***
Открываю глаза. Все с начала. Только болит сильнее. И холодно неимоверно. И до сих пор темно за окном. Я снова дома. На диване, посреди комнаты, у камина, с жаром освещающего все кругом. Укутан в несколько слоев одеял. Помню все отлично. Помню, что должен был умереть. А меня, похоже, спасли. Тоже снова. Не знаю, что я чувствую по этому поводу. Это не радость. Хотя и умирать больше не хочется. Странно, но я бы сказал, что не чувствую вообще ничего. Пустота. Она не невесомая. Наоборот. Придавливает меня. И нет ни единой причины сопротивляться ей. Поворачиваю голову. За мной следят. Валерий. Лежит напротив. Поймав мой взгляд, он медленно садится. Очевидно, что ему больно. Похоже, не только физически. Глядит на меня. Хочет что-то сказать, да не решается. Вдалеке кто-то переругивается. Голоса приближаются. Мы оба поворачиваемся на них. Уже можно разобрать: — …да, я врач! И я умею лечить. Тела. Не души! Это Вячеслав Андреевич. И он злится. Кто-то, по всей видимости, Всеволод, что-то тихо ему отвечает. Тут Валерий подает голос. Он у него жутко сиплый: — Слава! Споры мигом прекращаются, и мужчины спешно входят в гостиную. Все трое. Смурные, мрачные. А Вячеслав еще и удивительно тепло в сравнении с другими одет, его отросшие с момента нашего знакомства волосы влажно поблескивают. Я не дурак и нет нужды объяснять мне, что это значит. Похоже, именно он нырял за мной в ледяную воду. Вытаскивал. Только, судя по решимости, с какой он, увидев, что я открыл глаза, приставляет стул и садится рядом, очевидно: все равно неизбежно это услышу. Его взгляд сейчас жесткий, но меня это не трогает. Всеволод протягивает ему в руки дымящуюся кружку. Врач в ответ кивает, ни на секунду не разрывая зрительного контакта со мной. Говорит: — Просто чтобы ты знал. Последние три дня я почти не спал, пытаясь вернуть тебя к нам. Сюда приходил Роман. Он сам вызвался. Мы делали тебе переливание крови. Благодаря этому ты смог так скоро очнуться. В поселке лишь в общих чертах знают о случившемся, но очень беспокоятся. И мы беспокоимся. Значит, мы с Романом, можно сказать, кровно породнились. Зачем они вообще так обо мне пекутся? Я ведь ясно дал понять, что мне плевать. Молчу, а Вячеслав, сделав пару глотков, продолжает: — Невозможно описать словами то, что мы все чувствовали. Тогда. И теперь, когда поняли, что ты ушел. Даже Валера, как идиот, кинулся следом. И это чудо, что мы успели. Вопрос о том, кто будет прыгать за тобой, даже не стоял. Это игра на опережение. И это сделал бы любой. Но я оказался ближе. — Мне жаль, — тихо шепчу я. Он прерывается, странно на меня смотрит, а потом так же тихо спрашивает: — О чем именно ты жалеешь? О том, что пытался покончить с собой? Или о том, что тебе это не удалось? — Не знаю. Оба варианта, — а потом еще тише, отведя взгляд, — вообще-то мне все равно. Врач тяжело вздыхает и пропускает пальцы сквозь свои мокрые волосы. Капли срываются вниз, переливаясь в свете пламени. Он задает вопрос предельно серьезно: — Ты будешь пытаться сделать это снова? Понятно, что я запросто могу не отвечать на такой вопрос честно. И понятно, что он мне не поверит. Но я внутренне твердо знаю ответ. Так и произношу: — Нет. Кажется, он удивлен моим ответом. Или той быстротой, той уверенностью, с которой я его дал. Спрашивает: — Почему я должен считать, что это — правда? — Не знаю. Считайте как хотите, — снова смотрю ему в глаза, — а вообще потому, что мне плевать. Я ничего больше не хочу. Слышу всхлип за спиной Вячеслава. Какое это имеет значение… Врач больше не злится. Да и злился он словно не на меня. Зато я чувствую, как он напрягается от моих слов. Наверное, отчаянно придумывает, что сказать. Не знаю. Опять смотрю в потолок, и