***
Мышцы сведет быстро. Женя задохнется еще быстрее. Я вместе с ним, но это неважно. Он без сознания. От его головы струйкой вверх течет кровь. Мне неоткуда ждать помощи. Он тяжелый. Зимняя одежда насквозь пропиталась водой; все в ней. Обхватив его за пояс, я пытаюсь грести, как проклятый, но все без толку. Мы опускаемся на дно… Дно?! Мне даже смешно. Я бы и впрямь рассмеялся, если бы не соображал, где нахожусь, не понимал всю серьезность ситуации. Ведь дна мы достигаем быстро. Здесь два метра глубины от силы. Дурак, если бы я только подумал, то просто схватил его с поверхности. Теперь… Я нащупываю ботинком острый камень. Собрав последние силы, отталкиваюсь. Это дает мне нужный импульс. Прорезая речную плоть, суча ногами, мне удается. Я выталкиваю безвольное Женино тело на непрочный настил льда. Но это не все. Нужно самому. Нужно оттолкнуться. Сил нет. Не выходит. Левая нога начинает подрагивать. Еще. Цепляюсь за острую кромку льда. Она хрустит у меня под руками. Ломается. Дыхания почти не остается. Еще бросок. Грудью на лед. Глоток теплого воздуха. Снова хруст. Не позволю себе опуститься. Тут же хватаюсь рядом. Напрягаю дрожащие руки. Выбираюсь по пояс. Дышу, просто дышу, весь дрожа. Не расслабляться! Переворачиваюсь. Отползаю. Женя… не мертв… просто все еще без сознания. Не поднимаясь, хватаю его за ворот. Тащу волоком, ползком. Бесконечно долго. Мы у берега! Я не справлюсь один. Но должен. Едва поднимаюсь на колени. Бледная, тонкая кожа лица и вбитый болью врез. Кровь из виска яркая; слишком яркая даже для этого яркого дня. Еще — из ушей. И он не дышит. Не трачу больше времени. Давлю на грудину. Вода сочится из мокрого синтепона, разъедая снег вокруг, но только не из его рта. Раз. Два. Три. Ничего не выходит. Пробирает до костей. От неожиданно нахлынувшего ветерка. От отчаяния. Четыре. Пять. Шесть. Нет. Женя не может меня бросить! Только не теперь! Ведь я вернулся. Ведь он ждал меня. Он ждал, а я пришел. Женечка… Очнись! Семь. Восемь… Кашель. Мокрый, истошный, захлебывающийся… Задыхается, но дышит, из губ течет вода. Лишь бы он пришел в себя. Я не смогу нести его всю дорогу. Если он не очнется, мы просто погибнем, замерзнув в двух шагах от дома. Дома? Голова раскалывается, когда я вспоминаю, что в мире существует еще множество конкретных понятий, помимо Жени, ставшего для меня единственной твердой реальностью. С трудом, но я исхитряюсь на миг оторвать взгляд от его белесого лица и сориентироваться. Знакомое место. Я часто здесь бывал, и такое ощущение, что даже чаще, чем о том помню. Но куда отсюда идти? Я дезориентирован и направлений для меня нет. Я не только донести его не смогу. Даже просто найти дом мне не под силу. — Женя, — зову я, чтобы сделать хоть что-то. Конечности от холода уже едва ощущаются. Не думаю, что это сработает, но он медленно распахивает затуманенные глаза. Не похоже, чтобы его взгляд выглядел осознанно. — Женя, пожалуйста, вставай. Я не справлюсь один. Не могу объяснить сам себе, чего пытаюсь добиться этой репликой, но неожиданно, со стоном перекатившись на бок и опираясь дрожащей рукой о промерзлую землю, он принимается подниматься. Вскакиваю на нетвердые ноги и помогаю ему как могу, хватаю, тяну, придерживаю, подпираю. Я пытаюсь разглядеть в его глазах хоть толику понимания, но там один туман. Страшно. Но он хоть отчасти в сознании. И это уже хорошо. Говоря медленно, по буквам, как ребенку, пытаюсь донести главное: — Нам надо дойти до дома. Он ничего не отвечает, но пытается переставить ноги и тут же начинает заваливаться. Перехватываю его покрепче и озираюсь еще раз. Куда он сейчас пытался пройти? Вот! Цепочка следов. Свежая. И единственная. Значит, мы пришли оттуда. Значит… Туда! Мне кажется, что наша дорога вверх по крутому берегу длится пару вечностей. А это только десять метров! Дальше должно быть проще… Незначительно, но правда проще. Скользкие глубокие сугробы, скованные