***
Нас не будят на ужин. А может и будили, да только спали мы слишком крепко. Зато, когда мы с Лешей просыпаемся где-то посреди ночи, раньше всех и отлично отдохнувшие, в тусклом свете догорающих углей обнаруживаем рядом с нашей лежанкой небольшой котелок с чем-то вроде лагмана, две кружки с чаем и две шоколадки. Должно быть, кто-то из наших позаботился. При мысли об этом и памятуя о своем вчерашнем поведении мне становится не просто стыдно, а воистину совестно. Но я никак не могу исправить прошлое. Зато могу избежать подобных ошибок в будущем. Должен избежать. Тихонько расправляясь с оставленной едой, боясь потревожить сон своих (похоже, нашему коллективу сегодня уступили эту землянку в полное распоряжение), я убеждаю себя в этой мысли. Отныне все только по делу. Никаких дурных эмоций. Время для изменений — сегодня. Дав себе такую установку, я действительно ей следую. Начинаю с того, что, перебарывая неискоренимый страх темноты и холода, выхожу в ночь, здороваюсь с дозорными и иду в сторону лагерной столовой. Там со вчерашнего дня осталась какая-то нереальная уйма немытой посуды. Вот ее помывкой весь остаток ночи, переходящей в утро, я вместе с вызвавшимся в добровольцы Лешей и занимаюсь, на радость заспанным, помятым дежурным и очевидно удивленному Вячеславу Андреевичу, идущему на смену Глебу. Они все приходят уже под конец этого муторного процесса, так что от одного дела мы имеем возможность тут же перейти к другому — готовке. Правда, поначалу мужчины хотят отправить спать упирающегося Лешу, но я заступаюсь за него, поручая всякое по мелочи и обязательно объясняя, что и почему мы делаем, рассказывая про разные вкусовые сочетания… В итоге сегодняшний завтрак начинается в срок, а не как оно обыкновенно бывает с обедами — с задержкой на час. Весь остальной мой день тоже оказывается связан с кухней. Потому что время, проведенное в утреннем пробирающем холоде, наталкивает меня на очередную идею, которой я спешу поделиться с Валерием: а не сделать ли нам нормальную, человеческую столовую, способную укрыть от непогоды и уже почти наступившей зимы? С фундаментом или хоть на помосте. С окнами, ведь даже стекло умудрились привезти. Со столами и скамьями. С добротной печью. И удобной системой хранения, потому что, например, сегодняшние дежурные долго ворчали и матерились, пытаясь отыскать, куда предыдущая смена рассовала все необходимое. Пока я втираю сонному Жениному отцу эту мысль за завтраком, он даже есть прекращает. Но уже после обеда, пройдя стадию бурных дебатов и расчетов, он и его бригады принимаются за это дело. Я тоже не остаюсь в стороне. Мне выдают целую команду для строительства печи, говоря, мол, чертежи у тебя есть, опыт тоже. Руководи. Поначалу дико стремно и непривычно, но потом я втягиваюсь. Тем более что команда целиком состоит из людей мне знакомых: Феди, Романа и Жени. Никто, даже Жека, больше не припоминает мне вчерашнего, а только внимательно меня выслушивают, обсуждают детали и берутся исполнять. Мне смешно наблюдать, как Женя поначалу брезгливо относится к глине, как ему очевидно противна даже мысль о том, чтобы к ней притронуться. И как потом, попробовав, он с интересном анализирует свои новые тактильные впечатления. Леша тоже присоединяется к процессу, потому что весь день не отходит от меня ни на шаг. Я понимаю, что толку от его помощи немного, но и прогнать не могу, а потому отвлекаюсь на некоторое время, чтобы показать мастер-класс по лепке из глины всяческих баранов и емкостей, и усаживаю его за это дело, а к вечеру получаю от него мало чем отличающихся, но явно старательно исполненных галку, грача, сороку и ворона. Мое сердце снова сжимается в кровоточащий ком, и еще сильнее — когда наступает вечер и мы уезжаем из поселка до следующего дня. Я вижу, с каким трудом он отпускает меня от себя, но и что предпринять по этому поводу — не знаю. Нужно будет обсудить это все с кем-то из наших, спросить совета. У них же больше опыта в общении с детьми, они должны знать, что мне делать. Но на это не находится времени. Остаток вечера мы разговариваем о дальнейших планах и, измученные беспрерывным трудом, пораньше ложимся спать. Все-таки световые дни сейчас крайне коротки, нужно пользоваться каждой минутой. Чем мы и занимаемся еще три дня кряду. А под конец последнего на домашней кухне поднимается тема, то и дело обсуждавшаяся после нашего отчасти триумфального возвращения из Комсомольского. Начинается все с того, что открывший