***
Вячеслав разрешает. Но я уже не уверен, что хочу. А они сидят по своим углам и смотрят на все это как на шоу. Ну, кроме Жени, который теперь решил носиться со мной как с писаной торбой. Самым сложным оказывается просто встать. Я раз за разом пытаюсь и раз за разом падаю. Прямо в его услужливо подставленные руки. Все еще не могу себя убедить в отсутствии пальцев. Когда мои убогие обрубки плотно заматывают бинтами, становится легче. Пусть с болью, пусть представляя, что я не калека, пусть шевеля несуществующими жилами, но я стою. И умудряюсь пройти до самой арки прежде, чем начинаю в буквальном смысле валиться с ног от усталости. Ума не приложу, как я вообще в своем суицидальном порыве исхитрился дойти до реки. Женя придерживает меня, я утыкаюсь лбом в сгиб его локтя и едва дышу. Пот течет ручьем. Он наклоняется ко мне и с тем торжеством, которое по идее должен был бы испытывать я замест своей глухой отрешенности и непонимания, нахрена вообще пытаюсь, произносит: — У тебя получилось! — Сомнительное достижение… — Давай ты теперь отдохнешь? — Нет. Я муштрую себя еще долго. Результаты есть, но выдыхаюсь быстрее, чем достигаю желаемых. В итоге Женя уговаривает меня чередовать чтение и тренировки. Так проходит три дня. Мы доходим до середины книги и, мне кажется, я разгадываю, почему она его любимая. Главный герой ощутимо похож на него. Странно, но это здорово помогает понять самого Женю, словно заглянуть в его душу. Когда-то за эту возможность я бы многое отдал, а сейчас лишь… беру к сведению? Снова чувствую. Эмоции прорываются. Иногда. Они противоречивы. В основном — глухая обида. Я не могу сказать, что хочу, чтобы окружающие испытали то же самое, что довелось мне. Потому что сказать так значило бы признать себя кем-то совсем ужасным. Но отголоски этого находят место в моем сердце. Как и мысль о том, что в тот момент они все, все до единого меня бросили. Какая разница, что потом? Тогда я был один! В то же время я рад, что они живы. И мне жаль не только себя, но еще и их. Странно, но особенно Валерия. Потому что прекрасно понимаю: он до конца жизни будет винить себя. Иногда злорадствую над этим, потом — ненавижу себя. Но на разговор не иду. Хотя вижу его взгляды. Голос разума заставляет подавлять низкие мысли, но когда я так делаю, пытается вернуться апатия. Странная внутренняя борьба отнимает уйму сил, но ни к чему толком не приводит. Ведь я не знаю, за что сражаюсь. Начинаю ходить. Едва-едва, со стонами, как старик, хватаясь за стены. Но сам. Настолько приемлемо, что Женя, чуть ли не задницу мне подтирающий, смиряется с моим настойчивым требованием пойти в санузел самостоятельно. Долго гляжусь в зеркало. Руки трясутся от бессильной ярости и сожаления по себе самому. Вид жалкий, и более: я урод. Пусть так. Пусть в шрамах. Но больше никому не позволю считать себя «миловидным» или «женоподобным». Резко и зло озираюсь по сторонам. Нахожу то, что искал. Не совсем того размера, правда. Маникюрные ножницы. Вжик. Падает прядь. Вжик. Еще. Тупые. Долго себя кромсаю. И столь же долго придирчиво изучаю результат. Непокорные, лохматые, короткие, криво-косо — на голове. Длинные, успевшие было дорасти до низа лопаток — на полу. Из пидора волосатого стал просто пидором. Пяткой собираю в кучу пряди, которых я лишился по своему собственному неожиданно накатившему решению, но нагнуться за ними не решаюсь — шрамы на солнечном сплетении от таких движений мигом прихватывает, и чтобы отпустило, приходится лежать не шевелясь по меньшей мере час. Уберутся. Не так уж и много я от них прошу. Не пальцы себе резать. Пока мое существо не заполонила паническая агрессия, выскакиваю из ванной и иду в комнату. Женя вскидывает взгляд, который тут же меняется с дружелюбно-выжидательного на испуганно-разочарованный. Вслух же произносит просто нейтральное: — Балда. Ты мог просто попросить, и я бы подстриг тебя нормально. Чтобы не расплескать свою кислотную злость, не говоря ни слова в ответ, прячусь в одеяле и прекращаю на что-либо реагировать, прожигая дыры внутри ненавистью ко всему, включая себя самого.***
Почему хуже всего по ночам? Так невообразимо и тошнотворно, так липко и ноюще? Я научился просыпаться без крика. Я научился ходить. Я… грязный и давно не мылся. Это какое-то помешательство. Навязчивая идея. Бесполезно искать духовного очищения через физическое. Но я с маниакальным упорством тащусь в предбанник. Опять. Не включаю свет. На ощупь, трясущимися руками выкручиваю оба крана. На этом силы оставляют меня. Оседаю на пол, обхватив голову руками. Холодной воды слишком много. Даже не отползти от этих струй. Задыхаюсь, хотя вода и не мешает дышать. Принимаюсь раскачиваться, словно это может меня хоть как-то успокоить. В этом есть привычное, да. Но вместо погружения в никуда я погружаюсь в себя. Я один. Я снова там. Привязанный. Мне не пошевелиться. Слышу раз за разом каждое слово. Приказы. До бесконечности. По кругу. Я… Руки хватают меня. Я кричу. Пытаюсь вырваться, отбиться. Безуспешно. Сдаюсь. Только все наоборот. Из ледяного сумеречного Ада я оказываюсь на свету и в тепле. Время пошло вспять? Так не бывает. Идиотизм, но такая нелогичность заставляет меня прийти в себя. Я сижу. В ванной. На скамье. И кто-то аккуратно растирает меня полотенцем. Поднимаю глаза. Валерий. Спешно снимает с себя халат. Накидывает мне на плечи. Сейчас, когда он смотрит на меня так, я не могу чувствовать жалость к себе; она вся уходит на него. Я не разговаривал с ним. С того самого дня, как он приказал мне остаться, чтобы… Он тянет руку к моему лицу. Я вздрагиваю, слишком неожиданно выходя из воспоминаний. Отдергиваюсь, как от удара, да и в самом деле его опасаясь. Он резко ее отводит. Прячет за спину. Вглядывается в меня с непередаваемой болью. А потом я слышу его голос. Такой надорванный. Такой эмоционально сломленный. — Расскажи мне все. Пожалуйста. Нет! Как он может просить о таком! Мотаю головой. — Елик! Умоляю! Расскажи! Раздели со мной! — Нет… — Ты же тонешь в этом! Тебе это нужно! Так должно стать легче! — Не надо… — Я же вижу, как это бьется внутри тебя! Каждую секунду! Расскажи мне! Чем больше он наседает, даже физически надо мной нависая, тем слабее моя решимость. Все это сейчас так близко к поверхности, так живо, что готово в любую секунду или сорваться с губ, или сорвать меня под корень. Я переживаю на «репите» это в одиночку. Если с кем-то поделюсь — ничего не изменится. Боль слишком сильна. Она непременно заберет на свою сторону любого, кто услышит. Или… меня возненавидят. Скажут, что сам виноват. Плюнут. Бросят. Я стану мерзок им так же, как сам себе. Я переживу это от кого угодно, плевать. Только не от Жени. Он никогда не должен узнать. А Валерий? Конечно, он отвернется от меня. Тут же. Счастье, если не ударит опять. Да, я не могу его простить. Пока нет. Ведь это было его решением. Не могу сказать, что оно было неверным; как бы я сам поступил? Да так же, наверное. Но оно было его. Разделить с ним свою боль? Это кармически честно. И слишком лично. И для меня. И для него. А значит, он не справится. Как не справляюсь я сам. Я даю шанс ему отступить. Шепчу, наполняя смыслом: — Только не вам… Он весь зажимается от этой фразы, но