И что такое плохо

       Давно не было ясных дней, пожалуй, месяц как. Но весна решила сделать поблажку всем нам и, в частности, наконец взявшему выходной мне.        Во имя гуманизации трудового процесса, а также по причине «устаканивания» жизненного уклада, были введены посменные дни отдыха. Не только в нашем доме, а вообще. Распоряжаться собой в отведенный раз в неделю выходной каждый может так, как душа пожелает. Странное дело, сколь у многих она желает продолжать впахивать. Я и сам поступил именно так на прошлой неделе. Свинство. Теперь точно пора. Леша ждет.        Так что я иду под трели распевающихся, радующихся неожиданно погожему дню мелких пичуг и шум успевшего образоваться ручейка в овраге вдоль протоптанной дороги.        Идти от дома Полковника до ближайшего входа в воинскую часть значительно быстрее, чем до старого поселения: где-то около сорока минут по прямой дороге.        Со мной бегло здороваются жители в естественной суете утренней активности. Пока сил еще много, нужно успеть сделать побольше, к вечеру продуктивность всегда падает, так что им сейчас не до меня. Да и мне не до них. Ром утверждал: «Евген, от твоего взгляда и раньше молоко скисало, а теперь тебе вовсе до Горгоны один шаг. Совсем одичал»; чья бы корова мычала, как говорится. За время нашего с ним знакомства мы умудрились стать практически друзьями, если такое понятие, как дружба, мне вообще доступно; трудно сказать. Все, что я считал дружбой прежде, угасало, стоило смениться интересам или курсу жизни одной из сторон. Поначалу я переносил это с болезненным непониманием, а потом просто плюнул и растер, перестав придавать значение данному аспекту жизни. Стало проще как от отсутствия, так и от присутствия таких отношений. С Ромом приятно болтать и приятно подкалывать друг друга; все же достойный уровень начитанности и интеллектуальности собеседника — вещь важная. Иногда, правда, завидки берут, что он, как и Глеб, младше меня на пять лет. Потом я вспоминаю, что Лис вообще на тринадцать, и машу на это рукой; ну и похуй.        Следуя своему чутью и указаниям встреченного мной Захара, Лешу я нахожу довольно скоро. Он ковыряется у речки: сидит на корточках, то и дело извлекая что-то из-подо льда; у берега тот вздымается торосами, обнажая прозрачную воду.        Мы не виделись с Лешей две недели. Если быть откровенным, я страшусь его реакции. Он мог глубоко обидеться на меня и имел на то полное право. Нет смысла тянуть резину. С легким душевным содроганием окликаю его.        Он оборачивается тут же. Смотрит на меня, светясь улыбкой и бликами от поверхности воды, подернутой рябью. Спокойно, без суеты поднимается ко мне.        Мы обнимаемся. Он словно бы и не злится на меня абсолютно. Мне стыдно и неловко, а потому я, желая отвести еще не озвученную тему, спрашиваю о занудно-взрослом, выученном из единственно знакомой мне модели взаимодействия старшего с младшим: моей и отцовской.        — Ты тут не замерз?        — Не.        — А руки ледяные. Что там делал?        — Разглядывал… Вон, сам посмотри.        Он цепляется своей покрасневшей ладошкой за мою, тянет вперед, вниз по склону берега. Снова присаживается, а я вслед за ним. Проводит пальцем по ледяным обломкам, омытым водой и солнечным светом до гладкости. В них — вмерзшие куски веток, листочки, мох. Леша смотрит на меня и спрашивает:        — Красиво, правда?        — Красиво, — соглашаюсь я, а про себя думаю, что Лис со своим художественно-эстетическим взглядом на жизнь нашел бы, что еще сказать на этот счет, в отличие от унылого меня.        Мы перебираем сверкающие на солнце кристаллы, заключающие в себе природные «сокровища», пока руки не начинают отваливаться от холода, а после идем греться.        Мой… папа; а теперь я учусь называть его именно так и в мыслях, спотыкаясь на этом, но упорно переучиваясь. Пора уже сделать то, что должно было свершиться многие годы назад, зарыть этот недокованный топор войны. Так вот, папа сегодня остался с Лисом, а меня в дорогу снабдил термосом с горячим компотом и сладостями, за которые мы и принимаемся, оказавшись в доме и скинув мокрую верхнюю одежду.        Пустующих помещений так много, что каждому желающему досталось по своей отдельной комнате. Вот и Леше — тоже. Я не знаю, в самом ли деле ему хотелось жить одному; все же это довольно странно для восьмилетнего ребенка. Но он не жалуется, а спрашивать у него, где бы ему хотелось — неправильно. Вот скажет он: «с вами», и что я делать буду? Еще я не перестаю удивляться его самостоятельности и самодостаточности; в его возрасте я не был таким. Да и до сих пор…        Комнатка у Леши небольшая, зато довольно уютная. На деревянном столе, как в каталоге скандинавского дизайна, стоят три разноразмерные стеклянные бутылки: синяя, болотного цвета и прозрачная. В них — причудливо изогнутые сухие ветки с шишками. На полке напротив постели стройными рядами выставлены книжки. Помимо тех, что мы ему дарили на Новый год, здесь есть теперь и всякие разные приключенческие романы, и сборники сказок, взятые почитать «на время», а еще учебники из тех, что нашлись в закромах Полковничьих шкафов. Отец… папа решил, что надо заняться образованием подрастающего поколения, болтающегося без дела, и обязательно хоть раз в неделю, но находит время для проверки выдаваемых им заданий и объяснения нового материала. Тем же занимаюсь и я, взяв на себя гуманитарную часть; сейчас у нас «по программе» мифология как основа культур. Стена в помещении выкрашена в нейтральный бежевый, а дыры в ней Леша завесил своими цветными рисунками; Лис, как и обещал, заделился с ним карандашами и красками. В основном на картинках срисованные книжные иллюстрации, вроде фотографий животных и растений. Еще — некоторые портреты, включая мой и Лиса; нас он, должно быть, рисовал по памяти. Смешные вышли; не хотел бы я с такими ребятами не то что ночью в подворотне встретиться, а и вовсе в любых обстоятельствах.        