было для проветривания после готовки форточку Полковник почти тут же ее запирает, недовольно комментируя: — Дубак-то какой! – Ага, совсем холодает, — поддерживает его Вячеслав Андреевич. — Как снег ляжет, так никуда не проехать будет. За последние дни вышеупомянутый снег уже не единожды совершал попытки укрыть землю, но в разгар дня стаивал до слякоти. Однако всем очевидно, что долго так не будет продолжаться. И я слышал, какие планы обсуждались. Мужчины считают, что нужно съездить в город. Потому что медикаментов все равно непозволительно мало, некоторые отсутствуют подчистую, а в деревнях аптек нет. И сделать это лучше до того, как выпадет снег. То есть, грубо говоря, возможность реализации данной миссии с каждым днем становится все более призрачной. Но мы все равно медлим и откладываем, потому что «у нас нет плана, а соваться в город — это совсем не то же самое, что в лесную деревеньку». А ближайший город — Бологое. То самое, до которого мы были на полпути. Помимо этого, уже обсуждался поход на заброшенную военную базу и в перспективе — переезд туда всем селом. Но сначала — медикаменты. Пора решать и решаться. Ход мыслей Валерия идет в том же направлении, что и мой: — Давайте тогда наконец соберемся. И в ближайшие дни поедем. Может, и завтра. — Как же мы завтра поедем, не предупредив ребят? Нехорошо, нельзя так, — ворчит Полковник. — Понимаю, что времени нет, но стоило бы организовать разведку, — вторит Вячеслав. — А это можно, — пожимаю плечами я и, дождавшись устремленных на себя взглядов, продолжаю, — если все по-прежнему, то дорога будет непроходима для машин, и соваться туда всем скопом значит терять время. В лучшем случае. Но мы с Женей уже проезжали там однажды… — О не-е-ет, — упомянутый Женя перебивает меня протяжным несогласием и звонко хлопает лбом о ладонь, качает головой. Глядя на его театральный номер, я поджимаю губы в легком раздражении, но как следует разозлиться мне не дают. Серьезно вглядываясь мне в глаза, Валерий уточняет: — Ты предлагаешь поехать на мотоцикле? – Да, — киваю, подкрепляя тем свой ответ, а после продолжаю, — это можно будет реализовать уже завтра, тогда найдется и кому пойти в лагерь, предупредить. Я уже доказал однажды, находясь в значительно худшем состоянии, что это возможно. Не вижу причин не использовать этот метод теперь. Я могу поехать один… – Нет! — тут же звучит многоголосный хор, но я не даю себя перебить: — Тогда никому не придется тратить драгоценное время и, если что, потери будут минимальными, — окружающие все еще недовольно качают головой; на такое они не согласятся, так что приходится дать им варианты, — или могу взять кого-то с собой. Но по весу чтобы как Женя или не слишком тяжелее. Я понимаю, что после моей истерики едва ли кто-то захочет поехать со мной… Не знаю, как закончить, и нервно пожимаю плечами. Воцаряется тишина. Я все наивно ожидаю, что Женя сейчас предложит свою кандидатуру; прекрасно понимаю, что в такой комплектации нас никто и никуда не выпустит уж точно, но мне бы было просто приятно. Однако он молчит. Для пущего эффекта еще и отвернувшись от меня в непроглядно темное окно с отражающейся в нем кухней и нами, ее обитателями. Наконец молчание нарушает Всеволод, задумчиво хлопая себя по животу: — Значит, я точно не гожусь для этого дела, — медлит, а затем переводит взгляд на нашего врача и решает за него, — и Славка не может; он нужнее здесь, завтра его дежурство. Значит, остаются… Его прерывает Валерий, все это время тяжело и изучающе глядевший на одного лишь меня: — Я поеду с тобой, — теперь и я смотрю ему в глаза, а он подается вперед и спрашивает, — но ты уверен, что техника исправна и нам есть о чем вообще сейчас говорить? — Не до конца, но я сейчас пойду проверять. — А ты хоть разбираешься в этом? Фыркаю в ответ: — У меня не было денег, а была подержанная Ява. Если бы я в ней не разбирался, то первая же моя поездка была бы последней. Конечно, «японец» — это совсем другое дело, ну так и качество другое. Валерий задумчиво кивает и сдержано улыбается, почти сразу поднимается из-за стола и говорит: — Тогда пошли смотреть. Следую за ним. Меня очень напрягает, что Женя так вот мрачно молчит и даже напоследок не кинет на меня взгляда, но в этот раз, из чего бы ни произрастало его раздражение, он на сто процентов не прав. Дело есть дело, и оно должно быть сделано. Так что мы с Валерием идем в гараж и копаемся там около полутора часов, приводя в порядок оказавшийся вполне