like a bastard on the burning sea

Из-за просачивающегося сквозь щели в жалюзи солнца Луи хочется убить кого-нибудь. И не метафорически, а по-настоящему: убить кого-нибудь голыми руками, уничтожить настоящий живой организм. Хорошо, что Зейн — единственный человек, находящийся сейчас рядом с ним, потому что из всех разумных человеческих существ, Луи, скорее всего, больше всего хочет, чтобы был жив именно он. — Скажи мне, что всё это неправда. Он и сам слышит, как пуст его голос. Гарри ушёл три дня назад. Зейн находится тут уже час, и они выпили чаю, которым Луи вырвало без особой на то причины. Слишком много молока или чего-нибудь ещё, слишком много, блять, всего. Солнце начинает светить ярче. И он без понятия, почему его это удивляет. — Лу, — говорит Зейн, и это первый раз, когда они произносят хоть что-то за эти шесть минут. Луи кажется, что это первый раз, когда он признаётся себе в этом, если не считать случая с Гарри. Луи сжимает руку в кулак. Ему надо бы позвонить матери, но его грудь тяжелеет от этой мысли. Он хочет встать с дивана, но Зейн сжимает его лодыжку крепче. — Скажи мне, что всё это неправда, — говорит он снова, удивляясь, почему он до сих пор не кричит, — пожалуйста. — Я не могу, — шепчет Зейн в тишину. Почему, блять, так темно, удивляется Луи, снова желая убить кого-нибудь. Это похоже на какой-то дурацкий сериал. — Тут словно стоит гроб, — неожиданно произносит он, слишком громко, выпрямляясь и одним рывком поднимая жалюзи, — Господи, никто же не умер. Зейн кусает губу, когда Луи плюхается назад на диван. Ощущение, будто у него что-то под кожей, словно крик той ночи по-прежнему стоит у него в горле. — Ты хочешь поговорить об этом? — тихо спрашивает он. — Хочешь пойти куда-нибудь? Мы можем... я не знаю. Выпить кофе. Поехать куда-нибудь на поезде. Поехать в этот грёбаный Париж, я не знаю. — Считающимся городом любви, — жёстко говорит Луи, и Зейн затыкается. — Прости, — бормочет он; и теперь гнев в Луи огненно-белый, закипает в нём с головы до ног, и он ничего не может с ним сделать. — Ты хочешь напиться? — неуверенно спрашивает Зейн. — Мы хорошо умеем это делать. Луи не хочет напиваться. Луи хочет ударить Зейна прямо в его красивое лицо, потому что это несправедливо, потому что он — счастлив, а у Луи такое чувство, словно кто-то забрал у него все органы, и продал их на советском чёрном рынке. Он хочет ударить Зейна, а потом он хочет ударить Гарри, а потом он хочет, чтобы Гарри трахнул его, а потом — чтобы он умер, а потом — воскрес, и поехать с ним в Испанию, и выслушать его объяснения о том, зачем он это сделал, а затем чтобы Гарри умер снова, и снова, и снова, и после всего это, они, может быть, будут квиты. Ему интересно, где сейчас Гарри, и от этих мыслей у него появляются злые слёзы. — Я хочу, блять, убить его, — хрипло произносит Луи, и он уверен, что единственная причина, по которой он сейчас не шатается по улицам в поисках Гарри — это рука Зейна на его лодыжке. — Знаешь, что было первым, о чём я подумал, когда он сказал мне? — Нет, — отвечает Зейн. — Я подумал о том, что хочу сжечь этот диван, — говорит он, — я подумал о том, что хочу сжечь тут абсолютно всё. Почему я так подумал? Зейн не отвечает. — Лу, — произносит он, но Луи обрывает его, с бурлящим под кожей гневом. — Не надо, Малик, — выплёвывает он, — просто, блять, не надо. Я звал тебя не ради грёбаной лекции по моногамии, так что даже не начинай. Мне это нахуй не интересно. Не говори про это, не упоминай ни одного слова об этом, даже не намекай мне, потому что у меня нет сил разбираться с этим дерьмом. Злоба в его собственном голосе пугает даже его, так что он садится обратно. Зейн выглядит так, словно его переехал автобус. — Я бы ни за что, — произносит он, потрясённый, — Луи. Я бы никогда. Это... это моё личное дело. Наше дело. Моё и Пез. Я бы никогда не стал этого делать. — Я знаю, — бормочет Луи себе в ладони, и он не ожидал новой волны чувств, наполнившей его с ног до головы, и вдруг он начинает плакать, и всё как будто впервые, хотя, на самом деле, всего лишь первый раз на глазах у кого-то. — О Боже. Но Зейн здесь, и его руки рисуют круги на спине Луи, и его рубашка намокает, потому что Луи утыкается в его плечо, чувствуя, что ему снова хочется блевать. — Я очень