like a bastard on the burning sea

Сейчас четыре утра, Зейн ушёл в семь, и Луи не может заснуть. Он ещё не ложился, по-прежнему сидя на диванчике в джинсах и футболке, смотря телемагазин, но он знает, что он всё равно не сможет заснуть, так что... Он даже не пытается. Он уже подумывал о том, чтобы купить паровую швабру, когда его телефон на столе зазвонил. Он проигнорировал его, кладя на него подушку и дожидаясь, пока звонок прекратится. Десятью секундами позже он звонит снова. Он убирает подушку, заменяя её книгой из подарочного издания, которую его мама подарила им в прошлом году: «1001 вещь, Которую Нужно Сделать Перед Смертью». Он никогда не читал её, хотя сейчас ему интересно, есть ли в ней пункт «ответить на звонок». Телефон звонит снова, и на четвёртый раз Луи скидывает книгу на пол, хватая свой телефон и отклоняя вызов. Он никогда не делал так раньше, обычно просто пропуская звонок, но сейчас глубокая ночь, и он слишком устал, его терпение кончается, а паника становится только более неизбежной. Гарри звонит снова, но Луи сразу же отклоняет вызов, и потом снова, снова и снова, его пальцы с силой нажимают на иконку на экране, и Гарри нажимает повторный набор каждый раз всё быстрее, и это похоже на то, как если бы они делали это в реальной жизни: ссорились и кричали, только это не так, потому что квартира Луи пуста, за исключением звука телевизора, пытающегося продать ему титановые ножи. Он тяжело дышит, и наконец-то телефон больше не звонит. Две минуты проходят в тишине, прежде чем Луи позволяет себе подумать, что он может расслабиться, предполагая, что Гарри сдался на ночь, и он закрывает глаза, съезжая на диване в полном изнеможении, которое внезапно ударяет ему прямо в грудь. Спустя несколько секунд после судорожного, вызывающего-в-шее-хруст сна, его телефон вибрирует снова. Он приподнимается, чтобы сбросить, наполовину сонный, но это всего лишь короткий звук входящего сообщения. Он открывает глаза, смотрит на экран, и у него что-то переворачивается в желудке. Ответь, пожалуйста. Я знаю, что ты не спишь. Раньше Гарри не писал. Если не считать его голоса на автоответчике, это первый раз, когда Луи что-либо слышит от него за очень, очень долгое время. Ему не следует отвечать, но он всё равно это делает. Я не могу. И он понимает, что делает это неосознанно. У него едва ли есть время, чтобы хотя бы потрясти головой, потому что Гарри печатает снова: Почему? Какой хороший вопрос, хочется сказать ему, ты, блять, заслужил свои десять очков. Но у него болят глаза, и по ночам грусть всегда берёт вверх над гневом, и лёжа на диванчике свернувшись калачиком, Луи практически не чувствует гнева вообще. На самом деле у него нет ответа, не такого, который он мог бы просто напечатать и отправить, как ничего не значащее сообщение. Но он пытается. Мне нужно больше, чем телефонный звонок. Его удивляет то, что его пальцы действительно напечатали это. Что тебе нужно? Я не знаю, – честно отвечает он, и затем: Мне нужно больше, чем телефонный звонок, Хаз. Его будет недостаточно. Гарри долгое время не отвечает, возможно, целые две минуты. Для Луи это кажется маленькой жизнью, а потом Гарри медленно печатает, и появляется новое сообщение. Хорошо. Да, ты прав. Хорошо. И Луи понимает, что сейчас случится, и он не очень уверен, что сможет совладать с такой реальностью. Он выключает телевизор, и комната погружается в темноту, и вдруг он понимает, что, возможно, теперь до него в полной мере дошли значения «сердце в горле» и «волосы дыбом», и что значит окаменеть. Потому что – шутки в сторону – он знает Гарри лучше, чем кого-либо. Бывают моменты, когда он не может предугадать, что сделает сам; но, если не считать этого разрушающего шторма, который он не смог предвидеть, он всегда может сказать, что сделает Гарри. Когда Луи слышит стук в дверь, он подпрыгивает, хоть и ожидал его. У него занимает некоторое время, чтобы встать и