моментально расправляется, расщепляя меня новым уровнем своей дикой внутренней боли. — Пожалуйста! Одно простое слово. Меня охватывает отчаяние. Меня подстегивает жгучая злость. Я сдаюсь. Закрываю глаза. Вижу все. До мельчайших подробностей. Начинаю говорить. Даже не ему, а просто проживая заново, как делал это уже десятки раз до. Потому не стесняюсь. Существую в этом. Тону, да. Моя речь жесткая и рубленная. Как и тот ужас, что я пережил. Жесткий. Рубленный. Я. — Когда вы ушли, я заранее знал, что обречен. Гнал это. Но знал. Пристально следил. Но услышал шум из коридора. Зомби… я убил его. Замешкался. Он подошел сзади и ударил чем-то. Очнулся уже там, примотанный проволокой. Я кричал. Но он быстро меня заткнул. Закурил. Затушил окурок о шею. Курение, оказывается, вредит здоровью, знаете? Он сказал, что будет делать так каждый раз, когда я не буду его слушаться. Потом… Я не решаюсь начать. Вопреки очевидной логике открываю глаза. Валерий напряженно следит за мной. Не знаю, почему, но я не могу сказать это так. Про себя. Ему — тем более. Но мне нужно знать. Знать сразу. Имеет ли весь дальнейший рассказ после того, что я скажу сейчас, смысл. Или можно закончить и разойтись. Когда честное сопереживание сменится на откровенное отвращение. Говорить тяжело и страшно. Но я заставляю себя: — Потом он сказал мне отсосать у него. Глаза Валерия, обычно прикрытые до прищура тяжелыми веками, комично расширяются, брови взлетают вверх, дыхание учащается. В другой момент такое выражение показалось бы мне забавным. Сейчас я даже не могу оценить эмоциональный окрас этой мимики. Он уже понял, что было дальше, не так ли? Я не стану замалчивать. Он хотел знать? Пускай знает. — Как думаете, я согласился? Он молчит. Меня это бесит. — Вернее, вопрос надо поставить так: как быстро я согласился, да? Не хотите задать его мне? Теперь он сжимает глаза. Сжимает губы. Нет, слушай меня! Ты сам этого хотел! Слушай. — Называл меня своей умницей и конфеточкой… Он закурил снова, поднес вот сюда, — я нарочно не именую, показываю на место, где у меня вместо соска теперь набухший красный рубец, чтобы Валерий открыл глаза. Он это делает, смотрит на меня с ужасом. Я продолжаю, — а потом затянулся. И сделал так еще раз. Я слабак. Я сам не заметил, как начал кивать. Он содрал со рта кляп. Я кричал и не мог остановится. Но он же предупреждал меня. И ударил ботинком. Снова показываю на себе. Вся длина солнечного сплетения усеяна многочисленными крошечными шрамиками, пунктирными линиями визуально сливаясь воедино. — Достал еще сигарету. Я… Как быстро оказалось это — сломать меня. Легко. Действительно, что это такое для какого-то там педика, отсосать другому мужику? Раскрыть свои «мягкие губки», чтобы занять «крикливый ротик». Я смеюсь впервые за все это время. Истерически. Как человек, никогда в жизни не слышавший смех. — Елисей… — Валерий зовет меня, не переставая качая головой. Не даю ему ничего сказать, перебить себя. Продолжаю. — Он заставил меня глотать… Потом меня стошнило. Больше уже ничто не имело смысл; просто не могло. И сейчас тоже. Но я спросил зачем-то. «За что?» Вы знаете, ему нашлось что сказать. Снова заткнув мне рот, он… Начал с того, что я сам весь день этого добивался. Что просил его взглядом. Потом… Он сказал: «Ты ведь Валерина сучка, да?» — Что?! — его лицо абсолютно шокированное; он морщится так, словно ему приходится сильно прислушиваться, чтобы хоть что-то услышать или разобрать. — Я тоже не понял. Сначала. Качал головой. Не понимал, что вообще услышал. Он ударил еще раз. Чтобы не лгал. И спросил, — мои губы кривятся, мой мозг призывает затормозить, но я цитирую, слово в слово, — «скажи, он зовет тебя Алисонькой, зовет тебя своим Лисенком, когда кончает в тебя?» Я снова страшно, даже на свой слух, смеюсь. Снова не чувствую ничего. Валерий раскрывает рот так, словно начинает задыхаться, дергается. Не хочет верить. Принимается бормотать: — Нет… нет… Затыкаю его. Перебиваю еще одной репликой, врубленной в подкорку наизусть, сияющей там синим пламенем: — «Всегда второй… Какая разница! Я, я буду звать тебя так. Алисонька! Как же это сладко — наконец обладать тобой». Его ладони трясутся. Его мышцы на шее напряжены так, будто судорогой свело. Я сам почти спокоен. Я продолжаю. Суше. Кратко. Излагая факты. — Дальше он говорил со мной как с ней. Все больше сходил с ума с каждой фразой. Рассказывал, как все это время ее любил. Как пошел в армию к вам и переехал к вам, хотя ненавидел все это, чтобы быть ближе. Чтобы знать все. Как ненавидел вас и Женю, желал вашей смерти, но не смел, потому что она вас любила. Что никогда не прекращал о ней думать, даже когда спал со своей женой. Что все это время после того, как все началось, как погибла жена… Жил в вашем доме. Сжег ваши фотографии, Женины рисунки. Все это время был «с ней». Но услышал, как кто-то едет. Вышел на дорогу. И увидел вас… А потом — меня. И… «Это было как провидение». Перевожу дух и закрываю глаза, опустив голову. Сил смотреть на мучения Валерия нет. Стыдно, но я думал в недрах подсознательного: может, это даст мне что-то вроде внутреннего злорадного удовлетворения. Нет. Только хуже. Он страдает сейчас, его нутро горит на костре, озаряя этим едким пламенем мою душу, коптя ее пуще прежнего. Надо закончить: — Снова говорил и говорил о вас. Что во всем ваша вина. А потом сказал, что раньше он всегда боялся, а теперь ему нечего терять. И он отомстит. Потянулся к пистолету. Но увидел мои ноги. И закричал, что я его обманываю. Что у нее были маленькие стопы. Потом… что все исправит. Взял тесак. Дальше… Вы сами видели, наверное. Повисает тишина. Прорезается стоном. Потом слезным бормотанием: — Прости меня, мальчик! Мой мальчик… Прости… Я так виноват… Это… Смотрю на него. Он покачивается. Как и я прежде. Закрыв глаза ладонями. Мотая головой. Снова стонет. Мне не стало легче. И я не могу на него смотреть. Так еще хуже. Отворачиваюсь. Сердце подпрыгивает и замирает. Я думал, наш разговор приватен? Да с чего бы! Какой я дурак! Все! Они все здесь! Вячеслав, всем телом опершийся о стену, запрокинувший голову и сжавший глаза. Всеволод, беспорядочно пропускающий волосы сквозь пальцы. И Женя. Стоит столбом. Абсолютно безэмоционально. Смотрит на меня. То, что он слышал все… Это так отчаянно ужасно, что сознание, отказываясь воспринимать, ставит блок. Заставляет криво усмехнуться. Что ж, пускай. Пускай знает. Так хотя бы честно по отношению к нему. Не как у него с женой вышло. И ходить я сам теперь умею. А читать… так и вовсе давно. «Хотя бы честно, хотя бы честно», — бьется мысль в голове. Неубедительная. Когда он начинает двигаться, я настолько к этому не готов, что понимаю, лишь когда он уже оказывается подле меня. Дальнейшее не воспринимаю вообще. Я позволяю все. — Пойдем, — тихий шелест. Берет за руку. Послушно встаю. Иду следом. Запинаюсь на лестнице о ступень. Мир взрывается болью. Потом я уже на руках. В полутемном помещении. Он кладет меня на постель. Нашу постель. Ложится рядом. Притягивает к себе и накрывает нас. У меня перед глазами прыгают круги, и я сильно сомневаюсь в том, что происходящее реальность. Иначе бы обязательно сбежал. Вместо этого позволяю себя гладить. Почти возвращаюсь в прошлое. Навсегда утерянное, не успевшее стать ностальгическим, но почему-то все равно неуместно счастливое. Он ничего не говорит. Я не знаю, что он думает, что написано на его лице. Он пользуется моим беспомощным недоверием, а я пользуюсь тьмой. Не холодной и пронзающей. Теплой и понятной. Родной. Женя. Родной мой. Сейчас я усну. Сделай все, чтобы не проснулся.***
