***
Мороз решил вдарить. Еще не основательно, как предупреждение, но не оставляя сомнений в себе и своем авторитете. Захоти я поиграть в снежки, выстроить крепость — уже бы ничего не вышло. Снег сыпуч как порошок и разве что под ногами хрустит приятно. Медленно падают редкие снежинки, а еловые лапы прогибаются под тяжестью белых шапок. Зимний лес прекрасен. Жаль, что я не могу этого в полной мере прочувствовать. Всю дорогу до локального момента истины я нервно перебираю вязаную шапку в руках, скользя по стежкам пальцами. И чем ближе мы, тем меньше мне хочется что-либо говорить. Я не псих! И я не хочу оказаться запертым в холодной, обшарпанной палате наедине с четырьмя стенами и прогрессирующим безумием. Чувствую себя псом, которого везут на усыпление. Начинаю злиться и тут же себя торможу. Нет, это было моим и только моим решением! И это правильно! Нервно выдыхаю в окно. Запотевает. Бездумно рисую на нем глаза. Два открытых, два закрытых. Рядом контурный портрет какой-то девушки с пышной волной волос. Присматриваюсь и понимаю, что это — дочка Леонида. Как они там? Живы ли? Выбрались ли из города? А может, все еще в той квартире? Может, благородный сильный зверь мечется туда-сюда, от комнаты к комнате, все больше оттачивая автоматизмы до бесчувствия, все сильнее сходя с ума, все меньше воспринимая реальность? Живет одной лишь надеждой и долгом, а еще нет-нет, да вспомнит, что мы с Женей обещали однажды вновь его навестить, и с болью выглядывает в окно? А мои родители? Живы ли они вообще? Узнаю ли я об этом когда-нибудь? Рисунки тают, обращаясь в призрачные воспоминания. Оборачиваюсь и понимаю, что за мной следят все, кроме Жени, который, как и собирался, сегодня за рулем. Беспомощно смотрю на них в ответ. Сидящий рядом Полковник накрывает мою ладонь своей, теплой и гигантской. Серьезно вглядываясь в меня, произносит своим хрипловатым басом: — Ну чего ты так переживаешь? Очень хорошо, что ты сам решил пообщаться с ним. Это говорит только в пользу твоего здравомыслия. — Здравомыслие? Это вообще мне не свойственно, вы же знаете, — грустно насмехаюсь сам над собой. Отвожу руку, чтобы почесать шею, и натыкаюсь на ухо с серьгой. Еще одно, о чем я посмел забыть за всеми своими страданиями. Сашка. И это дурацкое рунное слово. Что там? Остановиться и подумать перед долгой дорогой? А куда я вообще иду? Ну сейчас-то, понятно, к Глебу. Уже подъехали. Ступаю по длинному коридору, а следом за мной конвой. Нам сказали, что Глеб в кабинете. Так даже забавнее: действительно иду на прием к врачу. И боюсь так же, как в детстве. Холодно тут; уж не знаю, каково спящим, может, их тепло одели и как-то протапливают помещения… Но станет чуть холоднее, и придется что-то решать с местом. Не верю, что они так это оставят. Стучу и после «войдите» открываю дверь в конце коридора. Озаренный неярким утренним светом, Глеб сидит за столом, застыв с карандашом в ладони, одетой в перчатку «без пальцев», и вглядывается, кто же его побеспокоил. Увидев меня и остальных, чуть улыбается, кивает, подкрепляя словами: — Привет! Заходите. Делаю шаг вперед и понимаю, что я единственный, кто так поступает. Поворачиваю голову. На мой немой вопрос отвечает Валерий: — Мы подождем тебя здесь. Ну или найдем пока Романа. Киваю, но все почему-то не решаюсь выйти из проема. Нет, я рад, что их не будет рядом, когда я признаюсь во всем самом низменном. Если признаюсь. Но все страхи разом, связанные с предстоящей мне беседой, решают обрушиться на меня именно теперь, когда отступать вроде как и поздно, а вроде еще ничего и не произошло. — Елисей, не бойся, проходи. И дверь закрывай, а то сквозняк страшный, — обращается Глеб ко мне с располагающей, искренней улыбкой и, пока я не успел выполнить его указания, уточняет для Валерия, — а Рома сейчас должен быть в курятнике. Женин отец кивком показывает, что понял, и они все отходят вглубь коридора. Я мнусь еще с секунду, но, начиная бесить уже сам себя, притворяю дверь. Подхожу ближе к столу. Собираюсь с духом. Которого хватает только на хриплое: — Здравствуй. — Еще раз привет. В отличие от Ромы, к Глебу на «ты» мне обращаться до сих пор неловко, но он настаивал. Глеб встает из-за стола и подходит ко мне, чтобы пожать руку. А после не садится на место, так и продолжая стоять. Ну да, стул-то в комнате всего один. Должно быть, осознав, что я собираюсь и далее молчать до скончания дней, начинает: — Я так понимаю, ты что-то хотел со мной обсудить? — Да, — отвечаю я, но этим нисколько не облегчаю разговор для нас обоих. Психиатр осторожно уточняет: — Я не ошибусь, если скажу, что дело в эмоциональных перепадах и том, что ты не знаешь, как теперь себя найти? — Они говорили? — Что именно? — Как много вы знаете? — Зависит от того, о чем ты спрашиваешь. Если о том, что с тобой произошло, буду честен: я знаю все, о чем ты сам рассказывал. А если о том, что с тобой происходит теперь, то это просто моя профессия — знать. Закрываю глаза. Значит, все же с потрохами… — Елисей, — тепло выдыхают мне в лицо, принуждая посмотреть. Глеб почти одного роста со мной, так что для такого действия ему, в отличие от Жени, наклоняться не надо. — Ты и сам знал, что я знаю. А