Глава 6
26 июля 2015 г. в 05:10
Меня трясет не прекращая. И то, что я с силой прижимаю ноги к груди, нисколько не спасает. Зато удерживает от озвученной Женей оскорбительной, но неожиданно реалистичной фантазии, и не дает метнуться в лесную чащу.
Все же он прав. Во многом. И даже в этом.
Только это не умаляет ужаса сказанных им слов.
Глупо, но я по-детски эгоистично мечтаю, чтобы он вышел ко мне. Сейчас. Чтобы увидел, как мне плохо. Как я задыхаюсь, захлебываюсь. Как мне приходится судорожно и шумно втягивать воздух. Как мое тело ведет и покачивает. Как слезы текут непрекращающимся потоком. Какую боль мне причинили его слова.
Они настолько жестоки, что я даже не могу заставить себя проиграть их в голове вновь, вспомнить, о чем они были.
Я не могу поверить в их реальность.
Я жду его.
Он не может не выйти. Он все поймет. Сейчас, надо дать ему только еще немного времени прийти в себя. Чтобы потом — ко мне.
Он придет, обязательно. Сядет рядом. Обнимет. Или — я его. Так просто.
И может, я до конца не прощу. Не так сразу. Но мы продолжим.
Поэтому, когда за моей спиной открывается дверь, я не нахожу в себе сил на гнилой пафос и мигом оборачиваюсь. Мир сквозь невыплаканные слезы напоминает троящийся калейдоскоп. Смаргиваю, возвращая ему четкость.
После непроглядной темноты смотреть на яркий дверной проем тяжело. Только мне и не требуется делать это долго. Я сразу понимаю.
Не он.
Отворачиваюсь, запоздало испытывая чувство стыда.
За спиной вздыхает Полковник, а потом, не раздумывая, садится рядом со мной, прямо на мокрые ступени, запачканные землей.
Я не хочу сейчас никого видеть. Или чтобы кто-то видел меня. Говорить — тоже.
Всеволод и не пытается. Просто сидит вплотную и греет окончательно окоченевшего меня теплым боком.
Пусть и молчаливое, но присутствие рядом другого человека заставляет взять себя в руки.
Сначала я прекращаю раскачиваться. Затем всхлипывать. Решительно вытираю кулаками глаза и щеки. Дрожь вот только все не унять, но тут старается и стужа, дорвавшаяся до слабо защищенного майкой тела.
Позволяю себе повернуться и посмотреть на него. А он смотрит на меня.
Никто не стал включать на веранде свет. Вместо этого наши лица сейчас освещает тусклый, желтый из открытой двери. Тепло из прихожей не доносится до нас, зато, готов поспорить, вечерний заморозок здорово охлаждает только-только нагретые печкой помещения. Это глупо. Но, мне кажется, это что-то вроде заботы о моих чувствах. Наверняка ведь ясно было, чем я тут занимаюсь и как не хочу, чтобы это видели отчетливо и во всех деталях. Если бы я еще мог чувствовать что-то, отличное от опустошения, то несомненно был бы благодарен.
Сейчас же мне просто хочется… Идти туда, не знаю куда, и делать то, не знаю что. Или хоть просто насмерть замерзнуть, тоже неплохо. Конечно, я так не сделаю. Только вот что буду делать дальше в принципе — не особо ясно.
Да ведь я в этом доме чужой!
Пугающее осознание. Как-никак, а привел меня сюда Женя. Представил как боевого товарища поначалу, потом — как любовника. Или я его так… А теперь? Когда выяснилось, что у нас нет никаких отношений, то вроде как и повода терпеть мое присутствие здесь нет, особенно с учетом существования поселения. Наверное, мне стоит уйти. Туда. Это проще и разумнее, чем восстанавливать свой статус кво, который, впрочем, и до моей позорной истерики был не особо высок в глазах ближайшего окружения, а теперь так и вовсе не станет их интересовать.
Неожиданно на меня накатывает нелепый страх, что Всеволод вышел сейчас ко мне с целью попросить собрать вещи и уйти, не рушить коллектив своими птичьими правами. Как будто бы мне вообще есть что собирать… Не успеваю до конца поверить в это, как звучит опровержение. Полковник печально смотрит на меня и тихо, тепло зовет:
— Елик, пойдем домой.
Домой? Качаю головой, не совсем отчетливо воспринимая услышанное. Мужчина глубоко вздыхает. А потом снова говорит:
— Тяжело оправдывать Женю, и я не стану. Но все же уверен, что он не думает так, как сказал. Просто он весь день был на нервах и откровенно переживал за тебя и отца, вот и…
В голове начинает всплывать наш с ним разговор. Слова снова собираются воедино. Не могу сдержаться. Вскидываюсь:
— Да неужели? Он за меня переживал? Так сильно, что теперь от всей души желает смерти?!
— Елик, ты неправильно понял. Он не желал тебе смерти. Он выражал таким образом опасения по поводу опрометчивости, свойственной тебе.
Возможно, это просто дипломатический ход, но в лице Всеволода я не вижу подвоха. Правда ли я на эмоциях попросту воспринял все слишком неадекватно, исказил смысл? Хочется верить. Но это так сложно. С сомнением в голосе соглашаюсь:
— Ладно. Допустим. А остальное? Мне тоже просто послышалось? Да?
Отводит взгляд, поджав губу. Смотрю перед собой в серые, еле освещенные лужи, пытаюсь усмехнуться, но вместо этого еще один всхлип прорывается наружу.
На моем плече оказывается большая теплая ладонь.
— Ты же знаешь, что, вон, Валеру Женя любит. Сам говорил. А при этом… ему от Жени доставалось гораздо жестче. Он всегда такой. Как на прочность проверяет… — пауза, а затем почти шепот. — Ты конечно не заслужил подобного обращения, и будет понятно, если захочешь прекратить эти отношения. Но я хочу, чтобы ты знал. Что бы между вами с Женей ни происходило и как бы ни разрешилось… Теперь мой дом — наш дом. И твой тоже.
Слушаю его свистящий шепот задержав дыхание. Это важные слова. Но я прекрасно осознаю, что сейчас во мне еще живет нелепая, скорее всего — неоправданная надежда на примирение, хотя я понятия не имею, как такое теперь вообще возможно. Однако пройдет время и, уверен, выяснится, что Всеволод ошибся. Что Женя выразил именно то, что думает. Между нами ничего не было и не может быть, кроме, как он сказал, потрахушек? Конечно, именно так! И тогда… тогда я уйду. Все равно будет невыносимо находиться здесь, рядом с ним. Да и ему самому… Впрочем, наверное, я себе льщу. Это меня будет колбасить. А ему плевать. Плевать на меня сейчас и будет плевать всегда.
Правда ли это?