исправным мотоцикл. Когда возвращаемся в дом, Вячеслав и Женя уже лежат в постелях, а из ванной слышится шум воды и раскатистое пение. Посмеявшись, мы с Валерием желаем друг другу спокойной ночи, он остается ждать своей очереди в душевую, а я спешу к Жене. За все это время у меня так и не нашлось внутренней решимости начать с ним разговор. И хотя я понимаю, что совет Романа более чем ценен, но до сих пор не представляю, о чем вообще следует вести беседу. А о чем не следует. И сейчас я внутренне надеюсь, что Женя еще не спит, что удастся с ним поговорить. Одновременно с тем мечтаю и о в корне противоположном развитии событий. Задумчиво и медленно раздеваюсь, ложусь в нагретую постель, привычно прижимаюсь к нему. Женя не спит. Он даже не пытается сделать вид, что спит. Не пытается и как-либо реагировать на меня. Только смотрит в потолок, а в его глазах отражается светлый дверной проем и мой нависающий силуэт на его фоне. Я поглаживаю его шею, чтобы привлечь внимание, но это не срабатывает. Тогда утыкаюсь ему в ухо, облизываю мочку и шепчу: — Жень, можно с тобой поговорить? — Отвали, я сплю, — он не поворачивается и не пытается говорить тихо. — С открытыми глазами-то? — своим смешливым тоном стараюсь его подловить и ободрить одновременно, но никакой реакции не следует, и тогда из меня вырывается чуть ли не против воли нежно-сопливая глупость. — Почему на мое Солнце снова набежали тучи? Нет ответа. Нет реакции. Тяжело и грустно, но я не сдаюсь. Приподнимаюсь на локтях, чтобы без вариантов оказаться в зоне его видимости, и уже серьезно спрашиваю: — Ты переживаешь, да? Он все-таки смотрит на меня. Презрительно поджимает губы и раздраженно спрашивает: — Из-за чего я должен переживать, интересно? Конечно же, как всегда яростно отрицает очевидное, если дело касается людей, к которым он небезразличен. Чего я ожидал? Вздыхаю и обнимаю его. Целую в щеку, в скулу. В губы. Он не сопротивляется, но и не отвечает. Только вторит мне тяжелым вздохом. Не знаю, что сказать; все понятно, конечно. Но все равно пытаюсь нелепо его успокоить: — Жень, ну не переживай! Все с нами хорошо будет. Я постараюсь… — Этого мало. — Тогда — я обещаю, что очень-очень постараюсь! — Еще скажи: «гарантирую», — зло хмыкает он. Какие уж тут гарантии… Но мне так отчаянно хочется дать их, хоть какие-то, что это вынуждает меня пообещать ему что-то приятное, но малореализуемое, как бы я понял, попытайся логически поразмыслить. А я не пытался. Я верил, что все будет именно так. И выдал: — А еще твой отец сказал, что если никаких задержек не будет, то мы вернемся где-то к четырем. Значит, по накатанной я смогу еще и за тобой заехать в поселок, забрать тебя на мотоцикле. Как тебе? — Звучит как бред сумасшедшего. И я уже говорил, что никогда в жизни больше не сяду на мотоцикл. Ты снова все забыл. — Значит, договорились! Я улыбаюсь ему, чуть прижимая к постели, а он снова отводит взгляд. Что же, может, сейчас и не лучшее время, равно как и состояние, но мы ведь уже разговариваем. Так что почему бы не попытаться продолжить и углубиться? Предпринимаю еще одну попытку: — Жень, я хотел обсудить с тобой кое-что. — Я же сказал, что хочу спать. Что тебе непонятно? Нет, похоже, не выйдет. Не знаю, что движет мной и как я решаюсь, но вместо ответной грубости неожиданно перекидываю ногу и седлаю его бедра. Под его удивленное оханье начинаю покачиваться, двигаться совсем не невинно, поначалу плавно, но все набирая обороты, так что от трения его член скоро встает и утыкается мне между ног. Необъяснимо, но то, чего обычно я так сильно боюсь даже в мыслях, сейчас, на деле, вызывает остро пронзающую вспышку едва сдерживаемого желания… Мигом останавливаюсь. Чтобы это не показалось грубым, наклоняюсь вперед, снова целую Женю. На этот раз он отвечает. Оторвавшись, я тихо выдыхаю ему в лицо, параллельно слезая со стратегически спорной, но такой приятной позиции: — Ладно, давай спать. Все завтра. Поговорим завтра, да? И, может, еще кое-что наконец. Да? — Да… — шепчет он и крепко прижимает меня к себе. Я слышу, как он скрипит зубами, как несколько раз раздраженно выдыхает. Но так и не произносит больше ни слова.***