я не вижу смысла играть с тобой нечестно или вообще играть. Я, как и они, просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо. — Почему ты считаешь, что я знал? — Потому что ты хорошо видишь людей, это очевидно. То, чего я добился кропотливым научением, тебе дано интуитивно, от рождения. Эти слова меня подкупают. Такое свойство — одно из немногих в своем характере, которым я глубинно, не признаваясь и не хвастаясь, горжусь. Хотя и не знаю, как это работает. Неловко улыбаюсь, впрочем, улыбка тут же подавляется, уходит. Отведя взгляд, спрашиваю: — Так и что со мной происходит теперь? — С тобой происходит посттравматическое стрессовое расстройство, иначе говоря, ПТСР. — Какие у него симптомы? — Разные. Как навязчивое и мучительное переживание произошедшего вновь и вновь, так и частичная амнезия, выпадение памяти о травмирующих событиях. Высокий уровень тревожности, чувство, что за тобой следят и ты обречен. Конвульсии, суицидальность, выпадение из реальности, страх, чувство беспомощности, ужаса, кошмарные сны, избегание стимулов, связанных с травмой, раздражительность и вспышки гнева, сильные эмоциональные всплески. Все это — признаки. — И как это лечится? — Тоже по-разному. Медикаментозно, практически всеми группами психотропных средств. Психотерапией. Один из эффективнейших способов — групповая терапия, когда знакомятся люди со схожими травмами и понимают, что не они одни такие. Еще хорошие результаты дает своеобразная тренировка — замещение мыслей, особенно в случае, если существует некий «спусковой крючок», после которого и случается приступ. И, конечно, правильным общением и социализацией. — А почему ты сейчас мне говоришь это все, вместо того, чтобы, ну… — Глеб вопросительно приподнимает бровь, и я заканчиваю, — накачать психотропными и как-то там лечить этими вот своими методами. — Я уже делаю это. В смысле, не накачиваю, а работаю своими методами. Тем самым правильным общением и социализацией. Недоуменно гляжу не него. Поясняет: — Ты не принял бы другого. Тебе важно до всего дойти самому, узнать и понять. Но только тогда, когда ты к этому готов. Сейчас ты пришел ко мне. Задал вопросы и можешь задавать их дальше. Ты сделал это потому, что ищешь понимания. И это редкость. Обычно пациенты его не ищут. Не хотят или не находят сил. Он прав, конечно. Больше всего я боялся, что это будет самым настоящим лечением самого что ни на есть больного. Что бы я там ни говорил про свое здравомыслие, но отнесись кто ко мне как к глупому или недалекому — я почувствую это сразу и перестану воспринимать всерьез. Глеб уточняет: — А все-таки, почему ты пришел именно сейчас? — Я… Понимаешь… до этого все было направлено на себя. Мне было больно, но больно внутри. А сейчас, после, ну, Нового года, — я заминаюсь, не зная, пояснять или нет, но Глеб кивает так, словно и об этом знает, что смущает меня, но я оставляю без подробностей, — ко мне вернулись эмоции. Теми самыми наплывами. Только вот… Я опасен для окружающих. Для своих. Мне кажется, я становлюсь… Поджимаю губы и опускаю взгляд, не решаясь договорить, но, конечно, все равно он спросит, и все равно придется закончить. Так и происходит: — Становишься кем? — Психопатом. Как… он. Повисает тишина. Ну почему он молчит?.. Решаюсь спросить: — Неужели это правда? Глеб вздыхает: — Конечно, нет. Но кое-что ты уловил. И теперь я пытаюсь понять, насколько правильно будет говорить тебе это. Смотрю ему в глаза и твердо произношу: — Говори в любом случае. — Из того, что я успел узнать, этот человек… Он тоже не совсем психопат в классическом варианте. Кроме того, психопатия сейчас не является диагнозом. Как бы то ни было, с большой вероятностью у него тоже было ПТСР. Хроническое, в самом запущенном варианте, который только можно вообразить. И его акцентуации характера изначально, до травмирующих событий, были таковы, что граничили с психическим расстройством. Но не могу сказать точно и не буду врать. Как бы то ни было, встреча с вами стала очевидным спусковым крючком для того, что годами в нем варилось. Ты это уже и сам понял, должно быть. — То есть… — Любой человек с надломленной психикой — это как старый мост. Никогда не знаешь, простоит он еще веками или сорвется в любой момент. Но лучше своевременно отремонтировать. От того моста оставалась лишь одна гнилая доска, и даже не встреться ему вы, не факт, что вообще было, что спасать. С тобой не так. Все совсем на другом уровне. Насчет твоих реакций… Ты, должно быть, чувствуешь злость и обиду на людей за то, что в тот момент они не оказались рядом, не смогли помочь, а на кого-то, возможно, за то, что его поступки, как тебе кажется, привели к подобным трагическим событиям, хотя это не совсем верно и справедливо. До этого у тебя просто не было сил. Сейчас ты начал оживать, общаться, и они появились. Соответственно, и вся та обида, что была в тебе, просится наружу. — Да, все так и есть. — Знай, что все эти люди тебя любят. Не пойми неправильно, я не пытаюсь сейчас давить на жалость или на чувство вины. Просто это правда. И то, что ты пришел ко мне из страха за них, о многом говорит. Со временем, когда ты окончательно уверишься в неизменности их чувств, подозрительность, как