Тогда почему он готов был пожертвовать своей жизнью, почему спас меня? Почему защищал меня? Почему вообще доверил свое тело?
Да. Это он доверил мне свое тело. Не я ему.
Внезапно для себя переосмысляю контекст некоторых его выпадов. Вот если бы он трахал меня все это время, тогда его слова про суть наших «отношений» были бы не просто оскорбительными. Они были бы непростительными. Я бы имел полное право чувствовать, что мной просто пользовались. Так же… больше похоже на претензию. Ведь это я им «пользовался».
Правда, что ли, так? Не знаю, уже ничего не понимаю.
Исхожусь в кашле, таком, словно хочу выблевать свои легкие вместе с желудком. Это нервное. Полковник решает иначе. Встает сам, хватает меня за предплечье, тянет наверх. Настаивает:
— Ты ведь все еще простывший! По ночам вечно кхыкаешь, а теперь вообще… Как бы не слег со всеми этими глупостями. Пошли давай в дом.
Хочется сказать, что у меня, вон, на щеке швы чешутся и болят, так что какая там разница, простуда — не простуда. Но это неизбежно покажется либо глупым бравированием тем, чем бравировать нечего, либо напрашиванием на жалость. И потом, я прекрасно знаю, что Полковник не уйдет, пока не добьется своего тем или иным методом. Неправильно будет тратить его время на свою бесполезную персону, заставлять мерзнуть. Он и так опосредованно получил мощный заряд негатива по нашей с Женей вине.
Нашей, ага.
Как будто бы нас с Евгением Валерьевичем вообще что-то связывает.
Подчиняюсь и иду следом. Он думает отвести меня на кухню, но я слышу оттуда стук ложек и, опасаясь встречи с Женей, без объяснений прохожу в комнату.
Неверный выбор.
Я понимаю, что он в нашей постели, когда уже слишком поздно отступать. Снова «в нашей», да?
Он не спит; лежит, заложив руки за голову, которую поворачивает на мои шаги. Чтобы тут же отвернуться.
Внутренности переворачиваются. Я застываю.
Так просто и так привычно было бы раздеться, застревая головой в одежде под его фырканье, забраться поскорее под одеяло, вытянуться на мягком матрасе, согреться в теплых объятьях.
Ничего не могу с собой поделать. Из глаз снова против воли текут слезы.
Надо уже что-то решить.
Поворачиваю в гостиную. Не хочу кому-либо мешать и занимать чье-то место, но, боюсь, если я лягу прямо на полу, как подмывает сделать — меня неправильно поймут. Совсем, Елисей, сдурел, скажут? И правы будут. Тем более, есть одно незанятое в качестве спального места кресло у камина. Незачем выделываться. Лучше стать как можно более незаметным. Слиться с мебелью. Раствориться. Исчезнуть.
Подобно зашуганному животному стараюсь поглубже забиться в мягкий угол. Правда, животное это теперь точно знает, что его ссаными тряпками из дому никто не погонит.
Должно быть тепло, а на деле — никак.
Внимая языку огня, в этот раз я успокаиваюсь довольно быстро. Может, все дело попросту в том, что сил нет уже ни на что. Опустошение в полной мере накрывает с головой.
Разглядываю свою руку как бы на просвет. Красная, особенно там, где кожа была бы перепонкой, будь я ихтиандром. Кажется, что почти можно различить фаланги, пястные косточки, их шарнирные соединения… Бесконечно тупо пялюсь на не раз рисованную модель для учебного задания второго курса. Тогда она была другой. Не изуродованной. И хиромант увидел бы в ней совсем иные смыслы. Теперь же… прошлого нет, а будущее — туман, что в хрустальном шаре у шарлатанки и в моей голове.
Время становится почти материей, растягиваясь как тесто, прилипая. Зависит от меня и моих действий. Лучше бы оно было самостоятельным: ретивым конем, испуганной ланью, несущейся прочь. Потому что действий не будет.
В комнату из кухни возвращаются мужчины. Они о чем-то перешептываются, затем кто-то подходит к моему креслу и аккуратно заглядывает в него. Поднимаю безразличный взгляд. Валерий. Видит, что я не сплю. Как-то встревоженно шепчет:
— Тебе надо поесть.
Мотаю головой, отводя взгляд.
— Ты должен…
— Нет, — голос совсем охрип и даже на полтона не снижается. Зато, похоже, звучит так, что срабатывает. Валерий больше не настаивает. Он проводит ладонью сквозь густые волосы, прикрывает глаза, а потом сменяет тему:
— Давай хоть постель тебе расправим.
Еще раз мотаю головой. Но, похоже, это было твердым намерением, а не предложением. Моего желания никто не спрашивает. Как и Всеволод до этого, Валерий просто тянет меня наверх, принуждая подчиниться своей воле и желаниям. Ставит в сторонку подобно манекену, жалкой пародии на человеческое существо. Я бы такого точно испугался, увидь в торговом молле прежде. Раскладывает кресло, застилает его… Понимаю, что стоило бы все это делать мне, но как-то отдаленно и на самой кромке сознания. Мне плевать. Я разглядываю на просвет теперь и вторую руку. Зачем они мне только? Зачем я сам себе?
Валерий заканчивает и выжидательно смотрит на меня. Мне стоит сказать ему спасибо, но я не просил об этой заботе и этом вмешательстве. Я хотел, чтобы меня просто не трогали, оставили в покое. Даже это почему-то так сложно. Он долго молчит, скрестив руки на груди, потом вздыхает, снова берет меня за руку и тянет на постель. Мою. Новую.
Сажусь. Спиной к ним всем. Кажется, говорят еще что-то. Я в этот момент как раз экспериментирую, можно ли как-то перекрыть доступ к звукам, не затыкая уши пальцами. Раздувание изнутри барабанных перепонок не помогает. Но отвлекает. Тоже метод.
Чтобы никто ко мне больше не лез, для вида забираюсь под одеяло.
Они никак не угомонятся: ходят куда-то, перешептываются; раз подкидывают дрова и все становится ярче, чем мне хотелось бы. Да лягте вы уже, оставьте меня наедине со своим захер куда-то спешащим сердцем и опустошающей болью!
Спасибо. Через пару вечностей. Но спасибо. Они ложатся спать. А их пожелание спокойной ночи навряд ли сегодня оправдается.
Треск поленьев не заглушает мое затрудненное дыхание. Стараюсь не дышать вовсе. Выходит скверно.
Теперь, когда никто не мешает сосредоточится на том, на чем сосредотачиваться не хочу, сегодняшний диалог прокручивается из раза в раз. Его пытаются перекрыть все те светлые и, как мне казалось, почти счастливые, ключевые в наших отношениях моменты. А еще какие-то незначительные глупости, которые я и не помнил. Как он, устав копать очередной котлован под фундамент, украдкой тыкается мне в шею и дышит так горячо-горячо; как ворчит, а потом берет ни с того ни с сего за руку, поглаживая костяшки; как говорит все эти его непонятные, завуалированные комплименты, и выходит, что суммарно-то он их мне делал больше, чем я ему.