На следующее утро Валерий будит меня раньше остальных, и я при этом умудряюсь ощущать себя удивительно адекватным. Вот что значит правильный настрой с вечера. Сегодня все зависит от меня, и я никак не могу облажаться. У меня только одна попытка. Одна жизнь. Точнее, две, и обе в моих руках. Мы уже полностью собраны, одеты и допиваем чай со свежеиспеченным с вечера хлебом, когда на кухне появляются все остальные. Выглядят они при этом куда напряженнее нашего. Перекидываемся парой ничего не значащих традиционных реплик о добром утре и погоде, еще раз проговариваем вкратце план, а потом решаем, что больше нет смысла тянуть. Встаем из-за стола, собираемся было уже пойти, но я не удерживаюсь. Не могу так оставлять повисшую в воздухе напряженную обиду. А она, о да, определенно есть. И источает ее Женя, ведущий сейчас себя как вчера вечером. За это время он не произнес ни слова, а только пялился во все так же непроглядное окно. Будто и не было нашего ночного диалога. Будто нет и меня. Он даже не прощается… Это неправильно. Я разворачиваюсь и под удивленные взгляды окружающих подхожу к нему вплотную. Снова занимаю все его поле зрения, стараясь не оставить шанса отвести взгляд, но он все равно умудряется. Вздыхаю. Кладу руки ему на плечи. И целую. Почему-то в кончик носа, будто это может быть компромиссом между общественными ожиданиями и моим желанием. Потом глажу по мягким кудрям. И тихим, срывающимся голосом произношу: — Хорошего тебе дня. Никакой реакции. Прикрываю глаза и киваю сам себе, а потом распрямляюсь и уверенно, не оборачиваясь иду к выходу. Не знаю, провожает ли взглядом Женя хотя бы мою спину, но очень хочу верить, что да. Валерий никак не комментирует мой поступок: ни словами, ни выражением лица, ни позой. Просто идет следом. Столь же молча и безэмоционально мы выходим в раннее утро. На этот раз оно ясное. В гараже еще раз проверяем исправность мотоцикла и отдельно его фару, которую пришлось конструировать с нуля и с помощью такой-то матери, потому что старая была снесена подчистую. Валерий все же очень рукастый и изобретательный мужик, без него бы я точно не справился. Все в порядке. Конечно, посадка мотоцикла выходит чуть ниже, нежели в прошлый раз, но так и я, слава богу, больше не измученный щуплый задохлик. За прошедшее время меня неплохо откормили, аж на одиннадцать килограмм. И все ушло в мышцы. Жене это нравилось, он даже комплименты мне в связи с этим говорил. В своей издевательской манере, конечно… Не буду сейчас о нем думать, это не способствует боевому настрою. Я делаю пробный круг. А потом мы едем. Долго, плавно и аккуратно. Честно говоря, это даже приятно. И холод на этот раз меня не кусает. Это как прогулка по узкой дороге среди просыпающегося леса, и склоняемые ветром кроны елей здороваются с нами, а крепко держащие за пояс руки придают уверенности. Все же едь я один, и впечатление от происходящего было бы гораздо более печальным. Так, не встретив ни единой живой души, кроме проскочившего по заверениям Валерия зайца в кустах, мы подъезжаем к небольшому поселку, за которым начинается злополучная трасса Москва-Петербург. Точнее, раньше это было опустевшим поселком. Несмотря на то, что в прошлый раз мы проезжали его уже в сумерках, я отчетливо помню: все было целым. Было. Теперь это место — выжженная пустыня. Сгорело дотла. Едва угадывается, что и где было. Высятся только почерневшие стены блочных домов, а из оконных провалов «выливается» расплавившееся и вновь застывшее стекло. Не менее страшно наблюдать детскую площадку с перекореженной каруселью и какими-то обугленными кучами на земле, по очертаниям напоминающими тела. И никого. Я стараюсь проехать мимо побыстрее. А вот перед трассой останавливаюсь. Странно, вроде и поселок не вплотную подходит, а сгоревших машин тоже много. С другой стороны трассы я различаю ту самую езженную мной дорогу до Жениного дома. И дома его отца. Который, стоит мне остановиться, тут же убирает руки и напряженно интересуется: – Что? — Если мы потом будем ехать здесь на машине или вездеходе… Стоит отчистить подъезды. Да? Но не знаю, сейчас или на обратном. Он смотрит на меня слегка удивленно и кивает: — А ты прав, — затем вздыхает, задумчиво оглядывая предстоящее нам, и решает. — Давай сейчас. Если с нами произойдет что-то позже на пути, то ребятам будет ясно: по крайней мере здесь мы были. Глушу мотор, и, предельно собранные, мы беремся за дело. Далеко не во всех машинах есть ключи зажигания, поэтому прорехи, остающиеся после отогнанных авто, выглядят хитрой змейкой. В основном, к счастью, есть возможность отогнать лишь одну за раз. К счастью — потому, что машины я умею водить на сугубо базовом уровне: знаю где газ, а где тормоз, как пользоваться коробкой передач и, собственно, все. Правда, трупы