пустота наваливается на меня все сильнее. Когда он снова говорит, то его голос словно заглушается для меня, пытается пробиваться сквозь вязкую субстанцию: — Пойми. То, что с тобой произошло. То, как ты себя чувствуешь. Все это — ужасно. Но это пройдет. Хотя сейчас тебе трудно поверить. Дай времени решить за тебя. Не спеши уходить сам. Может, в его словах и есть смысл, но я правда не верю. Закрываю глаза. Снова один лишь треск поленьев. Потом какое-то движение. Кто-то прикасается к моему лицу. Дыхание сбивается. Я испуганно дергаюсь. Забиваюсь глубже в одеяла, в угол. Распахиваю глаза. Женя мгновенно одергивает свою руку. Только сейчас я вижу, что выглядит он ужасно. Надломленно. И сам отражает мой испуг. Его голос мнит быть угрожающим, но бесплодно. Слишком дрожит. — Ты не посмеешь больше пытаться себя убить. Ты не станешь искать смерти. Я не знаю наверняка на все случаи жизни. Но сердце остро пронзает жалость. Та же, что уже заставила меня пересмотреть свое решение. Сил глядеть на Женю нет. Да и вообще нет. Снова закрываю глаза. Хочу, чтобы они все ушли и просто оставили меня в покое. Но шепот настойчив. Он молит меня. Да, молит. — Ты должен мне обещать это. Обещай мне! Дурачок. Я ведь уже сказал им: мне все равно. Неужели он этого не понял? Киваю. Больше никто ко мне не лезет. На этот раз я, превозмогая боль, вправду засыпаю с желанием провести так, во сне, весь остаток жизни.***
Они все равно мне не верят. Каждую ночь и как бы невзначай кто-то дежурит. Раз им так хочется — пускай. Мне дела нет. Вообще до какой бы то ни было жизни. Теперь я обретаюсь на диване, но еще чаще — в кресле, приставленном к самому камину. Потому что мечтаю, чтобы вокруг меня ничего не происходило. Чтобы никто ничего от меня не хотел. Мои слова «все равно» доходят до окружающих в первый же день. До всех. Кроме Всеволода. Он так настойчив, так пытается со мной поговорить, сует то еду, то питье, то рассказывает что-то, хотя я его не слушаю, и интересуется, хочу ли я чего, что даже умудряется пробиться до меня и вызвать раздражение. Лениво и неглубоко копошусь в себе, понимаю, что мне холодно, и прошу перенести меня ближе к огню. Он, чуть ли не сбивая ноги, спешно передвигает кресло, подхватывает меня, усаживает туда. В итоге я сижу в нем сутками, завернутый в плед. Но постоянно мерзну. Пялюсь в огонь. Полковник говорит, что я то и дело начинаю раскачиваться, и очень просит не делать этого, хотя бы когда у меня в руках кружка с кипятком. Подумываю ответить, что не очень-то и хотелось вообще что-либо держать в руках и пить, но мимолетный бунтарский порыв почти тут же окутывает привычная апатия, и сил даже на мычание не остается. Периодически то один, то другой пытается со мной говорить. Я их игнорирую. Подчистую. Спустя неделю, а может, месяц, они прекращают свои попытки. Или я просто научился их не замечать, как нет. Не знаю, что я ем, что пью, делаю ли это вообще. Не различаю день и ночь. Иногда забываю, что меня кто-то вообще окружает и кто это. Время бесконечно, однообразно, бессмысленно. Я не думаю ни о чем. Постепенно, или сразу, забываю, что вообще со мной произошло. Просто знаю: что-то. Даже когда пытаюсь заставить себя вспомнить, не выходит. Эти попытки бывают не часто. Постоянно просыпаюсь с криками. Страх и боль не отходят от меня ни на шаг, но мысли и воспоминания о том, с чем они связаны, мгновенно ускользают. Я никогда не плачу. И не улыбаюсь. Сомневаюсь, что вообще как-то проявляю эмоции. Я живу с чувством обреченности. Уверен, надо мной навис злой рок. Это еще не конец. Что-то обязательно произойдет. В такие минуты не ощущаю себя в безопасности нигде. За мной прекращают неусыпно следить, и это почему-то чуть