Нужно выйти в туалет. Второй час как нужно. Уже полчетвертого утра. Иду. И не могу не кинуть взгляд на нашу… его постель.
Что же. Женя прав. Он может без меня. Даже сейчас. Ему удается вот так просто спать; спокойно спать, будто ничего не произошло. И плевать, что нет меня под боком. А я… а я неожиданно чувствую глубочайшую обиду. Все сказанные сегодня слова, с которыми я было примирился, вновь всплывают, как дерьмо, на поверхность. А вместо хорошего — все плохое, что было между нами. Доказывающее, что мне просто казалось. Любовь как одна большая фантазия. Главный вымысел и главная ложь человечества и человеческой химии.
Да нет, конечно.
Я люблю его.
Наконец, именно теперь, честно признаю это перед собой.
Люблю так, что не могу ненавидеть. Даже сейчас.
Обида, да. Липкая, глухая, мурующая внутри себя, кислотная. Запоздалая злость. И любовь, шквальным потоком приносящая вслед за собой прочие, разные, сильные эмоции.
Да плевать, плевать на все! Можно вот так просто забраться сейчас к нему, искреннему и сонному, под бок, а с утра состроить недоуменное лицо, сделать вид, что все приснилось! Просто он заработался, просто…
Но все же. Обида. Все сильнее распаляемая за остаток ночи. Занимает главенствующую партию во всем моем существе.
Настолько ухожу в себя, восседая по-турецки на смятой постели и вглядываясь в привычную за ночь темноту, что понимаю, что кто-то проснулся, лишь когда щелкает выключатель и мои измученные глаза режет яркий свет. Дергаюсь, но не оборачиваюсь. Голова гудит как трансформаторная будка, но этот шум перекрывает скрип половиц. Затем меня окликают. Если уж я все равно даже не пытаюсь маскироваться под мирно спящего, то почему бы мне не отозваться? Оборачиваюсь.
Рядом стоит Вячеслав Андреевич, хмуро всматривается прищуренными глазами в мое лицо; тем же занимаются и остальные, еще не выползшие из своих теплых коконов.
— Ты что, не спал всю ночь?
Не знаю, как я сейчас выгляжу, но подозреваю, что действительно плохо. Отвожу взгляд. Киваю головой.
— И как ты сегодня поедешь в таком состоянии? Придется оставить тебя дома.
Ну да. Мы же еще заранее договорились: если наша разведка пройдет удачно — на следующий день поедем в город. И Глеба они должны были предупредить, что таков план. А я обо всем забыл. Точнее, не думал. А думал бы — и что бы изменилось? Все еще не глядя ни на кого, уверенно опровергаю:
— Нет.
— Что значит — нет? А как…
— Слава, — перебивает врача Валерий и кивком призывает подойти. Что-то шепчет ему. Они уходят на кухню. Больше ко мне никто не лезет.
Я иду в ванную. Шатаясь, прохожу мимо встающего с постели Жени, даже не глядя на него, хотя это очень тяжело дается. Но обида сильнее. И твердое решение — игнорировать. До тех пор, пока он не поймет хоть что-то. Пока словами… жестом, взглядом, хоть чем-то, ну пожалуйста!.. не даст того, что мне так нужно и без чего в противном случае все дальнейшее просто не имеет смысла.
В зеркале я обнаруживаю, насколько же все плохо. Поскольку теперь мне есть с чем сравнивать, точно могу сказать: чисто визуально плохо на чуть меньшем уровне, чем в момент появления в квартире Леонида. Это заставляет меня усмехнуться. То, для чего потребовались нереальные перегрузки, море физической боли, вечное пограничное состояние между жизнью и смертью, между адекватностью и безумием… Всего этого Женя умело добился за один-единственный диалог. Черт, да он мастер! Мастер манипуляции эмоциями. Это было не слишком тонко, но очень… своевременно, блять. Не удерживаюсь от очередной кривой усмешки.
В итоге мы все равно собираемся на кухне. Есть мне омерзительно. Но я ем. Вчерашние щи, вчерашний пирог. Вызывающие лишь горечь и распаляющее полномасштабное разочарование на физическом уровне. Ем, сознательно спрятавшись от Жени за массивным Всеволодом. И ни на кого не гляжу. Вообще восприятие замедленных кадров окружающей действительности отдается болью в висках и резью в глазах.
Напряженную атмосферу мужчины пытаются перекрыть конструктивным и сугубо деловым обсуждением планов, но ни Женя, ни я участия в беседе не принимаем. Понимаю, что должен, но мне просто неинтересно.
Все делаю на автомате: одеваюсь, собираюсь, выхожу на улицу, загружаюсь в вездеход. Думаю, что если меня сейчас на радость Жене примется жрать зомбак, я не особо-то это и замечу, так, краем сознания.
Процессы идут не быстро, но и не медленно, а я вообще где-то в безвременье; это не мое тело сейчас подпрыгивает на каждой кочке. Стараюсь вести себя адекватно моменту, сосредоточиться. Вместо этого просто залипаю на чем попало. На дырявой обивке потолка, на ржавой ручке двери, на неразличимо светящемся сонно-голубом лобовом стекле, на счете, отстукивающем в моей голове такт работы дворников, счищающих снежные хлопья, на повернутой в пол-оборота голове Валерия, выглядывающей темным контуром из-за сиденья, на сложенных в замок и слегка подрагивающих ладонях Вячеслава Андреевича, на Же… Нет, только не на нем.
Еще и утро-то толком не наступает, когда мы оказываемся на подъезде к городу. Снегопад усиливается; униматься, очевидно, не в его интересах. Видимость хуевая. Я лениво обдумываю, насколько же нас сейчас слышно и как быстро на шум сбежится все «население» города, стоит нам остановиться.
Отвлекаюсь на окно, вцепившись в спинку сидения до синевы костяшек. Мы проскакиваем знакомые мне по вчерашнему дню пейзажи, исправно въехав на нужном повороте во дворы и долго петляя по их веренице. Наконец я вижу необходимый нам просвет перекрестка.
И зомби.
Мы подъезжаем вплотную к зарешеченной двери аптеки. Валерий выпрыгивает из машины, открывает огонь. Рискованно, быстро, метко. Ничего не успеваю уловить.
Были зомби — и нет зомби.
Как все просто! Так, что хочется рассмеяться.
Никто не поймет.
Такую бы простоту, да в человеческие отношения.
