И что такое плохо

       Тишина. Холодная. Гробовая. Разбиваемая лишь вороньим граем и шуршанием сухой промерзшей травы под нашими ногами.        Десять шагов вперед. Ничего. Еще семь. Еще пять.        Такое чувство, что от напряжения, источаемого каждым из нас, туман становится только плотнее.        Наконец за покосившейся хибаркой различаются очертания двух изб с противоположной стороны грунтовки. Где-то за ними во втором ряду должен быть один из домов, в который мы обязались войти. Впрочем, и другие нам никто не мешает посещать.        Пока не мешает.        Хотя как сказать…        То тут, то там разбросанные в изломанных, хаотичных позах тела отваживают. Если не видом, так как я отчаянно стараюсь на них не смотреть, то запахом. Груды тряпья в пятнах. Мешки костей. Именно так. Главное не думать о них как о личностях. Не приглядываться. Просто статистика. Поскорее бы зима, она все уравняет под плотным саваном снега…        В своих попытках спрятать взгляд от всего, что свалено на земле, я не замечаю ни лопату с переломанным древком, которой, очевидно, кто-то пытался отбиваться, ни табуретку, использовавшуюся в тех же целях, ни гору просыпанных монет, пока мужчины коротко не комментируют их вслух. Это плохо. Потому что я не замечаю и кое-что еще.        Мои соратники как по команде резко тормозят, заставляя меня застыть в нелепом полудвижении с замершей в воздухе ногой. С усилием я заставляю себя вглядеться, чем же смутила их очередная бесформенная куча на дороге. Должно быть, тем, что она шевелится, даже пытается ползти? Как тебе такое наблюдение, трусливая ты тварь, думаешь, раз в компании опытных людей, так они все будут предупредительно замечать за тебя? Я злюсь на себя за свою бестолковую утреннюю слабость, только что толку.        — Неужели человек, — тихим шепотом на грани слышимости удивленно произносит Валерий.        — Скорее спящий, — отвечает его сын.        А Полковник поступает проще и решительней. Он проходит вперед, подцепляет носком берца тело и резко его переворачивает. Тут же отшатывается, ругнувшись себе под нос. Затем, ничего не объясняя, отходит назад, хватает с земли ту самую переломанную лопату, возвращается к почти недвижимому телу… Я не успеваю отвернуться, да и зачем? Голова, отделенная от тела, вопреки холодящим кровь сказкам братьев Гримм, не думает откатываться куда подальше, разбрызгивая кровь на своем пути, а лишь неаккуратно разворачивается набок под неестественным углом. Нет даже стона, только глухой хруст разбивает на мгновенье сонную тишину безвременья, когда голову снимают с плеч мощным ударом лопаты. Всеволод запоздало тихо комментирует:        — Зомбак.        Мы подходим ближе. Странно, но голое по пояс тело, некогда принадлежавшее сухопарому старику, не выглядит поврежденным или разлагающимся. Это тоже наводит на размышления. Если он обратился недавно, то почему уже столь ослаблен? Холода? Но заморозки еще не сильны. Болезни, наличествующие еще при жизни? Не знаю… А если он обратился давно, почему тело тогда так хорошо выглядит? Не было никаких повреждений, чтобы гнить заживо? Какова же, черт бы ее побрал, природа этого всего? Бесполезно гадать.        Мы идем дальше. Мимо въехавшей в фундамент избенки искореженной легковушки, смятой до неузнаваемости, мимо подчистую выгоревшего квартала домов, так, что торчат одни лишь стойкие кирпичные печи да остаточные угольные остовы стен посреди черных безжизненных пятен. И никого. Все мертво и все мертвы. Наверное, это должно радовать, ведь отчасти — вот он, ответ на вопрос о продолжительности жизни зомби без подпитки «новой кровью», прямо перед нами! Конечно, это не наверняка, мало данных, мало статистики, много «если». Но все же… Все же отчего я не чувствую ничего, кроме всепоглощающего отстраненного опустошения?        Не легче и когда мы находим пустой грузовичок, решающий проблему транспортировки находок, обходим один дом, другой, третий, выскребая за множество заходов все вещи подчистую, от холщовых мешков с мукой в полцентнера, имеющихся почти в каждой избенке, до посуды и матрасов. Все это приходится таскать, хитро лавируя между мертвыми. Они всюду. В домах, на земле, в подвалах, на крылечках, даже в туалете, куда я думал было заглянуть в прямых целях.        Отвратнее всего, однако, воняет не там, а на скотном дворе. Похоже, отсюда несчастных животных даже не пытались выводить, и все они, не имея доступа к еде, приняли участь большинства своих хозяев. Разлагающихся туш здесь куда как больше, чем трупов по всей деревне. Практически невозможно ступать так, чтобы не угодить в склизкое мясо или кости, рога и копыта. Довольно бестолково прикрывая рты и носы шарфами, мы орудуем и тут. Нашему новому поселению нужно сено. В обязательном порядке и огромном количестве. Надо — сделаем.        Все ничего, почти привычно, но почему-то именно на животных мое сердце екает. А когда я недалеко от собачьей будки вижу труп овчарки, накрепко прикованной цепью, мне приходится отвернуться, чтобы отереть непрошенную слезу, пока никто не заметил.        Когда план только обсуждался и когда ехали сюда, я думал, что заходить мы реально будем только в те дома, в которые нас просили, а в остальные — как получится. Оказалось, что «как получится» равносильно в «каждый первый». Почти везде двери нараспашку. А где нет — проблема легко решается их проламыванием или сбиванием замков. Все это занимает уйму времени и сил. К тому моменту, как мы заканчиваем с предпоследним уцелевшим домом, периодически проглядывающее из-за плотной облачности солнце намекает на то, что перевалило далеко за полдень; скорее, уже где-то около трех-четырех часов. А сильно заниженная посадка кузова грузовичка недвусмысленно призывает нас остановиться, хотя в нашем распоряжении теперь еще есть свежеугнанная «Нива» и салон старой доброй «буханки». Так что кипучая деятельность Валерия, подстегивающая нас всех и в моем случае выливающаяся в доведенные до автоматизмов и слабо осознаваемые движения, никак не сворачивается.        Одно радует: от тумана уже давно не осталось и следа. Впрочем, именно он задал общий тон дню, который все никак не отпускает мое полуотключенное сознание. Словно бы этот самый туман и не уходил вовсе, а просто сжался, сконцентрировался и занял почетное место в моем разуме, залетев, ну, допустим, через ноздри.        Наконец и с последним домом покончено. Вещей в нем оказалось не так много, будто именно здесь уже кто-то до нас покопался. Что странно. Возможно, его жильцы сумели спастись, прихватив с собой что успели; благо он на отшибе, рядом с проржавевшими, заброшенными железнодорожными путями.        