заторможенные движения, и все на свете мокрое. Что сейчас за месяц? Что за время года? Женя по большей части висит на мне, лишь изредка переступая, но пусть так; больше, чем никак… Однажды мы падаем, и мне кажется, больше никогда не встанем. Но, прикусив губу, я заставляю себя никогда не говорить никогда. Отползая к стволу ели, вытягиваю себя из последней мочи, цепляясь за сучья, за кору. Встал. Четыре шага до Жени. Он лежит лицом в снег и не пытается пошевелиться до тех пор, пока я за него не хватаюсь. Подняв, я понимаю, что его стошнило. Ничего. Все ничего. Все уже было. Было сложнее. Мы дошли тогда. Справимся и сейчас. Сначала идти тяжело. Потом — легче. Женя начинает сам. Раз через раз сперва, затем почти каждый шаг. Искоса поглядываю на него. Он неотрывно смотрит перед собой, с явным усилием заставляя себя держать голову. Надеюсь, это просто сотрясение. В голове все еще каша. Но я принуждаю себя концентрироваться на Жене. Только на нем. Может, он это чувствует? Его рука на моей шее напрягается. Она ощупывает. И замирает. Звучит голос. Недоверчивый. Испуганный. — Лис… Лис? Это я? Сомнений нет. Я. Но он никогда меня так не называл. Странно. Подумаю об этом позже. — Да… — отвечаю. На большее сил уже не хватает. Но этого словно бы и достаточно. Женя судорожно втягивает воздух и больше ничего не говорит, лишь идет как-то уверенней. Я вижу забор еще издали. Знакомый до оскомины. Но сейчас это второе дыхание. Шаг непроизвольно ускоряется. Это последний рывок, последний. Перед воротами начинаю шарить по Жениным карманам, но он и без того трясущейся рукой достает ключи и слепо тычется в скважину, никак не попадая. Даже близко не близко. Накрываю его дрожащую ладонь своей, бесчувственной. Проворот. Проворот. Щелчок. Дорожка. Ступени. Еще замок. Дома. Мы дома. И я… Верится с трудом. И я не верю. Просто делаю. Дотаскиваюсь с Женей до кресла у камина; при виде его голову простреливает болью, неожиданной после общей анестезии холодом. Женя, едва оказавшись на мягком, закрывает глаза и безвольно запрокидывает голову. Мне и самому отчаянно хочется упасть, не шевелиться. Но это еще не все. Я хочу огня. Я знаю, что скоро, в тепле, тело само начнет гореть болезненной до закусывания кулака крапивой. Но все равно хочу. Кажется, никогда не смогу отогреться. Пошатываясь и натыкаясь на стены, я одно за другим кидаю поленья в печь. Бумагу. Ветки. Щепь. Все. Гори все. Ярким пламенем. И даже это — снова не последнее. С нас ручей. Грязные следы. Одежда насквозь. Паркет взбухнет. Какая малость! Мои руки как в строительных рукавицах. Как клешни. Такие же беспомощные. Но я отчаянно борюсь. Сначала с Жениной многослойностью. Наверное, еще зима, раз столько вещей? Куртка, кофта, свитер, рубашка, майка, штаны, атавистичные гамаши… Кто-то из прошлой жизни называл это таежным стриптизом. Сейчас же мне не до шуток. Это борьба, в которой почти проигрываю. Но только почти. А ведь еще все то же — с собой. Одежда неопрятными кучами валится на пол. На большее я не способен. Надо еще кое-что. Жене надо. Лечь. И мне. Он снова без сознания. Или спит. Я не знаю. До этого у меня не было времени бояться сильнее, чем слегка. Теперь… У кого мне спросить? Кто объяснит мне, что с ним? Кто скажет, что все будет… хорошо? Все, как обычно, будет как попало. Расстояние от кресла до кровати с ледяным телом на руках проходит… как-то. Такая температура, будто… Нет, нет, он дышит. И я. Едва перевожу дыхание. Сажусь на край, рядом с его подрагивающим впалым животом в мурашках. Нужно принести одеяла и укутать. Только передохну вот… Не удерживаюсь. Пристраиваюсь на кромку. Трясет. Но все же теплее. Глаза слипаются. Не спать. Я больше не хочу спать! Страшно уснуть. Страшно не проснуться. Не спать…***