С моего предыдущего посещения его обители прибавилась сюжетная иллюстрация. Приглядевшись, я понимаю, что это, но решаю уточнить:        — Я смотрю, наш прошлый разговор не прошел даром. Картина, вон, появилась.        — О, ну, это… — он, как и всегда, когда речь заходит о его творчестве, смущается.        — Да, Леш, я понял. Подземная река, Ра в ладье борется с Апопом? Очень узнаваемо вышло. Впечатлил этот миф?        — Ну, они все впечатляющие. Но да, — он чуть мнется, занимая паузу парой глотков, прежде чем продолжить, — Жень, а какой у тебя любимый миф?        — Если говорить о египетских? — как бы в задумчивости чешу подбородок, хотя давно знаю ответ. — Что ж, буду банальным: мне нравится тот, что про суд Осириса. Ну, ты помнишь с прошлого раза? Я рассказывал.        Леша кивает, но я продолжаю молча смотреть на него, и тогда он, чуть закатив глаза, оправдывает мои ожидания:        — Сначала человек приносит клятву отрицания, о том, что он не нарушал и не обманывал. А потом происходит взвешивание на весах истины. На одной чаше весов сердце человека, представшего перед судом, а на другой перо Маат, богини правды и гармонии. Если человек вершил плохие дела против богов и законов, то сердце перевешивает, а если человек вел слишком пустую жизнь, то перевешивает перо. В любом случае этот человек умирает еще раз. Его сердце съедает чудовище, а сам он оказывается в сырой тьме и вечно прозябает там в одиночестве. И только если человек жил гармоничной жизнью, то чаши весов уравняются. Он может забрать свое сердце и продолжать жизнь в ином мире. Я помню. Только это не объясняет, почему он тебе нравится.        — Видишь ли… Все мифы — это попытка не только объяснить и систематизировать наблюдения об окружающем мире, но и упорядочить общество. Помимо выстраивания и закрепления иерархии, это подразумевает морально-этические установки. С этой историей так же, и ты видишь, какая в ней мощная нравоучительная часть. Но нравится она мне не за это, а за свою… эмоциональную составляющую.        Перевожу дух и бросаю взгляд на своего слушателя, который забавно морщится в недоумении. Леша-Леша, ты даже не представляешь, как редко я делюсь тем, что ты сейчас услышишь, и как тяжело мне даются такие признания. Радует только, что, скорее всего, ты так этого и не поймешь.        — Очень часто, практически большую часть жизни, мы просто делаем что-то, не особо задумываясь. И только перед лицом какой-нибудь своей маленькой смерти, будь то надвигающаяся гибель, утрата близкого или иной переломный момент, мы начинаем видеть всю прошедшую цепь событий кристально ясно, как никогда. И нет суда страшнее, чем тот суд, который мы вершим сами над собой. А за нас, молчаливо, все скажет наше сердце. Образно выражаясь, конечно, но иначе по его ритму и биению не подумаешь. Хотя формально душа — это скорее психика, а за психику отвечает мозг. И, кстати, с биологической точки зрения выражение «глаза — зеркало души» выходит вполне себе напрямую натуральным, ведь они — отростки мозга. Звучит, правда, паршиво. Как бы то ни было, я… — бессмысленная откровенность, и не уверен, что он вообще меня сейчас понимает, но неожиданно даже для себя хочется договорить. — Мне часто приходилось что-то переосмыслять именно таким способом. И я отчетливо представляю себе это чувство.        Маскируя истинное улыбкой, перевожу взгляд к окну. За ним — нескончаемое белое поле и ничерта больше, сфокусироваться-то не на чем. Испуганно дергаюсь на шевеление под боком, но почти тут же беру себя в руки. Глупо сейчас исходиться на рефлексию, я и так этим без конца занимаюсь каждый долбанный день. Возвращаюсь в мир реальный и прослеживаю Лешины копошения. Он неловко переминается у меня под боком, и пружины старой кровати при этом натужно скрипят, но, поймав мой взгляд, решается. Тыкается, как звереныш, носом мне в бок и обхватывает руками. Я накрываю своей поверх. Все, звереныш за пазухой. Крутится, устраивается и замирает. Сопит мне теплым в подмышку. Туда же и спрашивает:        — Жень, а как у Лиса дела?        У Лиса… Мы с Лешей — два хранителя тайны истинного имени. Единственные, кто его знает. Даже сам Лис так и не в курсе. Это своего рода глубинная интимность, на которую я так и не решился, хотя про себя прозвал почти сразу, как перестал врать самому себе по поводу внезапно развернувших свою деятельность чувств, взявших курс на влюбленность и далее… Назвал его не Елисеем, диковинным путником сказочных троп, невесть из каких веков и мест очутившимся в нормальной, человеческой реальности. Не Еликом, дурацким неблагозвучным сокращением, формальным удобством для тех, кто не способен слышать красоту фонетики. Не Лисей, нелепо-нежно, как говорили бы его мать или девушка; как говорил я сам, чтобы подчеркнуть свое показное презрение к нему, а теперь называю так оболочку домовенка, разделяя таким образом сущности. Даже не Королевичем, оставив это прозвище на случай незлых шуток. Лис — он и есть Лис. Мелкий, живой комок шерсти, инфантильный и игривый, машущий своим растрепанным хвостом с бронзовым отливом, спешно семенящий по своим лисьим делам, какие только взбредут в его животную бошку, не умеющий издавать звуков громче и злее, чем тяфканье, если только не напугать. Одним словом, по жизни естественный, как обезьяна на пальме. И сердиться за это на него не только бесполезно, но еще и вредно.        