Вроде можно и уезжать. Только вот мы в очередной раз оказываемся у небольшого ангара, обшитого металлической «гармошкой», со стальными воротами. Запертыми, разумеется. На ключ или на задвижку изнутри. По описаниям местных это — продуктовый склад. У них в селе не было своего магазина, его роль занимал рынок. Разнообразие товаров, кроме здесь же взращивавшегося натурпродукта, небольшое, в основном все нескоропортящееся: крупы, закатки, консервы и сладости. Ровно то, что нам нужно. А как добыть — непонятно. Стоим и пялимся как дураки на эту металлическую полувкопанную гусеницу. То так обойдем, то сяк. Потом, плюнув и на нее, и на все виденные за день кошмары, забираемся в кабину вездехода и перекусываем взятым с собой грибным пирогом. К еде в данный миг я испытываю весьма противоречивые чувства, но сделать неправильного выбора на этот раз мне не дают, насильно принуждая питаться упреждающим приказом. Не сопротивляюсь, хотя мутить мигом начинает снова. Не то, чтобы этот процесс организма сегодня вообще прерывался, конечно…        Но хоть какой-то прок от передышки: во мне зреет очередной гениальный план. Хотя мое основное желание сейчас — поскорее убраться отсюда, я понимаю, что выгляжу в глазах соратников слишком бесполезным и никчемным, и мне хочется хоть как-то это исправить. Дожевав остаток пирога (как всегда — самым последним) и наскоро запив его чаем из протягиваемой мне Всеволодом термокружки, начинаю говорить первым, в полную мощь, в кои-то веки разрушая сонное молчание сегодняшнего дня, в котором максимум громкости — полушепот:        — Там, с обратной стороны склада, окно у самой крыши.        Почему-то все вздрагивают от звука моего голоса. Не меня одного охватило оцепенение мертвого поселения. Затем, не сразу, Валерий наконец кивает, будто только теперь до него доходит смысл сказанных слов:        — Действительно, есть. Только совсем крошечное.        — Ну так и я тоже не слишком крупный. Если постараюсь, то, может, и пролезу.        — Нет.        Твердо и жестко. Это не Валерий, не Полковник и не Вячеслав Андреевич. Это Женя. Я удивлен. И не я один, судя по лицам. А вслух — ничего. Перевожу изумление в аудиальную форму:        — Почему?        — Есть такое правило: лучшее враг хорошего, знаешь?        — Вот все хорошо и будет, а лучшее только если там машина времени или панацея от вируса. Что вряд ли.        Женя хмыкает, но не комментирует. Остальные тоже. Пользуюсь этим и дооформляю идею до внесенного на рассмотрение предложения:        — Ни одна стремянка, конечно, до туда не достанет, но можно как-то перекинуть веревку. Я заберусь внутрь и открою вам дверь, ну, если это окажется возможным. Или же просто вернусь прежним способом. Как вам?        — Плохо! — бурчит Женя, но как-то совсем тихо. Забавно. Он вечно так, подобно консервативному ежу, упирается и отнекивается от любого моего плана. А в итоге задуманное мной срабатывает. Так или иначе.        — Елик, можно обойтись и без этого. Нам хватит и того, что уже набрали, — к Жениному «против» присоединяется и Всеволод.        — Да ладно вам, что все так переполошились. Пускай идет. Стрелять он теперь умеет. Бегать — тоже, — холодно отзывается Вячеслав.        И, разумеется, мы все ждем авторитетного мнения Валерия. Конечно, все люди равны, но некоторые равнее. Вот и в нашем микросообществе так: вроде демократия, но последнее слово всегда за ним. Вздохнув и мрачно буравя меня тяжелым взглядом, он отвечает:        — Хорошо. Но если что не так, даже покажется — сразу уходи оттуда. Ясно?        Киваю. Ну не дурак же я и не стал бы подставляться! К чему такие прелюдии и предостережения. Впрочем, давно уже бы мог привыкнуть. В этом весь он.        Скидываю лишние, торчащие вещи, способные мне помешать. Потом мы идем к окну, неподалеку от которого удачно торчит п-образное перекрытие. Перекидываем веревку. Лезу.        Все это время меня не покидает стойкое ощущение вторичности. Оно лишь усиливается, стоит мне доползти до верха и посветить фонариком в темное, ожидающее меня нутро здания. Все по кругу, все уже было…        — Что там?        — Опоясывающий балкон. Ну, я пошел…        Больше мне никто ничего не говорит, так что, подтянувшись и собравшись, я с трудом втискиваюсь в «неприступную крепость».        В пустом пространстве мои шаги по решетчатому полу звучат гулко. Здесь никого нет, почти наверняка – нет. Только вот стоит мне остаться одному, пусть и отрезанному от своих лишь стеной, как внутри просыпается первобытный страх, отзывающийся биением сердца о барабанные перепонки. Судорожно вздыхаю, и это, должно быть, заставляет тот самый мой внутренний туман клубами пара выйти изо рта, выгоняя остатки сонливости. Ясности сознания способствует и холод, который здесь злее, чем на улице. Оглядев все, на что хватает луча фонаря, и больше не раздумывая, я иду вперед, вниз по лестнице.        Но, похоже, моя сосредоточенность никуда не годится. Почти дохожу донизу, когда что-то большое и тяжелое неожиданно обрушивается на меня. Переваливаюсь через перила. Падаю. Фонарь отлетает в сторону. А огромное существо, пролетевшее дальше, готовится ко второму заходу.        Действую прежде, чем успеваю подумать. Стреляю.        Слышится тонкий взвизг, тело дергается в прерванном прыжке и с громким ударом сносит металлическую стойку. На пол сыплются какие-то упаковки, заваливая и его, и меня. Одно радует: картонные, легкие.        Продолжающий гореть фонарик дает мне возможность смутно разглядеть его. Это определенно пес.        Сторожевая собака. На складе. Конечно. Как можно было не подумать…        И она даже живая! Была.        Глупо, но я боюсь, что убил ее. Настолько, что к моей испуганной дрожи губ и нервным сглатываниям присоединяется еще и прерывистый стук сердца. Время и пространство вокруг будто покрываются какой-то липкой, черной дрянью, окуная меня в нее с головой. Паника нарастает.        Неожиданно отчетливо, как никогда, понимаю: я не хочу никого убивать.        Пусть даже обезумевшую псину. Нет, только не это…        Одно дело — стрелять в зомби, и совсем другое — в живое создание.        От страха ли или боли, но меня словно парализует на долгое мгновение. Не могу заставить себя пошевелиться.        А еще — перед глазами быстро проносятся картинки неуместных воспоминаний, которые я тщательно и тщетно пытался выбить из своей головы как дурь, забыть навсегда. Но нет.        Я снова возвращаюсь туда. Мне три с половиной, и я нескладный, костлявый мальчишка с головы до пят в веснушках. Мы с мамой гуляем во дворе дома. В разгар июля нестерпимое питерское солнце особенно настойчиво придавливает к земле, вот и я не сопротивляюсь. Кажется, пробираясь по-пластунски между неприлично вымахавшими стеблями разнотравья, я мню себя вараном. Даже язык высовываю для пущей убедительности. А от моей игры меня отвлекает чудо. Настоящее живое чудо. Я впервые вижу бабочку. Нет, конечно, я видел их до этого: и на картинках, и пролетающих мимо, и сидящих на цветках. Но вот так близко, нос к хоботку и концентрируя все свое непоседливое внимание — впервые. Я в подробностях разглядываю ее переливающиеся голубые крылышки, будто бы в предвкушении потираемые лапки, различаю даже, как она питается нектаром. Она прекрасна. Мне так нестерпимо хочется ее потрогать. Я протягиваю руку. И познаю хрупкость жизни. Не ожидавшая нападения, она замертво падает на пыльную землю. Я долго в ужасе смотрю на то, что свершил. А затем не выдерживаю и со слезами на глазах мчусь к маме.        