Ну конечно, нет. Даже если бы он умел читать мысли — все равно нет. Мне странно тепло и мягко. Открываю глаза — и вот она. Реальность. На тебе, Елисей, мордой об асфальт. И валуном сверху. Женя прижимает меня к себе. И он не спит. В этом я убеждаюсь, когда пытаюсь вырваться. Куда мне против его легендарного захвата? Да еще после того, как он наверняка накачал себе руки, ежедневно таская меня туда-сюда более двух недель. — Пусти. — Нет. — Пусти! — Нет, Елисей. Я никуда тебя не пущу. Потому что ты – мой. — Я… Зачем ты это делаешь? — Что? — Ты ведь все слышал… — Да. Я все слышал. И? — Тебе ведь мерзко, правда? Ты знаешь, что он ко мне прикасался. Ты сам теперь… никогда… — Ты хочешь, чтобы я к тебе прикасался сейчас? В качестве доказательства. — Нет!!! — А как мне еще тебе наглядно продемонстрировать? Так не получилось… Пытаюсь воззвать к его разуму. К его мнительности и щепетильности, пестуемой годами. — А если я заразен теперь? СПИД, гепатит, что угодно? — Да срать мне на это. Значит, и я буду. — Женя! — Я сказал тебе, что ты мой. И что ты мне нужен. Что еще непонятного? — Женя… Он кончал в меня… мне в рот… — Я понял и с первого раза. Тебе доставляет удовольствие обмусоливать эту тему? Я не знал. Тогда можно и еще раз, конечно… Его голос такой злой и угрожающий, что на меня действует. Мы молчим, а потом я тихо и печально предпринимаю еще одну попытку: — Откажись от этого всего. Зачем тебе я? Я никогда не буду прежним. Никогда не буду счастлив больше. Ты не обязан… — Я прекрасно знаю, что не обязан. И никакое чувство долга не заставило бы меня быть с тем, с кем я не хочу! — Я не смогу дать тебе… — Чего? Ну чего ты не сможешь мне дать? — Ну вот даже хотя бы… Секса? Я не уверен, что… — Значит, будем следовать классической для европейских образовательных учреждений модели поведения, основанной на любви к античным учениям. Его витиеватая фраза сбивает меня с толку и приводит в замешательство. Переспрашиваю: — Э-э-э, что? — Искренняя мужская платоническая любовь. Слыхал о такой? В викторианской Англии активно практиковалась в Кембриджах и прочем, считалась высшей ценностью и была в почете у студентов. Хуйня, как по мне, основанная на трусости и пуританской морали. Но ради тебя я готов поверить и в это. — Почему? — Ты дурак, что ли, или правда через пять секунд все забываешь? Что я там тебе говорил, а? Давай, разучивай уже наизусть. Повторяй. Елисей нужен Жене. Женя хочет быть с ним. — То есть, тебе правда все равно, что он… что со мной было? Мои слова заставляют его замереть; его скулы краснеют, а глаза опасно сужаются: — Все равно ли мне? Все равно ли мне?! Ты… точно дурак! И идиот! Конечно, мне вот просто срать! Мне настолько срать, что я не задыхался каждый день болью, глядя на тебя и еще не зная всего. Мне настолько срать, что я не носил тебя на руках и не читал тебе то, в чем бы даже и признаться постеснялся! Мне настолько срать, что я не слушал сегодня всю ночь вместо сна твое дыхание, боясь, что поутру ты проснешься и уйдешь от меня! Искренне признаваться в своих чувствах? Это не к Жене. То, что он делает это сейчас… или, скорее, то, как он делает это сейчас, пробирает меня до самого основания. Но у меня нет для него ответных слов. Я просто прекращаю вырываться. Расслабляюсь. Поднимаю взгляд на окно. Снова, а может — все еще свирепствует снегопад. Только я его больше не боюсь. Я хочу выйти ему навстречу. — Расскажи мне, что было. Вопреки обыкновению, Женя не переспрашивает иронически-печально и не пытается увильнуть. Просто претворяет мою просьбу в жизнь, рассказывая как уже начатую и прерванную с какого-то места историю: — Дошли до казарм. Сходили плодотворно во всех смыслах. Зомби было предостаточно. Нашли ключи от арсенала и еще кучу всего. Хотели сначала сразу за оружием пойти, да вот только отец себе места не находил и предложил сначала зайти к вам. Конечно, он не думал, что будет так… Вообще без понятия, о чем он думал. Мы вернулись. Сначала увидели труп. Потом не увидели вас. Началась паника, конечно. Отец был уверен, что ты бы его не ослушался, значит, должна быть причина. Я… тоже. Мы звали вас. И… дозвались. Он откликнулся. Раньше, чем кто-то успел сообразить — выстрелил в отца. Еще раз. Собирался еще, но, спасибо твоей забывчивости, патроны кончились. Отец упал. Затем, — Женя делает паузу, глубоко вдыхает, и я чувствую, как ускоряется ритм его сердца, — этот обратился. Кинулся на нас. Я думал, он убил отца, если… Разнес твари бошку. Но нет. Отец… был жив. Он поднялся и первым рванулся к подвалу, откуда… этот… вышел. Тогда я думал, раз отец жив, а он обратился, что… Женя снова сопит, потом прижимает меня еще плотнее, так, что мои шрамы отвечают ноющей болью, но я терплю и жду, когда он соберется с духом, что происходит довольно скоро. — Я думал, что потерял тебя. Не как до этого: тупо, по своей вине, но еще поправимо. А насовсем. Что это ты умер. И когда мы вбежали в подвал. И я увидел тебя… Все в крови… Отец просто осел на пол, и я никогда еще не видел у него такого взгляда, даже когда умерла мама. А потом я понял, что ты жив… Они кинулись тебя выпутывать, но ты пришел в себя и стал биться, как птица в силке. Моя глупая, глупая птица… Женя смолкает. Перехватывает мою ладонь, сжимает, переплетая наши пальцы, подносит к своим губам и целует ее, а потом вверх, по шрамам. Так трепетно, словно это не кости и плоть, а легкие перья, которые он боится повредить. Только зачем, ведь я и без того никогда не смогу летать. Мы не говорим друг другу больше ни слова. До тех пор, пока не встаем с постели, чтобы поесть, а после он принимается читать. Я не счастлив, не рад, не бесстрашен. Мне просто привычно. Словно бы я, всегда такой идиотски-эмоциональный, разучился чувствовать.***
