеб, вздохнув, дал общий совет:        — Вы не должны пытаться идти с ними на диалог. Ни внешний, ни внутренний. Они все равно вас не услышат. А вы, поддавшись размышлениям по вопросу, начнете все сильнее в него углубляться и зацикливаться вплоть до полного замыкания.        Слушал его внимательно, и слова звучали разумно, только вот… Не уверен, что способен применить этот совет на практике. А ответный мой вопрос был, как обычно, не связан с обсуждаемым, и я бы понял, если бы остался проигнорирован. Прохрипел:        — Кто это был?        Глеб посмотрел на меня неожиданно болезненно, открыл было рот, потом резко сжал губы, усмехнулся, и лишь после этого наконец выдал:        — Лида. Моя жена.        Он потер висок, и только тогда я заметил обручальное кольцо на безымянном пальце. Все притихли, а Всеволод аккуратно приобнял Глеба и легонько похлопал по плечу, возвращая в реальность, не давая углубиться в тяжелые мысли. После очередного моего извинения, разрезающего тишину, меня вполне закономерно признали негодным для работы со спящими. От слова совсем. То есть, я действительно причисляюсь к той группе из двух слабовольных лохов, как и предполагал ранее.        Женю охарактеризовали как «условно годного», потому что, хотя он и выдержал положенный срок, но скорее занимается глухой обороной и борьбой с полуобморочным состоянием. Всеволод и Валерий умудрялись сохранять разум и спокойствие, но выглядели тоже не слишком бодрыми, с каждой минутой все сильнее напоминая не живых людей, а восковые фигуры. И лишь Вячеслав Андреевич оказался способен не только выдержать ментальную атаку, но и… не обращать внимания, что ли? Уж не знаю, скорее всего — дело в подготовке. Наверное, у врачей что-то меняется в психике. Недаром Вячеслав и сам так быстро начал называть спящих пациентами. Да, просто пациенты, тяжелый случай, не более. И просто исполнение врачебного долга.        А пациенты ведь есть не только по части психиатрии. Точнее, пациент. Он, Михаил, идет на поправку. Все признаки говорят об этом, и ни один — о возможном превращении в зомби. Я и сам лично в этом убедился, когда по поручению пошел принести ему еды. В этот день его как раз перенесли и поселили в одной из полуземлянок. Он выглядел почти хорошо и очень оживился при моем появлении. Начал расспрашивать и рассказывать, да так резво, что не успевал я еще ответить, а он уже перескакивал на следующую тему. Наверное, все дело в вынужденном многодневном одиночном заключении без какого-либо собеседника. А может, еще и в том, что у него оказалось очень живое ассоциативное мышление, схватывающее все буквально на лету и срочно ищущее новых вопросов, требующих решений. Как бы то ни было, но он просто смыл меня потоком своей пытливой словоохотливости, и за полчаса, проведенные с ним, я устал так же, как если бы два часа рубил бревна. Впрочем, он и сам под конец заметно побледнел, а глаза его начали слипаться. А еще я подметил, что теперь, когда лицо Михаила больше не изрезано страдальческими морщинами, внешне он выглядит совсем молодо, как студент. Я даже задумываюсь: ежели это правда так, то сколько же лет Глебу и Роману? Они ведь три друга и, скорее всего, возраст у них близок. Правда, мы ведь с Сашкой тоже дружили, а у нас разница была в семь лет, что не так и мало.        Со вздохом вытираю пот со лба и тем самым оставляю на нем грязную полосу. Уже шестой день я в одиночестве занимаюсь любопытной, но тяжелой работой. Дело в том, что как раз неделю назад мы решили опробовать новый маршрут до села, не по тропам, но в теории позволяющий сэкономить минут двадцать, и нашли месторождение глины. При виде потенциального карьера я вскользь упомянул о возможности изготовления различных горшков и утвари, «но вот толково обжигать негде». Такое заявление тут же включило в Валерии деловое мышление. Он пошел дальше, и вот, в итоге я сижу в самой крупной полуземлянке и отстраиваю на месте крошечного очага глинобитную печь. Конечно, с чертежами и измерениями мне помогли, но остальное решительно возложили на меня. Да, разумно иметь печь и, соответственно, еще один способ обработки пищи, только вот я еще долго не забуду свое шестичасовое отплясывание голыми ногами в «сусле» из глины и песка для лучшего смешивания. Забавно для окружающих это было лишь первую четверть часа, когда они с улюлюканьем приравнивали меня к известнейшему персонажу Челентано, а для меня так и вовсе ни секунды. После этого я, ну разумеется, снова простыл. Но теперь всем, включая меня же самого, не до этого, так что хожу и мучаюсь мерзким насморком и легкой температурой. Это прибавляет к моему волнению еще и раздражение. А чего я, впрочем, ожидал, инициатива наказуема… Неожиданно над самым ухом слышу голос Валерия:        — Как процесс?        Вздрагиваю. За своей ленивой умозрительностью я и не заметил, как он вошел, подошел ко мне со спины. Со вздохом оборачиваюсь и сталкиваюсь с его нетерпеливым прямым взглядом. Мне под ним неловко и, хотя до этого я гордился своей работой, сейчас преисполняюсь сомнениями и неуверенностью. Лепечу:        — М-м, ну, как видите. Вроде и ничего, но…        Он действительно тут же пытливо изучает дело моих рук. Работать под его руководством, конечно, высокопроизводительно, но тяжело, как морально, так и физически. У меня сложилось впечатление, что Валерий расслабленный и Валерий за делом — два разных человека. Он очень требователен, излишне придирчив и ему просто необходимо все проконтролировать и во всем поучаствовать лично. Из-за этого: и тотального контроля, и физического безотрывного труда в одиночестве — во мне накопилась какая-то колоссальная усталость. Хотя вынужден признать, на эту работу и правда нет нужды ставить больше одного человека. Между тем, удовлетворенно кивнув словно бы печке, Валерий снова поворачивается ко мне и утвердительно-командным тоном спрашивает:        — Закончишь за сегодня?        — Не уверен, но постараюсь.        — Если надо будет, задержимся. Важно, чтобы закончил.        Хочу сказать ему, что это как раз абсолютно неважно, и даже если я завтра умру, то кто-нибудь в любом случае завершит начатое, но вместо этого произношу:        — Только ее нельзя будет резко прогревать, иначе потрещит вся.        — Да понятно… То есть, я дам инструкции.        Я лишь молча приседаю на корточки вновь, чтобы продолжить лепку, и всем видом показываю, что разговор окончен, но мужчина не уходит, а вместо этого грустно вздыхает и почему-то буквально по-отцовски треплет меня по волосам, затем говорит уже иным тоном:        — Пошли на обед. Ты совсем устал, похоже.        «Да с чего бы!», хочется зло поерничать мне, однако это было бы неуместно и нечестно. В конце концов, мы все устали и все знали, на что соглашаемся, так что если кто и виноват, то точно не Валерий Константинович. Вновь распрямляюсь, и на радость ухающему животу мы наконец держим путь к общему кругу, по пути подцепляя Женю. Его хватает лишь на то, чтобы изможденно мне улыбнуться; впрочем, в последнее время даже это в его исполнении дорогого стоит. У нас почти нет времени и сил даже на общение, а в бане мы теперь действительно занимаемся лишь смыванием трудовой усталости и грязи с тела. Ничем иным. Уже неделю с лишним. Мне отчаянно хочется сказать или сделать что-то хорошее Жене, показать, что тоже к нему совсем не безразличен, но я никак не могу придумать, что. Весомого так точно. Просто слегка приобнимаю его в ответ, быстро, чтобы в этом жесте никто не смог прочесть иного подтекста, нежели дружеское подбадривание.        Мы моем руки, берем пустые миски и кружки, а после этого подходим к главному костру. У походной столовой собрались почти все жители, мы приходим в числе последних. Свободных мест не так много. Я сажусь рядом с Лешей, которого вижу, по сути, только на обедах, и рыжебородым мужчиной. Это уже традиционно, ведь они всегда занимают мне место рядом с собой, и по моей просьбе — еще и для Жени. Замкнутый мальчик и ужасно болтливый «археолог», который на самом деле, как я успел выяснить, геолог по имени Федя — вот два человека, которые жаждут со мной общаться, пробившись сквозь мое смущение и страх неуместности. Только если с Лешей у нас общение молчаливое, достаточно побыть рядом — и вроде уже поговорили, то Федор, напротив, сам проявил и первую инициативу, и все последующие. Уж не знаю, почему именно я ему так приглянулся, но он своей приветливостью, а также полным отсутствием понятий такта и личного пространства, просто не оставил мне выбора. Тут хочешь-не хочешь — заобщает. Правда, сейчас он вместо уже привычного мне разухабистого тараторенья лишь кивает с улыбкой и прикрывает глаза. Похоже, тот темп хозяйственных работ, который взял Женин отец, не мне одному кажется изнуряющим. Не решаюсь вступить в разговор ни с ним, ни с сидящим слева от меня Женей и остальными из нашей группы; слишком усталыми и мрачными выглядят, да и темы никак не подобрать.        Зато Леша меня удивляет. Он настолько увлечен каким-то занятием, что даже не замечает нашего присутствия. Его правая рука без конца порхает в отлично знакомом мне движении. Заглядываю из-за его плеча и понимаю, что прав. Оказывается, он раздобыл где-то карандаш, толстый блокнот и теперь рисует. Старательно, высунув кончик языка, пытается изобразить то, что видит. Главным героем его нынешней картины становится котел с пылающим под ним огнем, а люди, расположившиеся вокруг — стеной, массивом фона. Удивительно: хотя в самой идее нет ничего особо интересного, но нарисовано довольно качественно для такого возраста. Уже сейчас чувствуется твердость руки и линий, кажется притягательной четкость штрихов, прослеживается понимание юным дарованием пространства и перспективы. Я вижу здесь отличный потенциал для будущего графика или архитектора, какого у меня самого в том возрасте не было. Но в то же время наблюдаю: чем дольше он штрихует, уделяя внимание детализации котла, тем больше убивает весь объем, делая его попросту какой-то невнятной кучей. И, никогда бы не подумал, что такое возможно, — в этот миг во мне просыпается желание учить. Прежде чем успеваю подумать, что поступаю с ним ровно так же нетактично, как и Валерий со мной не далее, чем пятнадцать минут назад, нетерпеливо интересуюсь, продолжая нависать почти вплотную:        — Как твои дела, Леш?        Он вздрагивает всем телом, резко захлапывает толстый блокнот и оборачивается на меня. Смущенно, виновато улыбается и почти шепчет:        — Да у меня толком и нет дел.        — А тогда это что за «дела»?        Указываю на его альбомчик и стараюсь говорить с ним веселым, игривым тоном, но добиваюсь лишь того, что у него краснеют скулы, а сам он молчит и явно не знает, куда себя деть. Все еще продолжая улыбаться, уточняю впрямую:        — Рисуешь?        — Да так… Все не получается, — окончательно робеет Леша и прячется за волосами.        — Эй, — тихо зову я, но именно это междометие побуждает мальчика посмотреть мне в глаза. Я благожелательно улыбаюсь ему и развиваю мысль:        — А вот и не все! На самом деле получается весьма неплохо. Но ты слишком углубляешься в детали, не ухватившись за самую суть. Можно?        