Это — мое первое осознанное столкновение со смертью. Но не самое страшное.        Страшное — позже, в семь. Тоже июль, и я мало чем отличаюсь внешне от себя четырехлетней давности. Снова наш двор. На этот раз, правда, один там, без мамы. Хожу по гравийному полю, уткнувшись взглядом в землю, и собираю отстрелянные мальчишками шарики-пульки. Самого меня оружие никогда особо не интересовало, но вот эти прозрачные разноцветные кругляши из пластика казались поистине драгоценными в своей красоте, и я их собирал. Они россыпью занимали достойное место в хрустальной миске, служа субстратом для более массивных стеклянных шариков, добытых из горлышек бутылок водки. Конечно, можно бы было их просто купить, но какой в этом интерес? Никакого. А тут я — самый настоящий кладоискатель. За своим занятием я и не замечаю, как оказываюсь у дальней оконечности двора, почти у подножия той самой проклятой стены с колючей проволокой. Это место, укрытое деревьями, почти не проглядывается из окон дома. Чем и пользуется компания старших ребят. Я знаю их, конечно, но почти никогда с ними не играю, потому что они мне не нравятся. Да они и сами обычно не стремятся со мной общаться, считая странным. Сейчас же парни о чем-то весело перешептываются, опасливо оборачиваясь, а заприметив меня, машут рукой, мол, чего встал, подходи. Не знаю, что меня дергает, должно быть, все то же неуемное долбанное любопытство, но я следую призыву. Теперь мы все толпимся вокруг крупной мусорной груды из железобетона. По форме она напоминала звездолет в моем представлении, а потому, когда никто не видел, я влезал туда и представлял себя отважным покорителем далеких галактик. Что бы ни затеяли мальчишки, но игра все не начинается. До тех пор, пока не прибегает еще один. В исцарапанных руках у него крепко зажат иссиня-черный яростный комок шерсти. Кошка.        — Серый, ну что так долго?        — Не поймать было гадину.        Я не могу понять, что сейчас будет, но происходящее мне заранее не нравится. И не нравится все сильнее, когда Серый кидает ни в чем не повинное трясущееся создание на плоскость бетона. Когда другие мальчишки держат ее, отчаянно вырывающуюся, за лапы. Когда они серьезно и надменно зачитывают приговор:        — Все черные кошки плохие. Они несут несчастья. Она — одна из них. Поэтому она умрет.        Сказав так, они совместными усилиями сгибают один из торчащих прутьев и обвивают его вокруг хрупкой кошачьей шеи, плотно прижимают. Она больше не может душераздирающе кричать и даже дышать, только зеленые глаза становятся очень большими, зрачок в них узким, но лапы еще силятся сучить по воздуху. Мой мозг отказывался понимать происходящее. Наверное, я должен был закричать, убежать, позвать кого-то или броситься вперед, разжать оковы мучительно медленной и издевательской смертной казни.        Непростительно, но я не смог сделать ничего. Из моего горла не вырвалось ни звука, а тело не выдало ни единого движения. Я все только смотрел и смотрел на агонию умирающего существа во все глаза до тех пор, пока они не пересохли. Тогда я их просто закрыл. А когда открыл — кошачье тельце более не трепыхалось, лежало безвольно и бездыханно. В нем больше не было жизни.        Сиплый, срывающийся крик запоздало вырывается из моего горла. Парни оборачиваются на меня. В их глазах нет раскаяния или ужаса, ни у одного. Только триумфаторски удовлетворенное любопытство, торжество садистского познания. Мне впервые так страшно, а еще я впервые чувствую ненависть. Жгучая, она затапливает все мое существо, перекрывая дыхание. Уже поздно, никогда и ничего больше не исправить, но, подстегнутый яростью, я кидаюсь на ближайшего из мальчишек.        Мой хиленький кулачок даже близко не успевает достигнуть цели. Они моментально перехватывают это движение, скручивают меня и кидают на бетон рядом с кошачьим трупиком. Все повторяется. Только теперь со мной. Все. Соседний прут. На моей шее. Задыхаюсь. Тоже умру. Страшно. Прошу:        — Не надо.        — Будешь жаловаться кому-нибудь?        Мое горло сжато в тиски теперь уже не только абстрактным ужасом происходящего. Невразумительно хриплю. Это не ответ для них. Захват усиливается, рискуя теперь уже не удушить меня, а попросту переломить шею.        — Я спросил, будешь жаловаться?        Голос не слушается. Из последних сил я качаю головой, и металлический ошейник ослабляется. Предупредительное удушение длилось совсем недолго, меньше минуты. Мне хватило на всю жизнь.        — Только попробуй кому-нибудь наябедничать. Будешь тут болтаться, как эта кошапса.        Они уходят. Я остаюсь. Лежать лицом к лицу с ни в чем не повинной мертвой кошкой. Восстанавливать дыхание. Плакать. Ненавидеть.        Я действительно никому никогда не рассказывал о случившемся. Вовсе не из страха смерти. Просто я так и не смог простить себе произошедшее. Словно в этом лишь моя вина. Отчасти так и есть… Однако пережитое побудило меня рано повзрослеть и начать думать своей головой. А подобное, как известно, заставляет переосмыслять свои жизненные ориентиры.        Первым, к чему я, маленький мальчик, пришел, было вегетарианство. Мысль о том, что из-за меня погибают другие живые существа, а я их вдобавок ем, была невыносима. От этого, помимо своих малых роста и комплекции, я получил еще и развитый вкус к пище, ведь моя мама никак не могла смириться с моей идейностью и все пыталась подсунуть «настоящую белковую пищу», а потому мне приходилось тщательно анализировать то, что я ем, раскладывая на вкусовые оттенки. Перестал же быть зацикленным на этой концепции лишь когда лет в пятнадцать прочитал толковые научно-популярные книжки на тему человека и его происхождения. Тогда я осознал корреляцию между всеядностью и интеллектуальностью, а еще животное происхождение людей, и после этого стал постепенно возвращаться к мясоедству.        И все же.        С тех пор я ненавижу многие вещи. Любого рода насилие, стереотипы, неравенство, слепую веру, тупое быдло (а поначалу так и вовсе людей в принципе), идейные группы.        Теперь я ненавижу еще и себя…        Да, ситуация совсем другая. Либо-либо. Я просто спасал свою жизнь. Только ведь и она, здоровая сторожевая псина, просто натаскана делать то, что должна. Ее научили защищать свою территорию. Тут она в своем праве. А я чужак. Вот она и защищала…        Дышать все еще трудно. Никак не могу поверить, что убил ее. Но ведь это не наверняка, да? Я не мог… Я должен узнать. Поднимаю откатившийся фонарь и подбираюсь на корточках к массивному телу питбуля, завалившемуся набок.        