На следующий день меня ждет сюрприз. Вячеслав Андреевич возвращается с ночного дежурства. Не один. Я как раз успеваю умыться и теперь, восседая на диване, ожидаю, когда с тем же закончит и Женя, мы наскоро позавтракаем, а после события войдут в обычное русло. Поэтому, когда кто-то заходит в комнату, даже не реагирую на это, пока не слышу неуверенный голос: — Здравствуйте? — Привет, Леша, — звучит ответ от Валерия. Медленно и не веря ушам, я поднимаю свой взгляд. И не верю теперь еще и глазам. Леша. Это он. В потертых синих джинсах и обвисшем сером свитере. С отросшими волосами. Глядит прямо на меня. А я на него. Немая сцена длится недолго. Он делает медленный шаг, еще. И стартует с места, бегом, напрыгивает на меня. Стискивает в болезненных, крепких объятьях. Впервые позволяет себе сильные, открытые эмоции. Леша плачет мне в шею, а я в ужасе придерживаю его трясущееся тельце и не знаю, что мне делать. Оглядываюсь по сторонам в поисках поддержки. И Вячеслав, и Валерий отчего-то приглушенно улыбаются, как придурки. Психи! У мальчика истерика! Ему успокоительное нужно, помочь срочно! А они, блять, лыбятся! Входит Женя. Смотрит удивленно, замирает. Он тоже мне не помогает. Почему они всегда бросают меня одного, когда так нужны?! Что мне делать, что?! А Леша начинает шептать, горячо, перемежая всхлипами: — Пожалуйста… Никогда не умирай… Никогда не умирай! Слышишь? Я тебе не прощу! Обнимаю его крепко в ответ, чуть заваливаюсь и теперь сам утыкаюсь в его грудь. Само собой из меня начинает литься: — Леша, Леша, не надо, все хорошо. Я живой. Видишь? Живее некуда! Никуда я от тебя не денусь. Пожалуйста, ты только не плачь. Он и правда постепенно прекращает, отстраняется, но не отпускает меня. Только освобождает одну руку, чтобы кулачком вытереть глаза. Смущенно озирается по сторонам и так, словно очень сильно провинился в чем-то, приветствует тех, кого увидел только сейчас: — Здравствуйте, Всеволод Александрович! Здравствуйте, Женя! — Здравствуй, Лешенька! — с заразительной улыбкой отвечает Полковник, пришедший на шум из кухни; в такие минуты кажется, что этот человек просто не умеет долго унывать, хотя на самом деле я помню, как беспросветно, но скрытно он страдал по своей семье. Женя наконец подходит к нам, усаживается на диван и протягивает Леше руку, которую он радостно пожимает. — Вот что, мальчики, давайте завтракать. С этими словами Всеволод исчезает в проеме, а когда появляется вновь, то несет с собой блюдо с пирогом. Затем бегает туда-сюда за чаем и домашним овсяным печеньем. И вот, мы сидим все вместе вокруг стола. Едим молча, но в каком-то семейном уюте. Я уже не помню, когда в последний раз мы собирались вот так, за одним столом. И когда я чувствовал вкус того, чем набиваю желудок; вообще понимал, что это из себя представляет. Не до конца отдаю себе сознательный отчет в том, что изменилось и почему вдруг начал, но ведь начал! Оказывается, вопреки обыкновению, не я ем медленнее всех. Юное создание у меня под боком очевидно не знает, за что и хвататься: за пирог или за меня. Это вынуждает меня с улыбкой попытаться донести до него: — Леш, я правда никуда не денусь. Ты можешь спокойно отпустить меня и нормально кушать. Он супится в ответ, но только еще крепче хватает меня. К моменту, когда он заканчивает со своим куском грибного пирога, все уже давно переходят на сладкое. Я слишком долго чувствую что-то и начинаю испытывать от этого дискомфорт. Поворачиваюсь к обычно всегда открытому и зажженному камину, но с сожалением обнаруживаю, что дрова давно прогорели, превратились в угольки. Все равно упорно пялюсь туда. Как издалека доносится увещевание Всеволода: — Леша, кушай еще печенье. — Нет, спасибо. — Не хочешь больше? — Нет, просто… Елисей не ест. Мое имя выдергивает меня в реальность. — Леша, тебе не обязательно делать… или не делать все то же, что и я. — Ты не любишь овсяное печенье? — невпопад спрашивает он. — Да нет. Вообще-то очень люблю. Просто… Спасибо тебе, Экзюпери, за бессмертные истины, выведенные в формулу. Я в ответе за того, кого приручил, да вот только посмел забыть об этом. Упивался своим собственным эгоизмом, лелеял свою обиду, пестовал гнев, думал, что все мне должны, и какое же все люди говно на блюде. А в это время он, маленький сильный мальчик, ждал меня. И вот кто из нас после этого то самое говно, а кто — настоящий человек, если вдуматься? И как я могу сказать Леше сейчас, что для меня ничто, по сути, не важно? Как ему это объяснить? И, главное, зачем? Своей искренней, недоуменной и чистой заботой, располагающей вкусняшки в системе ценностей как важное, но пасующее перед укреплением взаимоотношений, он покупает меня с потрохами и заставляет уже в который раз за день стыдиться за свои личностные качества. Я сдаюсь: – Ох, ладно. Смотри. Я ем. Давай тоже. С веселым фырканьем он присоединяется. Когда мы заканчиваем с этим, несмотря на мое неуемное желание сбежать подальше, я заставляю себя не быть сволочью и мудаком. Спрашиваю Лешу о его успехах в рисовании. Он чуть краснеет, но без споров и комментариев достает из своего рюкзачка, с которым пришел, альбом и вручает мне. Я безмолвно разглядываю страницу за страницей, задерживаясь на некоторых больше, чем на предыдущих. Леша переминается, поджав коленки и нервно теребя свои ладони. Он ждет моих слов. И я говорю: — Леша, ты огромный молодец. Это большой труд. Я вижу, что, вопреки моим занудным наставлениям, на каждую работу ты тратил очень много времени. Мне все еще очень нравится твердость твоей руки и уже почти совсем умелые штрихи под конец. Твое техническое совершенствование разительно. Ты относишься ко всему, за что берешься, максимально кропотливо и детально. Это превосходные качества. Но именно это тебя снова и подводит. Есть очень хорошие, узнаваемые портреты; Федя и Глеб просто вылитые, например. Есть те, в которых в целом понятно, кого ты хотел изобразить, но им не достает должной выразительности, как в случае с Романом. А есть люди, совершенно мне незнакомые, которых тебе было либо скучно рисовать, либо ты не нашел в них ничего, за что зацепиться. Например, вот это – кто? — Ну… Это Сергей Капитонович. — Надо же, ты даже по отчествам всех помнишь. Так вот, Сергей, Сергей, — перебираю в голове лица, пока не вспоминаю, о ком речь, — у него есть очень примечательная черта: широкая переносица. Из-за нее, а еще густых волос, он похож на льва или какую-то другую крупную кошку. Я плохо по памяти рисую, но попробую, если дашь мне карандаш. Леша безропотно кидается исполнять мою просьбу. Я рисую и одновременно с этим комментирую: — Вообще, люди ведь вызывают у нас разные эмоции. Это еще один важный момент. Ты пытаешься всех изображать одинаково. Но чувствуешь же ты всех по-разному, правда? Это тоже можно подчеркивать и в цвете, и в тоне. То есть, я понимаю, конечно, что у тебя есть только карандаш, но даже им можно… Хотя знаешь, я думаю, Всеволод Александрович ведь не обидится, если мы его ограбим на пачку цветных карандашей? Полковник, с любопытством следящий за процессом рисования, как и все остальные, мгновенно отвечает: — Конечно, нет. Тем более, это ведь уже твои карандаши. Отрываю взгляд от работы, чтобы улыбнуться ему. Заканчиваю. — Как-то так. — Блин, он как вылитый, — с легкой завистью отзывается Леша. — Не думаю, но лучше не вспомню. Вот теперь еще такой момент. С Романом, допустим. Внешне ты, конечно, не промахнулся. Черные волосы, очки… Он узнаваем в целом. Но в жизни он больше, чем просто набор внешних признаков. У него выразителен и характер, который в сочетании с внешностью создает определенный эффект. Например, для меня он… как чертополох в лиловом, закатном свете. Понимаешь? Он весь такой… колючий, острый, небрежный, сумеречный, но красивый. Ловлю на себе слегка изумленный взгляд, как Леши, так и остальных. Тут же берусь рисовать и пояснять свою пространную речь: — Помнишь наш разговор про грача и галку? — Про ворона и сороку, — тихо отзывается Леша, с усмешкой поглядывая на Валерия и Женю. — Верно! Так вот. Все люди вызывают в нас те или иные сравнения, ассоциации. Причем не только с животными, и зачастую — больше одной. Это может быть ассоциация с погодой, цветом, песней, местом; с чем угодно! Конечно, чем больше ты знаешь, тем больше вариаций. Это очень