В дальнем конце улицы вырисовываются контуры. К нам идут еще, кто бы сомневался. Дверь в салон открывается. Валерий впрыгивает внутрь, подхватывает с пола пустой походный рюкзак и одновременно отчетливо произносит:
— Женя, вперед, быстро. Сядешь за руль. Внимательно слушай команды. Елисей. Сиди здесь. В крайнем случае, решайте по обстоятельствам, — отворачивается от меня, кивает приготовившимся Всеволоду и Вячеславу, дает команду. — Все. Пошли.
— С Богом, — последнее, что я слышу от Полковника, прежде чем он выпрыгивает из кабины.
Будто заприметив столько целей сразу и глубоко вдохновившись, фигуры вдалеке чуть ускоряются. Хотя снегопад не дает их толком разглядеть, по дерганным движениям ясно — неживые.
Наши орудуют ломом. В пару ударов Всеволод сбивает замок. Затем проламывают дверь и скрываются в темном проеме.
Я знаю, им нужно минут десять, не меньше. Знаю: кто-то должен освещать помещение, кто-то — быть начеку. Знаю, что руки, как и головы, у них будут заняты сбором материалов. А еще знаю, что зомби окажутся рядом значительно быстрее и пойдут они к ним.
И не дай тот самый Бог, с чьим именем на устах они пошли рисковать жизнями, чтобы эти твари умудрились застать их врасплох.
Зная все это, я не готов сидеть на скамейке запасных. Надо что-то делать. Предупредить эту ситуацию.
Пускай считают заботу об их жизнях крайним случаем.
Встаю, иду к двери.
Женя резко и удивленно на меня поворачивается. Ссоры ссорами, но ему следует знать:
— Я на крышу машины.
— Придурок, стой! — слышу в ответ прежде, чем успеваю хлопнуть дверью. Не думаю об этом.
На задней стороне кузова есть подножка и лесенка, так что подняться не составляет проблемы, да и риска для жизни нет, мертвякам до меня еще сорок заторможенно-медленных шагов. На всякий случай придерживаясь за приваренную к крыше раму для перевозки багажа, я оглядываюсь.
Ну, или я переоценил расстояние между нами. Уже неважно. Пора стрелять.
Просто тир с движущимися мишенями. Сбить корабль. Сбить утку. Сбить зомби.
Раз наши на первый же выстрел не выскочили, то либо им все равно, либо не слышат, либо… Нет, других вариантов нет. Мы ждем и дождемся. А пока…
Мужчины, женщины, дети, старики… Весь асфальт и ступени, все подходы к аптеке оказываются усеяны трупами. Я не разглядываю их, а потому не знаю, какие из них здесь уже давно, а каких я только что самолично умертвил, равно как и не веду счета. Наверное, не так много, но…
Неожиданно из проема выскакивают наши. Тут же слышится гул мотора. Но за ними, след в след…
Как же их много! У нас у всех суммарно хватило бы патронов, но это просто бессмысленно. Бегство — единственный разумный выбор. Который они и сделали.
Но слишком много всего происходит разом. Рука мертвой старушки ложится на плечо Вячеслава Андреевича, возникающего в узком проеме последним. Он, не сбавляя темпа, начинает было оборачиваться. Я опережаю даже это движение своим выстрелом. Мне настолько страшно и одновременно все равно от неверия в реальность происходящего, что я умудряюсь быть относительно метким. Все же слишком далеко. Не убиваю, но, похоже, какие-то мышцы у мертвой отстреливаю, и ее рука повисает плетью, больше не сжимаясь. Мужчины в пару размашистых прыжков оказываются у машины, открывают ее, впрыгивают внутрь, и не успевает дверь захлопнуться, как я слышу:
— Давай!
Мы трогаемся с места. Так резко, что я чуть не слетаю, завалившись набок и начав съезжать. С трудом подтянувшись на раме, цепко хватаюсь за нее, распластавшись между прутьями по крыше и одновременно стараюсь не выронить пистолет. Вроде ничего, но мокрые от страха и снега руки норовят соскользнуть и почти моментально отмораживаются на ветру. Хуже всего на поворотах, когда меня мотает, как мотылька в ураган. Радуюсь, что хоть не по кочкам. Там бы я уж наверняка улетел.
Выезжаем за черту города и вдруг удивительно плавно тормозим. Отдышавшись и продолжая крепко хвататься за осточертевший металл, я свешиваюсь головой за борт. И натыкаюсь на взгляды. Встревоженные. И злые. Все они. Первый порыв на туго соображающую голову — уползти обратно на крышу, так, чтобы не видеть друг друга. Но мы же, блять, не в детском саду! По их выражениям лиц я понимаю, что сейчас мне здорово достанется. Абсолютно к этому не готов и не считаю себя неправым, но это неизбежно. Однако перед этим хочу выяснить:
— Все целы?
— Да, — после секундных раздумий лаконично соизволяет ответить мне Валерий. Выглядит при этом так, что я опасаюсь: то, что все целы — явление временное, и лично я ненадолго таковым останусь. Дав мне оценить всю серьезность их настроя, он жестко командует:
— Слезай.
Ладно. Исполняю. Получается совсем не так ловко, как карабкаться вверх. Замороженные и перенапряженные мышцы плохо подчиняются, и я непременно упал бы, если бы меня не подхватил Женин отец. Чтобы тут же резко развернуть за руку к себе лицом и, угрожающе нависая, не прекращая придерживать, выцедить:
— Больше ты ни на какие задания не поедешь.
— Нет! — вырывается у меня, почему-то испуганное, хотя казалось, что на все сейчас не суть.
— Нет?! — переспрашивает он с такой яростной иронией, какую я никогда прежде от него не слышал.
— Не надо так, — почти шепчу.
Он отпускает меня и резко отходит на шаг. Отворачивается, вглядывается в лесной массив и продолжает тише, но угрожающе:
— Каков был приказ?
Да, я нарушил субординацию. Но я же им помог! Как он не понимает? Зря, но не могу сдержаться и спрашиваю:
— А что в итоге плохого в моих действиях?
Похоже, мой ответ сочли за дерзость. Он поворачивается, впериваясь в меня почти безумными глазами, и орет, умудряясь окропить частичками слюны:
— Я спросил, каков был приказ?!
Стираю с лица остаточные капельки и опускаю взгляд вниз, прикусив губу. Какое-то невероятное огорчение и разочарование. Я, для всех. Стоило все же убежать в лес и избавить окружающих от своей тупости, или что там еще со мной не так? Да все, собственно.
Неожиданно Валерий хватает меня за подбородок. Нажимает рукой, принуждая вскинуть голову. Он обуздал ярость, но ей на смену пришла холодная злость. Зачитывает монолог как приговор:
— Слушай меня внимательно. Ты можешь сколько угодно вести себя как маленький мальчик в обиходе. Но это — не шутки. Мы на задании. Это военные действия. Каждый из нас и без того рискует жизнью. По делу. А ты. Кретин… Должен. Подчиняться. Приказам. Беспрекословно. Хочется тебе того или нет, — наклоняется и заглядывает в глаза, прежде чем спросить как потребовать, — это ясно?