Так и как же у него, моего заблудившегося Лиса, дела? Хотел бы я и сам знать… Как же я по нему скучаю.        Я рассказываю Леше о внезапном сдвиге по фазе в, надеюсь, положительном направлении. Он выслушивает меня, замирая, почти перестав дышать. Еще молчим. Дотягиваюсь до сумки, достаю Лисьи рисунки. Леша трепетно их разглядывает. Потом, никак не комментируя, но и не выпуская из рук стопку, спрашивает совершенно невпопад, чуть отстранившись:        — А еще какие-то египетские мифы тебе нравятся? Ну, в той же степени.        Я замираю на секунду, но быстро переключаюсь.        — Еще… Это не совсем миф, скорее концепция. Из той же загробной степи. Египтяне считали, что душа делится на несколько составляющих: Мер, Ка и Ба. Чуть позже я расскажу тебе об этом в подробностях с самого начала, там сложно и надо долго разбираться. А сейчас — чуть-чуть и конкретно про Ка, — делаю паузу для формулирования в своей голове. — Ка — это дух человека, его жизненная сила; одновременно и отдельное существо, и тесно слитая с земным проявлением сущность. Дух этот жив, пока живет его хозяин, но и после его смерти продолжает существовать. И делает это ровно до тех пор, пока здесь, по эту сторону, кто-нибудь помнит об этом человеке, причем существует именно так, как это представляют живущие. Отсюда и вытекает вся «нарядная» часть погребального культа. Я не о канопах, о которых речь шла в прошлый раз, а о рисунках на стенах гробниц, например; и тех же пирамидах в целом. Там всегда было множество изображений умершего, много раз повторено его имя, а также непременно фигурировало богатое хозяйство с подробным перечислением имущества, яств и слуг. Согласись, проще помнить о ком-то или чем-то, когда постоянно воочию наблюдаешь напоминания. Эх, были бы у меня сейчас мои книги, там классные репродукции абсолютно… Ну ничего, какие-никакие, но и тут откопал, вот, полистай, посмотри.        Протягиваю Леше замусоленный толстый путеводитель по курортам Египта. Остался от Лены, Полковничьей дочки. До того, как она уехала в Канаду, работала туроператором. По семейной дружбе постоянно организовывала поездки и для меня, когда была необходимость подписывать договоры со сторонними поставщиками; вообще отец старался выжимать по максимуму из российского производителя, но это, понятное дело, огромная проблема и бесконечная ебля как с документами и мозгом, так и с хитрожопыми пронырливыми коммерсантами, причем ебля без каких-либо реальных гарантий.        Блять.        Мысли стремительно переносятся от ебли иносказательной к ебле самой что ни на есть «натуральной». С теми самыми поставщиками в частности.        Я до сих пор иногда удивляюсь сам себе за Ясика, пусть и найдя тысячу и одно оправдание, из которых с полтину да взаправду работают. У меня вообще много заморочек, связанных с сексом, но в конечном итоге дело не в том, что я называл Лису — про мнительность, одиночество и далее. Нет, это все тоже правда. Но самое главное лучше ему никогда не знать. Потому что это, как обычно, самое идиотское.        Возможно, это только мои лихие перверсии, а у других нормальных мужиков и дела с вопросом секса обстоят нормально, не знаю; уж скорее всего. Ебут себе, кого хотят, напропалую и не заморачиваются. Противно и думать.        Так уж вышло, что для меня тема секса с детства сакрализирована, и что-то сколько я ни ждал, сколько знаний и опыта ни набирался, сколько цветистых фантазий мне в голову ни забредало, а десакрализация никак не происходила; не произошла и по сей день, хотя пора бы уже. Активно и назло отцу старался раскрепоститься в последнее время, но выходило больше назло себе. Раньше же…        Когда я ехал в офис после первой в своей жизни близости с женщиной, с Майей, мне казалось, что абсолютно все, каждый из случайных прохожих и попутчиков, смотрит на меня и знает. Что все: мой взгляд, любой жест, то, как сидит одежда, чуть растрепанные волосы, запах моей девушки и меня самого, впитавшийся так глубоко, что не смыть и мочалкой, как ни три — все выдает меня. Конечно, это не так, но я продолжал чувствовать весь день.        И точно помню, чем пах каждый из моих партнеров. Вот Майя пахла как выпечка, основательно смазанная сливочным маслом. Иногда это бывало приятно, хотелось съесть, а иногда на дух не переносил. В корне не согласен с пословицей «кашу маслом не испортишь»; неправда, им запросто можно испортить что угодно. Яна же никогда не позволяла себе показываться на людях не надушившись, а поскольку я до определенного момента тоже был в ее глазах человеком, она даже в постель ложилась, неважно, для секса или сна, лишь основательно полив себя одним из многочисленных моих подарков. Она же и меня приучила пользоваться всеми возможными вонючестями, поскольку мой естественный запах не внушал ей никакой симпатии. Ясик пах… да дерьмово, если честно. Мне как запах говна с первого нашего траха без толковой подготовки ударил в нос, так больше я ничего от него не чувствовал. Говно и есть говно, какими одеколонами ни пытайся его замаскировать.        