Я протягиваю руку к объемистому альбомчику, и он покорно передает его вместе с карандашом. Открываю на соседней странице, так, чтобы тут же можно было сравнить его и мой рисунок, кидаю взгляд на котел, от которого уже начал валить пар, и делаю то, чем не занимался уже около полутора месяцев. Рисую. Одновременно продолжая разговаривать:        — Знаешь, по жизни это очень необходимо: видеть за всем наносным — настоящее. Ну, суть. Суть вопросов, суть ответов, суть книг, суть людей. И даже суть любого объекта, который ты рисуешь. Как, например, суть вот этого котла в том, что он объемный, шаровидный и стальной. Ты же видишь, как он блестит на солнце? Смотри, вот у него свет, вот тень, а вот это сверкает сам материал. А это — просто копоть, которая не должна помешать тебе изобразить его объем. Ты добавишь ее в самом конце.        Я быстро набрасываю и котел, и огонь, и очертания людей; для меня это не составляет проблемы, но когда вновь поднимаю глаза на Лешу, он глядит на меня задумчиво и чуть ли не виновато. Блин, а может, для него все это еще слишком сложно? Я его не обучаю, а только смущаю. Сам начинаю чувствовать виноватым себя. Чешу затылок и со вздохом выдаю:        — Прости, я ужасный учитель. Постоянно забываю, что тебе только восемь.        — Я не маленький и все понял! — он в ответ насупился как галчонок в непогоду. Это заставляет меня улыбнуться и заинтересованно спросить:        — Правда?        — Не совсем… но запомнил.        Снова улыбаюсь ему, моргнув глазами в знак одобрения, и собираюсь было вручить блокнот обратно, но Леша не берет его, слегка подталкивая ко мне и начиная издалека:        — Елисей, а вы так хорошо умеете рисовать…        — Можешь со мной наконец на «ты», а то что мы все «выкаем». И, да, я учился на художника, было бы глупо при этом не уметь.        — А вы… Ты не мог бы меня поучить?        Не успеваю я ничего ответить, как он принимается сбивчиво оправдываться:        — Знаю, у вас почти нет времени! Но вы, то есть ты, мог…ли бы дать мне задание. А потом его проверить. Как в школе. Я всегда лучше все понимал, сам разбирая задачи дома…        Задачи, значит… Как же мне увлечь восьмилетнего мальчишку? Сам я начинал постигать азы в художественной школе с натюрмортов, состоящих из геометрических примитивов. И просто ненавидел это. Ценность таких занудных штудий я понял значительно позже, и именно с пониманием подобной необходимости в моем навыке рисования произошел значительный, буквально единомоментный скачок. А до того… это было не слишком эффективно. Чем мне его занять, чтобы набивание руки было приятным развлечением, а не мукой? Чтобы он научился в первую очередь понимать, что делает, и лишь потом — делать? Оглядываюсь по сторонам в поисках поддержки, идей, и понимаю, что все это время за нашим разговором и действиями с пристальным любопытством наблюдает окружение, включая присоединившегося Романа. В отсутствии лучших дел и за ожиданием это, похоже, оказывается самым интересным. Тоже собираюсь было смутиться, как и Леша прежде, но неожиданное решение, на которое меня наталкивают они, озаряет мой мозг и заставляет отвлечься. Я, как всегда, начинаю издалека:        — Скажи, Леш, тебе нравится наблюдать за людьми?        — Да, — он кивает, а потом фыркает и поясняет, — это самое интересное, чем я могу сейчас заниматься.        — Смотри, чтобы набить тебе руку и не ставить второстепенное во главу угла, я дам несколько схем… — тут же открываю чистый лист и набрасываю их. – Это, конечно, не по правилам, но… К черту правила, да? По ним тебе будет проще понимать, как изображать лица. А твое задание очень сложное. Готов? Тогда — ты должен нарисовать портреты всех местных жителей. Не обязательно делать это долго и детально. Наоборот. Попытайся ухватить ту самую общую суть. Отличительные черты и характер. Например… кого ты хочешь, чтобы я тебе нарисовал?        Леша смотрит на меня, прикусив и пожевывая губу. Мне хочется хлопнуть себя по лбу и обозвать болваном, потому что в этот момент я отчетливо понимаю: ему отчаянно хочется попросить нарисовать его самого, но он однозначно на это ни за что не решится. И я снова его смутил. Поэтому его ответ на поставленный вопрос меня не удивляет:        — М-м-м, Глеба?        Да, конечно Глеба. Ведь он и сам отлично осознает внешнее, да и внутреннее сходство между ними. Сам как-то даже вскользь упоминал. По-лисьи лукаво улыбаюсь ему глазами и исправляю ситуацию:        — Ну, его сейчас нет рядом. Давай я для начала нарисую тебя.        Леша не возражает, а только завороженно, внимательно наблюдает за моей ловкой штриховкой, постепенно вырисовывающей его самого. Когда я заканчиваю и с громким «все!» передаю наконец блокнот обратно в его руки, первым мое набросочное творение комментирует Федя, переставший кемарить с самого начала нашего с Лешей диалога:        — Ничерта себе! Круто.        Сам Леша оказывается более сдержанным, но в его словах столько эмоций, что я понимаю — внутри он отчего-то очень сильно переживает это казалось бы незначительное событие:        — Так здорово…        — А, главное ведь — буквально в пару штрихов. Со временем и ты так научишься… Трать много времени не на бумаге, а вот здесь, — стучу указательным пальцем по своему виску, — у себя в голове. Ты ведь наблюдательный, и у тебя была возможность обо всех подумать, да? Так вот, пойми, что в человеке главное. Какие у него манеры, как он себя ведет. И все остальное… Из этого и складывается характер, а из характера — узнаваемость. Понимаешь?        — Еще не до конца. Но я постараюсь.        — А потом, когда нарисуешь какое-то количество, мы с тобой вместе обсудим. Хорошо?        — Отлично, — он шепчет мне это слово с такой благодарностью и обожанием, словно я сделал для него невесть что. Мне тут же ужасно хочется его погладить или прижать к себе. Но ровно в этот момент раздается голос сегодняшнего повара, извещающий о готовности ухи, всех охватывает нервозное оживленное предвкушение, и я так и не решаюсь на подобный жест.