Ну я и натопил… Жара как в бане, и душно. Оттого и проснулся какое-то время назад. В недоумении. В понимании. С Женей. Его тело снова мокрое, но не от ледяной воды, а от теплого пота. Его дыхание спокойное и размеренное, а кровь больше ниоткуда не течет. Он просто спит, а я просто проснулся. У меня было время спокойно поразмыслить. Я ясно помню последнее реальное, тогда, зимой и с пистолетом в руках, с жаждой спасти и чувством обреченности на душе. Я опасливо вспоминаю все прочее, дальнейшее, ирреальное, зацикленное само на себе без права выхода, без возможности свежего глотка, без какого-либо смысла. Я спал. Не только последние пару часов. Невообразимо долго. Сколько чудовищ я наплодил? Погружаться туда, в себя теперь, хоть на йоту — дико. И я не погружаюсь. Ведь у меня есть моя орбита, мой спасательный круг, мой единственный. Так… рядом. Мне сложно поверить, что существует кто-то или что-то еще, кроме него. Мне страшно представить, как и сколько я существовал там, без него. Мне… никогда больше не стоит оставаться наедине с собой. Для человечества не существует ничего страшнее человека. А для человека — страшнее, чем он сам. Даже не так. Конкретнее. Я многое называл Адом. Я думал, что Ад — это боль и страдания. Я думал, что Ад — это обстоятельства извне. Я думал, что Ад — это люди. Оказалось, что Ад — это я сам. И, должно быть, каждый из нас сам себе. А еще у такого Ада есть свои круги. Замкнутые. Потому что Ад — это повторение. Странно, что за время сна рядом с Женей на узкой плоскости дивана я так и остался лежать на краю, словно не смею к нему притрагиваться. Что же; лучше быть на краю так, чем на краю сознания; в том темном и ненастоящем краю. А остальное не проблема и не грех исправить. Обвиваю Женину грудь: привычным движением, отученным движением, по пути стирая влагу с нежной пылающей кожи, перебирая пальцами, цепляясь их подушечками за давно позабытое тактильное счастье, вновь вызывая мурашки по всему телу. И разом набухшие от такой наглости соски, которые особо приятно перекатывать, зажав между указательным и средним — счастье отдельное, сильное. Может, это оказывается слишком грубым, резким вторжением в его личное пространство? Он распахивает черные глаза и воззряется на меня. Самое отчетливое в них, считываемое мной? Изумление. Я замираю в каком-то ступоре, и он — тоже, не шевелится, не моргает, кажется, и не дышит. Как будто мы знакомимся заново. Какое-то время спустя Женя находится. Ну, как сказать. Слишком уж смешон и сумасшедш его вопрос хриплым голосом: — Я умер? Надеюсь, он шутит. Иным это не может быть. По крайней мере, я в ответ стараюсь, как бы невесело на самом-то деле мне ни было: — Жень, ты же не веришь в загробную жизнь… Не менее сипло и значительно ниже, чем мое обычное, идиотски-звонкое звучание. На это он прикрывает глаза и удовлетворенно шепчет: — Значит, да. — Нет, конечно! — чуть ли не ору я столь возмущенно, что он резко распахивает глаза, приподнимает голову, морщится и кладет ее обратно, а потом на выдохе и как-то сакрально, прочувствованно, словно призрак увидел, произносит: — Ты… Молчу и вглядываюсь в его лицо. Я. Это я, конечно. Уж не знаю, насколько нормальный и насколько прежний. Но свою идентичность ощущаю твердо. Не далее, чем несколько часов назад, это ощущение вернуло меня из пиздеца на землю, а теперь не отпускает. А Женины эмоции, отраженные без прикрытия и без прикрас на лице, меняются со скоростью света. Неверие. Недоумение. Страх. Понимание. Шок. Крик: — Лис?! Такая шквально-пробивная сила несколько выносит меня. И снова Лис! Пожалуй, самое красивое и органичное звучание для моего имени, на самом-то деле. Стараюсь говорить максимально спокойно и серьезно, чтобы чуть убавить силу его эмоций, близкую к отметке «неуправляемые»: — Да, это я. Он отчего-то хмыкает и складывает руки на груди. Смотрит теперь не на меня, а в потолок. Бурчит: — Значит, ты мне снишься. — Нет, — упрямо и по-прежнему серьезно отвечаю я. — Ты ненастоящий, — по-детски надув губы, а потом прикусив их же, настаивает он. Молчу. Бессмысленно