Теперь, когда оно освещено направленным светом, я вижу прерывисто вздымающуюся грудину. Вижу, но не могу поверить. Касаюсь широкой плотной шеи. Дышит.        Он дышит. Он живой. А еще я вижу, куда пришелся мой выстрел. В переднюю лапу размером почти с мою ладонь. Значит, скорее всего, собака просто неудачно прыгнула в этот момент и стукнулась головой о перила. Оглушена. Верно, скоро придет в себя. И закончит начатое…        Так. Нужно собраться. Нужно скорее пойти открывать ворота. Меня, должно быть, заждались, а уж если было слышно выстрел… Страшно представить, какой там переполох. А потом Вячеслав посмотрит, что с псом. Может, мы его вылечим и возьмем к себе. Или в лагерь. Или… Главное, что я — не убийца. И развивать мысль в русле того, что делать, если пес обезумел, не стану. Не сейчас.        Открыть ворота!        Резко встаю, пошатываясь, и собираюсь было кинуться к дальней оконечности амбара.        Этого мне сделать не дают.        Чувствую приставленное к моему горлу лезвие ножа, щекочущее кадык и нервы. Резкий захват со спины. Так может только человек.        Живой. Человек.        Страх, удивление и радость.        Возьми себя в руки!        Нужно с ним поговорить. Кто бы он ни был. У меня нет права мяться и бояться теперь. После пережитого страха и ступора до этого, теперь, в ситуации гораздо более страшной и неподвластной мне, отчего-то ощущаю себя наконец предельно собранным, сконцентрированным. Я слышу каждый его быстрый, короткий вдох. Чувствую нервное подрагивание руки, из-за чего лезвие, приставленное мне к горлу, то и дело легко подцепляет кожу острием.        Еще находясь под чарами воспоминаний, я повторяю свою неубедительную фразу. В этот раз — тихо, спокойно:        — Не надо.        — Ты убил Макса!        Он кричит, истерически, но, странно, тоже шепотом. В состоянии хорошо знакомой мне едва сдерживаемой ненависти ему не составит никакого труда прирезать меня. Нужно его успокоить. Вспоминаю Глеба и то, какая аура умиротворения и серьезности создается вокруг него даже в чрезвычайных ситуациях, угрожающих его жизни. Нужно так же. Аккуратно и уверенно. Коротко:        — Он дышит. Я проверил.        Человек дергается всем телом, затем чувствую, как поворачивается в сторону своей собаки. Аккуратным движением руки я направляю луч фонаря на тело пса, чтобы было виднее. Должно быть, это убедительно. По крайней мере, его захват ослабевает и рука с ножом перестает трястись. Он вздыхает, но так и не выпускает меня. Говорит:        — Тебе повезло, — затем будто фыркает и требовательно спрашивает, — какого хера ты тут забыл?        Стараюсь ответить ему коротко и емко одновременно. У меня нет повода таить информацию:        — Продукты, конечно. Нашему поселению нужно.        — Поселению?        — Да. Некоторые местные отсюда. Предложили зайти в их дома и, вот, на склад.        — Кто?        — Пофамильно не знаю. Захар, похожий на испанца, Кирилл, полный, с темными волосами парень, Влад, такой немолодой с седой бородой, постоянно повторяет «вот так сказать», еще…        Он перебивает мои перечисления новым вопросом:        — Ты один здесь?        — Меня снаружи ждут.        Тишина. Снова. Не гробовая, но гребанная. Ничего не меняется. И тогда я решаюсь внести предложение. Потому что мы должны сдвинуться с этой мертвой точки. В разговоре. В местоположении. Вернуться к жизни:        — Ты можешь пойти с нами, в поселок. И… у нас есть врач. Наверное, он сможет помочь твоему псу.        Какое-то время не раздается ничего: ни шороха, ни звука. Затем — очередной вздох. Мрачное:        — Хорошо.        И меня отпускают. Я поворачиваюсь и хочу было разглядеть этого человека. Но не успеваю. Он начинает:        — Только знаешь…        В этот же миг его кулак проезжается по моей скуле, и я чувствую, как там рвется кожа. От неожиданности и боли я не удерживаюсь от вскрика, отскакиваю. Запоздало вскидываю пистолет, а другой рукой непроизвольно хватаюсь за щеку. Не знаю, насколько серьезно повреждение, но больно и идет кровь. Парень (а теперь, в свете фонаря, я вижу, что это, возможно, мой сверстник) мрачно, но довольно усмехается и выглядит так, словно дуло, смотрящее на него, нисколько его не волнует. Удовлетворенным тоном поясняет свой поступок:        — Это тебе за Макса.        Но больше никакой агрессии не проявляет. Я безумно злюсь на него. Там, внутри. Но могу понять. Однако больше не собираюсь давать себя в обиду; и так более чем достаточно побывал в этой роли. Грубо спрашиваю:        — Ты с нами?        – Да.        — Тогда пошли давай.        Под звонкое эхо шагов и неровный тусклый свет фонарика мы идем к воротам. На всякий случай я не опускаю оружия, хотя почему-то уверен, что нарываться этот парень и без того больше не станет. Но все равно соблюдаю осторожность и не лезу самостоятельно проворачивать массивную щеколду. Вместо этого позволяю себе немного покомандовать. Раз уж этот парень так ценит грубую силу, а более действенное оружие сейчас в моих руках, то почему бы и нет?        — Открывай дверь.        — Ты мне, блять, не указывай, я без тебя разберусь, что мне делать, — вскидывается он, но все же берется исполнять.        Скрип и скрежет металла. Дверь отворяется, впуская в помещение дневной свет. Не особенно яркий в этот пасмурный день, но парень щурится и все никак не может проморгаться. Потом еще на него погляжу. Перевожу взгляд на своих. Их лица кажутся мне встревоженными, а Женино еще и очень бледным, но, может, это все от разницы в освещении. Одновременно с распахиванием двери начинает говорить Валерий:        — Что так… — но тут же обрывает себя на полуслове. Потому что видит перед собой этого парня. Я запоздало понимаю, что нахожусь для них в слепой зоне, и спешу показаться на глаза. Отвечаю на недосказанный вопрос, кратко излагая ситуацию, чтобы никого не нервировать:        — Сторожевая собака напала. И этот парень. Пришлось для начала поговорить.        Этих слов оказывается достаточно. Быстро вникающий в ситуацию Валерий переключает внимание на парня, продолжающего щуриться, и спрашивает:        — Как тебя зовут?        — Иван.        Позволяю себе поразглядывать то ли моего противника, то ли нового соплеменника. Он определенно примерно моего возраста, да и ростом не сильно выше, зато в ширь больше раза в два. Совершенно не толстый, но массивный, этакий крепыш-богатырь. Этот образ подкрепляют и слегка вьющиеся волосы цвета соломы да широкая, массивная челюсть. Опускаю свой взгляд ниже и понимаю, чем он рассек мне скулу: массивным перстнем в виде сжатой когтистой драконьей лапы. На шее у него висит молот Тора. Еще и одет в толстовку с надписью Burzum… тоже мне, неформал, бля. Я потешаюсь сам над собой, понимая, что, должно быть, ровно о том же думал Женя, разглядывая меня в момент нашего знакомства. В разговоре Иван старается казаться независимым, сильным, но это дается ему плохо, потому что выглядит он… грязным и крайне изможденным. Это странно, ведь под боком у него всегда был огромный запас провианта; что ни говори, а стратегически он выбрал просто идеальное место для пережидания плохих времен. Если мы берем пределы территории этого села, конечно. Наверное, Валерий тоже это замечает, потому что задает конкретные и логичные вопросы:        — Давно ты здесь?        — А какое сегодня число?        — Двадцать восьмое.        — Октября?        — Ноября.        — Блять, пиздец…        Красноречивый и о многом говорящий ответ, как и его жест, когда он прячет лицо в ладони и потирает лоб. Женин отец (да и все остальные) смотрит на него с легким сочувствием, но продолжает допрос:        — Ты один?        На этот раз вместо ответа Ваня, чуть набычившись, задает встречный вопрос:        — Этот, — кивок в мою сторону, — сказал, что у вас поселок и вы сможете туда меня забрать. Это правда?        – Да.        — Клянетесь?        Боже, какой детский сад! Даже Леша, которому всего-то восемь, себе такой глупости не позволил! А этот, вон, требует, и еще так серьезно. Может, он на крови еще предложит договор скрепить? Вот и Женин отец недоуменно и удивленно вскидывает бровь, но повторяет:        – Да.        Парень вздыхает, похоже, все еще не особо доверяя, но что-то про себя решая, а затем отвечает на предыдущее:        — Я здесь с сестрой. Только она… Не в себе.        — Все женщины сейчас такие.        — Все?        — В нашем лагере их много и за всеми ухаживают должным образом.        — Он сказал, у вас есть врач.        — Есть.        — Пускай посмотрит моего пса. Его этот ваш… товарищ чуть не прикончил.        — Кто кого еще чуть не прикончил, — не удерживаюсь от комментария. На меня тут же переводят все взгляды и отчего-то мрачнеют, а Вячеслав, задумчиво разглядывая мою новообретенную рану, говорит:        — Посмотрю. Когда выясню причину, по которой у нашего товарища пол-лица в крови.        Теперь на меня с удивлением поворачивается Иван и тоже принимается разглядывать. Потом переводит взгляд на свое злополучное кольцо и снова на меня. Из этого я делаю вывод, что он не ожидал нанести мне подобные увечья, но без понятия, как к этому относится. Может, только и рад. Я слышу вздох, который, очевидно, издает Валерий, но, стоит мне на него повернуться, тут же отворачивается, словно чтобы не встретиться взглядом, и произносит:        — Иван, чем быстрее мы соберем все необходимые вещи, тем быстрее приедем в лагерь. Раз уж ты здесь жил, то должен знать, где что. Будь так добр помочь.        Парень кивает и предлагает проследовать внутрь, что и делают все, кроме Вячеслава Андреевича. Женя при этом исхитряется еще и как-то странно зыркнуть на меня, но я не могу толком разобрать, что пытается выразить: злость или радость? Может, и то, и то. Врач меж тем подходит ко мне и снова, как однажды уже было, касается щеки своей холодной рукой. Я вздрагиваю. Он изучает. Потом спрашивает:        — Собака порвала?        — Нет, Иван своим кольцом. Мстил за собаку.        Мужчина коротко вздыхает, а потом резюмирует:        — Поздравляю с еще одним шрамом. Будем шить, когда вернемся.        Значит, он так серьезно меня порвал? Замечательно… Горько и с обидой усмехаясь, комментирую:        – Ну, хотя бы на той же щеке.        Вячеслав фыркает и отводит взгляд, а затем мы присоединяемся к кипучей деятельности, занимающей нас еще ближайшие часа полтора. Туда-сюда, тысяча и одна банка с тушенкой, а может и больше. Грузчиком уже и во вторую смену… Пока мы этим занимаемся, Всеволоду удается еще немного расспросить Ивана. Оказывается, он действительно мой ровесник и даже чуть старше: ему тоже девятнадцать, но родился в январе. А его сестре шестнадцать. И тот крайний дом, в котором почти не было вещей, как раз их, но сам он почти ничего не забирал оттуда; это сделал его отчим, в панике пытавшийся «спасти свою поганую шкуру, алкаш ебаный». Описывает его и спрашивает, не с нами ли он живет. Оказывается, что нет, и, мне кажется, Иван вздыхает с облегчением.        Когда мы заканчиваем, настает время забрать его сестру. Мы подходим к месту, где он ночевал. Там на бетоне стоит горелка, рядом — лежанка из пледов, вся в собачей шерсти. Должно быть, Иван спал с этим своим Максом под боком, ведь так теплее, а в помещении очень холодно. Сестру же свою он держал в небольшой подсобке рядом, единственном огороженном помещении внутри строения. Если до этого я удивлялся, что Иван так легко одет, то теперь понимаю, что, похоже, всю одежду, что имел, он попросту отдал ей, хорошенько укутал… Странно, но она не обращает на нас внимания, не пытается вступить в контакт, а вроде как и вовсе спит, не просыпаясь, даже когда Всеволод поднимает ее на руки. Это побуждает Вячеслава спросить:        — С ней вообще все в порядке?        Конечно, о каком порядке вообще может идти речь, в случае со спящими-то, но Иван тоном, не оставляющим места для расспросов, брутально отвечает:        — Не совсем.        Его действительно сейчас больше никто не берется допрашивать, а только выносят девушку. На свету я вижу ее лицо. Она юная и светленькая, как ее брат, но совсем не кажется мне хоть сколько симпатичной; все ее черты очень простецки-грубые. Впрочем, какая разница…        Потом мы выносим и его Макса. Питбуль все еще в забытьи и слабо поскуливает. Мой беглый диагноз его состояния подтверждается Вячеславом: насквозь простреленная лапа и сотрясение. Жить будет.        Распределяемся по машинам. Раненых заносят в салон вездехода, на сиденья. Там же устраивается и Иван, поближе к своим. Вперед садятся Всеволод с Вячеславом. Валерий собирается вести перегруженный грузовик. А Женя занимает водительское место в «Ниве».        Мне не говорят, куда идти; недолго думая, я открываю дверь джипа и сажусь рядом с Женей, на автомате пристегиваю ремень безопасности, а после поворачиваюсь к своему солнцеликому, устало, но искренне ему улыбаясь. И тут же неожиданно оказываюсь припечатан к сиденью жестким поцелуем. Без понятия, видит ли нас сейчас кто, но мне плевать. Отвечаю ему не менее грубо и глубоко, только теперь понимая, как же все это время я был напряжен и переживал… Я бы целовался с ним так целую вечность, но слышу, как заводится громкий мотор вездехода. Это заставляет хмурого Женю оторваться от меня. Он вглядывается в мое лицо с какими-то глубокими многослойными переживаниями, аккуратно проводит по кромке лица с той стороны, где все в крови, в которой и его щека испачкалась во время нашего поцелуя. Хрипло спрашивает:        — Больно?        — Угу.        Женя поглаживает меня еще раз, но почти сразу резко отстраняется. Его тон меняется, становится каким-то злым, обиженным.        — Вечно тебе плевать на меня и мое мнение. А потом от этого страдаешь. Нравится так, да?        