открыть дверь. В какой-то момент он практически передумывает. Он почти убеждает себя притвориться спящим, но потом он видит тень Гарри сквозь щель под дверью, и он настолько близко, что идти на попятную уже поздно. И впервые за месяц, когда Луи открывает дверь, единственный человек, которого он хочет видеть, стоит здесь, и это забирает все его силы, чтобы не хлопнуть дверью прямо ему в лицо. В его жизни никогда ещё не было момента, который можно было бы сравнить с этим. Этот момент касается макушки его головы и пульса, приближаясь к всплеску, готовому захлестнуть всё его тело, потому что прямо перед ним, в красно-чёрной клетчатой рубашке, чёрных джинсах, новых ботинках, с волосами, растрёпанными от ветра, и лицом, выражающим разнообразные эмоции, стоит Гарри. Нет ничего на свете, чего бы Луи хотел бы сейчас больше, чем запрыгнуть на него, быть прижатым к стене и целовать его, пока у воздуха не появятся проблемы с нахождением путей к его лёгким. Он хочет чувствовать его кожу, его волосы, то, как он улыбается, когда Луи шепчет ему на ухо, и он хочет очень много, и чувства переполняют его, и поэтому ему кажется, что он сейчас потеряет сознание. Гарри такой красивый; Луи хочется знать, смотрели ли когда-нибудь друг на друга два человека через порог с таким количеством всего разбитого между ними. — Чёрт, — наконец говорит Гарри, и, боже, его голос. Луи прикрывает глаза. — Привет. Луи не может говорить. — Я... — тихо говорит Гарри, и он выглядит так, словно вот-вот заплачет, в точности передавая состояние Луи, но он всего лишь моргает, — скажи что-нибудь. Пожалуйста, я просто... Я прослушал это сообщение очень много раз. Я не могу... Это не может быть последним, что я услышу от тебя. Луи не может говорить, и глаза Гарри полны боли, и в комнате абсолютная тишина. Луи никогда не застывал в молчании. Гарри знает это. Лицо Гарри — одно сплошное разрушение, и Луи очень сильно хочется ударить и поцеловать его, поэтому он опирается головой о дверь и заставляет себя дышать. Он прямо здесь. — Ты сказал больше, чем телефонный звонок, — тихо говорит Гарри, не смея шагнуть внутрь, — это всё, что я могу. Я больше ничего не могу, Луи. Это всё. Пожалуйста. Пожалуйста, просто скажи что-нибудь. Скажи что угодно. Скажи что-нибудь. Луи почти хочется смеяться, потому что у него было очень, очень много слов, очень много слёз, срывов и ударов, а теперь, здесь, сейчас, он не может шелохнуться. Но Гарри здесь, и если Луи сейчас пошлёт его, то, возможно, это будет концом. Что, скорее всего, он никогда больше не сможет сделать это снова, никогда не сможет подойти так близко, как сегодня. Он не произносит ни слова. В его голове полный хаос, а глаза словно горят, и он отворачивается от двери, позволяя ей начать медленно закрываться. На секунду он прижимает ладони к глазам, прежде чем подойти к тумбочке и взять свои бумажник, телефон и ключи. Дверь почти захлопывается, когда он снова открывается её, видя Гарри: его ладони в волосах, и он оттягивает и кусает губу, находясь буквально в шаге от того, чтобы начать всхлипывать. Он видит, что Луи закрывает дверь с той же стороны, с которой стоит он, и его лицо застывает, а Луи снова не может говорить. Но он должен, потому что его мозг переутомлён, и он закрыл дверь, и он уже решил, что сделает это так. — Пошли со мной, — говорит он, и это всё. Они тихо едут в лифте, не смотря друг на друга. Звонок, оповещающий, что они спустились на первый этаж, заставляет их подпрыгнуть. Но им не смешно. Луи выходит первым и издалека открывает машину с ключа, пока Гарри идёт позади. Луи интересно, остался ли у них бензин, и собирается ли эта коробка вообще заводиться. Он не пользовался ею; и сомневается, что пользовался Гарри. Странно, думает он, как много вещей оказываются бесполезными без них. — Куда мы собираемся? — спрашивает Гарри, когда они выходят на стоянку; его голос эхом отражается от бетонных