помогает выделять что-то важное, отличительное в человеке, вызывать нужный настрой. Ну, что ты сам думаешь по поводу Романа, например? — Я не думал об этом так… А даже если бы и думал, — он вздыхает, а потом говорит мне как-то очень уж обиженно-жалобно, — Елисей, у меня на такое фантазии не хватит никогда в жизни! — Ну, если ты в этом так уверен… давай попробуем развить твою фантазию в нужном ключе! — Это как? — Давай поиграем! — Поиграем? — Ага. В ассоциации. — А с вами можно? Я слышу голос Полковника, и это меня удивляет. Я успел забыть, что кроме нас с Лешей кто-то и что-то есть, а теперь стесняюсь своего предложения, но отступать поздно. Тем более так даже сподручнее, нагляднее для Леши. Отвечаю: — Да, конечно. Мы можем поиграть все вместе. Кто захочет. — Какие правила у этой игры? — тут же серьезно спрашивает Вячеслав Андреевич. — Суть такова. Один, ведущий, выходит, ну или уши затыкает, так, чтобы ничего не слышать. Другие в это время загадывают какого-то человека, которого все знают. Интереснее, конечно, когда знакомых или друзей. Затем ведущий возвращается и спрашивает о каком-то одном ключе, в котором должна быть ассоциация, например: «с каким городом у вас ассоциируется этот человек», «с каким цветом», «с какой геометрической фигурой» и так далее. Все по кругу говорят свою ассоциацию с загаданным человеком на выбранную тему. А ведущий по ассоциациям должен угадать, о ком речь. Если после первого круга это не удается, он спрашивает снова, и так до победного. Тот, чью ассоциацию угадали, сам становится ведущим. Вот, собственно, и все. Вы будете? — Все будут, — тоном, не оставляющим возражений, отзывается Валерий. Я киваю, а Женя вскакивает со словами: — Ну тогда я пошел. Загадывайте. И мы действительно играем. Увлеченно. До самого вечера, с перерывом на обед. Мои ассоциации угадывают трижды. Один раз, неожиданно, Валерий угадывает меня, когда на вопрос о месте я называю болото, то топкое и темное, то с мягким мхом и красными ягодами. Другой раз Вячеслав, угадывает сам себя, когда я берусь расписывать айсберг в океане, озаренный утренним холодным солнцем. А третий раз — Женя своего отца, когда я мечусь между картинами художников-передвижников и купеческими портретами из Третьяковки. Постепенно игра переходит в простой разговор. А он, в свою очередь, в деление «по интересам». Валерий и Всеволод увлеченно рассказывают Леше что-то о животных, хотя началось все с рыбалки, Вячеслав делает какие-то заметки, слушая вполуха, а мы с Женей сидим рядом и молчим, периодически обмениваясь несерьезными фразочками. Оглядываюсь на окно. За ним уже темень, хотя на часах всего шесть. Я чувствую себя спокойным, почти нормальным, но еще сильнее — смертельно измотанным. Это был очень приятный день, каких я больше в своей жизни никогда не ожидал. Но пора бы ему закончиться. Не знаю, как, но мое состояние чутко подмечает Женя. Тихо спрашивает меня: — Ты устал? — Ага. Лечь бы уже поскорее. — Ну так иди. — А остальные? Женя усмехается и, изображая выпад шпагой, отвечает: — Я задержу их, ничего! Хмыкаю и решаюсь. Конечно, просто так сбегать я не стану. Обращаюсь ко всем: — Извините, я, наверное, пойду отдыхать. Устал очень. — Конечно, иди, — кивает мне Полковник. Леша выглядит разочарованным, но не упрашивает остаться. Поднимаюсь и принимаюсь ковылять. Женя, вопреки обещанному, следует за мной. Садится на край постели рядом, когда я ложусь. И берется читать какую-то свою книгу, в то время как я пялюсь в потолок, снова без каких-либо желаний и сил, а еще — без сна. Мимо нас тенью прошмыгивает в туалет Леша. А когда возвращается — останавливается и, убедившись, что я не сплю, после долгих вглядываний тихонько интересуется: — Можно вас спросить кое о чем? Неохотно, но заставляю себя повернуться. Говорю: — Конечно. Он мнется, а затем выпаливает, краснея: — А вы друг другу как бы… муж и… эм. Муж? Переглядываемся с новоиспеченным «мужем» в легком замешательстве. Что ответить? Можно бы было сказать «нет», соврать. Только я считаю, что ему можно и даже должно знать правду. Женя, очевидно, оставляет ответ за мной. И я его держу. Киваю, подкрепляя словами: — Мы с Женей вместе, да. Странно, но Леша на такое заявление довольно, пусть и смущенно, улыбается, тянет: — А. Ну я так и думал. — А это видно? — любопытствую я. Все же нужно знать, сам он дошел, или вся деревня уже слухами полнится. — Ну ты ведь сам сказал мне наблюдать за людьми. Я и наблюдал. И понял, что у вас… любовь, — он заминается, смотрит в пол, а потом говорит уверенно, серьезно, — и это правильно. — Правильно? — Правильно, когда люди любят друг друга, несмотря ни на что, и вместе при этом. А во всех остальных случаях совсем неправильно. Леша-Леша. Почему ты такой мудрый не по годам? Почему в свои восемь ты так просто и за два предложения пришел к тому, до чего миллионы людей не доходят и к глубокой старости? — Ты маленькое чудо. Ты это знаешь? Он краснеет и принимается бочком отходить: — Ладно… Извините… Меня там Валерий Конс… Дядя Валера ждет. Он обещал мне как устроено электричество рассказать. Женя с усмешкой закатывает глаза и комментирует: — О, ну если «дядя Валера» пообещал о чем-то рассказать, а тем более технические темки, он тебя до утра займет, и сам уже не рад будешь. — «Дядя Валера», между прочим, все прекрасно слышит, — раздается голос из-за стенки. Я фыркаю и отворачиваюсь на другой бок. Собралось семейство под одной крышей… Мне тепло и совсем не страшно засыпать.***
Наутро меня будят шумы и шуршания. С трудом отрываю голову от подушки, это же делает и Женя подле меня. За окном еще темно. Вижу перед собой собирающегося в путь Вячеслава Андреевича и уже одетого Лешу. Глупо, но удивляюсь, хриплым со сна голосом спрашивая: — Ты уходишь? Он оборачивается, как обычно смущенно улыбается и утвердительно кивает головой, лаконично подкрепляя: — Да. Хочу возразить и заставить его остаться, но понимаю, что у меня ни перед кем нет такого права. Наверное, что-то не так в моем лице, потому что Лешина улыбка сползает и он, поджав губы, осторожно спрашивает: — Но мы ведь скоро увидимся! Да? — недоуменно, безмолвно на него гляжу, а он, будто понимая незаданный вопрос, уточняет, — На Новом Году. Ты ведь придешь? — На Новом Году? — Ну да. Он же через неделю. Наши хотят устроить праздник. Обещают вкусно кормить и даже елку наряжать собираются, ту, что рядом со столовкой. Молчу, удивленный и испуганный одновременно. Я забыл, что в природе существуют праздники. Дни, когда люди собираются вместе, чтобы веселиться. Дни традиций, почти вымерших в это жуткое время. Кроме того, я не готов видеть их всех. Скопление людей. Лица. Общение. Чужие эмоции. Хочется забиться поглубже в одеяло, а поближе к весне оправдать все тем, что животное уходило в спячку, и вообще, нечего его беспокоить, пока оно в своей берлоге. Я бы так и поступил. Но Леша упорно добивается моего ответа: — Так вы придете? Дядя Сева уже пообещал приехать пораньше и что-то там готовить. И дядя Валера вроде собирался… Должен согласиться. Но как воды в рот набрал. И в кои-то веки решение за меня принимает Женя: — Да, Леша. Мы придем. — Я буду ждать вас! — снова улыбается мальчик, а потом, приметив кивок головы