Я обуза для них. Вот что ясно как божий день. Не знаю, почему они вообще взяли меня сегодня, и что бы я сделал с собой, останься один дома… может, потому и взяли. Было видно: Женю тоже не сильно хотели брать. Но оставить нас обоих — это как в игре, где лодочнику нужно перевести на другой берег волка, козу и капусту, а за раз можно уместить лишь одного. Я знаю, кто из нас козел, в этом даже сомнений нет. А роль безмозглого овоща, видать, как раз моя. Только вот в их лодке, к счастью, мест оказалось побольше, и они решили прибегнуть к другому возможному методу урегулирования ситуации: контролю и надзору. Взять обоих и проследить. А потом что-то пошло не так. Я пошел не туда. И этим фактом, а не смыслом самого поступка, так вывел их из равновесия. Я не считаю себя виноватым. Но и они тоже правы. И совестно — мне, а не им. Надо дать понять, что я не такой кретин, как Валерий говорит. Или просто как угодно сохранить за собой возможность быть в их команде и делать дела. Ясно ли мне? Да кристально. Уверенно, больше не шепча, отвечаю:
— Да.
— Что — да?! — почему-то Валерий выглядит сбитым с толку моим ответом. Вздыхаю и говорю более развернуто:
— Я понял, что должен подчиняться приказам.
— И? — он прищуривается и наклоняется, но при этом, кажется, злится уже меньше.
— И я буду им следовать.
Он отпускает мое лицо, и я зачем-то потираю подбородок, за который хватались его пальцы. Он снова отходит, складывает руки на груди и сухо, но не зло, произносит:
— Ты уже подвел меня. Почему я должен тебе верить?
Не знаю, что может его убедить. Потому что я надежный? Нет, для них это определенно не так, они же не знают, о чем я думаю, почему делаю то, что делаю, а видят только некий результат, кажущийся им непоследовательным. Потому что я искренний? Искренность — это скорее как часть моей эмоциональной составляющей, а потому не факт, что они доверятся. Потому что…
— Я обещаю. Вам лично обещаю. Когда мы на задании… У вас больше не будет поводов во мне усомниться. Вы говорите. Я выполняю.
В ответ мужчина тоже вздыхает, качает головой, но ничего не произносит. Так все-таки он поверил или нет? Я с ними? Я все еще часть целого?
Валерий кивком головы показывает заходить всем внутрь. На этот раз Всеволод занимает свое водительское кресло, а Женя оказывается в салоне со мной и снова показно не смотрит. Ну и… пошел он. Как и я пошел в итоге по его «просьбе». Козел. Усмехаюсь этой нелепой мысли-сравнению, только теперь оценив всю шутку подобного отождествления с игрой, но уже вне контекста. Все равно мне очень грустно, обидно и как-то мерзко, а теперь еще и переживаю.
Мои этические метания скоро прерываются, а сердце, работающее с какими-то невероятными перегрузками, ускоряется до предела. Ведь далеко мы не уезжаем.
Перед наизусть выученным мной поворотом на Ям-Григино стоит человек.
Не зомби. Не спящий.
Живой.
Машет нам.
— Человек! — кричим мы с Полковником одновременно.
— Тормози! — голос Валерия накладывается на наши.
Этого указания и не требуется: Всеволод и без того резко жмет на педаль. Чуть не отлетаю в кабину, но мигом вскакиваю и с оружием наизготовку молниеносно выпрыгиваю наружу вслед за Вячеславом. Странно, но, будто заведомо успев договориться, ни Всеволод, ни Женя не выходят наружу. Впрочем, это мало меня занимает.
Я впериваюсь взглядом в незнакомца перед собой.
А он — в Валерия.
Что-то в этом мужичонке меня смущает, но я никак не могу дать себе отчета, что именно.
Внутреннее обоснование приходит чуть позже.
Когда я пугаюсь до глубины души, не понимая, что происходит, а Валерий кидается вперед и берет его в захват… Оказывающийся полуобъятьями.
Незнакомец, похоже, как и я поначалу, решает, что это — атакующий выпад, потому что отдергивается в страхе.
А потом до него доходит. И он вроде бы отвечает.
Вроде бы — потому что когда искренне кому-то рады, то так это не делается. На невербальном уровне все насквозь фальшиво. Но и этого бы я не ощутил. Если бы не видел лица.
Не знаю, может быть, просто у человека проблемы. Может, он думал о чем-то ином. Только вот почему он так напряженно поджимает губы? Откуда такой холодный прищур, не скрываемый и очками в идиотской советской оправе? И, самое важное, откуда, как только он перевел взгляд на меня, увидел, что за ним наблюдают — такое яростное стремление закрыться и попытаться изобразить нечто иное?
Бывает всякое, может, его обуревает радостное волнение от встречи. У меня слишком мало данных, чтобы делать выводы. И все же, распаленный всеми событиями так и не прекращающегося для меня вчерашнего дня, единого с сегодняшним, я выставляю доверие своему внутреннему чутью до предела. Однажды я позволил себе не прислушаться к нему, и чем все кончилось?
Моя параноидальность зашкаливает.
В этом человеке нет ничего особого или примечательного. Он… какое бы определение дать. Жалкий? Жалковатый.
Темные жиденькие волосы с залысиной. Тощий, с заостренным, но одутловатым лицом. Глаза синие и очки эти дебильные. Растрескавшаяся пухлая нижняя губа. Одежда абсолютно не по размеру, впрочем, у многих так сейчас, не показатель. Выглядит пьющим и обыкновеннейшим мужичком лет пятидесяти.
Да что же в нем? Вообще ничего. А у меня на загривке волосы дыбом стоят.
Бред. Просто я измученный. Кругом зомби. А тут человек. Который мне субъективно неприятен по первому впечатлению. Как в свое время тот же Леонид Жене. Вот и вся загадка.
Но я все равно остаюсь на сто процентов уверен: а Валерий-то рад видеть его искренне и гораздо больше, чем незнакомец — Валерия, как сейчас, отстранившись, это пытается ему изобразить.
Очевидно, никому, кроме меня, так не кажется. Женин отец пребывает в полнейшем восторге. С улыбкой он экспрессивно выдает:
— Бляха-муха! Толик! Да как такое вообще возможно?!
Хлопает дверь кабины. На улицу-таки выскакивает Полковник. Спешит к нам, бася:
— Толя! Неужели ты?!
Уже через секунду Анатолий оказывается в очередных объятьях, но на этот раз его реакцию мне проследить не удается. Случайно или специально, но он отворачивает голову в другую сторону.