Он раздраженно отворачивается от меня, передергивает плечами и проворачивает ключ зажигания. А я как дурак сижу, хлопаю глазами и в очередной раз не могу понять такой резкой смены настроения. Настороженно окликаю:        — Жень…        Нет ответа. Кладу свою руку поверх его, сжимающей рычаг коробки передач. Он сбрасывает, не глядя.        — Женя, — зову еще раз, но он и не думает ответить или обернуться, лишь заводит мотор, и мы трогаемся. Всю длинную, ухабистую дорогу до лагеря проводим в напряженном молчании.        Когда наконец доезжаем, я даже рад тому, что больше нет нужды находиться наедине. Короткая передышка в виде поцелуя после тяжелого дня была только рекламной паузой в клубящихся, как сегодняшняя облачность, внутренних переживаниях. Вроде все не так уж и плохо прошло, но для меня словно ничего и не закончилось, словно мы только сейчас и поедем в эту растреклятую деревню. Отстегиваюсь и раскрываю дверцу, ожидая вновь оказаться в окутывающем тумане.        Тумана нет. Зато вокруг нашей скромной процессии собрался весь поселок. Мужчины взволнованно, но тихо перешептываются. Я вижу, как чуть поодаль Валерий уже о чем-то говорит с Глебом и Романом. Затем из кабины вездехода вылезает Иван, и люди приходят в бурное оживление. Особенно те, кого я ему перечислял и кого не успел. «Испанец» Захар первым оказывается подле парня и заключает его в крепкие объятья. То же делают и все остальные жители бывшего Комсомольского. Затем ведут его куда-то в сторону. Отворачиваюсь. Продолжаю осматривать толпу. Вижу Лешу и Федора рядом с ним. Они оба смотрят на меня с явственным сопереживанием, но отчего-то топчутся на месте, не решаясь подойти. Блин, у меня же полморды в крови, выглядит уродски и пугающе, конечно они переживают! Больше не глядя ни на кого, я подхожу к ним, с улыбкой пожимаю руку Феде, затем уверенно беру Лешину ладонь в свою. Он крепко, как и всегда, сжимает ее, но от меня при этом почему-то отворачивается. Зову:        — Леш, — смотрит, и тогда я, улыбаясь, произношу, — все хорошо.        Мне кажется, или он всхлипывает? По лицу не понять, но меня это пугает. Не хочу, чтобы он плакал или расстраивался из-за меня. Повторяю:        — Все хорошо, правда. Это просто царапина. Зато, видишь, мы привезли нового жителя. И кучу всяких полезных вещей. Сладости, кстати.        Вспоминаю, что специально для него взял отдельный мешочек с ассорти шоколадных конфет, который тут же извлекаю из кармана и протягиваю ему:        — Вот, там на всех много еще, но это — персонально тебе!        — Я не возьму… Я…        Игнорирую его слова и насильно впихиваю мешочек ему в руку, сжимая пальцы своими. Слышу еще один, на этот раз явственный всхлип. Сердце ухает в пятки. Не знаю, что делать и говорить. Зато Леша начинает было:        — Елисей, я…        Но его перебивает Вячеслав Андреевич, подошедший сзади. Он настойчиво меня зовет:        — Елисей, идем.        Я киваю, не оборачиваясь, и треплю Лешу по предплечью, прося его:        — Не переживай, пожалуйста. Ладно?        Он молчит, но неуверенно кивает, и я, не задерживаясь более, ухожу от него с тяжелым камнем на сердце, который, вопреки моим словам, упорно настаивает на том, что «все плохо».        Мы с дождавшимся меня Вячеславом проходим в больничное крыло, в традиционное место для переговоров в дальнем конце здания. Там уже собрались наши, а еще, конечно, Роман с Глебом. Меня усаживают на единственный стул и принимаются обрабатывать рану. Одновременно с этим Валерий держит подробный рассказ обо всем виденном и произошедшем, а также примерно описывает, что и в каком количестве удалось набрать.        Я уже стою с зашитой щекой неподалеку от окна, а Валерий заканчивает с перечислениями, когда в дверь без предупреждающего стука врывается Иван. Его водили на экскурсию по территории, рассказывая о местном быте, как и нас полмесяца назад. И я не могу понять, что в увиденном или услышанном могло его так разозлить, но, как бы то ни было, выглядит он воистину разъяренным. Без каких-либо приветствий или намеков на вежливое поведение он начинает орать:        — Какого хера Надюху держат там?        До меня не сразу, но доходит, что Надюха — это его сестра, а там — в палате с другими спящими. Кажется, все приходят в легкое замешательство от такой необоснованной ярости. Вячеслав только вскользь и будто даже пренебрежительно бросает взгляд на парня, прежде чем сухо ответить:        — Других вариантов нет.        Тот взбешенно и зло глядит на него, но, прежде чем успевает снова начать орать, распрямляется Глеб и говорит спокойно, хотя я различаю в его голосе легкий оттенок раздражения:        — Потому что мы врачи, а она наш пациент, как и все остальные.        Иван переводит взгляд на него и чуть спокойнее, но все еще — рычит:        — Она не остальные!        — Иван. Там моя жена. Для меня она тоже не «остальные». Но, как верно сказал Вячеслав, других вариантов нет.        – Ой, да не в этой хуйне дело! — с неожиданным хмыканьем отмахивается парень, и, по-моему, я впервые вижу Глеба почти злым. Он сухо, как, я думал, один лишь Вячеслав умеет, интересуется:        — А в чем?        Молчание, причем смущенное. Потупил взгляд наш богатырь… Глеб вздыхает, успокаивая себя, и уже как ни в чем не бывало, обычным тоном просит:        — Назови причину, и если она будет звучать действительно объективно — мы подумаем, что можем сделать.        Пауза затягивается, и второй врач, Вячеслав, с требовательным нажимом интересуется:        — Так что?        Парень складывает руки у себя на груди и поначалу отворачивается, но принуждает себя посмотреть врачу в глаза, а затем зло выплевывает:        — Она беременна.        Вячеслав прищуривается. Сейчас от него почти осязаемо исходит какая-то требовательная сила, способная, как клещи, из кого угодно вытащить все, что нужно. Он и вытаскивает. Информацию, по крупице:        — Какой месяц?        — Ну, что-то около второго, видать, — вроде как и зло ухмыляется Иван, но при этом все равно ежится под холодным взглядом.        — И от кого она беременна, позволь полюбопытствовать?        — От меня.        Вот что, должно быть, испытывали мужчины, когда Женя рассказал им, что мы трахались. То, что я чувствую сейчас по отношению к этому… Брезгливое омерзение. Я разглядываю парня с новым, неожиданным оттенком отвращения. Меня передергивает. Но Вячеслав зачем-то переспрашивает, приподняв бровь:        — Твоя сестра?        – Да.        Никто больше не находит слов. Вообще охарактеризовать ситуацию в принципе, не то, что для Ивана. Инцест — это такая веселая игра, в которую можно играть всей семьей, верно? Он так уверенно и нисколько не стыдясь говорит обо всем произошедшем, что складывается впечатление — для него это в порядке вещей. Ничего особенного. Расходимся… Театр закрывается, нас всех тошнит. Вообще весь сегодняшний день проходит под эгидой тошноты и знаменем безысходности. Снова отворачиваюсь к окну. Ненадолго. Мигом подпрыгиваю от очередного эмоционального вопля, разрезающего тишину:        — Блять, вот только не надо на меня так смотреть, да?! Я сделал это, чтобы не стать таким же ходячим говном, как все эти уроды! И нихуя не жалею! Потому что жив. И она жива. Хули вы докопались?!        