А Лис… я долго не мог распознать, чем он пахнет. Его запах очень ненавязчивый, однако такой знакомый; даже в своей малой концентрации умудрялся пробивать в моей памяти лазейки в прошлое, к каким-то ностальгическим воспоминаниям. Не конкретным, скорее, на уровне чистых чувств. Попытки расшифровать полнее привели мало к чему; стоит задуматься, и легкий аромат, который хочется длить, издевательски ускользает. Но кое-какой инсайт в день, когда мы впервые занялись именно любовью, а после легли спать, со мной случился. Лис пахнет детством. Не ребенком, нет и нет, ни в коей мере. Моим детством. Тем самым, в которое, по идее, нет обратного пути, но рядом с ним, вот, почти нашелся.        Однако возвращаясь к первоначальному посылу: логично бы было, если бы такая моя смущенно-стыдливая реакция на секс была единичной акцией. Так нет же! Каждый гребанный раз. Одно и то же. Может, все дело в том, что для меня секс никогда не был ежедневным занятием; до Лиса, опять-таки. Не то, чтобы мне не хотелось; скорее не хотелось моим партнерам, или просто не выходило. Теперь уже неважно, все прочие — прошлое. И счастье, что это так. И все же. Я никогда не мог быстренько, значит, покувыркаться, перепихнуться кое-как и пойти как ни в чем не бывало по своим делам, выкинув все из головы. Может, я просто тормоз, но вообще не умею переваривать события моментально. Поэтому и после секса в течение, самое малое, дня периодически вспоминаю наиболее яркие эпизоды и застываю, как кретин, посреди переговоров, глядя в одну точку; хорошо, если не забываю, о чем вообще речь… И, когда опомнюсь, у меня даже сомнения не возникает, что все знают, в чем дело.        И я не то, чтобы стыжусь. Да и повода для гордости в чем-то столь первородном и естественном нет никакого. Просто это все… очень личное. Потому что искреннее. Сложно быть еще более открытым, чем стоя полностью обнаженным и лаская другое обнаженное тело.        Не сказать наверняка, с чего начался такой мой заклин по плотским вопросам. Но соображения есть. Возможно, это, как и многое в моей жизни, связано с папой. Непривычное наименование, но до скрежета зубов банальное понимание: опять с ним.        Я, в отличие от многих, довольно хорошо помню события из детства и даже причинно-следственную подоплеку. Когда мне было пять, дворовые мальчишки уже успели в подробностях расписать, что такое «заниматься сексом». Поэтому я сразу понял, что происходит, когда увидел воочию, проснувшись ночью. Только став взрослым осознал, что ютиться, пускай и со своими, но в одной комнате без толковой возможности уединиться — беда без преувеличения галактического масштаба. Тогда же я просто наблюдал. Чувствовал себя неуместным, хотя любопытство все равно взяло верх. То, что я видел, не казалось мне возбуждающим, и сейчас не кажется. Но вот каким оно было? Нежным.        Еще не существовало книжного стеллажа, способного загородить обзор. На родительской прикроватной тумбе горела свеча. В ее неровном пламени я видел их голые тела. Папу я в ту пору побаивался; он мало бывал дома, постоянно работал и вообще имел облик суровый. Но только не в этот миг. Нет. Он глядел с таким подобострастным выражением… Зацеловывал маму, методично, и ни единый сантиметр кожи не остался без его поцелуя. Потом водил языком по ее груди, а она сжимала руки на его плечах и выдыхала что-то беззвучно. Он раздвинул ее бедра и вылизывал там тоже; она выгибалась дико, цепляясь уже за изголовье. А после они слились в едином порыве, и я больше совсем не мог смотреть, заставил себя отвернуться. Стыд-стыдом, но именно тогда я, пытающийся еще ранее разобраться в понятии любви, твердо уверился в том, что такое красивое и отчего-то правильное действие необходимо, чтобы проявлять эту самую любовь, потому что она, без сомнения, просто не может не быть красивой. Так про себя и называл. Вместо «заниматься сексом» — «проявлять любовь». Годы спустя только выяснил, что все уже придумано до нас, не я один такой умный и незачем было изобретать велосипед.        Но что я продолжал знать твердо, о чем мечтать: «хочу так же». Блять, ну не в смысле, что с отцом или с мамой, конечно! От одного предположения дурно до блевоты. В смысле, чтобы любили меня так же. И я сам так полюбил.        Мои родители были для меня эталоном. Семьи. Любви. Всего.        Первый урок для глупого Жени: не возводить никогда и никого на пьедестал. Падать будут дольше и разбиваться в самое мелкое крошево.        Мне было уже тринадцать, и он — даже не отец, а Валерий Константинович — запил. Беспробудно. Удивительно, что только тогда; наверное, до этого еще старался трепыхаться. Ради меня, поди, да только я этого не понимал. Не хотел просто. Мы продолжали жить в съемной однокомнатной. Все бы еще не смертельно, но ведь одним алкоголем дело не ограничилось. Понеслось. Блядство. Или, как недобро называл это Полковник, «бес в ребро и девок портить». Притаскивал бухой Валерий Константинович под эгидой «мне сказали, что тебе нужна новая мать» этих самых девок и отправлялся портить их в ванной или на кухне под громкие ненатуральные охи-вздохи, ходящую ходуном мебель, стуки соседей по трубам и мой молчаливый взгляд, убивающий мух да комаров, вьющихся у потолка. Когда количество матерей на одну-две ночи перевалило чертову дюжину, а батарея из-под беленькой красовалась в три раза больше, я не выдержал. Он припер очередную блядину, а я зашел к ним на кухню и сказал ему в глаза все, как есть. Ну, что ненавижу его, что его любовь к маме оказалась на проверку ложью и как я хочу умереть. А для закрепления эффекта прямо на его глазах выпил чуть ли не залпом свежераспакованную бутылку водяры. Акция была заранее спланирована. Сначала я и правда хотел умереть от этого. Потом — тоже хотел, но уже чтобы все поскорей кончилось. Плохо было неимоверно. Едва откачали. Зато, чудное дело — сработало. Он лет десять ни капли в рот не брал точно. Как и я, впрочем. Девки тоже улетучились, ну или я о них не знал. Гораздо позже он пытался несколько раз заводить отношения, но что-то там не срослось. Не вникал. Они уже все на автомате были несправедливо мной занесены в список с заголовком «бляди».        