стен. — Лу, я... Куда мы едем? Луи поворачивается к нему, и в его глазах бешенство. Это первый раз, когда он смотрит прямо на него; тени глубоко залегли у него под глазами. Он выглядит уставшим, выглядит как сон, который всегда так нужен Луи, но который тот не может получить. Теперь он чувствует расшатанность, и каждый раз, когда он смотрит на Гарри, это сносит крышу, и если месяц назад он тонул, то сейчас он даже не знает, как описать свои чувства. — Я не знаю, — наконец отвечает он, — но мы будем ехать очень долгое время, потому что я не хочу делать это здесь. Я не хочу делать это где-то, где я могу оказаться снова. И когда я захочу остановиться, мы остановимся, и тогда мы будем разговаривать, и, может, я отвезу тебя назад, или же оставлю там. Гарри даже не отвечает «да», только садится на пассажирское сидение и ждёт. * Голубая Хонда быстро приблизилась и так же мгновенно стала далёкой точкой, пока Гарри и Луи сидели на капоте их машины. Они сидят тут шесть минут и две секунды. Луи смотрел на стрелки на часах Гарри. — Мы уже давно не разговаривали трезвыми, — тихо произносит Луи, едва слышимый под быстрым движением проезжающих мимо машин, и Гарри кивает. — Да, — говорит он, — да, не говорили. Мы не разговаривали вообще. Солнце уже поднялось; сейчас пятнадцать минут восьмого. Луи всегда ездит по шоссе, если хочет прояснить мысли, и сейчас они, примерно, в получасе езды от Манчестера. Он без понятия почему. Он ехал по М6 и М1 часа три, и случайно въехал на какую-то объездную дорогу, и поэтому они теперь здесь. Это всё, что он знает, и у него кружится голова, потому что Гарри сидит рядом с ним, и это самоё далекое расстояние, на котором он находился от своей квартиры, с тех пор как Гарри провёл черту той ночью. Их квартира, думает он. Он не сможет избегать этого вечно, думает он, что очень печально, потому что он проделал неплохую работу пытаясь. Он встаёт, не в силах больше просто сидеть, и вытирает руки о джинсы. Гарри выглядит так, словно он собирается пойти за ним, но Луи бросает на него взгляд, и он останавливается. — Вот как мы сделаем, — говорит он, — ты, блять, будешь отвечать на мои вопросы, а я, в благодарность, может, не кину тебя под четыре полосы движения. Гарри кивает, жмурясь от солнца, когда поднимает взгляд на Луи. Справедливо будет заметить, что он, скорее всего, не рассчитывал, что ему понадобятся солнцезащитные очки, когда выходил из дома в четыре утра. — Ясно, — говорит он, и это всё, и он не упоминает того факта, что Луи почти на голову короче его, и бывал в спортзале гораздо реже. Скорее всего, потому что он всё-таки не хочет быть выкинутым на дорогу, как кажется Луи. Он делает вдох. Притворяется, что он в фильме, что это не его жизнь, что он не здесь. — Где ты жил? — У Бена, — не задумываясь отвечает Гарри. — Чердак. — Кто купил тебе эту рубашку? — Найл и Лиам. — Ты часто с ними виделся? Гарри моргает, чуть приоткрывая рот. — Редко. Да. Я не знаю. На самом деле, они ждут, что ты сделаешь первый шаг. — Зейн? — Я не знаю, — тихо говорит Гарри. — Он не отвечал на мои звонки, так что... Хорошо, думает Луи, приободряя себя, пойдёт. Это не так уж и плохо. Гарри уже ответил на три вопроса, и ему ещё не хочется разорвать его на части. Серебряный БМВ шумно проезжает мимо. Гарри по-прежнему сидит на машине, и Луи делает несколько шагов в сторону, прежде чем вернуться назад. — Как ты чувствовал себя, на самом деле? Только не надо, чтобы это звучало хуже или лучше. Как ты чувствовал себя? Гарри улыбается, и эта улыбка ужасна, и он мнёт правый рукав своей рубашки. — Пиздец как... ужасно, — говорит он, — или хуже. Я не знаю. Я не очень часто вылезал из кровати. — Хорошо, — сухо говорит Луи. Он закрывает глаза. Может, он был неправ, думает он, может, это было глупо. Утренний воздух холодный и свежий, и он дышит им, пытаясь привести себя в нормальное состояние. — Как ты чувствовал себя? — спрашивает