Я, кажется, умираю, не желая смерти

Мы пробираемся глухими переулками, где гнездится нищета и отчаяние. Здесь умирают те, кому не хватает сил, мозгов, выдержки, а может, всего вместе взятого, чтобы отправиться на охоту. Я стараюсь не смотреть по сторонам, не зацикливаться на разрухе, поселившейся в этом месте, но глаза так и цепляются за каждого встречного шиза. Люди тут догнивают, высыхают. Здесь погибло так много народу, что их кости и прах смешались воедино с пылью и камнями на дорогах. Куда не взгляни — везде смерть. Вот такой мир достался нам, выжившим. И неясно теперь: стоило ли вообще радоваться своему везению при «первой волне»? Наверное, лучше было заживо сгореть, обратиться в пепел настолько быстро, что и боли не почувствуешь. Сейчас я ощущаю столько мучений, сколько, пожалуй, испытала, если бы солнечные вспышки, разом поджарившие Землю, действовали в миллион раз медленнее. Возможно, я не переставая молила о смерти, извиваясь в жутких конвульсиях, чувствуя, как каждая клеточка моего тела поджигается и не спеша тлеет. Я бы ревела взахлеб от боли, рвущей внутренности, кричала, срывая глотку, отхаркивалась собственной кровью, но ни за что не предпочла бы эту жизнь той смерти. — Мы с Биллом, между прочим, вас спасли, а благодарностей так и не услышали, — подмечает Иззи. Она, видно, из последних сил выбилась, волоча за собой рюкзак — видок у неё куда более потрепанный, чем обычно. Однако девушка каждый раз огрызается, когда Билл предлагает ей помощь, мол, всё это раздобыла она сама, добыча её, она её и донесет. Хоть и с горем пополам. — Спасибо, — говорю я, а про себя додумываю: «Спасибо, что обрекли меня на ещё один день страданий». — Ну, а ты, Хорхе, — она ненароком задевает парня бедром, — не хочешь отблагодарить нас, своих спасителей? — Мы бы и сами справились, — хмыкает мексиканец, — Вы никого не спасли, понятно? Тупо потратили кучу патронов. — А я и не знала, что ты такой бережливый, — с брезгливостью произносит Иззи. — Экономить на пулях в Топке — это то же самое, что прийти в местный паб и не напиться — упускаешь всё веселье. Ну вот, опять эта психопатка за своё. Ей, видите ли, доставляет удовольствие невесть на что тратить такие драгоценные для нас патроны. И ей кажется, что это весело! Интересно, как долго я буду привыкать к легкомыслию Иззи? Или когда сама наконец стану такой: простой до невозможности, бойкой, смелой и безжалостной? Как скоро я начну получать наслаждение от убийств, и размышлять над тем, какое оружие больше подходит именно мне? Когда я стану настолько хладнокровной, что дам себе волю в выборе способа уничтожения жертвы из всего многообразия? Я страшусь и жду того дня, когда с той же легкостью и естественностью смогу отнестись к такой нетерпимой для меня теме. — Да? — дивится Хорхе. — Те семеро не упустили «веселья», и что теперь с ними? Иззи лукаво улыбается. — Зато мы повеселились.