и раздражительность, будут отходить на второй план. Главное — не удариться в болезненное себялюбие, привыкнув, что ты пострадавший и все вокруг тебя носятся. Я поговорю об этом с остальными. Ты ведь на самом-то деле здоровый парень. Твои раны почти ни в чем не будут тебя ограничивать. Даже Михаил без своей руки справляется, а это куда неудобнее. Все это я говорю к тому, что уже сейчас, когда ты чувствуешь приливы активности, нужно не сидеть сиднем, а начинать что-то делать. Столько, сколько можешь, или чуть больше. Деятельность может быть любая, а во время приступов агрессии лучше всего подойдет сублимация. — В смысле, стенку кулаком бить? — Нет. Лучше обойтись без деструктивных и бессмысленных поступков, а то тебя начнет угнетать еще и это. Гораздо лучше подойдет спорт, колка дров, распиливание досок, сверление. Да и потом, ты же кузнец, да? Конечно, особо крупные изделия с нашими печками не покуешь, но хоть что-то. Возможно, еще и живопись. Поскольку речь идет об агрессии как временном явлении, подобного рода разрядка будет уместна, а попытки психоанализа с моей стороны сейчас не особо помогут, тем более что нам обоим все и так ясно. Не знаю, что ему на это ответить, а потому просто опять киваю. Мне нужно это обдумать; хотя кого я обманываю! Сказанные им слова влились в меня и идеально легли на все зияющие ситуативно-логические бреши, объединив разрозненные мысли в единую ясную концепцию. Теперь я понимаю до конца. И не то, чтобы от этого стало легче жить. Вообще, жизнь — это бесконечная, беспрерывная работа. В том числе и над собой. Мне кто-нибудь заплатит за сверхурочные? Глеб отталкивается от стола, заходит за него, а потом возвращается ко мне с термосом и двумя конфетами. — Попьешь со мной чаю? А то я так заработался, что совсем о нем забыл. Откручивает крышку и наливает в нее едва теплой жидкости, пахнущей травяным сбором. Я охотно делаю глоток, а вот к конфете не притрагиваюсь; не хочу лишать Глеба его честной личной порции. В удивительно спокойной тишине мы выпиваем с ним по две крышки прежде, чем раздается деликатный стук. — Да? Дверь приоткрывается, и в нее заглядывает Роман. Спрашивает: — Ну что, вы как? Вместо Глеба отвечаю я: — Пожалуй, что уже закончили, — поворачиваюсь на психиатра, с чувством говорю ему, — спасибо! Думаю, это сработает. А сейчас, знаю, не только я жажду аудиенции. Глеб с веселой ухмылкой кивает мне. Выхожу за дверь, а внутрь тут же просачиваются как Роман, так и мои сожители, кидая на меня ободряющие взгляды. Дверь снова закрывается. Чуть глубже в коридоре стоит Женя. Он поворачивается на меня и глядит выжидательно. Подхожу. Приобнимает, проводит прохладной ладонью по лбу, отводя пряди. Тихо спрашивает: — Что он тебе сказал? — Колоть дрова. Удивленно взводит брови, но не переспрашивает. Я, повинуясь спонтанному желанию, перехватываю его ладонь, сплетаю наши пальцы и прижимаюсь к груди. Кажется, это первый раз за долгое-долгое время, когда какая-либо инициатива исходит от меня. Его грудная клетка мерно вздымается под плотным слоем теплой одежды, а по телу прокатывается вздох. Замерев, постояв так чуть, все же заставляю себя вернуться в реальный мир, спросить: — О чем они пошли разговаривать? С секунду Женя мнется, но все же отвечает честно: — О военной базе. Они хотят поехать на нее снова, взяв с собой Романа или кого-то еще. Чтобы тот мог оценить пригодность как будущего места жительства. — Они хотят вернуться туда? И перевезти людей? Внутри меня все холодеет. Нет, конечно, это логично. Иначе все наши действия и принесенная мной жертва были впустую. Но сама мысль о том, чтобы вернуться туда… Женя прижимает меня плотнее к себе, тихо произносит: — Не бойся. Ты не поедешь. А я останусь с тобой. — Нет, я… — начинаю было возражать, но сам не знаю, чем закончить. Как бы мне отчаянно ни хотелось больше никогда там не появляться, мысль о том, чтобы разъединиться, пугает не меньше. Вместо продолжения поворачиваю голову чуть вбок, к выходу. Там топчется Леша, не решаясь войти. Ну правильно, если он узнал о нашем приезде (а это понять несложно), логично, что стал нас искать. Не размыкая объятий, я зову его, достаточно громко, чтобы он услышал: — Леш, иди сюда. Женя вздрагивает и думает отстраниться, но я ему не даю. Мальчик подходит неуверенно, будто крадется, и останавливается на некотором расстоянии, но я раскрываю одну руку, наглядно демонстрируя, чего хочу. Еще с большим смятением он приближается. Притягиваю его своей ладонью и прижимаю к нам, а Женя, очень странно на меня поглядев, тоже кладет свою поверх. Леша же цепляется ручками за нас обоих. Наше тройное молчаливое объятье не размыкается еще долго. Я до сих пор не знаю, чего хочу. Мне просто нравится чувствовать их рядом и видеть, что все с ними хорошо.***