***

       Мы возвращаемся домой пораньше и все вместе, хотя формально по расписанию сегодня была очередь Вячеслава Андреевича дежурить у спящих.        Психологическое напряжение растет, стягивая и без того натруженные мышцы. А внезапно начавшийся и нагнавший нас снег с дождем пробрал до самых костей, наглядно продемонстрировав, что стоило бы наконец носить что потеплее. В подобном состоянии духа и тела пребываю не я один. Все зябко водят плечами, пытаясь согреться на скорую руку сготовленным грогом, но это не слишком помогает. Тогда Полковник заявляет, что пойдет топить баню. Явление в общем-то обычное, только вот на этот раз он настаивает и на нашем с Женей присутствии, аргументируя непрозрачной возможностью заболеть в противном случае. А на мои вялые попытки сопротивления реагирует чересчур резко, буквально приказывая мне присоединиться, «и вообще, ты с соплями ходишь уже который день, кашляешь без конца, так что ничего не знаю. Откажешься — завтра никуда не поедешь». Ну просто угроза века. Сам не знаю, если быть честным, а хочу ли я вообще, собственно, ехать; скорее нет, чем да, но отпустить всех, не проконтролировав происходящее лично, тоже не могу.        Так что я иду. В бане пахнет хвоей и можжевельником; боюсь, этот запах теперь стойко и всю жизнь будет ассоциироваться у меня с Женей и его прекрасным податливым телом подо мной. Оглядываюсь на виновника своего смущения. Тот уже бесстыдно раскинулся на полках в полусидячем положении, как ни в чем не бывало, и словно бы вовсе спит. Выглядит мой солнцеликий при этом без преувеличения роскошно и, я уверен, знает ведь о том, зараза! Меня мгновенно начинают обуревать желания разной степени неуместности, воображение вырисовывает образы: вот я легко касаюсь его нежной белесой кожи груди, стирая капельки пота с сосков и проходясь по возникающим мурашкам, затем опускаюсь все ниже, под его молящим затуманенным взглядом перебираю золотистые завитушки, пока еще лишь дразня, но никак не переходя к главному, а вот он не выдерживает, обхватывает мои бедра, резко, с силой притягивая к себе, перекладывает ладонь на мошонку, ответным жестом путаясь в моих черных волосах, затем сжимает мой член, наклоняется ближе, открывает свои крупные красиво очерченные губы, проводит кончиком острого языка по моей напряженной головке, круговыми движениями сдвигает крайнюю плоть, дразня, чуть проникает в узкую щель, будто дегустирует вкус, а затем со стоном плотно обхватывает меня вот этими пухлыми, жесткими губами, вгоняя в свою глотку так глубоко, как только может… От такой картины меня насквозь пронзает электрическим током, но это помогает прийти в себя. Ага, сделает такое Женя, как же. Размечтался. Отгоняю прочь будоражащий образ и забираюсь в самый высокий и темный уголок, пока никто не успел заметить отчетливые намеки на эрекцию. Стыдно очень. Придурок малолетний.        А еще бесит. То, что это все было бы абсолютно нормальным и даже реализуемым. В теории. А на практике выходит так, что из-за отношения наших сожителей ко мне, Жене и тому сильному, но шаткому, что у нас сложилось, мы и сами начинаем воспринимать себя как расшалившихся мальчишек, творящих что-то постыдное. Наверное, это неизбежно и все дело в разнице поколений. Как бы то ни было, но по ощущениям будто смотрю с родителями фильм, и там — постельная сцена. Вроде и взрослый уже, и сам сексом занимался, и они об этом знают, а все равно каждый в возникшей ситуации старается отвести взгляд, сделать вид, что ничего не происходит, а внутри как-то неловко, стыдно и зреет чужеродное ощущение неправильности, хочется поскорее уйти от скользкой темы, какой в другой момент бы просто наслаждался. И ладно, если дело стало лишь за одними занятиями любовью; эту ситуацию так или иначе разрулить можно: было бы желание, а место найдется, что успешно и не раз доказывалось на нашем личном опыте в лоне «гостеприимной», уютной бани, нахождение в коей сейчас и зародило всю эту цепочку вялых осмыслений. Но корни боязливых сомнений в себе уходят значительно глубже. Постоянные переживания и беспокойство на тему «чтобы никто ничего лишнего не подумал, не заметил», мои попытки иметь со всеми ровные, доброжелательные отношения, несерьезное восприятие окружением нас с Женей, как детишек в песочнице — все это не только плохо сказывается на самооценке, но еще и передается на уровне эмоций, отравляя нутро и принижая значимость наших чувств друг к другу, низводя до уровня дурного баловства и прихоти. Чем бы дитя ни тешилось, да? Лишь бы не померло. Странно понимать и страшно признавать, но именно тогда, в те безумные, сколько, семь дней? В неделю, переполненную ужасом и страданиями: моими, его, посторонними, на грани гибели, на грани безумия… Именно тогда, полумертвый, я чувствовал себя как никогда живым. Пробудившимся к жизни вопреки всем спящим. Тогда мы и только мы были ответственны за каждое наше решение, каждое слово. Теперь же… Иногда все происходящее для меня смутно, как во сне, таком сером и обыденном, который поутру даже и не вспомнить толком, настолько он скучен. Иногда кажется, что я как камень в лесу, который, если бы и умел говорить, то повторял лишь одно из раза в раз: «сегодня ничего не произошло». В последнее время сил думать нет вовсе. Можно было бы воспринять это как нечто положительное, только вот не остается ни времени, ни энергии, ни решимости на что-то иное. Какой-то важный, но еще не сформулированный разговор с Женей. О чем я с ним буду говорить (и желательно так, чтобы он не начал кричать)? Без понятия, если честно. Только вот