зол, — тихо произносит он, заглушая слова рубашкой Зейна, — и этого недостаточно. Я не могу. Я не смогу. Я понятия не имею, что мне теперь делать. — Я знаю, милый, — шепчет он в волосы Луи, слыша, как он плачет, — я здесь. Что я могу сделать? Луи не слышит его, он не слышит вообще ничего, потому что в его голову пришла только что самая ужасная мысль из всех за последнее время. — Я очень сильно люблю его, — дыхание в его груди на мгновенье замирает, и его так сильно трясёт, что ему кажется, что он сейчас умрёт. — Я безумно люблю его. У него занимает секунду, чтобы привести дыхание в норму. И когда он, наконец, вдыхает, он осознаёт, что с этим Зейн не справится, так что он вытирает глаза и шмыгает крайне непривлекательным образом. Гарри убил бы его за это. Господи. — Прости, — говорит он, — я не хотел этого делать, просто... — Томлинсон, мать твою, ты вообще меня слушаешь? — медленно спрашивает Зейн, поднимая его подбородок указательным пальцем. — Ты можешь говорить, или что-то делать, или, блять, орать на меня — всё, что ты захочешь, и я здесь, ради всего этого. Ради всего этого. Звучит так серьёзно, что Луи хочется заползти под диван и по-настоящему, физически умереть. — Хорошо, — отвечает он вместо этого, делая неуверенный вдох, — блять, ладно, хорошо. Он прочищает горло, снова закрывая глаза. Он очень сильно его любит. — Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, — громко произносит он. Он встаёт, дважды проходя по комнате туда-сюда. Зейн просто кивает, словно понимает, что Луи должен иметь контроль над всем или хотя бы иметь видимость этого. — Мне нужно, чтобы ты очень громко включил какую-нибудь злую музыку. Я запрусь в ванной и буду тщательно стараться не убить себя. А ты должен будешь избавиться от этого дерьма. Он указывает на пачку справок, документов и брошюр с агентства по усыновлению, которых он так и не коснулся, даже не пытаясь смотреть на них. — Просто. Избавься от них. Желательно сожги. Делай, что хочешь, мне всё равно. Разорви их в клочья, засунь их в мусорку где-нибудь далеко отсюда. Я не могу даже проходить мимо них, я... — он замолкает. Какая разница. Кульминации, преувеличения и всё превосходство этого мира потеряли своё значение три дня назад. Зейн кивает. — А потом. Я не знаю. Я не знаю. Я продолжу пытаться не убить себя, и мы выпьем очень-очень много водки, и если я умру, то это будет счастливой случайностью. Зейн смотрит на него так, словно в его плане есть определённые изъяны. И в принципе, он прав. Но Луи всё равно, потому что сейчас его самоконтроль на гране, и если он вдруг начнёт придумывать другой план, то он, скорее всего, упадёт и заплачет, и больше никогда не сможет подняться. — Хорошо? — спрашивает он, и Зейн смотрит на него с сомнением. — Хорошо, — отвечает он, — тебе надо бы поесть. — Когда я сказал, что буду стараться не убить себя, — кричит Луи, идя уже где-то по коридору, — я имел в виду, что отойду, если вдруг на меня с потолка будет падать пианино. Может быть. — Так что, никакой еды? — кричит Зейн в ответ. — Я куплю тебе всё, что захочешь. — Нет, — отвечает Луи, и секундой спустя он слышит, что Зейн включил что-то из Metallica. Кафель на полу ледяной под его ногами. Раньше, зимой, он вставал на стопы Гарри, и шло всё это нахуй. Шло оно всё нахуй. В первую очередь он ломает пополам фиолетовую зубную щётку Гарри, и на секунду кажется, что всё нормально, так что он ломает и его бритву, а затем его дурацкое лавандовое мыло из Италии, кидая кусочки в ванну. Он выливает его лосьон после бритья в раковину, бросая бутылёк в свободный ящик, а увлажняющий лосьон он швыряет в мусорное ведро, причём так сильно, что тот разбивается. У него нет ни малейшего понятия, что он вообще делает, он словно что-то среднее между Халком и мамашей, ребёнок которой застрял под машиной, и разве это не прекрасная шутка? Дети! Он пытается остановить себя от драки с зеркалом, поэтому сильно кусает себя за кисть, выкидывая каждую баночку смазки в ванную, а затем разбивает собственный лосьон после бритья и высыпает все дорогие соли Гарри для ванны в раковину, удерживаясь за её край и плача, пока Зейн не вытаскивает его из ванной и не вливает ему в горло половину его запасов ликёра. День третий, но он не чувствует проходящего времени.