Уже оторвавшись, он берется отвечать, улыбаясь как-то рассеяно:
— Друзья мои, родные… Вот уж не ожидал так не ожидал.
Несмотря на всю очевидность и некоторых теплых отношений с нашими, и непреднамеренность встречи, даже реплика его, сказанная чуть дребезжащим голосом, кажется мне лицемерной. Может, оттого, что сам бы я в подобной ситуации такими словами ни за что бы не выразился? Но нельзя же всех мерять по себе, в конце концов…
— Что ты тут делаешь? — я рад, что Валерий не теряет головы и задает этот закономерный вопрос.
— Да вот, услышал с утра, как кто-то едет в сторону города, и решил подождать, вдруг обратно поедут. Не прогадал. Это были вы, верно? Вы… вас так много.
На мой вкус, последняя реплика слишком очевидно отдает недоуменным сожалением, но Валерий, весь источая радость и благодушие, продолжает:
— Да… Мы — это еще немного. У нас есть целое поселение!
Строгий, предостерегающий взгляд Вячеслава Андреевича призывает Валерия замолчать, но, к сожалению, тот замечает его лишь под самый конец. Как я понимаю, нашему врачу Анатолий тоже не знаком. А может, он просто всегда начеку. В отличие от некоторых.
Наш новый знакомец не обращает на все эти переглядывания внимания, а только реагирует на слова:
— Вот как?
Что с этим человеком не так? Он словно бы не чувствует, а изображает эти чувства, однажды им научившись. Знает, как надо, и натурально играет. Сейчас он изображал удивление. Округлил глаза, приоткрыл рот. Все правильно сделал, да? Почему он так мне противен…
Валерий чуть мнется, но все же продолжает:
— Да. Выжившим стоит держаться вместе. Если ты хочешь, мы отвезем тебя туда.
— Всенепременно! — как-то без особого энтузиазма это звучит.
— Ты один?
— Остался один. Не спрашивай, — почти натурально и даже грустно. Все-таки есть разница, и теперь, когда я ее воочию вижу, все это представляется мне еще более загадочным.
— Прости.
— Что уже…
Молчат, потом Анатолий спрашивает:
— А ваши?
— Мои далеко, — это все, что говорит Всеволод, и тут же мрачнеет, уходит в себя.
— А мой здесь, — отвечает Валерий и чуть громче зовет, — Женя, ты бы вышел хоть!
Его сын, пригибаясь, появляется в проеме. Спрыгивает и молча кивает мужчине.
— Надо же, как вырос! Я ж тебя совсем мальчиком-одуванчиком помню, — как-то неуместно-воодушевленно отзывается Анатолий, на что Женя морщится. Впрочем, возможно, все дело в наименовании, ведь он сам рассказывал мне, как его в школе дразнили именно таким прозвищем.
Возникает неловкая пауза, которую Валерий спешит заполнить. Обращается ко мне и Вячеславу:
— Это наш старый приятель. Я окончил с ним вместе школу в Москве, а потом мы служили в одной части. Вот здесь. Со Славой вы, наверное, не знакомы, да? Он позже пришел, когда мы ушли уже оба… Нас-то Полковник свел.
— Не знакомы, да.
— Ну, в общем, это Вячеслав. Анатолий, — мужчины жмут друг другу руки, после чего Валерий показывает на меня и так же представляет. — А это — Елисей.
Анатолий с вежливой улыбкой поворачивается ко мне. И она сползает с его лица. Сменяясь… настоящим удивлением? Любопытством? Чем-то еще? Он сжимает губы и, пока мы обмениваемся рукопожатиями, улыбается так сладенько, что меня передергивает. При этом все не отрывает изучающего взгляда от моего лица. Не делает он этого и долгое время после, первым продолжая разговор:
— Так, а куда вы сейчас едете?
— Да, собственно, в поселок.
— Слушайте, а в нашей альма матер-то как дела обстоят? В части. Она же заброшенная стоит. Не были?
— Пока нет.
— А чего так? Там, если никто не позарился, столько всего может найтись. И место… перспективное. Уединенное.
— Вообще мы собирались в ближайшее время туда отправиться, но сначала решили поехать в Бологое за медикаментами.
— Что же, все к лучшему. Зато… Мы, наконец, встретились вновь.
Все это он говорит, зачем-то делая акцент на последнем предложении, не сводя глаз с меня. Выглядит это нездорово. Пугает. Но всем принципиально похуй, будто все нормально. Ладно. Возможно, просто со мной что-то не в порядке. Кажется. Восприму это именно так. Тем более, что он наконец-то перестает на меня пыриться и интересуется:
— Так может, поедем?
Я не въезжаю. Валерий тоже. Он переспрашивает:
— Куда?
— Как куда? На нашу родную военную базу.
— А. Да, думаю, в ближайшее время это стоит сделать. Может, завтра…
— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
Похоже, Валерий от такого поворота приходит в легкое смятение и его изумительно экзальтированная восторженность спадает. Он возражает:
— Так дела не делаются. Мы, конечно, хотим сделать это поскорее, но сначала нужно составить план.
— Ой, да ладно тебе, Валер! Как будто бы ты не знаешь там расположение каждого кустика. Ни за что не поверю. Ты же там с закрытыми глазами пройдешь. А сейчас лишь полдень, — Валерий выглядит смущенным и весь колеблется, и Анатолий откровенно подмазывает, пытаясь в довесок к аргументации подкинуть лесть. — Я же знаю, как ты не любишь тратить ни секунды зазря, все должно идти в ход.
Вижу, как Жениного отца подобное обращение отпугивает и заставляет помрачнеть, однако, чуть подумав, он почему-то согласно кивает и говорит:
— Ладно. Почему нет, в самом деле. Мы как раз в боевой готовности… Только все же сначала заедем домой. Поедешь с нами. По пути и обсудим план.
Выглядит делом решенным, но, к вящему удивлению Валерия, Анатолий возражает:
— Нет. Я не могу с вами. Мне сначала надо к себе…
— В Бологое?!
— Нет-нет, в прежний дом.
— Зачем?
— Собраться, чтобы уже не возвращаться.
— Давай мы с тобой…
— Нет, не надо! Это… Ну, личное. Понимаете? — вздыхает, изображая глубокое переживание и озабоченность, а потом продолжает, потерев лоб и озаряя свое лицо внезапным пониманием. — Давайте так: договоримся с вами встретиться у северо-восточного въезда… ну, скажем, часа через два с половиной? Вы там все обмозгуете, и уже на месте обсудим. Как вам?
Вижу, что нам, причем всем, не очень. Морщатся, хмурятся, но молчат. И каждый выжидательно смотрит на нашего лидера. Его слово… произносится со вздохом и явно нехотя:
— Ладно, давай так.