до меня доходит, что мы так и не признавались друг другу в любви. Может, оттого он так злится? Может, ему просто нужно, чтобы все было разложено по полочкам, от А до Я, вещи имели свои имена? Чтобы все было ясно? Но он ведь не дурак и должен понимать после всего пережитого, что у нас очевиднейшим образом нечто гораздо большее, нежели трах или удобство? По идее должен, но в суете дней я иногда и сам словно бы об этом забываю, переставая вообще ощущать что-либо и не видя никакой поддержки от него. Да Женя и сам подливает масла в огонь, зачастую просто отталкивая от себя своей грубостью, чуть что не по нему; как к такому строптивому подступишься. А может, я просто ему не нравлюсь больше; жалкий, маленький и тупенький Лисенька… И он уже не знает, как бы отвязаться, сообщить о том. Может, я ему просто больше не нужен… Мысль нелепо развивается дальше, и я представляю себе, словно за ту неделю, что я день ото дня впахивал в землянке, умазавшись в глине, он, общаясь на поверхности с людьми, нашел себе гораздо более интересного и приятного парня. Нет, а что, Женя ведь действительно очень красивый: артистичный, ломко-изящный, необычайный. Уверен, если бы он хотел и пользовался этим — успех был бы ему обеспечен, как у женщин, так и у, вполне возможно, мужчин. Да и нравы нынче должны бы были стать более лояльными, ведь понятно, что даже если спящие проснутся, то «на всех» оставшихся девушек не хватит. Это обязано смягчить отношение общества к гомосексуальности. Впрочем, не могу судить точнее, ведь сам стал… таким совсем из-за другого. Однако одного допущения о том, что Женя мило и добродушно смеется кому-то, беззлобно общается и обращается нежно «мой родной», в то время как мне достается лишь гора возмущенно-усталых издевательств с редкими, легкими ласками, хватает, чтобы скрутить внутренности в спазме и пронзить меня слепой яростью, требующей немедленно разорвать ту тварь, что посмеет прикоснуться к Жене. Пока ослепленный разум окончательно не вышел из-под контроля, пытаюсь упокоить себя, убедить, что ничего такого не происходит, что мне не изменяют у меня же под носом, что я все еще нужен ему, что мы все еще вместе. На мое недовольное сопение оборачиваются, и я задерживаю дыхание, чтобы никого не смущать. А когда начинаю задыхаться под аритмичный стук сердца, позволяю себе вновь вдохнуть. После такой экзекуции неожиданно вспыхнувшая ревность меня подотпускает, позволяя смотреть на вещи вновь более здраво. Однако зерна сомнений все же посажены…        Без понятия, какая из версий более правдива и реалистична, но после вспышки злости мне становится очень-очень грустно, и грудь лишь сильней сдавливает от всех этих предположений. К черту!        Надо отвлечься. На верхней полке очень жарко и никак не удается размеренно дышать носом, даже когда он пробивается. Воспаленную носоглотку опаляет слишком сильным жаром, приходится продолжать вдыхать пересохшим ртом. Но зато здесь я не так заметен и имею возможность поразглядывать всех остальных. Никакого подтекста, просто впервые вижу их полностью голыми, и мне любопытно. Еще раз убеждаюсь, что мужчины в целом меня, к счастью, не возбуждают, если не считать все того же Женю, на чье гибкое тело я в данный момент отчаянно и взгляда не брошу во избежание. Но я не могу не признать того, что все они красивы по-своему. Как поджарые, мускулистые Валерий и Вячеслав, жесткие не только характерами, но и сложением, так и тяжеловесный Всеволод, которому, несмотря на полноту, присуща мягкая, изящная пластика движений. Непроизвольно я выхватываю глазами как кадры их перемещения, перекатывания мышц под утомленной жаром и блестящей от пота кожей, запоминаю характерные жесты. Сколько же в человеке и человеческом теле красоты… Даже такая сцена, которую я сейчас наблюдаю, например, как Всеволод выливает травяного настоя на камни, и они с шипением источают ароматный пар, обволакивая тела и делая все брутальное нежным, абрисным, летящим, как в работах Клода Моне, заслуживает не одной картины. Если натурщицы всегда традиционно позировали неглиже, то натурщики же предпочитали скромно прятаться в нижнем белье. Есть в этом что-то шовинистическое; как бы то ни было, но видеть столько полностью обнаженных взрослых мужчин разом несколько непривычно и интересно одновременно. Пару раз мои взгляды перехватывают, но никак не комментируют; похоже, что им все равно. Значит, они не ожидают подвоха и, соответственно, у меня нет повода что-либо неуместное надумать.        Это расслабляет, и я переключаюсь на себя. Не особо привычный к жаре в сто двадцать градусов, весь истекая потом, измочаленный за последние дни, довольно скоро я начинаю испытывать перегретость, смежную с дурнотой, и вырубаться. Поэтому, когда Женин отец неожиданно предлагает попарить меня, я как идиот согласно киваю, но далеко не сразу понимаю, о чем речь, а потом уже поздно отказываться. Не знаю, как люди умудряются испытывать удовольствие от самого процесса; лежа на нижней полке и буквально избиваемый, я лишь молчаливо мечтаю о том, чтобы хлестание ароматными вениками наконец закончилось. После этой пытки чувствую себя вовсе не живым, однако, обмывшись в холодной воде, одновременно с тем понимаю: все былое напряжение с тела спало, на его место пришла легкость и ощущение редкостной чистоты. Именно с этим чувством и обнимая Женю цепким, приковывающим к себе арканом рук, чтобы наверняка, чтобы не сбежал, я вхожу в новый день. Кажется, перед сном он настойчиво пытается мне что-то сказать, но, находясь уже одной ногой в мире грез, я так и не различаю, что.