успокаивает. Но когда меня несут до туалета, я краем сознания отмечаю, что ключей больше нет на привычном месте. Не знаю даже, кто меня обычно носит? Надо будет спросить. Через секунду об этом желании я неизбежно забываю. Все серое. Все равно. Нет никаких различий. Однажды приходит Глеб. Странно, но я его замечаю. Наверное, потому что непривычно видеть часть абсолютно иного мира в параллельной реальности. Они все долго о чем-то разговаривают между собой, то и дело поглядывая на меня. Потом Глеб подходит ко мне. Я даже соизволяю посмотреть на него. Его рот открывается, но словно кто-то выключил звук или разделил нас герметичным аквариумом. Сжимает губы. Наклоняет голову набок. Говорит снова. Неожиданно до меня доходит: — Не хочешь узнать, как дела у Леши? Вглядываюсь в него и как тень бесцветно повторяю: — Как дела у Леши? — Он нарисовал почти всех наших. Но никому не показывает. Говорит, только тебе. Прикусываю губу. Глеб внимательно вглядывается в меня, прежде чем держать рассказ далее: — Он места себе не находит. Спрашивает по двадцать раз на дню о тебе то у меня, то у Вячеслава. — А Вячеслав куда-то уходил? — недоуменно наморщив лоб, уточняю я. Глеб хмурится. Не отвечает, а продолжает с неожиданного места: — Елисей. Пожалуйста. Возвращайся к нам. Мы все тебя ждем. Леша ждет. Ему очень плохо без тебя. Перевожу взгляд на огонь. Снова больше ничего не слышу, но сердце почему-то болезненно и противно колышется. Зовет куда-то. К чему-то. Попытки его игнорировать успехом не увенчиваются.***
Я просыпаюсь. Я помню все. От и до. Это никак не хочет меня оставить. Как я вообще мог желать или пытаться хоть что-то из этого вспомнить? Ужас, словно живое существо, наседает на меня, придавливает. Я задыхаюсь. Тело бьется в судороге. Но не могу издать ни звука. Не могу никого позвать. Голос будто обрубили. Пытаюсь успокоить сам себя. Медленно, очень медленно, но мне это дается. Огонь в камине. Наверное, ему и его неровному, но теплому свету я обязан. Не будь его, тьма бы меня проглотила, схлопнулась надо мной, засосала. Так я имею возможность видеть. И это оказывается решающим. А вижу я будто впервые. Себя, например. Откидываю одеяло. На моем теле больше нет бинтов. Только на ногах. Не знаю, когда их сняли. И не знаю, зачем. Грудь, живот, руки — все обезображено шрамами. Они станут мне вечным напоминанием. Мне очень плохо. Я хочу, чтобы все закончилось. Но не хочу умирать. Да и не могу. Я ведь обещал. Жене. Почему я это ему обещал? Где он? Где он был все это время? Сколько вообще прошло этого самого времени? Почему я его ни разу не видел? Неужели ему действительно просто плевать на меня? Оглядываюсь по сторонам. Все здесь. Спят. И он. За стенкой. На той самой постели. Которая была нашей. Пока мы… Пока… Да, ему должно быть на меня плевать. Он ведь сам сказал тогда. Что может без меня. Что… Хотя вокруг меня люди, я остался один. И даже если бы это было не так… Все будет кончено, как только он узнает, что именно произошло тогда. Что меня касался другой человек. Что я глотал его… Чувствую себя грязным. Нестерпимо. Снова охватывает паника. Руки чешутся. И горло, изнутри. Снова чувствую этот вкус. Тошнит. Мне срочно нужно в ванную. Прямо сейчас. Аккуратно, стараясь не разбудить никого, я опускаюсь на пол. Встаю на четвереньки. Я просто туда… и обратно. Они не заметят. Коленки натираются моментально. Но я справляюсь. Еле-еле. Включаю свет, с трудом дотягиваясь. Не представляю, как встать на ноги. Это невозможно. Включаю воду в душевой. Долго поласкаю горло. Никак не избавиться от этой омерзительной горечи. Хватаю с нижней полки, что попадается под руку, сметая что-то по пути. В моей руке мыло. Может, оно поможет? Пытаюсь