Ну я и сука, как верно отметил Лис.        Как бы то ни было, отвращение к алкоголю (но не алкоголикам) у меня плавно прошло, а к блядству — стойко осталось.        Нужно ли после всего говорить, как я окончательно понял, что у нас с Лисом — любовь, причем любовь взаимная?        Королевич Елисей из далекой сказки. Явился, чтобы исполнить Женину наивную мечту. Дотошно, во всех подробностях. Проявил, значит, любовь. И срать, что сказка оказалась пидорской, а Женя в роли царевны.        Принять и позволить себе поверить было практически невозможно; боязно. А сейчас, пройдя тот самый свой суд Осириса, я нисколько не чувствую страха.        Уж не знаю, кто я там, гей, гетеро или би, но ноги ни перед кем раздвигать упорно не планировал. А раздвинул. Понравилось — мягко сказано. И все же жаль только, что хотя бы не по очереди.        Да и плевать! Как угодно пускай меня имеет, хоть жестко и раком, а можно и вообще без этого, всю жизнь. Смирюсь. Буду дрочить неистово, но смирюсь. Это такая ерунда…        Лишь бы Лис вернулся.        Смешно, но через постель с ним — не к низменному, а к возвышенному. Вышел.        И крутились чужие стихи в голове. Перебирал их и открывал новые оттенки чувственности. Перебираю и теперь, часто, разные строки вспыхивают в памяти.        «Ты уйдешь, и откроются двери в меня».        До него я жил обыденно; я повторяюсь? Но так и все повторяется: рассветы, закаты, зимы…        Вот интересно тоже, а над сексуальным воспитанием Леши мне еще предстоит работать, или он сам обо всем уже в курсе? В любом случае, не сейчас. Пора вернуться с небес на землю.        Леша оторвал взгляд от глянцевых страниц и тактично выжидает, уж не знаю, сколько. Обнаружив мое не только физическое присутствие рядом, чуть склонив голову, произносит:        — Я, кажется, понял, почему эта история тебе нравится.        История? Я сбился с мысли. Леша это понимает. Поясняет:        — Ну, о Ка.        Ах да, мы говорили о Египте, душах и моих предпочтениях. На последнем-то меня и повело. С трудом выползаю из неуемной рефлексии и искренне пытаюсь изобразить налет любопытства:        — И почему же?        — Это… как бы про нас.        Вскидываю бровь, но он не развивает мысль, а только хмурится и глядит серьезно, даже чуть строго. Жаль, я ведь правда не понял. Спрашивает неожиданно:        — А что на самом деле происходит с теми, кто умирает?        Он застал меня врасплох. Ей богу, лучше бы мы все же о пестиках и тычинках на примере рода людского говорили, чем о жизни и смерти. Злюсь на себя и думаю отмахнуться или отшутиться, но что-то внутри не позволяет так поступить. Стараюсь ответить ровно, но споры тоски уже занесены в меня воздушно-капельным. Выходит грустно.        — Я не знаю, Леш. И никто не знает.        — Но что-то ты же думаешь по этому поводу?        Упорный. В курсе, как ставить вопрос, чтобы мне было не отвертеться. Фыркаю и, жестикулируя, с ухмылкой высказываю свое охуенно важное мнение:        — Я? Как занудный и скучный взрослый думаю, что ничего. Воззрение, когда ты не веришь во все эти недоказуемые мистические штучки, называется атеизм. Я атеист и считаю, что человек просто умирает, и на этом все кончается. И у нас есть только одна жизнь, чтобы прожить ее. А вера — она для детства. Детства человечества, когда познания о мире были малочисленными и сугубо эмпирическими, и детства человека. Детям еще можно просто верить, а вот когда в детство впадают взрослые — это уже грустно.        Собираюсь разглагольствовать и дальше, но он тихонько меня перебивает:        — Жень, я взрослый?        Снова загнал в тупик. Какой ответ будет верным? Говорю честно, но к этому примешивается растерянность:        — Ты? Ты слишком взрослый, Леш.        Теперь уже фыркает он и, как я до этого, отворачивается к окну. Его голос доносится до меня приглушенно, приходится основательно напрягать слух, но я не могу позволить себе пропустить ни единого звука.        — Знаешь, а я вот верю. Просто верю. В то, что пока мы помним Лиса, мы ждем его, то он есть, он будет искать выход и стремиться к нам. Это как Ка… — Леша прерывается и резко поворачивается всем телом, заставляя меня вздрогнуть. Глядя, на мой вкус, как-то неадекватно-неистово, с требовательным возмущением, направленным будто на меня, шумит. — Ведь он же обещал! Обещал и тебе, и мне! А значит, он вернется. Он проплывет там, во тьме, на лодке. Он победит своего Апопа. И тогда, после, обязательно вернется. Выплывет. И взойдет Солнце.        