Несколько дней я все не решаюсь начать этот разговор. Вообще говорю мало. В основном делаю. Ни секунды покоя. Похоже, Глеб провел с нашими воспитательную прочистку мозгов, а они взяли да и восприняли ее с чрезмерным энтузиазмом. Нет-нет да припашут меня, несмотря на вялые трепыхания и раздраженные огрызания. То на кухне помочь просят или и вовсе что-то приготовить, то уборкой заняться, пыль протереть, вещи на чердаке разобрать. Сегодня же, когда Полковник попросил меня расставить по алфавиту книги на полке, эта деятельность показалась такой очевидной попыткой занять меня хоть чем-то и такой бесполезной, что я не удержался от возмущенного: «да вы издеваетесь!» и разозлился, но, спустя время и выместив злость по заветам все того же Глеба, принялся за дело. Вообще с сублимацией забавно получилось. Когда со мной случился очередной, первый после возвращения припадок, я как сумасшедший, ничего не объясняя, отправился в поленницу и давай топором махать. До сих пор не могу забыть выражение лиц мужиков, побежавших на стук за мной следом и заставших эту картину. И Женин тон, когда он прокомментировал: — Так значит, про дрова ты не шутил. — Нет, — отвечаю я, не отрываясь от производства. Ну ничего, потом все пообвыкли, и моя неожиданная тяга к колке бревен и прочему благоустройству — то тут гвоздь забить, то там распилить что, больше никого не шокирует. Я чиню всю мебель, бесхозно пылящуюся до лучших времен на втором этаже, до которой у остальных не то, что руки, мысли не доходили. А сейчас, выстраивая книги стройными рядами, каталогизирую заодно и свои измышления. Время идет, и необходимо что-то решить. Хотя бы внести свое предложение. А каково оно, это предложение, собственно? Я думал об этом не так долго. Сегодня за работой. До этого даже и браться не хотелось, а тут взялся, чтобы чем-то себя занять между отчихиванием от пыли и прочтением по диагонали аннотаций тех или иных заинтересовавших книг. Тема приятственная подобралась, ничего не скажешь. Ехать или не ехать, вот в чем вопрос? На директрису вместе со всеми. Да, конечно, страх разъединиться достаточно весом, но не сильнее страха оказаться вновь в том самом месте из своих жутких кошмарных снов и зацикленных переживаний, вызывающих ужас напополам с конвульсиями. Что служит весомым аргументом? Опять — разговор с Глебом. Хотя он и отрицал схожесть между мной и человеком, изувечившим мне тело и душу, но сделал это так, чтобы четко дать мне понять: вот что с тобой, парень, станет, если не будешь пытаться из своего дерьма выплыть. Эта мысль холодит все внутри, а теперь, применительно к конкретной ситуации, становится стимулом. Закончив едва ли с третью книжного шкафа, я вхожу в гостиную; сегодня все дома и занимаются делами на свой лад. В основном не такими «серьезными», как у меня, но я не сержусь. Вместо этого стою и даю понять, что требую к себе внимания, заполучив которое начинаю разговор: — Я хотел бы кое о чем вас попросить. — Да, о чем? — тут же отзывается Женин отец, снова вяжущий что-то. В прошлый раз это оказались перчатки для Вячеслава Андреевича, а в этот, похоже, будут носки. — Вы ведь в итоге собираетесь снова ехать в воинскую часть? — Да, собираемся, — звучит настороженный ответ. Решаюсь и, глубоко вдохнув, прошу: — Возьмите меня с собой. Пожалуйста. Все, у кого в руках было хоть что-то, тут же откладывают это в сторону. Валерий пристально смотрит на меня. Хмурится. Спрашивает: — Зачем? — Я… не хочу всю жизнь бояться призраков. И уж тем более себя самого. — Ты считаешь, что это тебе поможет? — Не знаю. Он упирается рукой о подлокотник, трет ладонью щеку и угол глаза. Затем выдает: — Я не могу тебе этого обещать. Но мы подумаем. Его ответ не удовлетворяет меня. Скорее злит. Не говоря ни слова больше, я разворачиваюсь и выхожу. Пойду перевешу натюрморт с карасями, а то на втором этаже его не видно, а на первом в прихожей краска на стене накапана, надо закрыть.***
Они соглашаются взять меня и, разумеется, Женю. С неохотой. С еще большей и после безуспешных попыток отговорить поддаются и желанию Глеба. Он хочет ехать с нами. Не понимаю, зачем это ему так принципиально сдалось? Он на редкость умный человек и должен понимать, ведь даже на мой взгляд лишать, пусть и на день, поселение сразу обоих лидеров не слишком правильно. Не то, чтобы я думал о каком-то возможном «дворцовом перевороте», но для меня Глеб был и остается некоей незыблемой идейной частью, ассоциирующейся лишь с поселком. До сих пор помню свое изумление, когда застал его здесь, у нас, хотя тогда я вообще мало что чувствовал. И понимаю в то же время: он ощущает себя ответственным за каждого жителя, а значит, доверить или взвалить решение на плечи одного Романа ему правильным не представляется. Но вот обсудить для более широкого понимания с лучшим другом — наоборот, необходимо. Уже завтра мы окажемся там. План предельно прост: открыть все, что закрыто, но к чему нашлись ключи, совершить еще одну обзорную экскурсию для новоприбывших и вернуться до темноты в поселок, куда с утра нам нужно будет заехать за ребятами. А пока… у нас еще есть целый вечер. Странно, но в него меня не тревожат приступы агрессии. Вместо них — прежнее чувство обреченности и загнанности в угол. Скатился… Женя, в последнее время будто барометр моих настроений при себе имеющий, после ужина ни на шаг от меня не отходит. А когда я устраиваюсь на диване, чтобы в полумраке грядущей ночи погрузиться в созерцание огненного танца, садится за мной, притягивает к себе. Не сопротивляюсь. Полулежу на его груди, слушая мерный стук сердца. Это