с сидений все равно приходится вытаскивать вместе и едва превозмогая отвращение. Они уже полуразложившиеся; пахнет в салонах ужасно. Мертвецы есть не только в машинах, но ни один из них не ходячий. Они действительно глубоко мертвы и в основном представляют из себя плохо обглоданные скелеты. К тому моменту, как мы заканчиваем, проходит уже достаточно много времени, солнце светит вовсю. Валерий говорит: «почти полдень», и это меня удивляет. Но я держусь удивительно хорошо. Для человека, все еще не привыкшего к трупам и удручающим картинам новой повседневности, конечно. То есть, мне почти не хочется забиться в угол и там плакать, кусая руки. Просто работа, которую надо выполнить. Надо выполнить хорошо. Помнишь? Помню. Едем дальше. И уже проезжаем поворот на то самое Ям-Григино. Периодически останавливаемся, где требуется, расчищаем дорогу. Все это время я проигрываю у себя в голове план местности, возможные подъезды до ближайшей аптеки, каждый из которых мне наглядно прочерчивал на карте Валерий с утра. В остальном моя голова удивительно чиста. Вот что значит — ответственность. За то время, пока мы подъезжаем к предместьям городка, небо успевает закрыть тучами. Смотрю на них как на молчаливых врагов и надеюсь только, что если осадки и случатся, то ночью. Прекрасно помню тот самый опыт езды в дождь. Мне не понравилось, и это мягко сказано. А ведь тогда было значительно теплее. Еще на подступах к городу я замечаю движение. Проношусь мимо и не успеваю проследить, зато Валерий орет мне на ухо: — Зомби! Значит, здесь они есть. Здесь они выжили. Почему? Как? Наша теория об их ограниченных сроках жизни не верна? Или тут был доступ к «новой крови»? Конечно, один в поле — не выборка. Но ведь далее – еще. И еще. Посреди убогой провинциальной архитектуры, посреди пробок и разбитых машин, которые мы даже не думаем пытаться сдвигать, посреди горы трупов, оживляющей в моей памяти воспоминания о Питере и ощущение безвыходности. Не так много, но… разгуливают. Я успешно лавирую, объезжаю ямы, слежу за перепадами высот и окружающей нас аварийной ситуацией. Я кружу на месте и из раза в раз возвращаюсь в начало, проверяя каждый из доступных маршрутов. По главной улице — никак, даже по тротуару. По объездному — тоже. По непрямому… я в ахуе, но там самолет. Упал. Прямо на проезжую. Но нет времени разглядывать. Снова в начало. Как еще? По дворам. Поверх трупов, ломая молодые деревца, уже приготовившиеся к зиме и осыпавшиеся, но выходит у нас и тем более выйдет у вездехода. А вот поехать дальше, до самой аптеки, я не решаюсь, хотя вижу ее через перекресток, особенно плотно заполоненный живыми мертвецами. Потому что мне сполна хватает случившегося до. Ровно перед этим местом. Валерий кричит тормозить, чтобы лучше рассмотреть. Повинуюсь. Он слезает и отходит чуть поодаль. Изучает обстановку. Я отворачиваюсь, чтобы оглядеться. Когда же поворачиваюсь обратно, то не верю своим глазам. Валерий стоит и вглядывается вдаль, как ни в чем не бывало. А за ним — мальчик. Совсем маленький. Ребенок. Зомби. Я действую прежде, чем успеваю подумать и запаниковать. Резко выхватываю пистолет из кобуры, и на мое движение еще успевает повернуться недоуменный Валерий. Взвожу курок. Почти на него, да? Иначе почему такие изумленные глаза… Стреляю. Не промахиваюсь. И только теперь начинаю соображать и чувствовать. Валерий запоздало оборачивается и словно застывает. Я не вижу толком его реакцию. У меня троится в глазах. Валерий жив. И этот крошечный, русоволосый мальчик — не Леша, как отчего-то мне представилось на секунду. Так какого хера у меня глаза мокрые? Вот, а теперь и щеки. Просто слишком много трупов, и зомби появились эти блядские, а я отвык, расслабился весь. Усилием воли вроде заставляю себя снова перестать чувствовать, но, как оказывается, это — лишь иллюзия. Потому что стоит Валерию повернуться наконец ко мне, посмотреть на меня с прикушенной губой так… так, как мой папа обычно смотрел на меня, стоило мне сделать что-то правильное и при том неожиданное… и я не раздумывая кидаюсь к нему. Не знаю толком, что там в этот миг происходит между нами или у нас в головах, но почему-то мы неуместно и неловко заключаем друг друга в объятия. Они совсем не долгие, но в них Женин отец успевает сказать мне: — Спасибо. А затем еще какую-то скороговорку, преломляющуюся в моем не совсем адекватном сознании в неудобоваримую мешанину, из которой я понимаю лишь половину: — Все