продолжать этот спор. Он поворачивает голову, чтобы зацепиться взглядом за заоконье. Под таким углом мало что разглядишь, разве что отметишь факт заката. Что он и делает. С какой-то кислотной, необъяснимой для меня тоской: — Солнце садится… — Солнце здесь, — подтянувшись повыше, утыкаюсь ему в самое ухо и шепчу туда. А после влажно целую за него, выдыхая теплым поверх. Он фыркает скептически, но, когда я решаюсь поглядеть на реакцию, кажется, в уголке его глаза различаю мокрое. Не стану играть в обличителя и уточнять наверняка. Вместо этого спрашиваю: — Как ты? Он резко поворачивается, снова морщится, а потом сквозь очевидную дурноту глядит на меня иронично, с болью, но удивительно… нежно? Ни слова. Настойчиво переспрашиваю: — Как себя чувствуешь? У тебя кровь шла… — Нормально! — перебивает меня, словно ему плевать, что там с ним. А в образовавшейся паузе все же спокойней уточняет, — голова только кружится без конца. Тихо смотрим друг в друга, в самую душу, как бывало и ранее, заново ее выворачивая. Не отвлекают даже отбивающие свой такт настенные часы, скорее, делают наше дыхание сначала размеренным, а потом — одним на двоих. Теперь точно не задохнемся. Женя поднимает было свою ладонь, тянет к моему лицу, но останавливается на полпути. Снова судорожно вздыхает и снова шепчет: — Ты мне точно лишь видишься. — Нет, — повторяюсь. И он повторяется. Качает головой, хотя от этого только хуже. Хватаю его резко за ту самую руку, которой не посмел ко мне притронуться. Горячо, вполголоса, но по факту — кричу: — Это я, я! Зачем-то вяло пытается выхватить запястье. Не даю, а лишь посильнее перехватываю, подношу к своему лицу и плавно провожу от уголка глаза до кадыка. — Чувствуешь? У него перехватывает дыхание, а потом учащается в два раза быстрее, до сбивчивого сопения, до неравномерных выдохов через рот, как при плаче. Он все отрицает: — Нет, неправда. Нет. Не слушаю. Веду ниже. По ключицам. По шраму на месте соска; вниз по дорожке увечий. По своему животу. Провозглашаю: — Это я. Отпускаю его. Он больше не вырывается и не спешит никуда убирать устроившуюся под пупком кисть. А я берусь за ответный маршрут. И мне самому хочется рыдать. Как же давно я все это утратил и как поверить, что теперь — вернул?! Его руки, его плечи. Его крупные обветренные губы, трепещущие под моими пальцами, позволяющие мягко себя приоткрывать круговыми движениями, смачивающие грубую шершавую кожу прозрачной слюной. Он наблюдает за мной из-под прикрытых коротких ресниц влажными глазами. Притягиваюсь к нему, близко-близко. На месте пальцев теперь мои губы, ненапряженные, в которых, кажется, собрались разом все нервные окончания. Он позволяет целовать себя и дышит, часто-часто, горячо-горячо, а в какой-то момент не выдерживает и несильно прихватывает зубами. Нижнюю губу, верхнюю, снова нижнюю. Облизываю его рот по внутреннему, неявному контуру, а потом отрываюсь и твердо, поймав его расфокусированный взгляд, произношу: — И это тоже я. Не дожидаясь ответа, крепко обнимаю его, успокаивающе шепчу: — Я с тобой. Я рядом. Он откровенно всхлипывает. Отворачивается к спинке дивана. — Ты уйдешь. Уйдешь. — Никогда больше. Поверить в это нужно не только ему. Я сам, сам боюсь каждый миг. Словно реальность — зыбкая, словно разум просто дал мне небольшую поблажку, отпуск под расписку, словно каждая минута может стать последней. Я не знаю, и от этого незнания жутко. Но пока я здесь, хочу впитать каждой частичкой своего тела Женю, нас обоих, единство и единственное имеющее смысл. Наше дыхание. Наш ритм. Наши движения. Наши тела. Нашу радость и нашу боль. Нашу любовь. Хочу и в забвении помнить. Хочу чувствовать себя живым. Чувствовать себя – его. Целиком. Без остатка. Провожу рукой вниз по бархатному животу, еще более худому, чем мне помнилось. Недолго путаюсь в светло-рыжих завитушках. Пускай это покажется нетерпеливым, неуместным, слишком скорым, как угодно; для