Вячеслава Андреевича, машет своей ладошкой и прощается. — До встречи! Улыбаюсь ему в ответ вслед, а когда он скрывается из виду, тыкаю Женю и шиплю на него: — На что ты вообще меня только что подписал?! — На социализацию, — недовольно отвечает он, закрывает глаза и уже через минуту умудряется оказаться спящим. Я не могу понять, что испытываю теперь, когда обязан и не могу отвертеться. То есть, конечно, в теории могу все спихнуть на Женю и послать к чертям его с его обещанием. Но это обещание — Леше. А значит, так нельзя. Значит — придется идти. И чем ближе день X, тем хуже у меня настроение. Я снова мало с кем общаюсь. Дичусь. Раздражаюсь. Книга, как назло, дочитывается за три дня. Не хочется ничего. За день до Валерий подзывает нас с Женей и спрашивает: — Вы придумали, что дарить Леше? Остальным-то ладно, а ребенка надо порадовать. Тем более раз уж у него к вам особое отношение, — на последних словах он как-то странно поглядывает на меня, но я, став эмоциональным бревном, и чужие эмоции теперь расшифровываю дай боже через раз. Подарки! Как я мог забыть. Поначалу Женя и Валерий обсуждают всяческие художественные принадлежности, но я говорю им, что дам их и так, а вот книжки мальчик, поди, не держал в руках давно, хотя читать, с его слов, любит очень. В итоге, порешив на том, что Леша трепетно относится к животным, выпрашиваем у Всеволода книги Конрада Лоренца и Джеральда Даррелла. На том довольные и расходимся. Точнее, они расходятся, а я вспоминаю кое-что еще. Совсем давно, до знакомства с Глебом в тот судьбоносный день, когда по вечерам за диалогами я искал, чем бы занять свои руки… я делал кулон. Нашел кусок латуни и сидел себе — резал, скручивал, чеканил. Двух птиц, в кельтском стиле, переплетенных телами и тыкающихся друг в друга клювами. Тогда, на волне влюбленности и желания делать что-то бесполезное, но приятное объекту своей страсти, я предназначал его Жене. Это пришло мне в голову, когда я вспомнил, что его любимый цвет — желтый. Латунь — не золото, конечно, совсем не статусна… Сомневаюсь, что он бы оценил. И тогда сомневался. Потому, даже закончив его, спрятал от греха подальше, не стал дарить. Было стыдно, а потом, за делами, и вовсе забылось. Сейчас, когда все чувства притуплены почти по нулям, эта идея все еще кажется мне сомнительной. Но вроде как есть повод. Иду наверх, где все это время в тумбочке среди инструментов его и прятал. Достаю. Придирчиво разглядываю. Не знаю, как оценить себя и свою работу. Но решаюсь. Продеваю джутовую нить сквозь ушко, завязываю на скользящий узел и заматываю в небольшой отрез ткани, прячу в карман штанов. Подарок и подарок, какой есть, чего вообще вдруг переживаю; он-то мне наверняка ничего дарить и не будет. В каком-то нервном предвкушении, раздражающем меня, и наступает тридцать первое декабря. Рано утром уходят Всеволод и Вячеслав Андреевич, готовить и дежурить. Мы договариваемся, что приедем вечером, нас на джипе довезет Женя. Нас и дохренищу бутылок шампанского, вина, вискаря и старой-доброй классики: водочки. Мне кажется опрометчивым поступком — напиваться всему селу разом, а уж после месяцев воздержания… Таким же он кажется и нашему врачу, но его заверяют, что точно будут трезвые, непьющие люди. «И очень-очень злые», — думаю я про себя, но смалчиваю. Подозреваю, что «на вечер» они все договорились ради меня, видя мое состояние и считывая нежелание и страх. Раздражает, что я снова стал обузой, раздражает, что что-то кому-то должен. Но уже ничего не попишешь. Вечер наступает. Еще светло и на диво спокойно: ни ветерка, ни валящего снега. Странно снова оказаться на улице. Слишком много воздуха сразу. Соплю как пес и никак не могу надышаться, пока Женя закрывает двери. Очень медленно мы доходим до машины. И я, и Валерий хромаем, он с тростью, а я в валенках дочери Полковника, потому что ничего меньше размером и жестче не нашлось. Дорога оказывается долгой, местами не проехать, снега навалило изрядно, Жене приходится выходить и орудовать лопатой. До места добираемся уже по темноте. Мы проезжаем ворота частокола, за которыми стоят темные здания. Лишь из столовой льется яркий свет. У нее и тормозим. Нашу машину мгновенно обступают люди. Хлопнув дверью, Женя выходит наружу. Его примеру следует и Валерий. А я остаюсь. Все никак не могу решиться. Более того, я чувствую неконтролируемый страх, нарастающий с каждой секундой. Уже мало что различаю. Вдруг дверца с моей стороны открывается, и меня буквально вытаскивают наружу. Это Женя. А вместе с ним Глеб. Осматривают меня. Психиатр серьезно спрашивает: — Елисей, ты как? – Я, — взгляд мечется от небольшой толпы, собравшейся у машины и обнимающей Валерия, до распахнувшегося светлого проема, за которым шумит многоголосье. — В порядке. Только. Можно. Подышу. Ничего не объясняя, отхожу чуть в сторону и опираюсь о торец кирпичного здания, скрываясь во тьме. Почти тут же Женя оказывается подле меня. Обхватывает мою ладонь, аккуратно поглаживает, шепчет: — Ты не сможешь прятаться тут весь вечер. И, тем более, не сможешь прятаться всю жизнь. Выйти придется. Хочется назло спросить «почему», но я этого не делаю. Проявляю разумность, что мне не особо свойственно, да? Говорю честно: — Я знаю. Я не бегу. Просто… Не могу так сразу. — Мы пойдем, когда ты будешь готов. Мы… Вздыхаю. Раз «мы», то придется скоро. Из мыслей меня выдергивает лай. Я оборачиваюсь. И застываю. На меня несется псина. Ни Женя, ни я никак не успеваем среагировать. Она уже у наших ног. Прыгает на меня. Я оседаю на снег. Ожидаю, что она вгрызется в глотку, и на этом все будет кончено. Но вместо этого чувствую на своей щеке что-то теплое и дурно пахнущее. Она меня лижет. Виляя хвостом, вылизывает мою морду. Потом слезает с меня и тыкается в Женину руку. — Макс! Я слышу крик издалека. Теперь к нам несется и хозяин псины. Иван подбегает, когда мы с Женей оба с ног до головы оказываемся вылизаны и испачканы следами лап. — Мальчик, фу! — кричит он псу, и тот моментально, обиженно поскуливая, отходит. Раньше, чем я успеваю сообразить, Иван хватает меня за руку и поднимает, а потом ее же с улыбкой трясет: — Здорово, патлатый! — приветствует он, но оглядывает внимательнее и как-то разочаровано выдыхает: – Оу, а где твои волосы, кстати? — Привет. Состриг, — отзываюсь я холодно-лаконично, что, впрочем, абсолютно не мешает ему продолжить со мной говорить: — Жаль. Тебе шло, — выдает Иван и переключается на Женю, жмет руку уже ему. — Привет, Блондинчик! — От Блондинчика слышу, — фыркает Женя, но на жест отвечает, а после принимается отряхиваться. — Хах, тоже правда, — хмыкает Ваня. — Я смотрю, вы оба Максу здорово понравились. Хотя ты, Енисей, его чуть не угрохал. Уверен, он тебя помнит. А все равно вылизал. Молодец, Макс, хороший мальчик! Он отвлекается, чтобы потрепать пса, на что тот услужливо и весело сопит, высунув язык и выпуская из пасти пар со слюной. Затем опять возвращается к нам: — А че вы тут стоите-то? Целуетесь, никак? — спрашивает он и тут же гогочет, как над веселой шуткой. — Именно так, ты угадал, — с гадливым выражением лица отвечает Женя. — Да ладно, ладно, я ж шучу. Пошли уже. По вам тут все соскучились. У нас нет видимого повода ему отказывать, да