хорошо. Молодец. Ты. Правильно. Поехали. Слышишь меня?! Они идут на шум. Слышишь? Елик! Ну же! Поехали! Приди в себя!!! Последнее, низким рыком мне в лицо, действует на меня столь же отрезвляюще, как классические для таких ситуаций Женины пощечины. Я резко кидаюсь и завожу мотор, Валерий — следом. И мы несемся прочь. Напоследок, в зеркале заднего вида, я успеваю заметить всю ту толпу, которая уже подоспела к месту, где не так давно мы оба стояли. Не успеваю оценить их количество и понять, есть ли среди них спящие, но это уже не важно. В конечном итоге, основная наша миссия, разведывательная, выполнена. А всех этих зомбаков с легкостью и без особого ущерба можно будет подавить вездеходом. Мерзко, но действенно. На обратном пути я несусь как ветер, но это не спасает. Мы не успеваем доехать даже до трассы, когда нас настигает снег с дождем. Ехать далее не представляется возможным. Я торможу, и мы забираемся чуть глубже в лес, под кусты, пережидать непогоду. Даже взятый с собой термос с чаем не спасает от пронизывающего холода. А к тому времени, когда непогода перестает бесноваться, на часах уже полчетвертого. Понятное дело, что к четырем домой мы ну никак не вернемся, даже если бы я и решился на безумный шаг — мчаться во весь опор. Сейчас, по раскисшей грунтовке, ехать придется на минимальной скорости. К счастью, весь дальнейший путь проходит без происшествий. Измученные, грязные, насквозь мокрые и продрогшие, но живые и целехонькие, мы входим в наш пустой дом. Первым делом умываемся и заходим на кухню. Там Валерий наливает нам коньяка. Выпиваем. Затем вторую. Ставит греться чайник. Пока ждем его, успеваем опрокинуть еще три стопки. И лишь после этого он говорит первое с того момента, как оказались дома: — Надо же. Живы, — а затем, глядя мне в глаза, с легкой улыбкой произносит, — а ты и впрямь мастерски водишь. Я отвечаю ему кивком и полуулыбкой. Перевожу взгляд на настенные часы. И у меня внутри все застывает. Тут же вскакиваю и думаю было метнуться к выходу, но удивленный голос тормозит мой необдуманный порыв: — Ты куда?! В самом деле, куда это я. Все равно уже слишком поздно. Качаю головой, но поясняю: — Женя вчера очень переживал. И, глупо, но я пообещал ему, что приеду за ним. Понадеялся, что мы и вправду к четырем вернемся. А уже без пятнадцати шесть. — Обещать такое было идиотизмом, так что, думаю, Женя должен был это понять и не отнестись всерьез. В любом случае, они уже скоро придут. — Все же будет лучше, если я хотя бы поеду навстречу. Валерий резко встает, в одно движение оказывается рядом со мной и болезненно надавливает на плечи, принуждая сесть. Затем весомо произносит: — Елисей. Ты продрог, устал и выпил. Ты никуда не поедешь. И не глупи мне тут. Вздыхаю, но под его тяжелым взглядом все же киваю, и он прямо на глазах расслабляется. Подкрепляю результат словами: — Вы правы. Это глупость. Но я очень боюсь, как бы осторожность не аукнулась мне в разы сильней. Он почему-то лишь вздыхает в ответ и потирает виски, а когда начинает говорить, то тема обсуждения кардинально меняется: — Давай переоденемся и займемся делами. Ребята скоро придут, голодные и все на нервах, да у меня и самого желудок уже сводит, если честно. Киваю ему, и мы быстро обмываемся, сменяем одежду, а затем вновь возвращаемся на кухню. Там, почесав скулы, Валерий говорит: – Я, пожалуй, сварю щи. А ты можешь пока пойти отдохнуть. Мотаю в ответ головой и поясняю: — Ну уж нет. Вы устали не меньше моего. И потом. Давненько у нас не было сладкой выпечки. Пирога хочется! Так что… Возьмусь за реализацию своих желаний. Он с улыбкой мне кивает, и в спокойной тишине мы, превозмогая усталость, беремся за свои дела. Готовка всегда меня здорово отвлекала, упорядочивала мысли и помогала забыться лучше алкоголя. Сейчас же, в сочетании одного с другим, я быстро отрешаюсь от мира и всего жуткого, пережитого за сегодняшний день. А возвращаюсь на землю лишь когда заканчиваю с тестом и обнаруживаю себя перед шкафом с запасами разномастного варенья на любой вкус. Я стою так уже некоторое время, все не решаясь с выбором, и это побуждает Валерия с усмешкой поинтересоваться: — Проблемы? – Ага, — соглашаюсь я, а потом вспоминаю, с кем говорю, и спрашиваю, — вы не знаете, какое у Жени любимое варенье? Он наклоняет голову вбок и глядит на меня некоторое время как-то странно, а потом спохватывается и отвечает уверенно: — Апельсиновое. Я благодарно киваю. Ну конечно, апельсиновое. Я мог бы и догадаться, ведь