***

       С утра я все никак не могу проснуться. Темные бессюжетные провалы плотно укутывают едва начинающее пробуждаться сознание сразу после неоднократных многоголосных попыток меня разбудить. Однако стоит жизнелюбивому басу Всеволода донести до меня мысль, мол, «без тебя уедем», как я тут же распахиваю глаза, наплевав на режущий их желтый свет лампы, вскакиваю и чуть ли не вприпрыжку бегу умываться, спросонья сбивая что-то на своем пути и врезаясь в Вячеслава, который моей «адекватностью» очевидно недоволен, но воздерживается от красного словца. Когда я наконец более-менее привожу себя в сознание, около минуты намывая лицо ледяной водой для закрепления эффекта, и выхожу на кухню, из которой сильно несет рыбьим духом, в одних домашних штанах, мои соратники уже одеты в путь и наполовину справились с плотной трапезой.        Глядя на тарелку перед собой, я понимаю, что чутье меня не подвело. Кому вообще могла прийти мысль подавать на завтрак жаренную рыбу с гречей?! У меня, так до конца и не проснувшегося, мысль о застревающих в глотке мелких костях, налипающих чешуйках и удивительно сухо приготовленной каше вызывает брезгливое омерзение. Я должен поесть, да, это важно. Но кому станет лучше, если всю дорогу меня будет тошнить? Да, собственно, никому.        Похоже, сегодня завтраком решил заниматься Вячеслав Андреевич. Во многом он хорош, но вкуса не имеет никакого. Первым тревожным звоночком и ключом к пониманию этого послужила ситуация, когда мы с Полковником с жаром обсуждали рецептуру теста для рисового пирога и годящиеся для него специи, а уставший от нашей «трескотни» Вячеслав презрительно выдал: «Для рисового пирога нужен рис, вода и мука. Что тут обсуждать? Еда и еда». Окончательно же очевидно все стало, когда в один из особенно муторно-ленивых непогожих дней, в который у всех болела голова, Валерию и Всеволоду было лень возиться с ужином, и тогда им решил заняться Вячеслав. Я без понятия, что могло пойти не так, но, откровенно говоря, то были самые пресные, разваренные и слипшиеся макароны из всех, что мне когда-либо доводилось пробовать. Пускай кто и что угодно думает о моей нетактичности и невесть откуда взявшихся капризных замашках, но их я осилить не смог, да и не стал бы давиться. И пообещал себе на будущее, что если двум нашим «главным по кухне» в следующий раз опять будет лень готовить, то всю ответственность за это дело возьму на себя я сам, лишь бы избежать подобной катастрофы и перевода драгоценной продукции. Пару раз так и делал, но сегодня, видать, Вячеслав Андреевич, проснувшийся еще раньше обычного, решил, чтобы занять себя и не задерживаться больше необходимого, свершить благое дело. Как итог — это… Нет, конечно, сейчас все не настолько плохо, как с теми несчастными макаронами, но и до «приемлемо» далеко. Впрочем, я все равно насильно запихиваю в себя пару ложек гречи для отмазки, а то выслушивать очередной комментарий от Всеволода в стиле «не сделаешь — не поедешь» абсолютно неохота. Постараюсь не обозначать это ярлыком «с самого утра день не задался» и не убеждать себя внутренне в этом. Наоборот, уверен, все будет хорошо. С таким настроем надо идти на потенциально смертельно опасные миссии.        Вот я и настраиваюсь, в очередной раз проигрывая в мозгу говоренное и переговоренное за последние дни. После длительных пересудов с привлечением прежних жителей окрестностей и обсуждения того, что первостепенно необходимо новосозданному поселению, составления подробной карты местности и усиленных вечерних тренировок по владению оружием, план действий наконец оказывается составлен. Мы своей воинственной пятеркой (хотя поначалу Валерий все пытается заставить нас с Женей в этом участия не принимать) решаем пойти в один из крупных поселков, Комсомольский. Да, Глеб говорил, что они там были, но, как выяснилось, прошлись по окраине, по пути собрав и выведя из опасной зоны несколько человек. Теперь же выбор на него пал потому, что его инфраструктура, как и тот минимум провианта, сена и вещей, который мы сможем забрать, обыскав дома, наверняка известен (если они еще не разграблены). Да и морально будет легче, потому что сами местные, узнав о такой возможности, просили нас зайти в их дома и вынести личные вещи, а также все, что приглянется. Подобное разрешение, как ни странно, крайне ценно, потому что даже теперь думать о мародерстве в чужих жилищах крайне совестно.        