Под конец своей пламенной тирады, Леша поджимает губы и то ли улыбается, то ли так сдерживает сложные чувства. Странное дело, но обычно чужие эмоциональные реакции мне если не приятны, то хоть понятно, с какого конца за них можно схватиться и как в пару движений повернуть все в нужное русло. Сейчас же я чувствую себя выжатым как лимон и беспомощным. Стараюсь скрыть это за сарказмом:        — М-да, что-то мы и начали невесело, а закончили совсем за упокой. Давай лучше…        Решить за него, что лучше, он мне не позволяет. Неожиданно успокоившись, как не было всей этой мелькавшей на его лице бури, он прерывает меня серьезно и обстоятельно:        — Вы должны найти сороку. Тогда он найдет тебя и вернется к нам.        Сказано таким тоном и с такой уверенностью, что и мысли возразить не возникает. Просто и сам, если до этого сомневался, теперь начинаю верить. Впадать в детство — так хоть в чем-то для себя значимом. Единственно значимом.        — Обязательно, — киваю я, принимая как серьезный план действий, — обязательно найдем.        Леша кивает мне в ответ, и я вижу, как его напряженные плечи расправляются.        «Он ведь совсем ребенок», — понимаю я неожиданно.        Нет, то есть и до этого мы все об этом знали. Но относились как к взрослому. Я относился, по крайней мере. Менять этого не собираюсь. Просто до меня разом доходит вся чудовищная несправедливость ситуации: маленький мальчик с непомерным грузом на своих плечах. Маленький мальчик, умудряющийся нести его достойнее многих и многих великовозрастных обалдуев, включая меня. Заботливый и ни от кого ничего не ожидающий, а любое внимание к себе воспринимающий как манну небесную.        Я не умею, но должен извиниться перед ним. За всех. И слишком за многое. Но я правда не умею. И сил у меня хватает лишь на малое, да и звучит все равно коряво:        — Леш… Ты извини, что я так долго не приходил.        Слова дальше не идут. Плохо. Лучше бы не начинал вообще. Слышал где-то, что извинения полностью бессмысленны, если они не состоят из трех пунктов: «прости», «я напортачил» и «как я могу это исправить». Причем каждый из них обязателен. Я же посмел ограничиться первым. Лох.        Вглядываюсь в ответную реакцию. Леша прикусывает нижнюю губу. Начинает.        — Я ждал тебя…        Тут же вертит головой, словно что-то отрицая. Не глядя переплетает мои пальцы со своими и сжимает крепко.        А снова хлебнув неидеальной тишины, разбавленной звуками весны и труда, Леша невозмутимо и с каким-то новым для меня умиротворением говорит:        — Прости пожалуйста, я перебил тебя. Ты ведь хотел о чем-то рассказать дальше? Мне интересно, правда-правда!        Чувствуя себя еще отвратительней по отношению к себе же, нежели в начале дня, я чуть ли не ногами запихиваю эту дурноту в самый дальний уголок разума и принимаюсь вещать о землях полноводного устья Нила, благословенной Та-Кемт, Изиде и Осирисе и еще многом и многом другом.

***

       От свежего утреннего воздуха, бодрящего последним дыханием зимы, Лис раскраснелся так призывно и знакомо, что хочется… Хочется целоваться с ним, бесчеловечно, до потери пульса. Как минимум.        Но я позволяю себе лишь провести рукой по его мягкой отросшей бороде, обыкновенно прежде небрежно и колюче сбритой, стряхнуть невесть откуда вплетшуюся в нее сосновую иголку. После — накрыть его подрагивающую сжатую ладонь своей и легко потянуть; сильней не надо: он моментально начинает двигаться.        Когда я кое-как пришел в себя, стал гулять с Лисей. Каждый день, в любую погоду. Потому что он на одном из витков своего стандартного маршрута кухня-ванная-гостиная нет-нет, да останавливался у двери и словно бы с просьбой смотрел. Разве что когтями не скребся и не выл, но двусмысленно такое поведение растрактовать было невозможно. В итоге мы гуляем, и в наших прогулках он задает маршрут, а я слежу, чтобы ничего плохого не случилось.        Не знаю, зачем ему это, может, подсознательное желание, продиктованное организмом, жаждущим активности. По сторонам-то он обычно не смотрит, прелестями зимнего леса, промерзшего, как морозильная камера в советских холодильниках, не интересуется. Исключение — тот самый случай с сорокой.        И две недели поисков, ставших то ли обсессией, то ли ритуалом. Чертова Немезида в черно-белом франтовом костюме никак не захлопает крыльями над нами. А я как дурак зачем-то кладу все надежды к ней на алтарь. После вчерашнего разговора с Лешей так и вовсе.        Снег стал совсем рыхлым, потемневший наст на нем размоченным и скользким. Местами его подтачивают ручейки. Ходить приходится даже медленней и размеренней, чем когда в сугробы можно было нырять. Но мы с Лисей никуда не спешим, верно?        Он сам меня ведет к тому месту, где мы видели «Женю», а я иду, держа его за руку, и думаю, как мне не сойти с ума. А как Глеб не сошел? И остальные? При том, что в моем-то случае все в разы проще. Никакой секреции действующих веществ, никакого кажущегося взаимодействия; вообще ничего. Подозреваю, что и за руку он себя держать позволяет просто потому, что ему все равно. Как не суть и на все прочее.        А я пытался. Упорно и по-всякому. Целовал губы, неподатливые горше, чем тогда, во время нашего первого вынужденного соития, за которое я до сих пор к себе испытываю отвращение. Грубо вторгался языком и водил по его зубам и деснам. Без результата. Как и любые иные мои ласки. Кажется, единственное, что его чуть отвлекло, это когда я взял его член, внушительный и в невозбужденном состоянии, сжал в кулаке и привычным движением попытался выжечь хоть какие-то искры. Тогда он даже глянул, что там с его достоинством происходит. И, собственно, вся реакция. Не встал. А может, и смотрел он не на процесс; взгляд случайно скользнул, а я уже надумал. В другой раз Лис задремал у камина днем, когда дома никого не было. Я подошел посмотреть и обнаружил, что его член встал во сне. Сосал до посинения, по крайней мере свои губы потом едва чувствовал и мышцы в щеках болели. И все, чего этим добился — он проснулся, а стояк начал стремительно спадать. Я был в таком отчаянии, что даже попытался наскоро насадиться. Но делать это, не растянув себя, без смазки и вдобавок с обмякшим, пусть и здоровым даже в полувставшем состоянии органом… Ну, безуспешно, разумеется, и дело не в болезненности процесса. Просто не входит.        