Ответом ему служат напряженные взгляды и порицающее молчание. А что еще нам делать, не выгонять же его теперь? И не наказывать. Смысл… Иван с силой втягивает ноздрями воздух, чуть подуспокаивается и раздраженно, нагло интересуется:        — Так и че, будете и дальше на меня так пыриться, или что толковое уже сделаете?        Женя неприятно ухмыляется, Валерий качает головой, Глеб прикрывает глаза, Всеволод смотрит почти с ненавистью, а Роман и Вячеслав просто предельно сурово. И все это в тишине. Один я не удерживаюсь. И выдаю вслух. Насмешливо. Как бы в никуда:        — А что, тоже интересно. Если для того, чтобы не обратиться, нужно пережить сильное событие, может, верно и обратное? Мне отчего-то кажется, что роды — это очень сильное событие. Вот вам и будет своего рода эксперимент. И потом, давно же хотели знать, что…        Меня прерывает очередной крик:        — Эксперимент? Шлюха патлатая, рот закрой, ты блядь о моей сестре сейчас говоришь!        — Предлагаешь сменить тему? Поговорить о тебе и твоих личностных качествах? — отвечаю я ему прямым взглядом и ядовитой усмешкой.        — Ну все, шваль, ты огребаешь!        В состоянии берсерка он, раньше чем кто-либо успевает понять, действительно бросается на меня, с разбегу. Только вот на этот раз я сам оказываюсь готов. Злость и презрение, они держат мой разум неожиданно трезвым и свободным от любой посторонней мысли, а вот его взор застилает жгучая ненависть напополам с отчаянием. Потому он рассчитывает лишь на свою напористую силу и никак не ожидает, что я успею увернуться, а его кулак, вновь предназначенный для моей головы, с хрустом встретится со стеной. Иван воет, собирается совершить еще один выпад. Но я быстрее. С силой врезаюсь своим плечом ему в живот. Пожалуй, даже слишком сильно. Никогда бы не подумал, что так могу, да и не смог бы, поди, будь он не таким измученным, но Иван отлетает назад, ударяется о стол и переворачивает его к хренам. В этот же миг все разом наконец кидаются разнимать, да поздно, ведь ни один из нас не пытается продолжить сражение.        Нас даже не ругают, а только выводят меня на улицу. С Иваном, похоже, как минимум вывихнувшим себе пальцы, остаются оба врача и Роман. Остальные выходят вместе со мной.        Поверх облаков наползают тучи. Скоро пойдет дождь, а то и вовсе снег. Женя, каким-то чудесным образом вновь переставший на меня злиться, молча протягивает мне сигарету. К своему вящему удовлетворению, он их там, на складе, прилично понабрал. Не успеваю я прикурить, как происходит неожиданное. Ладно Всеволод, протянувший руку к пачке с «отравой в бумаге», но Валерий, который, как я знаю, к подобной прихоти всегда относился по меньшей мере с непониманием и порицанием, Валерий, который всех окружающих пытался отучить от данной зависимости, теперь закуривает вместе с нами… Впрочем, да чему тут удивляться, собственно? Не день, а пиздец.        Мы выкуриваем уже по две, а Женя так и вовсе начинает третью, когда из дверей барака к нам выходит Вячеслав. Следом за ним, как я отмечаю боковым зрением, идет Иван. Его плечи опущены, и шурует он в противоположную сторону. Вот и славно, думаю было я, но, как назло, тут же слышу его неуверенный оклик:        — Слыш, патлатый!        Я даже и попытки обернуться не предпринимаю, хотя отлично понимаю, что обращается он ко мне. Но, похоже, мое нежелание общаться растрактовали скорее как внезапную глухоту, а не осознанное игнорирование. Потому что он подходит ко мне сбоку и снова требовательно обращается:        — Енисей! Или как тебя там…        — Что? — раздраженно и устало соизволяю обратить на него внимание, несмотря на очевидную, возможно, нарочито допущенную ошибку в моем имени. Что угодно, лишь бы отстал поскорее.        — Ну ты это. Зла не держи. За щеку. Ты же сам понимаешь, это честно было.        Да ничего я не понимаю в тебе, парень! Ничего! Как только вообще можно быть таким!        Хотя зачем я вру себе. Если я что-то не принимаю, то это совсем не равносильно непониманию. Со вздохом перевожу тему на то, о чем могу хотя бы сказать искренне и без презрения:        — Я рад, что твой пес жив. В конце концов, он просто исполнял свой долг.        — Во-во. Именно. Хорошо, что ты сечешь. Надеюсь, лапу ему починят, и он дальше будет… его исполнять. А тебе че, шрамом больше, шрамом меньше, не баба же… То есть спервача я, конечно, думал, что ты пидор волосатый. А ты вроде ничо.        Иронично ему улыбаюсь, но он, похоже, воспринимает это за одобрение, потому что как бы извиняясь и как бы побратимски кладет руку мне на плечо, похлопывает, прямо глядит в глаза своими, серыми, и с нажимом интересуется:        — Лана, без обид, кароч. Да?        Мне ничего не остается, как кивнуть ему. Лишь бы отъебался и ушел. Не хочу его больше видеть. По крайней мере сейчас. Он и правда, удовлетворенный данным исходом, уходит куда-то. Проводив его спину взглядом, я с горечью выдаю в пустоту:        — Пидор волосатый. Надо же, какое меткое определение.        Болезненная усталось сегодняшнего дня именно теперь опускается на меня в полной мере. Боясь собственного желания лечь на холодной траве и смеяться над бессмысленностью сущего, я дотаскиваю свою тушу до лавки в четырех шагах. Прослеживаю настороженный и напряженный взгляд Валерия, неотрывно наблюдающий за мной. Вот от него-то меня и пробивает. Я понимаю, что нарываюсь, причем нарываюсь очень сильно, но ничего не могу с собой поделать. Обращаюсь ко всем, глядя, правда, при этом только на него:        — Любопытно вот, что для вас более мерзко и противоестественно: то, что он спал со своей сестрой, или что мы — с Женей? — опять неприятно усмехаюсь, прежде чем продолжить. — И почему мне кажется, что второе? Тут вы как-то спокойнее все же отреагировали.        Валерий морщится, чуть опустив голову, но молчит. Вместо него отзывается Полковник:        — Елик, ну зачем ты так?        Качаю головой, отвечая невпопад:        — Да нет, просто прочувствовал то самое брезгливое отвращение, какое, наверное, вы чувствуете к нам.        — Мы не…        — Мальчик выговориться хочет, не мешайте ему, — перебивает Полковника Вячеслав, как-то щемяще-грустно глядя на собирающуюся в небесах непогоду. Я благодарен за такие слова, но они же и подостужают мой пыл. Поэтому с бессмысленных обвинений я перехожу на что-то более… общефилософское:        — Мы все, включая меня, однажды решаем, что хорошо, а что плохо у себя в голове, и потом так неукоснимо этому следуем… А ведь все, как обычно, многогранно, да? Не хорошо и не плохо, а просто как-то. По-всякому. Обычно — через жопу.        