Полковник, очевидно осознав, что есть я не собираюсь, вместо нравоучений просто гонит меня одеваться, чтобы никого не задерживать. Я только рад такому дозволению и ретиво исполняю поручение. Лишь когда мы, предельно собранные, выходим на улицу, понимаю, почему я все витаю где-то. Ведь подъем-то был в шесть утра. За порогом — непроглядная тьма, освещаемая лишь периодически выплывающей из-за облаков луной и далекими звездами. Тьма, наполненная холодом и туманом. Я не сталкивался с ним с тех самых пор, как мы с Женей впервые проснулись вместе и познали в полной мере, что из себя представляет новый мир и его законы. Да и тогда, кажется, он не был таким плотным. В звеняще-пустую голову лезет тупое сравнение со сметаной. В городе заводская всегда кислая, жидкая, а деревенская, как мы знаем из рекламы — густая, такая, что даже ложка стоит. Вот и мы сейчас в деревне, так что чему удивляться?        Пока ждем на крыльце Всеволода, суетливо проверяющего, все ли на месте, а затем очень уж долго и тщательно запирающего двери, я, хоть и оделся теплее обычного, все равно успеваю изрядно озябнуть, до стука зубов. А еще меня мутит. Я никогда не мог понять привычки старшего поколения перед важными событиями и тяжелой дорогой вставать ни свет ни заря. Глупо, ведь это наоборот отнимает все силы. Хотя остальные, включая Жеку, выглядят вполне бодро. Чертовы жаворонки. Приваливаюсь к Жене и закрываю глаза. Он хмыкает, но все же приобнимает меня в ответ. Длится это с полминуты, не дольше, так что я не успеваю вырубиться, хотя и близок к тому. Да и Полковник, наконец закончивший возиться, треплет меня за плечо и с командным «не спать» спускается с веранды. Мы следуем за ним в гараж.        Один раз, когда мы привезли мотоцикл, я уже был здесь, но не успел толком разглядеть. И сейчас не успеваю. Потолок высотой метров шесть и пространство такое огромное, что можно хоть коллекцию из автомобилей собирать, а можно и пару грузовиков завезти, благо размер гаражных ворот позволяет. Ну а пока здесь и без того имеется набор средств передвижения самых разных мастей: и мотоцикл, и пикап, и внушительный джип, и внедорожник-УАЗик цвета хаки (кажется, мой папа называл такие «буханка»). В его просторный, но некомфортабельный салон меня и торопят забираться, так что изучение окружающей действительности приходится спешно свернуть. За руль садится Полковник, а рядом с ним Женин отец, мы же вольготно размещаемся на диванах вдоль стен. Должно быть, эта вместительная машина досталась Всеволоду как списанная армейская по смехотворной цене, а то и вовсе бесплатно. Впрочем, что касается «бесплатно» — угон брошенных автомобилей тоже входит в наш план, потому-то мы и размещаемся сейчас в одну: чтобы при случае было больше свободных рук. Последним входит Вячеслав Андреевич и с силой захлопывает дверцу.        Трогаемся. Делаем пару остановок, чтобы закрыть ворота. После едем медленно. Вообще в обсуждении упоминалось, что добираться придется довольно долго, около двух с половиной часов, в первую очередь потому, что единственная нормальная прямая дорога проходит через трассу, а туда соваться мы пока что точно не собираемся. Так что — вперед и с песней по говнам. Петь правда совсем не хочется, а все только нарастает тошнота от невыспанности, напряжения и отвратительного запаха бензина в закупоренном ледяном салоне.        Во мне нет ни толики предвкушения. Более того, я все никак не могу поверить, что сейчас мы действительно войдем назад, в проклятый мир, из которого сами же и пытались спастись. Даже воспоминания о нем сгладились в памяти, не сумев целиком перевариться: слишком много и слишком сильно. Они чаще возвращаются в виде кошмаров и неожиданно накатывающих беспричинных опасений и страхов, а вот в виде сознательного перемусоливания — почти никогда. Я ведь не мазохист, чтобы пытать себя самого; по возможности таких вещей лучше избегать. Теперь же мы сознательно, находясь в трезвом уме и по своему желанию идем ворошить ирреальное и низводить его до реалий. Нет, все понятно, все обосновано, все правильно. Только вот… страшно.        Поначалу за окном ничего толком не различить и мощные фары не сильно спасают ситуацию. Я помышляю было вновь позволить себе задремать, но первая же кочка, на которую налетают колеса, заставляет стукнуть мою упершуюся в ключицы челюсть и прикусить до боли язык, а меня — передумать. Теперь упорно пялюсь в запотевающее окно со стекающими каплями, частенько отвлекаясь на то, чтобы удержаться на месте и не улететь к ебене матери на очередном холме. Постепенно тьма начинает расступаться, переходя в плавные сумерки, смазанные никак не желающим расходиться туманом. Во всем виноваты первые серьезные заморозки, пришедшиеся ровно на сегодняшнюю ночь. Насмешка судьбы; а может, ее отчаянная попытка удержать нас от безумства, к которой мы не прислушиваемся.        Никто из нас даже не пытается завязать какое-либо подобие разговора, поэтому я отлично слышу каждую перемалывающуюся ветку под колесами вездехода, градом бьющие о стену и крышу еловые лапы, всплески воды в легко проскакиваемых заболоченных местах и пересекаемых речках.        