***

Мне никогда не хватало свободы. Сейчас её в достатке, даже в переизбытке, но я предпочитаю забиваться в угол и не выходить оттуда как можно дольше. Темнота так мягко и заботливо скрывает меня от ужасов Топки, хоть и сама изрядно пугает меня. В черной, тесной, холодной замкнутости куда лучше, чем в необъятном море света. Теперь я так считаю. Теперь я так думаю. Теперь я так живу. Сижу на кафеле, забившись в укромное местечко, найденное мною на четвертом этаже нашего полуразрушенного жилища. Поджимаю ноги к груди, обнимаю колени руками, надеясь скрыться от этого мира, уменьшиться или вовсе исчезнуть. Глубокий, безотчетный страх так и давит на ребра, вытесняет другие чувства, вынуждает в миллионный раз поддаться ему и самозабвенно шагнуть в расставленный им капкан. Слёзы наполняют веки, я моргаю, и горячие солёные капли стремительно катятся по щекам, оставляя за собой тонкие мокрые дорожки. Истерика и паника успели занять свои места — странно, но для этих двух страстей всегда находились уютные положения в моей искалеченной душонке, только обычно они не засиживались, стремились вырваться наружу, просились на волю, давили на гланды. Короткие ногти впиваются в колени, губы дрожат, и я уже и не думаю сдерживаться, не силюсь подавить свои мрачные эмоции с помощью единственного верного способа — стиснуть зубы и терпеть. Это больше не помогает. Физическая боль теперь не отрезвляет, так, идёт фоном, как дополнению ко всему прочему. Как бонус. Мысли колотятся о черепушку, колют, обжигают, ударяют, нисколько не щадя истерзанную оболочку. Я подвываю как загнанный в ловушку зверь, скулю, хнычу, потому что это вынужденная мера. Потому что я больше ничего не могу, только говорю себе, успокаивая: «Оставить отца наедине с болезнью — было единственным верным решением». И пусть я оторвала кусок от сердца, оставив лишь крохотную частичку, еле способную функционировать, и обрекла себя на неимоверную боль, зато я точно знаю, больше меня ничего не потревожит. Я давно веду борьбу с самой собой, со своим разумом, воспоминаниями, чувствами, эмоциями, со всем, что осталось во мне. Противоречу, ненавижу и рыдаю. На большее я неспособна. Да и не нужно, в общем-то. Достаточно точно так же, как и сейчас, спрятаться от чужих назойливых взглядов, забраться подальше, повыше, скрыться во мраке, словно его неизменная составляющая, словно тень, и забыться в безбрежном океане самобичевания. И это, кажется, помогает. Ну, по крайней мере, я верю, что помогает. Раньше я дни напролет тонула в слезах, тогда воспоминания и чувства были ещё свежи, не так избиты, как на сегодняшний день. Но ничто не вечно. Прошлое теряет свои яркие краски, ощущения притупляются, почти не ранят. Время заботливо загнуло все острые края у вспарывающих сознание мыслей. Я выдыхаю, нервно вытираю влажные от слез щеки похолодевшими ладонями, когда до моего слуха доносятся тяжёлые быстрые шаги. Сцепляю пальцы перед собой и впериваюсь взглядом в единственный вход в эту заброшенную комнату. Силюсь выглядеть как можно безмятежнее и умиротворённее, в то время, когда Хорхе оставляет позади себя последнюю ступеньку лестницы и с невозмутимым видом приближается ко мне. Он ничего мне говорит, и я молчу в ответ. Оба делаем вид, что эта встреча — случайность. Будто он не знает, что я прихожу сюда выплакаться, а он… Я не знаю зачем он сюда пришел. — Ты понимаешь, что это был твой последний шанс? Ах, ну да, как я могла забыть? Это же обещанная нотация! Ох, уж этот извечный ритуал, неизменно следующий по пятам за моей очередной неудачной вылазкой. Я кусаю нижнюю губу, нещадно сдираю кожу, вонзаюсь зубами в мягкую плоть и смотрю на длинную чёрную тень, вытянувшуюся аж до противоположной стены. — Билл так просто этого не оставит, — юноша опускается на корточки и пытается заглянуть в мои глаза. — Эл?! — Мужская рука касается моего плеча, пальцы упираются в твердость тела, вынуждая выпрямиться и плотно вжаться в стену, почувствовать неприятный зуд от столкновения с жёсткой поверхностью. По голой коже бродят ледяные волны. Гладкие плиты, чудом не отвалившиеся от стен, неприятно холодят мои плечи. Я вскидываю на Хорхе полный безразличия взгляд. Всматриваюсь в тёмные радужки, задержав дыхание, словно ожидая чего-то непредсказуемого, необъяснимого. — У тебя больше не будет попыток, удача тебе вечно улыбаться не будет, слышишь? — с расстановкой говорит он, сжимая плечо, в надежде выудить моё сознание из недр