странным образом успокаивает. А он перебирает мои волосы ладонью, приятно массажируя кожу. Зачем-то дует мне в макушку. Его голос прорезается сквозь сонливый уют: — Почему ты у меня такой маленький? Этот вопрос коробит меня, что бы он ни выражал. Пытаюсь отстраниться, но не выходит. С вновь накатывающей обидой говорю: — Спасибо, что сказал. У меня же и без того комплексов не хватает. — Да нет, мне это нравится. И просто любопытно. Я про рост. У тебя родители низкие? Ладно, любопытство не порок. Сам, не имея в виду ничего плохого, бываю нетактичен. Отвечаю: — Нет. Папа с тебя ростом. А мама с Вячеслава Андреевича. Да и остальные родственники не ниже. Немного помолчав, озвучиваю свою версию событий: — Думаю, это из-за того, что я был вегетарианцем. — Серьезно?! Хотя чему я удивляюсь. Давно уже должен был перестать. Удивляться из-за тебя — слишком мейнстримно. Фыркаю. Хочется напомнить ему, как он говорил, что я «предсказуемый», а теперь сам же себе противоречит, но сдерживаюсь. Это же Женя. Он придерется к кому угодно и за кем угодно заметит нелогичность, но вот за собой никогда этого не признает. — И все-таки, не просто же так ты им стал? — Не просто. — А почему перестал? Похоже, тут без рассказа не обойтись. Я мог бы просто проигнорировать его вопросы. Но рассказал же он мне в свое время самое сокровенное? А оно было ужасней, болезненней. В моей тайне все прозаичнее. И я делюсь ей. По мере рассказа Женина рука, поглаживающая меня по груди, замирает, прижимая к себе стальными тисками. Когда это действие становится мне почти невыносимым и очень уж перекликается с моим повествованием, он спохватывается и суетливо разжимает аркан, возвращаясь к прежним мягким движениям. — …Так что с семи до пятнадцати я был строгим вегетарианцем. Только соя. Удивительным образом вегетарианство не повлияло на наличие кожаных изделий в моем гардеробе. Сейчас смешно понимать… Постепенно начал отходить от этого, прочитал умные книжки, осознал себя как животное. Сначала только рыба; спасибо суши за то, что они были слишком вкусны, чтобы себе в них отказывать. А буквально около года-полутора назад и мясо. Может, конечно, не это причина… — Но кажется наиболее вероятной, — заканчивает за меня Женя, а помолчав, вместо комментария неожиданно продолжает, — знаешь, у меня в детстве тоже не обошлось без подобных историй. — С вегетарианством и животными? — недоуменно уточняю я. — Нет. Просто с животными. Очень тупыми. Я имею в виду других мальчишек. Ну и себя немного. Приподнимаюсь и смотрю Жене в глаза. Вспоминать ему явно неприятно, но он делает это. Вслух: — Мне было восемь. Мы жили… Ну, ты знаешь где. Разгар июля. Жара невыносимая. И озеро совсем недалеко. Сельские мальчишки как раз собирались пойти купаться. Меня с собой позвали. Как думаешь, мог я им сказать, что плавать не умею? — Женя усмехается, а я начинаю понимать, к чему все идет. — В общем, они там веселятся, ныряют, а я все хожу вдоль берега, ноги мочу. Как можно это так оставить? Определенно, никак. Вот они меня всей гурьбой и затащили на глубину. Особенно это стало для них делом принципа, когда я запаниковал. Тогда еще и притопили, так, для острастки. И оставили. Кричат с берега: плыви, плыви! Это ведь просто игра. Очень веселая. Слышал, кто-то учит так плавать детей: выкинут на глубину, а дитя от страха возьмет и научится. Со мной не сработало. Паника отключает разум. Я был уже готов умереть, если честно. Но не умер. Меня Ирка, старшая сестра одного из этих придурков, вытащила. На берегу смутно вспомнил, как судорожно карабкался по ней, словно по дереву, выше и выше, мешая не то, что плыть, вообще двигаться. Странно, что не утопил нас обоих. Пацанов к этому моменту уже и след простыл. Но все равно… Ты можешь себе представить, какой это был позор для восьмилетнего мальчишки? Неудивительно, что вместо благодарности я на эту девчонку сорвался. Неудивительно, но стыдно до сих пор. И… я так и не научился плавать. Все, что глубже пояса, вызывает у меня страх и неприятные ассоциации по сей день. Я крепко сжимаю его ладонь в своей и вглядываюсь в лицо, нарочито отражающее безразличие. Неожиданно, заставляя нас обоих встрепенуться, звучит грустный голос Валерия: — Жень, ну почему ты не сказал мне об этом, хоть намеком? — А что бы изменилось? — По крайней мере… я бы не ругал тебя. — Все равно бы ругал, будто я не знаю. И вообще. Это было мое личное. Личный позор. На какое-то время снова устанавливается тишина. А потом я, переварив услышанное, прежде чем о чем-то успеваю подумать, уверенно говорю: — Давай летом, как тепло будет, я попробую тебя научить… Не бояться воды. Если ты захочешь. Женя хмуро и иронично смотрит на меня, но молчит, а я не сдаюсь: — Я вообще-то жутко люблю плавать, знаешь. Меня друзья даже выдрой обзывали. Как дорвусь — не дозваться. Может, мой энтузиазм передастся и тебе. — И что, у твоего энтузиазма по поводу всей этой мокрой дряни тоже есть какая-то своя, очаровательная история? — Есть, конечно, — с вялой улыбкой отзываюсь я. — Ну давай, вдохнови меня на подвиги. — Ну, это уж как получится. А вообще, я не помню того времени, когда не умел плавать. Кажется, словно с рождения. Мы с родителями