like a bastard on the burning sea

Больше всего ему хочется, чтобы сейчас был не июнь. На самом деле, больше всего ему хочется, чтобы человек, которого он любит, не трахнул кого-то трижды, пока Луи сидел дома с кучей бумаг на усыновление, готовясь совершить окончательный прыжок в их долгие совместные отношения, но теперь это уже не важно. Так что больше всего ему хочется, чтобы сейчас был не июнь, потому что у него ещё два месяца и одна неделя летних каникул, и, следовательно, у него даже нет причин, чтобы попытаться и собраться с силами. И к сожалению, он всё ещё не умер, поэтому просыпаться каждое утро — просто сущий кошмар. Кто-то стучит в дверь его спальни, и он автоматически переворачивается на другой бок, притворяясь спящим. — Я знаю, что ты не спишь, — мягко говорит его мать с улыбкой в голосе, и Луи хмурится, словно ему снова пятнадцать и нужно идти в школу. — Нет, ты не знаешь, — ворчит он в ответ, слыша, как она легко смеётся, прежде чем открыть дверь. Он поворачивается, чтобы сердито посмотреть на неё, в тысячный раз в жизни чувствуя, что ему больно в груди, потому что она замечательная. Он собрался с силами, чтобы позвонить ей, только на восьмой день. Конечно же она уже знала, что что-то не так, потому что обычно Луи звонит ей ежедневно, а Гарри списывается с Лотти хотя бы раз в неделю, не забывая написать «передавай привет от меня своей маме». Он сидел на балконе и одну за другой выкурил полпачки сигарет Зейна, пока, наконец, не рассказал ей, тщательно фокусируясь взглядом на вмятине на пластиковом стуле перед ним. Луи всегда фокусируется на мелочах, когда разговаривает с людьми, потому что если он притворяется, что разговаривает с царапиной или битым пикселем в телевизоре, то всё кажется чуточку легче. Так совпало, что это полная чушь, но он тщетно повторяет себе этот поэтический бред, очень надеясь, что всё это просто плохой сон. Он не просил её приезжать, потому что у неё есть работа, и близняшки по-прежнему дома, но если и есть кто-нибудь с жизнью, полной забот и не нуждающийся в своём двадцатишестилетнем сыне, просящем ехать три часа на юг, чтобы остаться в квартире, которую он недавно делил со своим парнем целых семь лет – так это она. Он бы никогда, ни за что в жизни, не попросил бы её об этом, вспоминая, как целый час плакал ей по телефону в среду ночью жалея себя, в том время как у неё есть рты, которые нужно кормить, и куча белья, которое нужно постирать и погладить к следующему утру. Когда она предложила, он сказал «нет», а затем был вежливо осведомлён, что у него, в принципе, нет выбора. Так что он повесил трубку, выставил Зейна, положил запасной ключ под дверной коврик и пошёл в кровать, пока она не приехала. Это третий день, как она стучит ему в дверь, чтобы разбудить его, и он так сильно её любит, что на секунду забывает, что его жизнь в руинах. Но потом он вспоминает, поэтому утыкается головой в подушку, пытаясь не закричать, когда она открывает жалюзи. Она что-то бормочет, подходя к кровати и садясь на её край, кладя ладонь ему на ногу. Она не спрашивает таких глупых вещей как: «как у тебя дела?» или «чувствуешь себя лучше?», а просто сидит здесь, дожидаясь, когда он заговорит первым. — Я хочу есть, — беспомощно говорит он, и она сжимает его колено. — Хочешь, я пожарю что-нибудь? — Нет. — А что хочешь? — Умереть. Он не уверен, насколько серьёзно он говорит это. Зейн всегда воспринимает это очень серьёзно, что бесит Луи без особой на то причины. Его бесит абсолютно всё без особой на то причины. Она ничего не произносит и не смотрит на него обеспокоенным взглядом, лишь кивает, гладя рукой его спину. — Я знаю, малыш, — произносит она, — ты можешь чувствовать себя так