и объяснять что-либо, длить разговор не хочется. Так что мы и впрямь идем внутрь светлого помещения, куда беспрерывно от машины и обратно с алкоголем снуют какие-то люди, которых в темноте я плохо различаю. Свет внутри такой яркий, что бьет по глазам, и я не сразу исхитряюсь сфокусироваться. А когда мне это удается, я оказываюсь окружен людьми. Хотя я все вижу, плохо понимаю, что происходит, кто именно меня обнимает, кто приветствует, кто следом… Просто на автомате отвечаю что-то. Этому нет конца. Начинаю задыхаться. Кто-то снова вытягивает меня за руку, как утопающего. Когда пелена, окутывающая разум, рассеивается, я понимаю, что это Роман. Он тащит меня в сторону. Усаживает на длинную скамью в дальний угол от входа и ближний — к печи, выстроенной нами. И только после этого здоровается. Тоже приобнимая, но скоро и не причиняя боли: — Привет, — хрипло звучит его ломкий голос. — Привет, Ром, — отвечаю я, а потом вспоминаю, что именно для меня он сделал, как вызвался на переливание, и, подавшись вперед, шепчу. — Спасибо тебе. — Да не за что. К тебе и так уже спешили и Глеб, и Всеволод, чтобы вытянуть из толпы, — неверно понимает он меня. — Нет, я не об этом. В смысле, и за это тоже, но… Ты дал мне свою кровь. — А, это, — отмахивается он, — брось, лишь бы ты жил. Странный эффект, но меня пронзает острое чувство стыда, как и во время Лешиной истерики, хотя эмоциональная реакция собеседника сейчас совсем иного рода. Чтобы успокоиться, оглядываюсь по сторонам. Помещение огромное, как и каминище, выстроенный нами. В нем четыре длинных стола с вытянутыми скамьями по обеим сторонам. Сверху, на перекрытиях, висят керосиновые лампы. В подсвечниках расставлены разномастные свечи. Они пока не зажжены, хватает света от ламп и очага. Понимаю, что в помещении так жарко, что почти все без верхней одежды, и раздеваюсь сам. Люди вокруг ходят, суетятся. А я сижу. Нисколько не жажду к ним присоединяться. Вскоре ко мне пригребают Женя и Леша, а еще Федя, чуть не удушивший меня в своих объятьях и растроганно утирающий слезы. В их компании все встает на свои места. Я могу абстрагироваться от пугающего меня массива людей, могу дышать чуть спокойнее. Могу и говорить, и молчать. Что и делаю еще с час-полтора суетливых приготовлений. Народ плавно перестает копошиться, подсобирается, занимает места. Стол ломится от тарелок с закусками вроде солений, бутербродов со шпротами и, конечно же, импровизированного салата «Оливье»; куда Новый Год, да без него. Все наши подтягиваются к нам, в конец стола. Пробегает Всеволод, просит оставить ему место. Приходит очевидно уставший Глеб вместе с Михаилом, который, несмотря на отсутствующую кисть, выглядит бодрым и… полноценным? А еще, и я не понимаю, почему именно к нам при наличии односельчан, Иван. Открываются первые бутылки вина. Кажется, даже звучат какие-то тосты. Стук керамических и металлических кружек, заменяющих нам бокалы. Я, вроде как, все еще на обезболивающих или чем-то таком, но Вячеслав Андреевич разрешил мне сегодня пить. В былые времена это вызвало бы у меня восторг. Сейчас мне пофиг. Я просто делаю, что должен. Как бы то ни было, но под действием алкоголя ли, а может — всеобщей хаотично-радостной атмосферы праздника, я расслабляюсь. Становится легче. Улавливаю все еще мало, но начинаю улыбаться над случайно услышанными шутками не из вежливости, а потому, что нахожу их забавными. Как-то так, незаметно, проходит время. Кто-то, приставленный за ним следить, извещает: — Пять минут, ребят, пять минут! Готовьте шампанское! Снова суета, народ бежит за бутылками, заботливо выставленными за порог, в сугроб. Звучит: — Время! Жахаем! Звуки вылетающих пробок, нестройный крик «Ура!». Все снова чокаются, снова пьют, снова лезут друг к другу обниматься. Во всеобщей свалке я не участвую. Правда, как и Глеб с Женей, да и Вячеслав. Сидим и не сдерживая улыбок пялимся по сторонам. Зато Леша, похоже, в полном восторге. И проявляет неприкрытые эмоции, а это редкость. Правда, учитывая то, что шампанского налили даже ему — неудивительно. Когда все подуспокаиваются и занимают места, поспевает горячее. Это плов, над которым весь день корпел Полковник. Причем плов самый что ни на есть настоящий: жирный, рассыпчатый, ароматный и, похоже, с мясом не из консервов. Точно нет, судя по кости, которую я успеваю углядеть в казане. Он настолько вкусный, что я даже его замечаю. Настает время дарить подарки. Точнее, подарок для Леши. Когда мы вручаем его, мальчик определенно не верит своим глазам. Когда же его раскрывает… его эти самые глаза светятся, просто источают счастье. Он благодарит нас всех и благодарит по кругу, никак не может угомониться. А успокоившись, тщательно изучает обложки и предисловия, нежно водя пальчиками по торцам книг. Зажигают свечи, а лампы гасят. Атмосфера становится более интимной. Откуда-то появляется гитара. Мужчины, включая Полковника, берутся за нее по очереди. Романсы сменяются то балладами, то чуть ли не блатняком, то бардовскими песнями и классикой русского рока. Леша рядом со мной поначалу с настоящим любопытством слушает их, а потом ему надоедает, в особенности после того, как и мне предлагают сыграть, а я тоном, не терпящим возражений, отказываю. Я вижу, как его все больше тянет уйти ото всех в мир своих новообретенных книг, как он бережно прижимает их к груди. И потому предлагаю ему пересесть в уютный уголок, зажечь там себе лампу и почитать. Он охотно принимает мою идею, недоумевая: «а что, так можно?». «Да», — отвечаю я, — «конечно». Хромая, устраиваю его, после чего возвращаюсь и продолжаю вежливо слушать, хотя, если быть откровенным, мне и самому хочется свалить в какой-то свой уютный уголок. Я чувствую себя гораздо более измученным и выжатым, чем в тот день, когда у нас гостил Леша и пришлось беспрерывно и долго со всеми общаться, хотя, казалось бы, непосредственного общения сегодня выдалось в разы меньше. Поэтому я рад, когда мужики решают прерваться и пойти покурить, а зал наполовину опустевает. За нашим столом на местах остается наш стойкий, вредный торец, и тот — неполным составом. А я про себя думаю: ну вот, или сейчас, или вообще никогда не решусь. Мокрой от пугающего предвкушения рукой лезу в карман, достаю сверток. Пихаю гипнотизирующего пламя свечи Жеку в бок. Протягиваю ему руку под столом. Вкладываю туда свой убогий дар. Зачем-то комментирую: — Это тебе. — Мне? — недоуменно уточняет он, не спеша разворачивать. — Да. Тебе. Ну, подарок. Он удивленно поднимает ладони со свертком вверх, к свету. Разворачивает. — Если тебе не нравится, ты можешь передарить кому-то или просто выкинуть, — нервозно и с усмешкой комментирую я. Женя вертит извлеченную на свет божий безделицу в руках. Долго. Удивленно. Разглядывает со всех сторон. Я жду хоть каких-то его слов. Но их все не звучит и не звучит. В край разочарованный, хотя, казалось бы, больше так не умею, спрашиваю, чтобы дозваться реакции: — Что, все совсем ужасно? Такой реакции в ответ я никак не ожидаю. Он поворачивается ко мне с абсолютно нечитаемым выражением. И накрывает поцелуем. Не длинным, но глубоким. На глазах, как говорится, у изумленной публики. Ну, как изумленной. Наше счастье, что время для