Гарри, и Луи перестаёт ходить по гравию, переводя взгляд на него. — Я не знаю, Гарри, как ты думаешь, ты бы чувствовал себя, если бы ты был мной? Это звучит резко, его голос полон злобы. Он не может остановить себя, это помогает ему успокоиться, почувствовать некое удовлетворение, когда он вот так язвит Гарри. Как ужасно, думает он, как чертовски ужасно, что теперь они общаются так. Лицо Гарри искажается, и он отводит взгляд. Наступает пауза. — Я не знаю, — говорит он, — но это всё, о чём я могу думать. Поплачь ещё, хочется сказать Луи, прокричать прямо ему в лицо, ты бы, блять, и дня не смог так прожить. Он очень сильно его любит. — Перебьёшь меня ещё раз и пойдёшь домой пешком, — произносит он, и, прежде чем он может передумать, он без предупреждения спрашивает: — почему ты сделал это? Гарри так быстро перестаёт ёрзать, метаться взглядом и дышать, что Луи чуть не начинает беспокоиться. Он открывает свой рот, но Луи ещё не готов, так что он злобным взглядом приказывает ему замолчать. — Только не э-кай и не а-кай, — говорит он, — я не знаю, догадываешься ли ты, но моё настроение сейчас меняется просто, блять, каждую секунду. Не лги мне, даже не думай о том, чтобы солгать мне. — Хорошо. — Так почему ты сделал это, ты, эгоистичный ублюдок? — громко говорит он, и когда его голос ломается, Гарри снова отводит взгляд. Пусть ему будет больно, думает Луи, пусть он заплачет. Пусть он отвернётся, словно это слишком для него. Пусть он почувствует хотя бы половину того, что чувствовал Луи последние несколько недель. — Луи... — Зачем ты сделал это? — кричит он, и Гарри поднимает голову. — И не отворачивайся от меня, блять, просто ответь мне, — его голос звенит, и он сбивается, — просто скажи мне. Пожалуйста. Гарри кивает, проводя тыльной стороной ладони по глазам. — Хорошо, — говорит он, — хорошо. Но тебе нужно... В этом нет логики, Лу. В этом нет... — он замолкает, скрежещет зубами, словно раздражён. Он будто бы убеждает себя сделать это, и дыхание Луи застревает у него в горле. Мимо них проезжают три машины, прежде чем он говорит снова. Луи старается просто не броситься под одну из них. — Я испугался, — наконец очень тихо говорит он, — а ты — нет. Ты ничего не сделал, и ты ничего не не сделал. Я просто. Я запаниковал. Я запаниковал и я слишком много выпил, и ты был словно за миллион миль от меня, и я налажал. Луи качает головой, тяжело вдыхая носом. — Недостаточно, — говорит он, — этого недостаточно. Когда ты трахаешь кого-то, не надо даже пытаться уладить всё одним предложением, я не смогу с этим жить. Гарри не произносит ни слова, снова отходя, чтобы опереться на машину, и в груди у Луи тяжелеет. Он не может смотреть на то, как Гарри уходит, пусть даже на несколько шагов, не может переварить такой его образ. — Ты тоже хотел ребёнка, разве нет? – внезапно спрашивает он, следуя за ним, пока их не начинают разделять дюймы. — Или что? Ты солгал? Ради чего? Чтобы задобрить меня, думал, что всё будет хорошо, если ты просто притворишься, что хочешь завести семью? — Конечно же, я хотел ребёнка, — тихо говорит Гарри голосом, полным противоположным голосу Луи, который полон яда, — и, разумеется, я хотел семью. Он никогда не говорит достаточно, никогда не продолжает говорить, и Луи хочется бить его, пока он не заговорит. — Тогда что за хуйня? — злобно спрашивает он, толкая его и отворачиваясь, идя к краю дороги, пока он не находится в шаге от того, чтобы ступить на неё и быть перееханным. Он поворачивает голову, видя, что Гарри смотрит на него. — Тогда зачем это всё было, я не понимаю. — Это должно было быть отвлечением, — внезапно произносит Гарри, и впервые за утро он начинает говорить что-то, что Луи хочет услышать. Может быть. — Это было... Блять, Луи, нам двадцать пять и двадцать семь лет. Мы никогда... У нас не было будущего, но на этот раз, это было началом. Единственный, блять, раз за все пять лет нам выпал шанс прийти