Тут же заслуживает улыбку в тридцать два зуба с тремя золотыми.
— Договорились!
Вижу, что теперь нашим мужикам тоже как-то неловко, они чуть заметно жмутся и вообще восторг их от встречи со старым приятелем как-то подсократился. Им хочется побыстрее убраться из неловкой ситуации. Причем на этот раз способствует этому Полковник. С легкой улыбкой он закругляет наш диалог:
— Ладно, Толик, тогда не прощаемся и не будем терять зря время, да?
— Да, ребят. Как же все-таки здорово и неожиданно мы встретились, а? Почти ощутил себя как в старые добрые времена…
Нам нечего больше сказать, и мы под его наблюдающе-выжидательным взглядом погружаемся в вездеход и отчаливаем в смешанных чувствах.
Уже в пути, после нескольких минут молчания, обсуждаем все произошедшее. С подачи Вячеслава Андреевича, укорительно покачивающего головой:
— Зря вся эта поспешность. Ни к чему она в таком важном деле.
— Возможно, ты прав. С другой стороны, мы ведь и сами не хотели терять ни дня до холодов, а сегодня вон: снегопад, не прекращаясь, — принимается защищаться Валерий, которому явно неловко, ведь он демонстративно после слов про осадки принимается отряхивать свой китель, хотя все мы сделали это еще при входе, скидывая с плеч и голов ни много, ни мало — горки снега.
— Все равно, странный этот ваш Анатолий. Ладно нам, а ему зачем спешить?
— А он всегда был слегка… Не от мира сего будто. Сам по жизни опаздывал, но при этом всегда на ура предугадывал события. Хороший аналитик он, в общем. Довольно замкнутый, но в целом добрый. Никогда, правда, не мог понять, что он со своим характером делает в армии, — чуть повернувшись, вещает из-за руля Всеволод.
— А мне он очень не понравился. Мне кажется, он не слишком честный человек и определенно что-то скрывает.
Не удерживаюсь от подобной ремарки, хотя моего мнения никто не просил. И, разумеется, неминуемо вызываю волну негодования. Если у Валерия и были какие-то сомнения по поводу поведения своего приятеля, то теперь он попросту об этом забывает и берется читать мне нравоучения:
— Зря ты так. Ничего не знаешь, а ляпаешь. Я вот был с ним знаком больше двенадцати лет, работал бок о бок. Нормальный он человек. Снимал домик по соседству. В гости к нам приходил, Женя должен помнить. С Алисой дружил очень…
Женя, на которого я на автомате смотрю при упоминании, опять морщится, но дергается как от пощечины, стоит ему услышать имя своей матери. Похоже, Валерий это замечает, а может, и без того данное воспоминание слишком уж сильно погружает его в собственные мысли, но всю дорогу до дома мы проводим в молчании.
Добравшись, идем на кухню и, чтобы не терять времени, одновременно с обедом разглядываем подробный план местности на карте. Мужчины все обсуждают и обсуждают что-то, какие-то детали, в какой корпус идем сперва, в какой — после.
Я очень плохо улавливаю. У меня раскалывается голова. Но боюсь попросить таблеток, ведь тогда меня могут решить оставить дома. После моей сегодняшней выходки и последовавшей за ней угрозой я понимаю, что стоит дать хоть повод — и все.
Поэтому терплю. Молчу. Пытаюсь занять себя чаем. Но руки трясутся на кружке, и эту дрожь не унять. Прячу их под стол от греха, оставляя всякие попытки иметь что-то общее с реальным миром.
Зря. Стоит углубиться в себя, и меня тут же охватывает тревога.
Все сильнее и отчетливее перерастая в нефиговую такую панику.
Наверное, я просто себя накручиваю. Но чем больше думаю о нашей встрече с Анатолием и нем самом, тем больше меня пугает и он, и предстоящее нам спонтанное дело. Обоснования с его стороны… Они выглядят для меня надуманными, несерьезными. По сути, их вообще не было. Но почему это заметил один я, со своим-то воспаленным, не отдыхавшим разумом? Почему остальные схавали? Может, как и в случае с Женей вчера, я просто услышал или понял что-то не так?
Уже через полчаса подобных мыслей я не просто подозреваю, я уверен на сто процентов: он желает нам зла.
Ладно, может, все не так тривиально-утрировано. Но по крайней мере у него точно есть какой-то свой замысел, которым он делиться не намерен.
Или же он просто чудаковатый идиот. В этом случае, впрочем, все происходящее тоже не становится особо надежным и радужным. Прокручиваю эти мысли в голове из раза в раз, но они никак не сдвигаются куда-то глубже таких поверхностных измышлений; топчусь на мертвой точке.
И в какой-то момент, встрепенувшись, я понимаю, что отрубился.
А меня оставили.
Меня бросили одного и ничего не сказали!
На кухне уже нет никого.
Обезумевший, плохо соображающий, с дико, до тошноты бьющимся сердцем и в невероятной панике, я бросаюсь в прихожую.
Там и сталкиваюсь нос к носу со всей нашей честной компанией.
При виде их меня отпускает. Но лишь чуть.
Я смотрю Валерию в глаза. Он выглядит встревоженным и хмурится. Спрашивает:
— Елик, все в порядке?
— Нет! — я почти кричу.
Ему это не нравится. Строже и суровее он спрашивает:
— В чем дело?
— Мы не должны ехать!
Он застывает. Потом делает шаг вперед. А я отступаю. К запертой двери на улицу. Чтобы у них не было выхода. Валерий останавливается как вкопанный. Злится, но еще несильно. Начинает:
— Так…
Отлично понимаю, что неадекватен сейчас, что подобным поведением и тоном только подчеркиваю это, но ничего не могу с собой поделать. Меня сжирает страх. Я не могу позволить случиться чему-то плохому. Пусть даже мне просто кажется.
— Мы не должны ехать, — повторяю я, — не сейчас! Не с ним! Я не пущу, ясно! Потом, отдельно…
Не стоило мне брать на себя так много. Если бы я был адекватен. Если бы я спал. Если бы я излагал спокойно…
Так много если.
И так поздно.
Я проиграл эту битву. Уже ничего не исправить. Я сказал сразу несколько вещей подряд, которые в разговоре с Валерием являются очевиднейшими стоп-сигналами.
Стоит ли в этом случае удивляться тому, насколько елейно-угрожающе звучит его голос?
— Вот, значит, как. Вот ты какой на самом-то деле… Предлагаешь мне сейчас подставить друга. Которого, в отличие от тебя, я знаю дай боже сколько лет?!
— Он не друг вам! Вы не понимаете! Я видел его взгляд! Он желает вам зла!