постоянно на электричке до Финского залива ездили. Он холодный всегда, но в детстве этого как-то не ощущаешь. А еще мутный, грязный. Но как раз в этом для меня оказалась его прелесть. Не помню, сколько мне было. Я нырнул и впервые открыл глаза под водой. Знаешь, мне казалось, что ничего красивее я не видел в жизни. Вода, болотистая, уходящая до черноты, и прорезающие ее лучи солнца, и плавающие мелкие водоросли, кажущиеся блестками или солнечной пылью. Так вот просто и ничего лишнего, но для меня… Хотелось остаться там жить, если честно. В общем, в тот день я нырял снова и снова, пока не налюбовался. И каждый раз потом. Иногда жалею, что так и не побывал на настоящем, южном море. Наверное, там и вовсе божественно. Хмыкаю, сам поражаясь наивности и идиотизму всего, что я произнес. Ожидаю увидеть усмешку и в лице Жени, но ее почему-то нет. Вместо этого что-то теплое и нежное. То же и в тоне, когда он говорит: — Ты такой дивный. — В смысле, полоумный? — вновь ухмыляюсь я. — В смысле, сказочный. Королевич, он Королевич и есть. Как я мог забыть, в самом деле. От его выражения лица мне не по себе. Там нет вопроса, но все же ответить на такое я не готов. Отворачиваюсь, устраиваясь на нем удобнее. Иссиня-яркое пламя сменилось деликатным тлением. В таком уюте глаза слипаются окончательно. Наверное, стоило бы перелечь, уйти в нашу постель, но мне слишком давно не было так по-человечески и просто. Завтра будет трудный день. Завтра…***
Мы во тьме. Держась за руки, висим в ней. Женя и я. Это вода, вспоминаю я. Вода. Я нырял сюда. За… чем? Смотрю на предполагаемый верх. Тут же возникает далекий просвет, хотя, готов поклясться, его там не было. А еще очертания нашей перевернутой лодки. И не только. Много, очень много плавсредств самого разного пошиба: крейсера, галеры, надувные лодки. Они все вверх дном. Кажутся пустыми. А вот тьма вокруг — живой. Незримо наполненной людьми. Они дышат. Как и мы. Тесно, душно и холодно одновременно. Но почти не страшно. Скорее бессмысленно. Почему мы снова здесь? А уходили ли вообще? Двигаться почти нереально, а самое обидное — не хочется. Женя открывает рот. Он совсем близко, но слова едва доносятся, я скорее читаю их по губам: — Ты просил дать тебе время. Время пришло. Верно. Просил. Я хотел зачем-то добраться до дна. Тогда. Хотел подумать еще, решить, как это возможно. Теперь же отчаянно хочется обратно, на поверхность, где все переменилось. И Жене тоже хочется. И остальным. Я просто знаю это. Так же, как знаю, что вокруг нас не только живые, но и мертвые. Те, что проплывали мимо стройными рядами тогда, те, что сделали это позже, те, что еще не успели вовсе. Я все еще не знаю, как выбраться. Начинаю барахтаться. Уходит уйма бесплодных усилий. — Это не сработает, — далекий голос. Верно. Он прав. Мы не в молоке, и эта глупая притча про лягушек здесь действительно не сработает. У этого мира другие правила. Любое сопротивление бесполезно. А значит, должен ли я сопротивляться вообще? Я слаб. Всегда был. Я остался здесь только из-за Жени. Благодаря нему. А теперь еще и ради. Возможно, то, что я на самом-то деле ничего не знаю, тоже сыграло свою роль. Пусть каждый верит в то, что говорит. Я не осуждаю их. Они вправе это делать. Но вот в своем праве на такое я сомневаюсь. Каждый раз. По сей день. Я слаб, да. Но не моя слабость утянет нас на дно. Потому что в этом мире все совсем иное. На дне не только то, что мы потеряли. Там — ответы. Та самая истина. Чтобы дойти до сути, нужно быть смелым. Сильным. Решительным. Но мы все еще во тьме, в воде, в которой невозможно двигаться, потому что на самом-то деле любое направление условно. Все, к чему мы успели привыкнуть, чем дорожим… Все это — в одной плоскости. Куда бы мы ни шли теперь, ничего не изменится. Та же мерность, то же состояние. Та же безысходность. Я не знаю, как вернуться. Но я точно знаю, как выяснить все. Понимание пронзает меня остро. Это не просто догадка. Я понимаю, другого варианта никогда и не было. Когда мы прыгнули во тьму, мы начали задыхаться. Мы приняли этот мир и научились дышать заново. Нам кажется, что мы научились двигаться тоже, вперед, дальше. Но это иллюзия. Этот мир тьмы… Он никогда не станет нашим. Здесь можно лишь дожить свой век и угаснуть, не оставив больше ничего. И он не отпустит нас так просто. Злое, древнее, мистическое божество. Неужели ты настолько, до бульварной вкусовщины, банально? Неужели это все, что тебе надо? Жертва? Я смотрю на Женю, который судорожно в меня вцепился. Я смотрю за Женину спину. Там, совсем рядом, Леша. Валерий. Всеволод. Вячеслав. Глеб. Роман. Федя. Призрачной дымкой — мои мама и папа. Мертвенно бледный, но все еще такой близкий — Сашка. Там они все. Живые и мертвые. Настоящие. Я снова смотрю на Женю. В его глазах… реквием по неизбежности. Он не отпустит, хотя и знает, что должен. Возможно, это и не изменит ничего. Но только — возможно. Я хочу жизни. И для себя тоже. Но если вопрос встает так… Я хочу жизни для них. Я люблю их. Я люблю его. И ненавижу себя. Потому что. Время прощаться. Пока есть решимость. Я не позволяю себе пафосных слов или долгих вглядываний. Это было бы слишком. Лишь шепчу: — Женя, прости. Ведь… Чтобы дойти до сути… Нужно утонуть. Он не понимает. Сейчас — нет. С расширенными глазами, с неслышимым мной криком пытается сжать сильнее, не пустить. Ничего не выходит. Запястья выскальзывают из захвата. Воздух больше не поступает. Я задерживаю, сколько есть, в надежде, что хоть на что-то меня хватит. Все ниже, все глубже. Свет начинает озарять. Их. Не меня. Сердце ускоряет шаг. Мне страшно. Больно. Но нет пути назад. Сердце сбивается с ритма. Глубже. Я задыхаюсь. Тьма вокруг меня все плотнее и гуще. С неожиданным касанием дохожу до дна. Меня уже почти нет. Ровно в этот миг мир переворачивается. Вверх ногами, вверх тормашками. Все встает на свои места. Снизу свет. Снизу движение. Они выплывут, выплывут на поверхность! А я?..***