проглотить его, но это мне не удается. Тогда просто мешаю пенный раствор. Которым меня и рвет. После жадно пью воду. Это все равно не работает. Выключаю душ. Еле перевожу дух. Перед второй панической атакой. Я мерзкий. Я грязный. Я ненавижу себя. Я недостоин ничего. Упираюсь спиной в стенку. Все ползком. Как младенец. А что. Ведь это тоже идея. Да?! Я никогда больше не смогу быть собой. Я ненавижу себя. Боюсь. Мне незачем. Я сломан. Себя мне уже никак не исправить. Но… Я могу быть кем-то еще. Кем-то, кого… Женя сможет полюбить. Кто будет ему нужен. На кого он хотя бы обратит внимание. В отличие от меня. Да. Да. Обязательно. Я стану другим. Стану нужным. Он полюбит. А остальное забудется. Страшный сон, не более. Не было у меня другой жизни. Заживу я только сейчас. Судорожно озираюсь по сторонам. В поисках хоть чего-то. И нахожу. Перевернутая косметичка. Выкатившиеся на пол тушь. Помада. Хватаюсь за них как за спасение. Это логично. Это ожидаемо. Это то, что я давно должен был понять. Они все ведь не просто так меня трахали, правда? Гляжусь в зеркало. Лицо почти сумасшедшее. Это тоже уйдет вместе со мной прошлым. Но для начала нужно кое-что исправить. Я весь зарос. С трудом, но заставляю себя подтянуться, достать бритву из стаканчика. Бреюсь быстро и насухо. На лице возникают ранки. Плевать. Красить губы оказывается просто. Они становятся ярко-алые. Глаза тяжелее. Дрожащими руками, кисточкой намазываю тени. Они больше напоминают синяки. Ничего. Главное — скорее. Красить ресницы щекотно. Чихаю. Кажется, что-то выходит. Но это тело… Очевидно мужское. Не спрячешь. Запоздало понимаю, что у меня нет одежды. Спасает оставленное кем-то длинное синее полотенце. Я обматываю его вокруг себя так, словно у меня есть груди, которые имеет смысл скрывать. Это не просто перевоплощение. Это — гонка, в течение которой сердце стучит бешено и поторапливает меня. Даже не смотрю в зеркало на результат своих трудов. Выключаю свет. Лезу наверх. На мое счастье, все спят. Впрочем, недолго. После яркого света ванной комнаты в темноте я слеп, как мышь. Случайно задеваю рукой пустую стеклянную бутылку, невесть что делающую под лестницей. Она с грохотом и звоном опрокидывается. А я пугаюсь до смерти. И отползаю на кухню, словно это может меня спасти. А от чего, собственно, спасаться? Сам толком не понимаю. Просто такое чувство, будто я совершил что-то ужасное. Слышу, как включается свет. Быстрые шаги. Меня зовут. Пытаюсь отозваться, но получается только кашель. Да и потом, это ведь уже не мое имя… Похоже, они слышат. Включается яркий свет. Щурюсь, промаргиваюсь. Вижу. На пороге толпятся они все. Пялятся на меня в немом изумлении. А я на них. На Женю. Он качает головой. И первым подает голос: — Что это?! Я слышу неподдельный ужас. Все внутри замирает от страха. Неужели не сработало? Заставляю себя ответить, хотя голос дрожит: — Может, я нравлюсь тебе хотя бы так? Он, с расширенными глазами, тяжело дышит. Резко кидается ко мне. Орет: — Вставай! Ничего не вышло. Стало только хуже. Смотрю в пол. Шепчу: — Я не могу… — Не можешь? Не можешь?! А это, значит, смог?! Хватает меня за руку. Силой тащит. А я правда не могу. Падаю на пол. Кто-то кричит: — Женя! Не надо! Тот словно приходит в себя. Поднимает меня на руки. Тащит обратно. В ванную. Молчит. Сдирает с меня полотенце. Мочит его. Смывает то, что я наносил с таким упорством. Затем снова подхватывает. И я неожиданно для себя осознаю, что все это время таскал меня на себе именно он. Но ничего не понимаю. Он заносит меня в комнату. Кидает на мой диван. Затем отскакивает, как ошпаренный. Рычит. С силой бьет несколько раз кулаком о стену. Кто-то опять окликает его в какой-то панике. Я