некоторое время. У неё удивительная манера говорить: у неё нет ничего вечного, всё можно изменить. У него чувство, словно он может этим дышать, когда она говорит таким образом: ты можешь, некоторое время. — А что потом? Она не отвечает сразу, так что он снова поворачивается на бок и прикрывает один глаз. Она улыбается, проводя холодной рукой по его щеке, как тогда, когда он был в начальной школе, и у него началась сильная лихорадка. Хотя, на самом деле, была у него лихорадка или нет, он мог просто включить фен, направив на голову, чтобы не пойти в школу. Сейчас ему просто любопытно, с чего он вообще тогда думал, что это могло сработать: она же дипломированная медсестра. — Может, нам всё-таки сходить покушать? — спрашивает она, и он кивает. Всё-таки это звучит не так уж и ужасно. Особенно если сравнивать со всем остальным. — Мне придётся выбраться из кровати, — тихо произносит он. — Ты хочешь этого? — Нет, — отвечает он, и не то что бы она спрашивала, но: — одеяло всё ещё пахнет им. Его снова накрывает это чувство, и он чувствует себя ужасно маленьким и чертовски жалким, настолько жалким, что он сжимает руку в кулак, ударяя подушку и стараясь не заплакать. — Ох, Лу, — произносит она, и он не ждёт, пока она спросит, просто садясь и несчастно падая ей в руки, почти разрываясь от того, как это утешает его — возможность просто обнять её. И нет никого в мире, абсолютно никого, с кем бы он сейчас хотел быть. За исключением одного, может быть, человека, но он не рассматривается как вариант. Он даже не понимает, что начинает плакать, потому что в его голове всё так же: слёзы и расплывающиеся вокруг предметы, которые бережно держит Гарри; бессонница и что-то ещё. И он осознаёт это лишь потому, что она гладит его волосы и целует щёку, как она делала те разы (которые можно пересчитать по пальцам), когда он плакал на её плече с четырнадцати лет, так что он собирает волю в кулак, прекращая плакать и садясь прямо. — Извини, — бормочет он, — я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю, малыш, — произносит она, и он улыбается со слезами на глазах. — Ты всегда раньше так называла меня при моих друзьях, — его глаза закрыты, а голова лежит на её плече, — когда мне было лет пятнадцать. — Только если нечаянно, — говорит она, не прекращая гладить его спину своими руками. Ему кажется, что он мог бы заснуть просто сидя вот так. Она чуть смеётся ему в волосы: — ты приходил в ярость из-за этого. Не делал ничего, о чём бы я просила, по несколько дней. Он улыбается. Ему хотелось бы, чтобы сейчас ему было пятнадцать. Может нет, может, восемнадцать. Может, пять. Он не знает, но он точно хочет быть не здесь. — Это было так неловко, мам, — говорит он голосом, больше похожим на голос неандертальца, чем на его звонкий, и она фыркает. — Ты обманешь себя, если скажешь, что твой голос когда-нибудь звучал так низко. Он смеётся. Это мило. Ему хочется остаться здесь навсегда, вечно обнимать её, так что он чуть наклоняется вперёд, пока она не понимает намёк и не прижимает его к себе крепче. — Можно я спрошу тебя кое о чём? — робко спрашивает он, на минуту зажмуривая глаза, надеясь, что таким образом его слезы перестанут течь. — Ты можешь спрашивать меня о чём угодно, — говорит она, — ты можешь спрашивать меня о чём угодно и говорить со мной на любые темы, когда бы тебе ни захотелось. Он закатывает глаза. — Знаешь, если бы я знал это, когда собирался рассказать тебе о своей ориентации, я чувствовал бы себя гораздо лучше. Она улыбается ему в волосы: — Что у тебя на уме? И, хорошо, ладно. Он не может обмануть свою мать. Иногда он это забывает. Он медленно садится, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Я не хочу снова