Глупый сон. Замест моих еженощных кошмаров пришел еще один. Хотя, если честно, не уверен, что могу его так именовать. Это фантасмагория. Такая, что у меня от нее мурашки по всему телу. Но на самом-то деле вовсе не ощущение ужаса после себя оставившая. Чего же? Я не верю в пророческие сны. В назидательные — тоже. Да, возможно, мое подсознание поняло что-то раньше меня, возможно, пыталось донести в такой форме. Но, скорее, все дело банально в том, что перед тем, как заснуть, мы говорили о плавании. И нырянии. Только вот почему мне так неспокойно? Почему чувство тревоги усилилось? Ну, мы ведь в часть едем. Ты же боишься этого, Елисей? Так и верно. В конце концов, там тебя изнасиловали, пытали и чуть не угробили. Странно бы было, если бы ты вообще не парился. Действительно. Но не отпускает. Буквально до тех самых пор, как мы доезжаем до только-только просыпающегося селения. На выходе нас ожидают Глеб и Роман. Они открывают дверь вездехода, погружаются внутрь, здороваются с нами. Все выглядят заранее измученными. Дело в чрезмерно раннем подъеме. Можно было бы и позже… если бы я и Валерий имели возможность передвигаться нормально, а не со скоростью раненых в зад черепах. Или раненых в ноги людей… Правда, и потом тревога тоже не уходит. Мы проезжаем добрую половину пути, а я, витая где-то, понимаю, что попросту этого не приметил, и со злостью тормошу сам себя. Даю внутреннее обещание быть бдительным и тут же концентрирую все силы. Поэтому ли, или по иной причине, но, когда мы въезжаем через ворота части внутрь, не чувствую ровном счетом ничего. Даже когда аккуратно ступаю в глубокий снег и оглядываюсь по сторонам. Даже когда мы обходим уже знакомым мне маршрутом территорию по периметру, и наши бывшие военные все рассказывают о ней новоприбывшим. Даже когда открываем арсенал, напичканный разнокалиберным оружием на любой вкус, запасаемся патронами и подбираем пистолеты для Глеба и Романа, проверив на пригодность в целом и удобство для них в частности. Даже когда встречаем парочку ущербных зомбаков в здании столовой. Они уже умирают сами по себе, без нашего участия, покрытые инеем, движущиеся дергано-заторможенно, почти в агонии, едва ползущие. Их страдания теперь окончены. Состояние меняется, когда мы проходим мимо здания склада. Останавливаюсь как вкопанный. И иду туда. Меня окликают было, но, видимо, решают, что проще последовать за мной, чем докричаться. Коридор. Два трупа. Дальний. Это… он? Я долго вглядываюсь. Его уже нет. Узнать можно только по одежде и отлетевшим в сторону очкам. Полуразложившийся, полусгнивший. Как и при жизни, впрочем. Зато теперь все налицо. Дырка во лбу. Женя меткий. Меня окликают вновь, но я не отзываюсь. Вместо этого иду вниз. Раз ступенька, два ступенька, три ступенька… Второе слева помещение, я помню. Не знаю, что я ожидал тут увидеть. Себя самого, прикованного к батарее? Его, живого, прижигающего меня, пихающего свой хуй мне в рот, шепчущего в раже? Ничего из этого. Только бурые пятна на полу. Обрезки проволоки то там, то тут. Скукоженные куски того, что некогда было моими пальцами. Фу. Отворачиваюсь. За моей спиной все. Они. Мои. Беспокоятся. Вглядываются тревожно. — Все в порядке, — говорю я им. Не знаю, верят или нет. Просто поднимаюсь обратно, наверх, в ясную зиму. Оседаю в ближайший сугроб. Из глаз текут слезы. Это тепло и холодно одновременно. — Ты совсем замерзнешь. Женя. Вопреки своим словам плюхается в снег рядом и обнимает меня. — Я… сам не знаю, почему реву. Глупость такая. — Ты плачешь, потому что это нормально. Глеб. Грустно, но спокойно взирает на меня. Они не торопят. Дают мне время. Просто стоят рядом. Они со мной. Успокаиваюсь и позволяю себя вытянуть. Мы идем дальше. Странно, но почему именно сейчас — легче? Что принципиально изменилось? Никак не могу уяснить. Я подумаю об этом позже. А вот какая мысль неожиданно приходит ко мне теперь и только теперь, хотя должна была бы уйму дней назад… Смерть этого «человека», Анатолия. Я думаю над этим весь остаток того времени, что мы слоняемся из здания в здание. Мое сознание определенно ставило блок на всем, что с ним связано. А тут доперло. Он же обратился. Обратился в зомби. Хотя и Валерий, и я — живы. Понимаю, что ничего не понимаю. Это какой-то бессвязный бред. И я даже не могу списать все на то, что мне послышалось, поскольку видел своими глазами тело с дырой в башке. Значит ли это, что механизмы обращения понимались