дрожу. Сжимаюсь. Обхватываю колени. Закрываю глаза. Раскачиваюсь вперед-назад. Сейчас, сейчас я вернусь обратно, туда. Как все это время… — Нет! Снова крик. Распахиваю глаза. Он оказывается у моих ног. Падает на колени. Хочу отодвинуться, вжаться в обивку, но он не дает. Обхватывает мои голени. Мне страшно. Я дергаюсь. Он не отпускает. Его голос срывается: — Нет! Не сходи с ума! Не уходи в себя снова! Пожалуйста! Бьюсь еще сильнее, с силой, цепляясь руками за одеяла, за спинку. Он продолжает: — Что, что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Что угодно?! Ничего не получается. Смотрю на него. А он на меня. В нем столько отчаяния. Столько решимости. — Хочешь, я буду хоть всю жизнь носить тебя на руках? Хочешь, пойду убью кого-то? Меня колотит, все нервы как оголенная проводка. А он молит меня. Как божество. — Что-нибудь? Что угодно? Что? Я не могу игнорировать этот тон. Прекращаю трепыхаться. Не понимаю. Но неожиданно для себя очень-очень сильно хочу понять. Одно слово: — Почему? У него дрожат губы. Он почти шепчет: — Потому что… Ты мне нужен. Я не верю. До этого все было так громко. Теперь — так тихо. Мне послышалось. Как не своим голосом утверждаю: — Ты же говорил… что можешь без меня. Он качает головой. Громко втягивает воздух носом. Я боюсь его ответа. И не зря. Все внутри меня ломается, когда его слышу. Я снова посмел надеяться. Снова — напрасно. — Это так. И ты без меня можешь. Все без всех могут. Теперь точно все. У меня больше нет ничего общего с этим миром. Ничего связующего. Он резко дергает меня. Снова громко: — Я не закончил! Да, все без всех могут! Только это не значит, что хотят. И шепотом: — Я не хочу без тебя. Веришь? Ты нужен мне. Верю ли я? Глядя сейчас ему в глаза? Открытые. Испуганные. Мне страшно и самому. Страшно поверить. И это обязывает. А он так хочет… Я не знаю, что должен сказать. Но, кажется, больше не хочу оставаться один в непроглядной безысходности. Она не уйдет так просто. Можно лишь попробовать. Он спрашивал, чего я хочу? Все еще ничего. Разве что — не огорчать его больше. Не бросать. Судорожно пытаюсь придумать хоть что-то и, как обычно, натыкаюсь в своей голове на самое бредовое и нелепое, что только можно было вообразить. Прошу: — Почитай мне. Никогда еще не видел у него такого шокированного выражения лица. Он изумленно переспрашивает: — Что?! Конечно, он не согласится. Отвожу взгляд. Закрываю тему: — Глупость. Забудь. Он мотает головой: — Нет. А потом улыбается. Искренне. Легко. Спрашивает: — Что тебе почитать-то? — Что хочешь. А лучше… самую твою любимую. — Мою любимую? — Да. Он медлит, а потом соглашается: — Ладно. Если найду. Только она очень длинная и совсем невеселая. — А я не хочу веселиться. Ты просто… читай. Он серьезно кивает и отходит к шкафам. Я вроде и бездумно пялюсь в привычное пламя, но апатия не накатывает в полной мере. Боль все еще со мной, однако место пустоты плотно занимает растерянность. На то она, наверное, и пустота; стоило лишь дать возможность, как тут же что-то ее заполняет. Женя возвращается. Действительно с книгой в руках. Он включает невесть откуда взявшийся за моей спиной торшер. Кто-то гасит верхний свет. Садится рядом со мной на диван. Поначалу думает меня обнять. Но я не даюсь. Вздыхает. Не уходит. Кладу руку на обложку, не давая сразу открыть. Разглядываю ее некоторое время. Потом убираю. Киваю ему. Он вдыхает воздух поглубже. Начинает тихим, выразительным голосом: — «День занялся тусклый, серый. Тучи повисли низко, воздух был студеный — вот-вот выпадет снег (…) ». Я внимательно слушаю его. Смотрю на огонь. Потом — на отсветы, играющие на его сосредоточенном лице, в черных глазах… Впервые за это бесконечное время мне почти не страшно.