знаю, что это его любимый фрукт. И здорово, что оно действительно обнаруживается на полках. Еще какое-то время проходит в тишине да трудах. Наконец я ставлю аккуратно слепленный пирог в разогретую духовку и разворачиваюсь, потирая руки. А Валерий стоит совсем близко ко мне и все продолжает смотреть как-то странно, словно только что заново познакомившись. Я не понимаю этого взгляда и решаюсь на всякий случай осторожно переспросить: — Что-то не так? — Да нет, Елик, все так, — мужчина вздыхает, потирает лоб, а затем как-то горько усмехается и говорит несоотносящееся с этим. — Даже слишком так. Я вежливо, терпеливо жду каких-либо пояснений, но их не следует. Вместо этого — крепкие, внезапные объятья. На них накладывается отчетливый звук стука ног и одновременно — слова Валерия: — Спасибо тебе. Все смешивается. Дверь на кухню отворяется. Звучит срывающийся голос: – Все-таки живы. Я поднимаю взгляд. На пороге стоит Женя. Мой родной, мой милый, которого я так рад… Похоже, не взаимно. Его глаза мечут молнии. Он смотрит на нас почти с откровенной ненавистью. Я этого еще не понимаю. Улыбаюсь и говорю: — Привет! Дверь захлапывается. Звенит витраж. Странно, что не разбивается. Все еще не до конца воспринимая реальность и последовательность внезапно нахлынувших событий, я выпутываюсь из ослабевших объятий и бросаюсь следом. Вглубь комнаты. Мимо удивленных Вячеслава и Всеволода, на чьи приветствия не обращаю внимания. Кричу вслед: — Жень, ну ты чего? Он не оборачивается и не тормозит. Тогда я делаю рывок и хватаю его за руку. Пытается ее отобрать. Не даю. Вместо этого в панике тараторю: — Ты на меня обижаешься, да? Из-за того, что я не приехал? Прости… Мы и сами только полчаса назад… Все-таки оборачивается и выхватывает ладонь. Отходит на шаг. Смеряет меня презрительным взглядом. Сухо выплевывает: — Мне плевать. Недоумеваю. Пытаюсь докопаться до сути: — Я же вижу, что нет… — Заткнись, — суше и тише. — Но… — Не хочу тебя слышать. — Почему? Снова отворачивается, прежде чем соизволить ответить. Приглушенно, но отчетливо: — Ты мне противен. Вдох-выдох. Кажется, я опять забываю, как делать это правильно. Сердце уходит в пятки, как на американских горках. Я надеюсь, что ослышался, но понимаю — это не так. Все предельно четко. Беспомощно оглядываюсь. Все мужчины собрались в комнате. Они смотрят на нас недоуменно и напряженно, но молчат. Вдох-выдох. Еще одна попытка: — Давай поговорим… — Я больше не собираюсь с тобой разговаривать. – Что, вообще никогда? — Может, и никогда. — Вот как… Резко оборачивается. Глаза и скулы у него красные, а лицо в целом — бледное. До этого он шептал. Теперь — орет: — Иди лучше поговори с моим папочкой, вам ведь так здорово вместе, просто нашли друг друга! Смотреть тошно. Ты лови момент, может он тебя вместо меня усыновит. Сердце прыгает из пяток на место. Меня пронзает внезапная догадка. Не веря себе, я озвучиваю: — Женя, погоди… ты что… ревнуешь?! Он молчит. Прикусывает губу. Отводит взгляд. Красноречиво. И так глупо… Мне хочется смеяться. И я почти делаю это. Вздернув брови и широко улыбаясь, чтобы показать все свое отношение к такому предположению, изумленным тоном уточняю: — Ты ревнуешь меня к своему отцу? Серьезно?! Ну это же просто нелепо! Не те слова. Опять — неправильно, неосторожно подобранные. Ведь я на минном поле. И снова наступил не туда. Не тот эффект. Все взрывается и летит к чертям. — То есть теперь я еще и нелепый? Отлично, — отходит на шаг, другой. Затем — снова крик. — Знаешь, что? Да пошел ты!!! Звенит в ушах. Я не знаю, что мне делать. Не знаю. Но уйти не могу. Отступить не могу. Что мне делать? Сейчас я как открытая книга. Как оголенный нерв. Зачем он так, за что? Я готов даже встать перед ним на колени. Не прогоняй меня, Женечка, пожалуйста, не прогоняй… Тихо, искренне, умоляюще шепчу: — Я… Я не смогу без тебя. Он в раздражении дергается и сочится ядом: — Какая наглая ложь. — Это не ложь. — Ну-ну. А я без тебя смогу. Вот так. Ты хотел это знать? Так получи! Без понятия, как с этими словами мне вообще жить дальше. Я не представляю, как после такого можно что-то исправить. А есть ли вообще что исправлять-то? Все равно пытаюсь: — Жень, пожалуйста, давай выйдем и поговорим… Он никуда не идет, разумеется. Даже и шага не делает. Прищуривается и вкрадчиво интересуется: — И о чем же ты так хочешь поговорить, а? — Ну… О наших отношениях? — Отношениях? Отношениях?! Он смеется, и этот смех рвет мне душу на тысячи мелких