Все эти действия в каждом отдельно взятом случае давались мне едва. История о том, как одним махом насиловать сразу двоих. Может, и стоило бы, но больше я не пытаюсь. Он ведь говорил, что не любит насилие, а теперь должен его ненавидеть в степени бесконечности. Нет, на отрицательную реакцию я тоже делал ставку; любая, лишь бы была. Но мой страх снова стать причиной его боли и мучений перевешивает.        Не удерживаюсь, и любуюсь Лисом вновь. Не знал или не замечал, но с появлением солнца на его щеках и носу высыпали веснушки. Немного, но на бледном с суровой зимы лице и в соседстве с его глазами цвета летнего леса, озаренного рыжим солнцем, выглядят они ярко. Под зенками залегли синюшные впадины, хотя, казалось бы, спит он много. Постоянно; спящий же! Как и у большинства темных морф, у него длинные черные ресницы, отбрасывающие под высоким полуденным светилом вытянутые тени на скулы. У него на редкость выразительное лицо, как и его имя — из времен сказаний и героев. Он, наверное, никогда о том не задумывался, но я уже подумал за него, и мне жаль, что такой набор генов пропадет. И страшно, если нет. Когда он вернется… Лис ведь еще очень молод, и в голову не приходит. А пройдет время, и ему обязательно захочется завести свою семью. Не может быть по-другому. Я сам в этом возрасте ни в одном глазу был, а потом, как с девушками закрутилось, так и инстинктивные желания проснулись. Свою настоящую семью иметь, правильную. Перейти от разбитого корыта к полной чаше. Даже это оказалось мне не дано. Любой человек, хоть сколько-нибудь знакомый с комедией, знает, что она обязательно должна строиться на конфликте, драме или даже трагедии. Так вот, вся моя жизнь состоит из маленьких личных трагедий. Невъебически смешно, наверное. Мне не оценить.        Они все уходят. И Лис уйдет. Со мной он поневоле. Я сам его насильно к себе привязал, держу на коротком поводке, боясь, что он при первой же возможности убежит. Что, когда мир вернется на место, я услышу слова: «прости, но мне нравятся девушки». Я ведь вижу. Ему и правда мужики не нравятся. Он на них и не смотрит. Это я, как настоящий пидор, могу подметить, какая крепкая аккуратная задница у Рома, какие сексуальные, сильные жилистые руки у Вячеслава, даже какая красивая форма черепа у злящего меня Быдлоивана, переходящая в по-бычьи мощную шею; проводить взглядом стройную пару мужских ног, проходящих мимо, про себя представлять всяческие грязные оргии и прочие БДСМные игрища со мной и Лисом в главной пассивной, а лучше — универсальной роли. В своих фантазиях я та еще развратная шлюха, да и Лис далеко не тургеневская барышня. Но я презрительно, с отвращением бы взглянул на любого, кто претворил бы подобное в жизнь, включая себя самого. Ханжа, да. А узнал бы Лис о том, что посещает блондинистую голову его любовника — унесся бы прочь со скоростью света без вариантов еще тогда, когда с ним все было в порядке.        Не могу до конца понять его привязанности ко мне. Он ведь и правда натурал! Я видел, как он чуть ли не слюну пускает на случайно обнаруженную среди журнального хламовника у Полковника стопку порнографических. Глупо, но я на ревность изошелся. Прорычал, чтобы он перестал пялиться на телок, как прыщавый подросток со спермотоксикозом и девственными усятками. А он лишь с лукавой улыбкой, облизавшись, не отрывая взгляда с перелистываемых страниц, переспросил: «Что-что?» Пришлось ему популярно разъяснить, куда ему следует смотреть и на кого возбуждаться, обратив все внимание к своей солнцеликой персоне. Кто бы мог подумать, что он так боится щекотки?        Мой Лис. Только мой.        Нет. Я не дам ему уйти от меня. Я не из тех, кто считает: «любишь — отпусти». За любовь нужно бороться, хоть костьми лечь. Тем более, что и он ко мне очевидно небезразличен. По загадочной причине ему нравлюсь я.        Люди, ну, как минимум — я, вольно или невольно считают, что их внутренняя вселенная по своему устройству идентична вселенной соседа. Что мир состоит из эдаких зеркал и отражений. Что мы все братья, а значит, думаем и чувствуем одинаково. Эта аксиома глубоко ошибочна. Принимая во внимание данное обстоятельство, как вообще могу я узнать, что там творится у Лиса в голове, и не поехать при этом крышей, скоро и с ветерком? Я не про нынешнее его состояние, конечно. Про моего, прежнего Лиса. Очень часто я его просто не понимал. Почему он такой, почему поступает так, как поступает, чего он хочет, как на самом деле ко мне относится. Столь же часто и он не понимал меня. Но ведь мы начали притираться друг к другу, и кто-то из нас просто должен был наконец сделать шаг вперед. «Кто-то из нас» включает и меня тоже! Однако, не дождавшись от него этого шага, я отпрыгнул на три назад, швырнув напоследок ему в лицо пригоршню пыли. А потом с утра увидел результат своих слов. Лиса, измученного, не спавшего всю ночь, с красными пятнами по лицу и красными же глазами. Я думал, что, как и в любых ссорах прежде, от такого буду чувствовать мрачное, злорадное удовлетворение. Вместо этого показался себе самым ужасным человеком на Земле. Если бы только кара небесная существовала, эти самые небеса просто обязаны были разверзнуться, а показавшаяся вспышка молнии ебнуть меня насмерть. К сожалению, этого не произошло. И весь день я думал, как могу что-либо исправить, возможно ли это вообще. Чувства захлестывали противоречивые. Я продолжал злиться на него, конечно. Еще — на себя, ведь, доведя до крайней точки, должен был принять решение: не подпускать Лиса ближе, пока не поздно. Дурак; и без того поздно было. Для меня ныне есть и будет только один путь: вперед, с ним и лебединой песней до самого конца.        