Мои слова — очевидное преувеличение. Я не знаю наверняка. Ничего. Но и поделать с собой, своим страхом, тоже ничего не могу. И окончательно вывожу и без того не слишком-то уравновешенного Жениного отца. Он шипит на меня:
— Доказательства где?!
Только мотаю головой, плотнее закрывая собой дверной замок. Боже, да какие тут вообще могут быть доказательства? «Вангую своим сумеречным сознанием», так, что ли?
Безумец, что я вообще творю? Ради чего?! Зачем?!
Ловлю на себе недоумевающие, предостерегающие взгляды. Всеволод так и вовсе неуверенно пытается оттащить своего разгневанного друга за рукав. Безуспешно. Он лишь отмахивается и, заведясь, выдает новую порцию нелицеприятного:
— Да кто ты вообще такой, чтобы судить других и что-то там вякать, а? — я поджимаю губы, взламываю брови, но упорно молчу, гляжу ему в глаза и не отхожу ни на шаг. Это принуждает его приблизиться и кричать мне уже в самое лицо. — Знай свое место! Я не собираюсь тебя нянчить, выслушивать весь этот бред.
Больно, но я стою на своих позициях и опять повторяю, на этот раз — шепотом:
— Я не пущу вас. Вы не понимаете…
— Так объясни! Ну же! Давай!
Он пытается отпихнуть меня от двери, но я не даюсь. Тогда он тоже, будто экономя силы, перестает кричать, свистяще шепчет мне:
— Христа ради, мальчик, отойди. Иначе я за себя не ручаюсь.
— Нет.
— Отойди!!!
— Умоляю, не надо!
Я никак этого не ожидаю. Хотя должен был. После всех сказанных слов.
Просто пощечина. Мне заезжают ладонью по скуле. Той самой, многострадальной, со свежими швами. Так сильно, что я отлетаю и ударяюсь головой о дверной косяк.
Валерий смотрит на меня абсолютно дико и удивленно, будто не понимает, что вообще произошло и как это вышло. Всеволод что-то кричит. Женя стоит с удивительно круглыми и расширенными глазами.
Больно.
И весьма отрезвляюще. Я резко и моментально прихожу в себя из полусонного морока, в котором пребывал. В одно движение, игнорируя протягиваемую мне руку теперь уже испуганного Валерия, вскакиваю на ноги, открываю дверь и бросаюсь на улицу, не оборачиваясь на оклики.
Снова хочется плакать. Но я этого себе не позволяю.
Неожиданно ясно я понимаю: все кончено. Нет больше нас.
Не только с Женей. Вообще с ними всеми. Я сказал непозволительные слова. Мне в ответ ясно дали понять, кто я есть и кем мне никогда не быть.
А не быть мне никогда равным. Не то, что им. Даже какому-то неприятному мужику с дороги, которого они якобы знают. Шапочно.
Но нет. Это я для них никто. А он — друг.
А я…
Нелепо прячусь в вонючем салоне вездехода. Опасаюсь, что иначе они точно уедут без меня.
Находят меня буквально сразу. Да и что там искать. Они же все это время бежали за мной.
Порывисто все, кроме Жени, впрыгивают в салон, но за шаг от меня замирают как вкопанные.
Смотрят. Я на них.
Валерий решается. Он подходит ближе. Садится рядом на потрепанное сиденье. Ему хватает ума, чтобы не протягивать ко мне руку.
Я вижу, как ему стыдно. Как неловко. И как он, пуще прежнего, непоколебимо уверен в себе. Именно это и сжигает во мне что-то важное. Утверждая в единомоментно принятом итоговом решении, оставляющем в душе удивительную пустоту и апатию, переплевывающую даже давешний страх. Пытаюсь убедить себя, что это всегда так перед прокладыванием нового пути по нехоженому маршруту. И все имеет логический конец.
Вчера случился ужаснейший, нежеланный, болезненный, но логический конец наших с Женей отношений, которые и отношениями-то, как оказалось, по сути не являлись.
А сегодня, закономерное продолжение, я развязался и с коллективом. Коллектив не может, когда его что-то раскалывает. А значит, самое правильное — избавиться от одной из сторон конфликта. На радость всем. Не знаю, пришли ли они сами к этой мысли. Судя по их лицам — нет.
Но я сделаю первое за сегодняшний день правильное и разумное дело. Я им помогу. Никого не принуждая. Никого не травмируя. Решу сам. Скажу. И сделаю.
Валерий все это время наблюдает за мной с непередаваемой гаммой чувств, хмурится, первым начинает:
— Прости. Я не хотел. И мне очень жаль, — отводит взгляд в сторону и приглушенно продолжает, — но ты сам серьезно зарвался.
Молчу, собираясь с мыслями. В этот миг внутрь входит и Женя, катализируя данный процесс.
Не глядя ни на кого, чтобы снова не сорваться, удивительно спокойно говорю:
— Вечером, когда мы поедем в селение. После… дела. Я там останусь.
— Что? — голос Валерия настолько шокированный, что не выдерживаю и поворачиваюсь на него. Он качает головой, а складка между его бровями глубока как никогда. Но я решил. Решил. Точно. Я иду до конца. Не оставляя места сомнениям и неверным трактовкам. Поясняю:
— Останусь насовсем. Жить.
Ну почему они молчат, как громом пораженные?! Почему смотрят на меня так, словно у них кто-то умер? Я не поведусь на это. Я буду сильным. Принесу пользу, да.
Не удерживаюсь. Всхлипываю. Сжимаю кулаки. Никаких слез. Не истерика, а сознательность. Не пренебрежительно: мальчик. Взрослая, самостоятельная личность. Говорю правильные слова:
— Спасибо, что приютили. Это неоценимо. Но я и без того слишком долго пользовался вашим гостеприимством. Более задерживаться повода нет.
— Нет, — как эхом отзывается абсолютно потерянный в эту минуту Валерий, а потом, решительнее, — нет! Ты никуда не уйдешь.
Тоже качаю головой. Я не передумаю и не дам себя принудить к этому. От этого не зависит ничья жизнь. Это решение — не боевое задание. На него не распространяется мое обещание. И значит, ни один приказ. Кстати о последнем. Надо прояснить до конца:
— Я поеду с вами сегодня. Выполню обещание. Приказы. И… это в последний раз. Больше вам никогда не придется сомневаться в моей… лояльности?
— Елик!
Голос Валерия полон отчаяния. Я решительно смотрю ему в глаза.
Не знаю, что он видит там, но не выдерживает долго. Отводит взгляд. Говорит так же сухо, как и я до:
— Мы поговорим об этом потом. Ясно?
Резко вскакивает.
Повернувшись ко мне спиной, произносит одно. Гагаринское, но совсем не предвкушающее. Скорее, на редкость неуверенное:
— Поехали.
Все занимают свои места.
Едем.
В кромешной тишине.