хоть к чему-то. Луи моргает, отходит от дороги и подходит ближе. Он не может пропустить это. — А потом, по какому-то, блять, невероятному волшебству, мы смогли, — говорит Гарри, — у нас начало получаться. А потом ты вдруг говоришь о том, какого цвета нам нужна коляска, и что через год у нас будет ребёнок, и я испугался. Я тупо испугался. — Почему ты просто не сказал мне? — тихо спрашивает Луи. — Почему ты... Ты бы мог просто сказать мне. Гарри хмыкает, отрывая себя от машины; под его ногами захрустел гравий. — Ты вообще знаешь, каким ты становишься, если тебя расстроить? — спрашивает Гарри. Ветер доносит его голос, и он проводит большим пальцем под правым глазом, а тыльной стороной ладони — под левым. — Что я должен был сказать посередине монолога, звонков твоей мамы, а потом мы сказали остальным, и уже не было пути назад. Ты был так счастлив, а я... Я не мог сделать этого. Я был напуган и не знал, что мне делать, и я налажал. — Так что ты просто решил забить на это и засунуть свой член в кого-то другого, — выплёвывает Луи, — как будто это не расстроило бы меня, словно это не могло создать никаких проблем, словно... — Ты спросил меня зачем, Луи, — говорит Гарри, впервые повышая голос, — ты единственный, кто спросил меня, зачем. Я не говорю, что в этом был смысл, но... это так. Вот и всё. Луи думал, что он почувствует себя лучше. Он правда, правда так думал. Знание должно быть лучше, только вот нет, и он отворачивается, выпуская беззвучный короткий вскрик себе в кулак. — Я должен был знать, — безэмоционально говорит он, — я должен был понять. Я... о Боже. Я должен был спросить. Всё же было на виду, — говорит он, — а я... Я не спросил. Я ничего не сделал. Луи может справиться с незнанием. Он не может справиться с тяжестью в его груди, говорящей это из-за тебя, говорящей, что это его вина. Ему снова кажется, что его сейчас вывернет, поэтому он опирается на капот машины. — Это не твоя вина, — говорит Гарри, стоя позади него, — это никогда не будет твоей виной, ты должен... Должен знать это. — Но это не так, — отвечает Луи, разворачиваясь, — разве ты не понимаешь? Ты не мог... Ты не мог, блять, сказать мне, и... Господи, — говорит он, и осознание сильно ударяет его, и слёзы просто неостановимы, и он даже не замечает, что Гарри обнимает его, пока его ноги не начинают подкашиваться. Он хочет оттолкнуть его, хочет сбросить его с себя, хочет сказать не трогай меня, но он не настолько силён. Потому что он очень, очень уставший, грустный, истощённый и потерянный, и он очень, очень любит этого парня, и ему кажется, что если он отпустит его, то не сможет дышать. — Я ненавижу тебя, — шепчет он в плечо Гарри, но прижимает его ближе, закусывая ткань его рубашки, дрожа, когда Гарри целует его волосы, его лоб и его руки, полностью охватившие его, — я не могу этого сделать. — Мне очень, очень жаль, — шепчет Гарри. — Прости меня. Мне жаль. Мне жаль, что я это сделал, и я прошу прощения за то, что сделал тебе больно, и мне безумно жаль, что я всё испортил, и прости меня, я не... — Нет, — говорит Луи, и прежде чем он понимает, что он делает, он отталкивает Гарри, так что тот запинается и едва не падает, а Луи отходит в сторону, — нет, это несправедливо, ты не должен этого делать, не должен говорить, что тебе жаль, и что ты просишь прощения, и пытаться всё исправить. — Я... — Я, блять, люблю тебя! — кричит он, и кто-то сигналит, проезжая мимо, и Луи пинает облако пыли в абсолютно подавляющее несчастье. — И, боже, я не верю тебе сейчас, и я не понимаю тебя, и я ненавижу тебя, очень сильно, но... я всё равно люблю тебя, — говорит он, — и это никогда не исчезнет. И я просто понятия не имею, как ты можешь говорить, что чувствуешь тоже самое, если сделал это, — говорит он, проглатывая «со мной». Гарри буквально застывает от неожиданности, прекращает двигаться, прекращает оттягивать рубашку. — Луи, я не выбирался из кровати