Смеюсь, но никто меня не поддерживает, да и мое веселье звучит слегка безумно. А как заканчиваю, в разговор вступает еще и Женя, все это время отмалчивающийся:        — Котик, признайся, пока мы за тебя там переживали, стояли на улице в ужасе, гадали, мертв или нет, ты на складе успел к самогоночке приложиться, а? Ведешь себя как пьяный.        Не понимаю его слов и вот этого внезапного «котик», от которого перекорежило всех, включая его самого. Уж кому-кому, а ему стоило бы меня поддержать. Внутри неприятно скручивается тугой узел обиды. Чувствую себя брошенным. Отвечаю с нарочитым весельем, хотя хочется плакать:        — Пьяный? Я? Нет. Просто устал и мне очень грустно. И шрам еще этот дурацкий.        — Ты что, всерьез переживаешь из-за него?        — Нет. Просто знаешь, мне еще давно снился сон. Там был длинный и неприятный сюжет. И ты был. Но не суть. В конце я сам себя живьем закапывал в могилу. Состарившийся раньше времени. И в шрамах весь. Неприятный тип такой. Но шрамы — это еще ничего. А вот взгляд у меня был абсолютно мертвый. Нечеловеческий почти. Не хочу быть таким. Но, кажется, по чуть-чуть начинаю. С малого, так сказать. Со шрамов. А там и остальное, глядишь, подтянется.        — Да что тебя понесло-то так? Я ничего не понимаю, честно.        Женины слова звучат удивительно искренне, но именно это и расстраивает меня еще больше, хотя, казалось, куда там.        Как еще объяснить?        Никак. Никак, никогда и ничего я не смогу ему объяснить. Как бы ни пыжился, ни пытался. Что бы ни делал. Я всегда для него останусь пафосным, бестолковым и глупым. И он не виноват. Наверное, в какой-то из своих граней я такой и есть, а он только все на эту грань и смотрит. Он не виноват, нет… И даже я на этот раз не виноват.        Просто мы разные. Мы очень разные. Наверное, никогда друг друга не поймем. Наверное, как верно однажды заметил его отец, я так и буду всю жизнь прогибаться под его волей и стелиться для него, лишь бы не поругаться, а как меня оставят силы, как надоест, так и кончатся наши «отношения», будто и не было. И даже не то, чтобы ему на меня плевать. Просто… просто я не его человек и никогда не смогу стать тем самым. Он никогда не будет со мной счастлив, а только все будет раздражаться и пытаться добиться чего-то, хрен знает чего, своими необъективно жесткими для меня методами. Он доверил мне свое тело, да. Но я никогда не смогу пробиться глубже, в его душу. Он просто не пустит. Не меня. Только не меня. Никогда. Никогда.        Мою грудь пронзает отравленная игла. Мысль. Может, расстаться с ним сейчас, пока все не зашло слишком далеко? Дать возможность найти кого-то другого будет самым правильным решением? Сдаться?        Конечно, готовый биться в истерике от одной только мысли о расставании, ничто из этого я трусливо не озвучиваю, лишь сворачиваю разговор, чтобы не было необходимости глядеть на него, прекраснейшего, но не то, чтобы в самом деле моего, своими вечно выдающими меня глазами, а сейчас еще и с подступающими слезами. Фыркаю как бы самоиронично и смешливо произношу:        — А, забей. Сам же говоришь, бред все это. Чушь. Как всегда. По-другому я и не умею… Все, я заткнулся.        Он не ведется, а только почти кричит:        — Да объяснишь ты или нет?!        Зато я ведусь моментально на его эмоции, поглощая их собой, зеркально отображая. Тоже почти кричу. Не так, как Иван, конечно нет. Даже это выходит у меня как-то жалко:        — Потому что так, как он… делать нельзя! Но, оказывается, можно, и я сам это признаю. А еще потому, что я ненавижу тупое быдло. Но оказывается, он не тупой, и не быдло, да? Просто другой. Грубый. Да и кто не грубый вообще? Грубость равна силе, да? Мужчина должен быть сильным. Все логично. Все кругом мужики. Вы вот все мужики. Даже он. Очень по-мужски себя ведет, да? Тебе нравится?! Я так должен? Он поступки вон какие мужские совершает! Один я тут мальчик. Ну или просто какой-то пидор волосатый, даже не знаю, как лучше.        Тут же злюсь сам на себя за свои слова и свою грубость. Хочется извиниться, но, блять, да сколько можно?! Я просто смешон. Сил видеть их реакцию нет. Закрываю глаза. Тихо говорю:        — Противно. Не хочу. И так — тоже не хочу.        А хочу я остаться наедине с собой. В темноте и тишине. Но даже такого мне не дозволено. Поэтому просто прячу лицо в ладонях, хотя, наверное, окружающие и без того заметили первые слезы. Ненавижу. Ненавижу себя и свою слабость.        Внезапно скрипит лавка рядом со мной. А затем звучит голос, снова Женин:        — А что я в том твоем сне делал?        С силой наскоро протираю свои глаза и заставляю себя посмотреть на Женю. Он явно далеко не благодушен, скорее наоборот, я только сильнее его взбесил, но по какой-то необъяснимой причине все равно старается перевести тему. С усилием слабо улыбаюсь ему и, покачав головой, рассказываю:        — Ты? Бог-Солнце был. Тоже себя закапывал. Правда, ты был скорее просто спившимся и глубоко несчастным. А до этого мы были детьми. И качались на качелях в противофазе. Банальщина. Но весело было. Почти счастливы…        — Бог-Солнце? — с усмешкой переспрашивает Женя.        — Ага, это ты. И я, Птица. Иногда мне кажется, что лучше к тебе не подлетать, но все равно вот стремлюсь без конца.        — Какая пошлятина и патетика.        Его слова снова причиняют мне острую, пронзающую боль, но я только лишь с улыбкой подыгрываю ему, подтверждая его оценку:        — И не говори.        Мой ответ будто еще сильнее раздражает. Он начинает растягивать слова, как всегда в минуты сильного эмоционального напряжения, и выдает:        — Если кто из нас и Солнце, так это ты.        — Почему?        Хотелось бы верить, что это такой комплимент, и сейчас он расшифрует его как-нибудь положительно, а потом мы оба успокоимся и все у нас будет хорошо. Что вообще все будет хорошо, как я не особо убедительно пытался доказать Леше.        Но нет. Разумеется, нет. Его пояснение для меня неприятно и загадочно:        — Такой же предсказуемый.        — Что?        — Встает на востоке, садится на западе. А ты…        Я перебиваю его, прежде чем он скажет что-то уж совсем душераздирающее, да и сам ответно отзываюсь вроде как нежно, а вроде и не слишком приятно:        — Спасибо, родной, ты мне тоже ужасно симпатичен.        — Ужасно?        — До боли просто.        Он отворачивается от меня. Снова.        А я снова не выдерживаю, не могу, не решаюсь довести до предела. Пугаюсь и протягиваю руку, накрывая его ладонь, традиционно ледяную, а на этот раз еще и отчего-то мокрую, своей. По крайней мере, теперь он ее не сбрасывает.        Вскоре всем своим видом готовившие нас к тому небеса разверзаются, заполоняя окружающее пространство громким стуком и недовольными вскриками.        Сегодня идет град.