нами как-то неправильно? Уверен, не я один такой «наблюдательный». Наши этим вопросом наверняка задались уже не раз. У них обязательно и объяснение есть, к которому они пришли совместным мозговым штурмом. Не может не быть. А мне самостоятельно все не придумать, с какого конца ни хватаюсь. Я спрошу у них. Позже. Когда не надо будет следить в оба. Когда придет время разговоров. Мы ходим еще долго. Ноги плачевно взывают к себе, но я терплю. В четвертом часу выходим из последнего здания, казарм, в которых я еще не был. Они не настолько ужасны, как думалось мне. Вообще некоторые строения внутри могли бы быть достаточно комфортными и приятными. Если бы не трупы. Но это так. Вещь поправимая. Да? В каком-то смысле. Я рад наконец оказаться в привычном салоне вездехода. Вытянуть измученные ноги. Знать, что от меня теперь точно ничего не зависит. Что скоро окажусь дома. Кажется, во мне даже пробудился аппетит; вот уж что редкость, то редкость. Замерзшие нос и щеки в тепле нещадно раскочегаренной печки краснеют. Все такое отечное. Своим решением поехать я откусил больше, чем могу проглотить. Но все равно это было правильно. Остальные тоже оттаивают от своего бесконечного бдения. Чувствуется, как спадает напряжение. Порастерев свою ногу, Валерий начинает: — Ну, что скажете? Как вам? Глеб и Рома переглядываются, после чего первый изрекает: — Весьма неплохо. Значительно лучше, чем я ожидал. Конечно, не слишком уютно, но ради водопровода, центрального отопления, независимого источника энергии… Разумеется, оно того стоит. А срубы потом и свои каждому можно будет выстроить при желании. — Значит, согласны переезжать? — Я буду за это ратовать. Еще обговорим все вместе, но других вариантов на данном этапе попросту и нет. Конечно, переезд всегда дело сложное… — Скорее, муторное. — Да. И еще придется на месте все вычищать, а первое время быть всегда начеку, ходить с оружием. Валерий кивает в ответ на проговариваемые вслух факты. Мы недалеко от шоссе; кратчайший путь от базы до села проходит параллельно ему, километрах в пяти. Не совсем надежно, но с экономией в час. В разговоре между Глебом и Валерием как раз образовался пробел, грозящий стать тишиной. Спешу его заполнить тем, что гложет меня остаток дня: — Могу я кое-что спросить? Не по теме. Женин отец отзывается: — Давай; а что? — Я подумал, вы должны были уже понять… Резкий скрип тормозов. Нас всех мотает. — Сева, что?.. — Трейлер на дороге. Смотрю вперед, ожидая увидеть перевернутый грузовик. Это было бы нормальным и привычным. Только с чего бы? Мы ведь уже проезжали здесь сегодня. И ничего не было. Сбой в матрице? На дороге стоит дом на колесах, не особо знакомый российским реалиям. Это значит. Человек. Выживший. Никакого иного объяснения не существует. Тяжело опираясь о трость, с пистолетом наизготовку встает Валерий. Встает Роман. Из-за руля поднимается Всеволод. Выходят, сказав собравшимся было на выход остальным: — Ждите здесь. Они не успевают дойти до фургона. К ним выходят навстречу. Не сговариваясь, мы с Женей выскакиваем наружу. Это она. Она. Та, из-за кого все началось. Так не бывает… И так действительно не бывает. Ничем не примечательное лицо, такое, будто видел уже сотни раз. На вид около тридцати. Русые волосы. Едва выше меня. Только это — парень. У него что-то в руках. — Отойдите! — Женин крик. Никто ему не повинуется. И внезапно встреченному незнакомцу — тоже: — Дам вам один шанс. Опустите оружие. — Кто ты? Что ты тут делаешь? — спрашивает Валерий. Вопросы в никуда. Он не слушает и не слышит нас. — Вы явно не готовы. Успокойтесь, вам надо пройти повторную экзаминацию. Интенсивную терапию. — Что это значит?! Парень с улыбкой разводит руки, словно делится чем-то. — Для всеобщего блага. Все смешивается. Что я хочу и хочу ли я этого? Что правильно? Что нет? Хаос. Сознание выхватывает выборочные слова. Непоследовательно. Думанные однажды мысли. Перемалывает их в неудобоваримую кашу. Виски раскалываются, их сверлят. В голове треск и шум. Ничего не понимаю. Ненависть, боль, страх, ярость, мораль, диалоги, воспоминания, выводы, поиск вопросов, поиск готовых ответов. Что хорошо? Что плохо? Чем я живу? Одно сменяет другое. И все разом. Кричит. Не разобрать. Сознание ускользает дальше и глубже. Нет… С трудом я продираюсь к реальности. Там, обхватив голову, на колени падает Валерий. В снег. Роман, подрагивая, обнимает ствол сосны. Всеволод что-то бормочет. Женя! Женя… Тоже далеко, хотя — на расстоянии руки. Они глубоко внутри себя. Мечутся. Ищут что-то. Удивительно, но до меня доходит. Он. Они… Не знаю, кто. И это не важно. Начали это. Виновны. В геноциде. В смертях. А сейчас. Он превратит нас. Всех нас. В спящих. В зомби. Нет разницы. Обречены. Умрем. Мои. Умрут. И. Женя. Мой. Женя. Тоже. Нет. Рука трясется, выписывая мертвые петли. Разум борется на всех уровнях. Все тяжелее. Я должен. Парень глядит. Налет интереса. Далекий. Парень? Он не человек. Не просто убийца. Это больше. Не человек. Но. Не это главное. Они. Не. Умрут. Пусть я. Не они. Не Женя. Женя. Я утону. Умру. Я. Остановлю. Ultima ratio. Другого выхода нет. И не было. — Женя. Прости. Ты только живи. Пожалуйста. Я стреляю. Не промахиваюсь.