неделю, — произносит он, — я только обнимался с унитазом, спал и ходил в туалет, и снова спал. — Добро пожаловать, блять, в клуб, — выплёвывает Луи. — А потом никто не брал трубку, очень долгое время. И никто не отвечал на мои сообщения, и твоя мама, господи, однажды ночью она взяла трубку и устроила мне конкретную взбучку, и... Он замолкает, прикрывая глаза, и Луи в шаге от того, чтобы сказать ему не давить на жалость, если он не хочет остаться посередине шоссе, когда он продолжает: — Но мне было всё равно. Что-то тихо щёлкает в голове Луи. — Что? — Мне было всё равно, — говорит он, — потому что всё, о чём я мог думать, это то, как вернуть тебя. В первую долбаную ночь, когда я постучался в дверь Бена, первое, что я сказал, было «я хочу домой». Луи цокает языком, отворачиваясь и качая головой, а затем снова поворачивается назад. — Какая, блять, хорошая история, — произносит он, снова качая головой, — знаешь, мне кажется, что такую хуйню пишут на открытках «Hallmark». Не надо, ладно? — Но это правда, — говорит Гарри, — и ничего не изменилось. Я хочу домой. Я хочу этого, очень сильно, и я знаю... — он закрывает глаза. — Я знаю, что этого может никогда не произойти. И я знаю, что даже если это случится, то может не... Может получиться так, что у нас ничего не выйдет, — говорит он, — но я хочу этого. Я случайно пробрался на вечеринку в колледже, когда мне было семнадцать, и ты — единственный человек, который с тех пор мне нужен. Луи закусывает губу. — Это неправда, — тихо говорит он, — потому что ты трахнул другого. Он видит, как это проходит через Гарри, как это абсолютно разрушает его, и Луи не чувствует удовлетворения, не чувствует мести, только теперь осознавая это. Он просто очень, очень устал. — Да, — говорит Гарри, — и в последний раз, когда это случилось, я заплакал, а потом я пошёл домой, а потом я целые сутки шатался по городу, пока не смог больше выносить это. Луи ничего не отвечает, просто смотрит на дорогу и на землю, и на чёрную Субару, и на дерево, и на небо, и на машину. Потом он переводит взгляд на Гарри. — Я не знаю, что мне делать, — говорит Гарри, — но скажи мне, что нужно, и я сделаю это. Я сделаю всё, что тебе понадобится, всё, что ты захочешь. Ты такой... — он замолкает, кусая губу. — Ты великолепный, Лу. Ты мой самый любимый человек в мире, и я бы очень хотел заставить тебя снова в это поверить, если ты позволишь мне попытаться. Это слишком, и Луи нужно бы уехать домой, и ему нужно разобраться со своими мыслями, и внезапно он понимает, что больше не хочет тут находиться. — Да. Ладно. Я думаю, что ты, скорее всего, сделал достаточно на сегодня. Поехали, — говорит он, и в машине тихо следующие три часа по пути в Лондон. Луи позволяет Гарри проводить его до двери без каких либо на то причин, просто он слишком устал, чтобы остановить его, и у него почти нет сил на то, чтобы сказать ему уйти снова. Но они поднимаются на свой этаж, и Луи вспоминает, как сейчас выглядит их квартира, что она из себя представляет: всё разбито и пусто, а стены словно дышат злом, и он не может позволить ему войти. — Тебе нужно идти, Хаз, — тихо говорит он, и глаза Гарри закрываются так невероятно медленно и с такой болью, словно они могут больше никогда не открыться. — Пожалуйста, — говорит он, — пожалуйста, Лу. Его голос несчастный и сломанный, и Луи инстинктивно кладёт ладонь ему на руку, пытаясь успокоить его; этот как вести мотоцикл, думает Луи, никогда не забываешь об этом. — Я позвоню тебе, — шепчет он, — я позвоню, я обещаю. Я просто... Мне нужно пару дней. Гарри открывает глаза, кивает, целует Луи в щёку и бросает на него последний взгляд через плечо, прежде чем уйти. Луи открывает дверь и не прекращает двигаться, пока не падает на кровать полностью обессиленный. Он был за рулём шесть часов, будто прожил целую жизнь заново на той обочине, и он просто не в силах делать что-либо ещё, если хоть немного не поспит.