меня сейчас это — единственно верное. Я обхватываю его полувозбужденную плоть и в несколько движений отбрасываю любые полумеры. Только целиком, только без остатка. Рывком заставляю себя переместиться к его ногам, не выпуская член из настойчивой руки. Женя смотрит на меня изумленно, панически и не шевелясь. Еще есть место сомнениям? Теперь уже скорее поглаживаю, чем дрочу ему. Произношу совсем уж гортанно: — Это я. Я с тобой. Ноль реакции. Иногда я умею быть упрямым и настойчивым, даже вопреки своим ужасам, пожирающим изнутри, гнилыми клыками расщепляющими на кусочки при случае. Склоняюсь над ним. Когда его головка входит мне в рот, пронзают острые воспоминания о том, о чем предпочел бы никогда больше не… даже ценой трепанации. Бред. В этом нет ничего жуткого. Потому что это Женя. Потому что и он тоже это делал. Делал со мной. Не брезгуя. Показывая, как это бывает, когда по-настоящему. А чем он хуже меня? И разве хоть чем-то он похож на этого… ныне мертвого. Тот — прошлое. А сейчас — жизнь. Понимаю, что дольше адекватного замер без какого-либо движения, и начинаю работать губами. Это непросто, а зубы то и дело норовят пройтись по нежной плоти. Но я продолжаю и приноравливаюсь. Вкуса почти нет, а пахнет таким родным сбором пряности и меди. Я твердо знаю, чего хочу, и добиваюсь этого. Сдержанных, едва слышимых стонов. Тогда позволяю себе оторваться. Голос звучит куда естественней, будто он смазал собой мое раздраженное горло: — Ты чувствуешь? Глупый. Он принимается мотать головой из стороны в сторону, быстро и резко. Зачем такое отчаянное отрицание во вред себе?! Хватаю его за подбородок, останавливая сотрясение сотрясенного. План рождается в секунду, и как всегда — безумный. Как Женя успокаивается — убираю ладонь с его гортани. Чтобы вставить свои пальцы себе в рот и смачно облизать. Он следит за мной, недоуменно и безотрывно. Я отвожу руку за спину. Раздвигаю ягодицы, нащупываю сжимающийся анус. Недолго вожу влажными пальцами у самого входа, реально подготавливая себя скорее морально, нежели физически. А затем, в одно резкое движение, вставляю сразу два пальца. Это болезненно и навряд ли легко пройдет потом. Вдобавок — совершенно неэстетично, в чем я убеждаюсь, когда извлекаю пальцы из отверстия, раздражающе саднящего и призывающего остановиться. Что к сожалению — так это то, что мой член очевидно выдает меня перед Женей. Почему, спрашивается, не стоит? Ведь я так хочу! Действительно хочу, разумом, сердцем, душой… Щедро плюю на Женин член, радостно глядящий в потолок, в отличие от моего предателя. Растираю по всей длине и смачиваю еще. Женя, подловив момент, а может, только теперь придя в себя от потрясения, хватает меня за запястье, тянет вперед. В его голосе истерические нотки, а под конец совсем срывается: — Что ты творишь?! Это и так ясно. Доказываю ему, что я — это я, он — это он, а мы — вместе. Доказываю себе. Не отвечаю. И не трачу сил на выпутывание руки. Есть и еще одна, чтобы себе помочь. Продолжая склоняться над ним, седлаю его бедра, а свои приподнимаю. Теперь его головка настойчиво упирается в меня. Придерживая его член, задаю направление. Неудобная поза, неудобный угол и дырка слишком крошечная, смазана еще хуже, чем тогда, растительным маслом. Когда я жестко насаживаю себя на него едва ли на полдлины, мы оба кричим. Он пытается приподняться телом. Я с силой надавливаю обеими руками ему на плечи, не позволяя. Чуть привстаю на нем, а затем впускаю уже до конца. Он выдыхает беззвучно; это нерожденный крик, но по своему напору — еще более громкий. Я и сам заставляю себя сдержаться, хотя перед резко заслезившимися глазами вспышки со звездочками. Перевожу ладони до его, сплетаю наши пальцы в замки, поднимаю их на уровень его головы. Переношу свой вес, вдавливая в подушки теперь уже не плечи, а кисти. Наклоняюсь к его губам. Женя сам подается вперед и целует меня остервенело. Он больше не