кусочков. Я не думаю, что продолжение у этой издевательской сцены будет, но ошибаюсь. Отсмеявшись, Женя выплевывает мне в лицо: — О чем ты? Какие у нас с тобой отношения? Я закрываю глаза. Вот и все. Теперь — точно все. Я надеялся. Я мечтал. Я представлял. Все это было одним большим заблуждением. Нужно бы просто развернуться и уйти. Но ноги словно приросли к полу. А препарирующий, издевательский голос не останавливается на достигнутом эффекте. Он бьет в поддых: — Или ты говоришь про наши милые потрахушки? Морщусь. Распахиваю глаза. Все во мне кричит. Но голос тише шелеста: — Вот как это называется, значит… Может, Женя его даже и не слышит, а может, для него ни одно мое слово не значимо. Зато его для меня важны как никогда. Я мечтаю, что все это одна большая шутка. Шутка, которая продолжается. — Ладно, я, так и быть, обращусь к тебе, когда мне снова захочется с кем-то поебаться. Это все? Бежать отсюда. Бежать. Куда подальше. Скорее. Что же я делаю? Зачем я говорю это? Почти спокойно. Не прекращаю усмехаться бездумной, застывшей на лице улыбкой-маской, наблюдая за ним в пол-оборота: — Я очень надеюсь, что завтра, когда ты перестанешь вести себя как баба с ПМС, будешь хоть чуть-чуть сожалеть о своих словах. Зря. Орет теперь так, что странно, как только стеклянные бокалы не лопаются: — Баба, да?! Кто бы, блять, говорил-то, а? Что ты свои кулачки все сжимаешь-разжимаешь? Ударить меня хочешь? Ну так давай! Вот он я! Бей! Женя раскидывает руки в стороны и снова страшно смеется. А я удивленно смотрю на свои «кулачки». Не заметил, но, оказывается, все это время сжимал их так, что ногти местами вогнались под кожу. Опускаю открытые ладони. На пол срывается капелька крови. Не решаюсь вновь поднять взгляд на Женю. Он это трактует по-своему: – Ну, что ж ты? Смелости не хватает? Знаешь, Лисенька… Ты не мужик. Ты просто тряпка. Мне хочется упасть на пол, кричать бессвязно и молотить кулаками от отчаяния. Вместо этого я лишь стою, согнувшись, и с трудом исторгаю из сжатого горла: — Спасибо. Сил нет. Желаний нет. Нас нет. И меня нет. Все как во сне. Да это и есть сон. Иначе просто не может быть. Медленно, очень медленно разворачиваюсь. И начинаю ковылять. Мне нужен. Воздух. Глоток. Воздуха. Я. Задыхаюсь. Но это еще не все. Слова вслед. Удар в спину. – Ой, ну и куда же ты пошел? Пожалеть себя? Поплакать в туалете? Ужасный Женя обидел бедненького маленького Лисеньку… Останавливаюсь и заставляю себя посмотреть на него. Долго не получается. Жмурюсь. Хриплю: — Да ты меня просто как облупленного знаешь, гляжу. Он снова не слышит меня. Не хочет слышать. Только продолжает издеваться: — Или нет. Это ведь для тебя недостаточно пафосно. Так в полной мере не удастся поупиваться своими страданиями. Ты, должно быть, собрался в истерике и наплевав на всех выбежать за забор, весь в соплях и слезах умчаться в лес, — он делает короткую паузу, тяжело дышит. А потом произносит одно предложение. Одно, да. Но перечеркивая разом все, что было между нами. Почти шепотом. — И чтобы тебя там зомбак сожрал… Я же слышу все. Я поворачиваюсь, покачиваясь, как от пощечины. Я будто пробуждаюсь из забвения и все неожиданно становится до предела реальным. Больше не удается смотреть на происходящее как со стороны, ощущать, будто это не с собой. Не могу поверить. Как это возможно. Как он мог. Как?! Понимаю, что качаю головой, из стороны в сторону, не прекращая. Понимаю, как дико выгляжу сейчас. Понимаю, что не менее дико выглядит и он. Даже вижу в нем что-то вроде запоздалого раскаяния. Не знаю. Может, однажды я и смог бы его простить. Простить за то, что он, после всего, что мы вместе прошли, пережили… вот так просто и буднично смог пожелать мне смерти. Может, однажды. Не сейчас. Все еще качая головой, я говорю. Впервые громко и отчетливо за весь наш диалог: — Ну ты и сука… Больше не поворачиваюсь. Пролетаю на раз мимо расступающихся мужчин. Не гляжу на них. Вообще ничего не вижу. Пелена застилает взор. Воздух. Нужен воздух. За моей спиной громко хлопает входная дверь. Но это неважно. Потому что гораздо оглушительнее плотно запирается было приоткрытая для меня дверь в его душе. И открываются было заросшие раны — в моей. Я посмел надеяться. Я посмел верить. Я снова посмел любить. Как глупо. Как напрасно. Вот мы и поговорили, да? Если прежде всегда было не вовремя и страшно, то теперь слишком поздно и слишком пусто. Я снова один, хожу в беспорядочном тумане вдоль бесконечной стены. Больше нет ничего.