подарка я подобрал верное; изумлять-то особо и некого. В шоке пребывает только Иван да Федя, уже пьяный и принимающийся нервно похихикивать. Глеб с Романом только улыбаются чуть смущенно, Вячеслав тактично отводит взгляд в сторону, а Валерий нетактично на нас пялится, но тоже почему-то с улыбкой, хотя вот уж кто должен был начать возмущаться. Чуть отошедший от удивления Иван зачем-то уточняет: — Вы че, это, серьезно, что ли? — Серьезней некуда, — отвечает Женя без тени сомнения или иронии, а затем надевает мой оберег себе на шею. — А… Ну тогда ладно… Я ж не знал… Краснеет и что-то тихо бормочет себе под нос. Но я не слышу. Да мне и не важно. Меня развозит, словно поцелуй, а не выпитое до этого, был по-настоящему крепким, хмельным. Когда все возвращаются и с прокуренным вторым дыханием вновь вступают в бой да переборы по ладам, я откровенно вырубаюсь. И уже не потому, что все происходящее меня как-то пугает, а банально оттого, что засыпаю. Над моей головой Глеб что-то негромко произносит Жене; я улавливаю это на грани дремы. Потом он тормошит меня. Помогает, едва соображающему, одеться. Мы выходим на улицу, рассекая ясную лунную ночь фонариком, и свежий студеный воздух слегка приводит меня в чувство. Спрашиваю: — Жень, мы куда? — Отдыхать ото всех, разумеется. С этими словами он вводит меня в уже знакомую небольшую полуземлянку, оказывающеюся пустой. Подкладывает в выстроенную в мое отсутствие здесь печь дров, раздувает тлеющий огонь. Комнату озаряет неяркое уютное пламя. Я разглядываю преобразившееся помещение в его отсветах. С сожалением отмечаю, что Лешино гнездышко куда-то запропастилось. Зато вместо голых лавок появились кровати с матрасами и покрывалами. На одну из них меня и сажает Женя. Затем собственноручно стягивает с меня валенки и верхнюю одежду, то же самое проделывает с собой. Усаживается рядом, вплотную. Приобнимает. Поглаживает. Лезет целоваться. Еле шевеля извилинами, и то лишь оттого, что пугаюсь, я пытаюсь отпихнуть его, воззвать к разуму: — А если кто-то придет? — Глеб сказал, у нас точно есть сорок минут. — Сорок минут на что? Он не отвечает и залезает своими ладонями мне под свитера и футболку. Гладит по спине. Без конца целует. В губы, в щеки, в шею. У меня нет сил сопротивляться. Я весь в оцепенении. Застываю. Мне страшно. Очень. И при этом я сам не знаю, чего хочу. Все внутри меня кричит: беги! А тело тает, плавится. Возбуждение, которое берется неизвестно откуда и которое я отчаянно стараюсь гнать прочь, захватывает меня, отчетливо проступая и бугром между ног. Я, совсем нетрезвый, уже было прекращаю думать, когда ладони Жени ложатся мне на пояс и ловко его расстегивают, принимаются за ширинку. В этот момент нездоровая паника и не уверен, что здоровое желание, занимают примерно одно положение на чаше весов. — Жень… Пожалуйста. Не надо… — Надо. Нам обоим. Меня начинает трясти. Я не могу сопротивляться. И не могу поверить в то, что происходит, в то, что сейчас, может быть, произойдет. Женя сдергивает с меня штаны с трусами до колена. Нежно проводит по моему подергивающемуся члену, вверх-вниз, вверх-вниз. Поднимает глаза и смотрит на меня. Внимательно. Сосредоточенно. Но так нежно… — Верь мне. Верь! Я не обижу тебя. Я никогда, больше никогда не причиню тебе боли. Ты веришь? Сжимаю губы. Меня трясет. Мне страшно. Я хочу. — Веришь? — Я верю! Верю… Он улыбается. С болью, с радостью. Улыбается. Вылизывает мои губы. Опускается передо мной на колени, поглаживая бедро. Страшно. Тяну его за плечо, силясь поднять. Он не дается. Паника борется с желанием, страх с верой, а всепожирающий ужас с всепоглощающей любовью. Ничто не берет верх. Поднимает взгляд. — Смотри только мне в глаза, ладно? Прошу тебя. Дыхания нет. Голоса тоже. Я киваю. А Женя, не отводя своего черного, глубокого взгляда ни на секунду, облизывает меня. От основания до конца. Именно так, как я себе представлял в мечтах, но никогда не говорил. Сдвигая рукой крайнюю плоть. Оглаживая край головки. Аккуратно пролезая кончиком языка в щель. Спускается ниже. К мошонке. Вылизывает и ее, прикусывая одними губами, ласково оттягивая тонкую плоть. Потом снова поднимается. Берет в рот, обводя круговыми движениями языка, поначалу одну лишь головку. Кажется, у меня прорезается голос. Я не удерживаюсь от рвущегося наружу стона. Стона боли. Стона радости. Вожделения. Грусти. Страсти. Не знаю. Но оказываюсь вознагражден. Он, плотно сжимая губы, вгоняет меня в свой рот так глубоко, как только может, не прекращая выводить языком какие-то понятные лишь ему одному узоры. Я не удерживаюсь от еще одного вскрика и закрываю глаза. Тьма тут же пытается захватить меня, увести к себе. Но я обещал верить. Обещал смотреть. Распахиваю их вновь. Его в мои. Прозрачная гладь, открытые книги. Друг для друга. Всего в нас поровну. Женя двигается, без устали, влажно и плотно скользит по мне, меняя темп и наклон, помогая себе рукой, трогая ей, приятно прохладной, за яички, извлекая из меня самые разные октавы и самые смешанные чувства. Это длится бесконечно долго даже для меня. Но в какой-то момент я со сдавленным криком кончаю. Я не держу Женю, ни к чему не принуждаю, но он сам не отстраняется, дожидаясь последнего спазма. Глотает не в один заход. Выпускает из губ мой начинающий обмякать член. Целует все еще чувствительную плоть. Садится рядом, так ни на мгновение и не прекращая глядеть мне в глаза. Не знаю почему, но меня накрывает именно сейчас. Всеми теми эмоциями, что лились для него наружу или бились о заледеневшее сердце внутри. Лед с треском надламывается. Трогается. Растапливается. Все шлюзы заливают они. Впервые за все эти бесконечные каникулы в Аду, между тлеющими углями и вмерзшими воспоминаниями, я чувствую. Я плачу. Плачу сильно. Больно. Панически страшно. И радостно. И любовью. Любовь всегда побеждает в конце, правда? Я не знаю, конец ли это и правда ли она победила; вообще в этой каше, в этом раздрае не могу ничего вычленить. Все тесно переплелось клубком. Мир дрожит и пошатывается. Но моя точка опоры не дает ему слететь с катушек. Женя. Он. Виновник всего самого хорошего, а отчасти и самого плохого. Мой не добрый и не злой, Бог-Солнце. Держит меня на своей орбите. Застегивает штаны на мне. Укладывает. Накрывает пледом обоих. Прижимает так тепло. Целует. Без конца целует и шепчет что-то. Заставляю себя прислушиваться: — …мой, только мой. Такой славный. Такой хороший. Вкусный. Елисей. Пожалуйста! Ты так мне нужен. Слышишь. Ты мой… И я принимаюсь шептать ему в ответ: — Женя. Прости меня. Прости! Никогда больше не уходи! Я не смогу! Прости меня… Я твой, слышишь, только твой… Теперь не только он гладит меня; это делаю и я с ним. Он тяжело дышит, его губы дрожат, его глаза полны чувств. Но он не плачет. Я делаю это за двоих. Я не готов дать ему большее в ответ. Не сейчас. Возможно, как и говорил, никогда. Не стану зарекаться. Пройдет время… я буду стараться; мы будем! Что-то произойдет. Случится. Не может не. Но теперь я верю ему. Доверяю больше, чем кому-либо. Больше, чем себе. Я знаю, на все сто процентов знаю, что как бы в итоге ни сложилось — он все примет. Он больше никогда не предаст. Я нужен ему! Я только его. Всегда и навсегда. А он – мой.