Уже светает, и проносящаяся мимо растительность начинает окрашиваться в розовато-лиловые оттенки, а земля поблескивать инеем, когда звучит, наконец, голос Валерия:        — Скоро приедем. Минут через пятнадцать. Приготовьтесь.        Тут-то и начинается… Поначалу — ничего. Но вскоре мы выезжаем в открытое поле, по-видимому, использовавшееся как кооперативный огород. И я слышу совсем иного рода звук. Склизкое, глухое чавканье и хруст, как… от ломающихся ребер. И понимаю, что это не просто ассоциация, а объективное восприятие, когда звучит тихое, но экспрессивное «блять» в исполнении Полковника. Мы въезжаем в «жилую» часть. Мы входим в мои полузабытые кошмары и безутешную правду. Мы возвращаемся в прошлое, окунаемся в настоящее. И я лишь молю всех неизвестных мне богов о том, чтобы это никогда и ни за что не стало нашим будущим.        Всеволод тормозит за узкой речкой, когда до ближайшего деревенского дома, окрашенного в голубой и белый цвета, остается не более тридцати шагов. Дальше него сквозь молочную пелену ничерта не видно, но выйти и попытаться оглядеться все равно стоит именно тут, чтобы не влезать сразу в самую гущу событий. Меня мутит пуще прежнего, а стоит Вячеславу Андреевичу открыть дверцу, как к тошноте снова присоединяется озноб. Прежде чем ледяной туман успевает проникнуть в машину и пробраться мне под свитера, я сам решительно, пусть и не совсем на твердых ногах, выпрыгиваю из машины и окунаюсь в утреннюю студеную прохладу.        Первое, что я вижу — с громким карканьем вспархивающую группу ворон. Они в панике взлетают из-за ближайшей кочки с пожухшими колосьями и чуть ли не задевают своими крыльями крышу вездехода. Я прослеживаю размашистый полет, насколько хватает отвратительной видимости, а потом обращаюсь взглядом к месту их бивака, дабы узнать, какой им тут был интерес.        В моем мозгу вновь проигрывается омерзительный звук хрустящих ребер, хотя в реальности слышится лишь стремительно удаляющаяся воронья трескотня, завывающий по отдаленному пустому полю ветер и хлопающая за спиной дверь. Я должен был быть к этому готов. К полусъеденному очертанию лежащей женщины с переломанной грудиной, торчащей острыми обломками из-под лоскутов кожи. С практически нечитаемыми чертами лица. Со вспухшим из-за копошения каких-то личинок насекомых животом. Да, конечно, лучше пусть мясо склюют птицы, сожрут жуки, заставив некогда живую оболочку поскорее утратить остаточные человеческие черты, чем оно будет продолжать гнить само по себе, бесконечно долго.        Я должен был быть к этому готов, верно. Да я и готов. А рвет меня желчью и так и не переваренной гречей оттого, что банально укачало в этой сраной тарантайке.        Мог бы разогнуться и сам, но зачем-то мне помогают. Сильные руки обхватывают меня, в миг поднимая с полуприседа, а затем поворачивают. Я встречаюсь глазами с напряженным черным взглядом Валерия и чуть беспокойным, отчаянно старающимся казаться безразличным — Жени за его спиной. Старший мужчина некоторое время буравит меня, а затем полуутвердительно вопрошает:        — Давай ты останешься сторожить машину. Не хотелось бы, чтобы ее угнали.        Как же, именно о состоянии машины он печется, а не о том, что я, маленький мальчик, могу помешать серьезным дяденькам в их миссии. Меня злит такая его забота. Я не слабак! Это должно было быть наглядно ясно хотя бы из того, что я довез его сына к нему. Но он ведь этого не видел, да? Не видел меня в деле. А наблюдал только измученного, недееспособного. Этот образ и закрепился. Но я не позволю так думать о себе и впредь. Отвечаю ему жестким прищуренным взглядом и мрачным, слегка насмешливым тоном:        – Нет. Не угонят, — затем, кивая головой на труп, уточняю, — думаю, тут все такие.        Валерий морщится на мои слова, но больше ничего не предлагает и отходит чуть в сторону, для лучшего обзора местности. Я тоже, однако все равно не видать ни зги. Мы топчемся некоторое время на месте, набираясь решимости. Затем Всеволод, разительно преобразившийся и взглядом, и поступью, вскинув винтовку, сухо кидает за плечо:        — Ну все, пошли.        И тотчас же подает пример, решительно ступает вперед. Его контур все сильнее тает в дымке. Повинуясь нелепому страху, что стоит ему окончательно исчезнуть из виду, и я больше никогда его не увижу, кидаюсь следом. Я снова не готов и, как однажды сказал Женя, никогда не буду. Но просто позволяю принять себя и радостно обволакивающему мое тело туману, и воле случая. Я сделаю то, что будет от меня зависеть, но сколь многие вещи на самом деле вне моей власти…        Но на этот раз нас пятеро. Мы вместе. Все будет хорошо. Так или иначе. Не обязательно, так вопреки. Все будет…        Мы идем.