И значит…        Да! Ровно так я и поступлю.        Это как в классической торжественной речи. Но мне нет нужды, чтобы ее кто-то фальшиво зачитывал. Я знаю это про себя, глубоко, искренне и твердо. В горе и радости. В болезни и здравии. Вблизи и в разлуке. Я буду любить его.        Всегда.        А потом он вернется, и мы… Я предложу ему стать членом моей семьи. Даже не так. Моей семьей. Мужем, по-настоящему. Провести со мной остаток своей жизни, потому что я сам хочу этого. Для кого-то скрепление отношений некими узами покажется глупой формальностью, но только не для меня. И не ошибусь, если скажу, что и Лис ритуальность чтит. Некоторые традиции не теряют своей ценности и теперь. Особенно теперь, вернее сказать. Да и не просто так были придуманы.        Я предложу ему это не так, отчасти бесчестно, как до этого было с Яной. Не любой ценой. Он будет знать; и без того прекрасно знает меня, не в последнюю очередь потому, что, в отличие от нее — хотел.        Я дам ему выбор. Нет, не так; никакого выбора, он мой! Я дам ему варианты. Вынесу самые разные условия на обсуждение. Коли он не умеет думать за себя, что ж: я подумал за него, и обязательно озвучу. А если он поймет, что и правда во что бы то ни стало хочет продолжить свой род, я буду его молить все равно выйти за меня, а после, как проснется не только он, но и женщины, найти такую, с которой удастся договориться… Это кошмар. Кошмар и страшное унижение для меня. Ради Лиса я готов унижаться.        Но в нужный миг оказываюсь не готов переключиться.        Его шаг ускоряется.        Мысли ускользают, как и Лис.        Это происходит настолько неожиданно и резко, что я не успеваю сообразить, а он выдергивает свою руку из моей и мчит вперед. Буквально бежит, впервые не только с момента становления спящим, но и ампутации пальцев, после которой его походка и по сей день довольно неловкая, как у того самого грача, с которым он себя сравнивает.        К черту все!        Делаю резкий выпад, но там, где еще секунду назад был он, ныне лишь пустота, которую я обнимаю. Неловко цепляясь за ничто, падаю в снег.        Вскакиваю, не отряхиваясь.        Кидаюсь следом.        Безбожно отстаю.        Лис петляет между сугробами, мне его никак не поймать. Как в ночном кошмаре, когда кажется, что нужно еще чуть-чуть, один рывок, вот уже на расстоянии вытянутой руки… не настичь.        Слышу впереди характерную трескотню. Сорока. Тогда понятно.        А вот что понятно слишком поздно — тонкий лед.        Я должен был связать. Ведь и в прошлый раз треклятая птица пролетала недалеко от запруженной части реки.        И вот, теперь мы аккурат на ней.        Трещит под ногами.        В ботинок заливается холодное. Прорезает во мне голос:        — Елисей! Стой!        Куда там.        Это я еще у самого берега. А он стремится к середине озера. Именно там крылатая тварь решила приземлиться для променада.        Дальше все закручивается, разом и в темный омут. Я не успеваю подумать.        Весна. Лед действительно тронулся.        Он надламывается у Лиса под левой ногой. Проваливается туда по колено, оседая в присядь.        Сорока с матершинным круканьем улетает.        — Нет! — как дурак ору я.        Отчаяние топит сильнее реалий. Кидаюсь сломя голову в самое «пекло», хотя должен бы был остановиться.        Должен был.        Стоя в ледяной воде, Лис не предпринимает никаких попыток выкарабкаться и не смотрит на меня. Только вслед улетевшей к солнцу сороке.        Каждый мой шаг отдается скрипом, местами — сочащейся водой, а пудовый страх утяжеляет поступь. Здесь нет градаций по измерению риска, зато шкала идиотизма запредельна, лопается.        Закономерно. Так и было предопределено. Это могло случиться, это должно было случиться и это случилось.        Не дойдя пару шагов.        Не сумев спасти, помочь.        Не выполнив свой долг.        Целиком. Под лед.        Я проваливаюсь.        Последнее, что на поверхности — Лис.        Его голос. Неуверенный:        — Женя?        Послышалось?        Он звал!        Я нужен. Нужен там. Нужен ему!        Нелепые конвульсии.        Сконцентрировавшись, хватаюсь за край льдины, рывком выкидываю тело на поверхность. Поднимаюсь. Но это судьба. Снова треск, лечу вниз. Голова взрывается болью.        Глубже. Еще глубже.        Воздух…        Парализует мгновенно. Ужас, но, скорее, холод. Не могу не то, что выбраться, руками молотить.        Паника.        Не помог. Не спас.        Мой самый большой страх смерти — утонуть.        Кроет страшнее. Лис. Его смерть.        Насмешка. Нелепость.        Последние силы!        Их нет.        Солнце сквозь тьму.        Лис.        Не врал.        Красиво.        Сознание ускользает.        Воздуха.        Нет.        Лис…