всхлипывает; вместо него это делаю я, как бы забрав его мучения. Но и это он выцеловывает; они, ненужные ни одному из нас, улетучиваются вовсе, оставляя лишь судорожное и скомканное дыхание друг в друга. Когда от поцелуев губы начинает жечь, а боль скрывается за страстью и нежностью, я усилием воли сжимаю кольцо мышц, туго обхватывающее сейчас его основание, и шепчу, наполняя смыслом: — А теперь… мы едины… Так. ты… чув… ствуешь? Он выпутывает свои руки, обнимает меня, накрепко прижимая к себе, поглаживая вдоль хребта спину, вспотевшую холодным, несмотря на жару. Просит, теперь — спокойно: — Лис… Не надо… Надо! Женя! Ты даже не представляешь, как мне надо! Как бы это ни выглядело… А ему? Спрашиваю единственное, что может стать аргументом: — Тебе больно? Больше не творит ерунды и издает утробный отрицающий звук. После — твердо говорит: — Тебе. Хочется рассмеяться, искренне и незло. Больно? Мне? Эта боль… Она — ничто. Мне было больно там — сначала в новом, чуждом мире, потом в своих персональных кошмарах и, сильнее всего, во сне разума. Нет. Сильнее всего — в мысли, что я потерял его и больше не… Мы живы. Мы оба — живы. Сейчас — как никогда. Целую его в ключицы и кадык, в которые утыкаюсь. С улыбкой отстраняюсь. Он не удерживает. Наверное, что-то есть в моем лице. Такое, что все становится понятно. Его ладони обхватывают мой пояс, упираясь в пуще прежнего выступающие костяшки таза. А мои острые коленки — в его едва ли мягкие бока. Я двигаюсь неспешно и с маленькой амплитудой. Он руками помогает мне, придерживая, подбрасывая вверх и надавливая, опуская вниз. В какой-то момент он, согнув ноги, задав мне другой угол и приподняв повыше, задевает там, внутри, что-то. Это… непередаваемо и с неожиданной силой приятно. Так вот что в этом находят! Не успеваю заметить, когда и сам оказываюсь возбужден, не только сознательно, но и показательно. Двигаюсь на нем, ускоряя ритм, все быстрее, чуть ли не подпрыгивая, так, чтобы задевать это, чем бы оно ни было. Довольно скоро Женя под мой недоуменный взгляд и возмущенный рык снова пытается все остановить, прижимая меня руками. Глядит, явно с трудом удерживая себя в этой реальности. И начинает пояснять: — Я… сейчас… Все понимаю: — Да, — перебиваю его, принимаясь за прежнее вновь, яростней. И когда я снова заставляю его кричать, теперь — от удовольствия, а его сперма заполняет меня, член вибрирует от спазмов оргазма, не удерживаюсь от чуть ли не победоносного, — да! Да! Потом нагло и всем весом валюсь сверху, чтобы вновь и без конца целоваться. Только сладко, без единой нотки горечи. Не выпускаю его из себя так долго, как только могу. Хотелось бы чувствовать его с собой единым целым до бесконечности, но постепенно он выходит сам, оставляя за собой след жидкого, маркого. Да и пусть, господи. В этом даже что-то есть. Что-то такое интимно-сексуальное, заставляющее мой член подрагивать. Все еще сбиваясь и запыхавшись, шепчу, по слогам, но истинно: — Я. Не. Уй-ду. Ни-ког-да. Женя пользуется образовавшейся паузой между поцелуями и небольшим пространством между нашими телами. Он тянется к моей все еще полномасштабной и не желающей уходить эрекции. Не даюсь. Потому что вижу, как слипаются его глаза. И запоздало думаю, глядя на раскрасневшееся лицо, что для сотряса такой приток крови не должен быть особо полезен. Кретин. Я же без понятия, что с ним. Ему нужен отдых. Это ясно и по тому, как на мое сопротивление он вяло отзывается: — Ты… Прижимаюсь к нему в очередных крепких объятьях и читаю чуть ли не мантрой: — Никогда. Никогда не уйду. Понял? И мы все-все успеем. И это. И по-всякому. И жить. И вообще. Он усмехается на мои слова непослушными дрожащими губами. Прикрывает усталые глаза. Тихо шепчет мне на ухо: — А я… Всегда… Всегда буду… Что именно скрывается за этой фразой, я так и не узнаю, потому что Женя попросту отключается. Но я абсолютно согласен. Пускай. Пускай он будет всегда.