вспоминать о временах, которые, ну, могут тебя расстроить, — низко произносит он, — но... — он сглатывает, дожидаясь её кивка, неуверенного, словно это и не для него. — Как ты сделала это? — произносит он шёпотом. — Как ты начала... вставать по утрам? И ходить на работу, и есть, когда это нужно, и видеться с друзьями без желания их убить? Как ты начала... просто приходить в нормальное состояние? Некоторое время она смотрит на него, улыбаясь уголками рта. — Первый или второй раз? — уклончиво спрашивает она, и он заметно бледнеет, вытирая глаза. — Прости, — говорит он, — прости, я должен был... — Я шучу, — произносит она, снова на мгновенье обнимая его, — ш-ш, я шучу. Ты правда хочешь знать? — спрашивает она, и он кивает. — Ну, в первый раз у меня был прекрасный маленький малыш, которому нужна была нормальная мама. Так что мне пришлось ею стать. А второй раз, несмотря на все его попытки убедить меня в обратном, у меня был чудеснейший в мире мальчик, который делал для меня больше, чем я могла его попросить. Вот так. — Твой ответ мне не очень помог, — бормочет он, — и к тому же это звучит глупо. — Я знаю, — отвечает она, — вот почему я не говорила тебе об этом раньше. Она целует его волосы, и внезапно он чувствует панику. — Мне кажется, я не смогу этого сделать, — говорит он, — мне кажется, что... чёрт. Чёрт, — он спотыкается. — Просто он для меня. Он всегда был моим. Он мой самый любимый человек в этом мире, и он – лучший человек, которого я знаю, и он... Мам, — он почти задыхается, — я очень сильно люблю его. Мне кажется, что я его ненавижу, и я ломаю, рву и порчу его вещи, и говорю, что хочу убить его, и просто... Я очень сильно его люблю. И он не... пиздец. Я не могу. Я не знаю. Я даже не могу думать об этом. Не думаю, что я смогу справиться со всем этим. Ему нужно, чтобы она что-нибудь сказала, нужно, чтобы она сказала, что всё не так, но она не говорит этого. Она просто сидит рядом с ним, пока он не начинает дышать как нормальный человек и не открывает свои глаза, а потом крепко обнимает его, но ему хочется только биться головой о её плечо, пока он не потеряет сознание. — Я знаю, — это всё, что она произносит, но впервые Луи верит этим словам, — я знаю. Но с тобой всё будет хорошо, Лу, — бормочет она, — с тобой всё будет хорошо. — Ты не можешь знать наверняка, — говорит он, — ты — сильнейший человек, которого я знаю. И я никогда таким не был. Я не смогу. Она не говорит ничего очень, очень долгое время. — Эй, кстати, — произносит она, — ты выбрался из кровати, верно? Да, по-видимому, он и правда смог. Просто, блять, фантастика. Он поднимает голову и прикусывает щёку, пытаясь не кричать. Он аккуратно выбирается из её объятий и открывает дверь, спускаясь вниз по коридору. — Куда ты идёшь? — спокойно спрашивает она. — Я ещё не сломал его любимые пластинки, — отвечает он, — пойду займусь этим. Начну с Rolling Stones. — Зачем? Его впервые кто-либо спрашивает об этом с тех пор, как он начал прочёсывать комнаты в поисках вещей Гарри и ломать их. Он останавливается. — Потому что это — единственное, благодаря чему я чувствую себя лучше, — медленно произносит он, снова переводя на неё взгляд, словно ему двенадцать, и он нуждается в подтверждении того, что он делает всё правильно. — Мне кажется, что если я испорчу всё, что можно, я не буду так злиться. Или он почувствует, что я делаю. Или ещё что-то. Я не знаю. Она кивает. — Может, я лучше помогу тебе с завтраком? — спрашивает она. Он проходит с ней через комнату, втайне надеясь, что она возьмёт его за руку и поведёт на кухню. Этого не происходит, так что он только грустно вздыхает. — А я могу разбить яйца? — хитро бормочет он, и она смеётся, кивая на холодильник.