саморазрушения. — Ты больше не можешь здесь сидеть. — Но я же до сих пор сижу, значит… — Хелен! — ладонь стремительно перемещается к шее, пальцы смыкаются, упираясь мочками в затылок, надёжно фиксируя в удобном только одному мексиканцу положении. Наши взгляды встречаются, словно вражеские войска на поле боя. Только я не хочу воевать. — Я безнадёжна, — шепчу, даже не пытаясь сопротивляться или кривиться, противясь чужим прикосновениям. Сейчас над двоим что-то необходимо друг от друга. Мне — тишина, покой и успевшее въесться с первого дня осознание защиты, даруемое мне Хорхе. Ему — высказаться, вбить мою голову новую лекцию, новое правило, новый закон. И два наших желания абсолютно несовместимы, поэтому один из нас должен уступить другому, стерпеть постороннюю прихоть, ну, а потом расправиться и со своей. Я решаю пойти на уступки, возомнив, что момент тишины мне обязательно ещё подвернется, я ещё не раз успею нарисовать красивые миражи, которые шаблонно разобьются вдребезги об реальность… Это всё успеется. Наверное. Кареглазый не спешит выпаливать колкие, лаконичные фразы, хотя я вижу, ему есть что сказать. Он просто раздосадовано опускает голову, его рука соскальзывает с моей шеи, задевая кудрявые волосы, разбросанные на плечах одинокими, выбившимися из небрежного пучка прядками. Брюнет приваливается к стене спиной, вытягивает ноги и выдыхает так, словно ему стоит больших усилий вытолкнуть воздух из лёгких. Мы сидим рядом, наслаждаясь оглохшим пространством. Суета осталась где-то за пределами этой комнаты, там рушатся остатки мира, гниёт общество, трескается некогда несокрушимая плотина давних устоев. Здесь этого нет. Есть только успокаивающая тишина, я и Хорхе. Я вновь не могу игнорировать его прикосновения. Они, по сути, больше вынужденные, и я не спешу счесть их как за определённый знак внимания. Просто растворяюсь в моменте, пропитываюсь человеческим теплом, таким блаженным, приятным, нужным, совершенно не похожим на то, что исходит от солнечных лучей. Каждый из нас уже распрощался с ненавистной экипировкой, оставив куртки, банданы и перчатки где-то в полюбившихся уголках нашего «общежития», и теперь радуется лёгкости и самому скупому порыву ветра, залетевшему сквозь импровизированное окно шальным дуновением. Хорхе касается моей руки предплечьем. Вся кожа, начиная от плеча и заканчивая запястьем, покрывается мурашками, реагируя на приятную и вполне допустимую близость. Кажется, мне больше ничего и не надо, и все угрозы позади. Жаль, что это не может длиться вечно. Завтра Хорхе снова поднимет меня на ноги, даст в руки нож и пошлёт на вылазку, и на этот раз мне совершенно точно придётся убить. — Билл теперь с тебя глаз не спустит, — изрекает мексиканец, вдоволь насытившись тишиной. — Только Билл? — удивляюсь я. Странно, я почти не сомневалась, что помимо этого шрамированного психопата, как минимум пять шизов из нашей «компашки» устроят за мной слежку. Я ведь, фактически, живу чисто благодаря им, покушаюсь на их пищу, которую они добыли честным грабежом, занимаю место в доме. И это, конечно, никому не нравится. Мне, кстати, тоже, но я ни черта не могу с собой поделать. — Не знаю, — жмёт плечами брюнет. Мы одновременно поворачиваем друг к другу головы, в надежде уловить ниточку взаимопонимания, поймать и уяснить недосказанности, витающие где-то поблизости. — Я не могу убивать, — шепчу я, глядя в карие глаза. — У меня не получается пересилить себя, как бы я не пыталась. — Но ты должна это делать. Иначе убьют тебя. И я киваю, потому что не могу оспорить слова юноши. Он прав. Как всегда прав. Но, черт побери, справиться с собой куда сложнее, чем просто подтолкнуть, ободрить кого-то в то время, когда ты сам всего достиг. Хорхе был со мной с самого первого дня, он терпел и помогал, находился рядом, оберегал, давал почувствовать себя защищённой с того момента, как я только распахнула глаза, там, в пустой подворотне, с обожжёнными безжалостным солнцем руками, с абсолютно отрешённым видом, потерянную, напуганную… И если уж я и должна жить, точнее выживать, то только ради Хорхе, ради его трудов, затраченных на моё восстановление. — Я, наверное, ещё не достаточно свихнулась, чтобы убивать, — горько посмеиваюсь я. — Зато достаточно для того, чтобы клеиться ко мне, — прыскает мексиканец. — Эй! — я пихаю кареглазого локтем в бок. Мне смешно и стыдно одновременно. — Когда такое было?! — Не делай вид, что уже забыла, — он заглядывает мне в глаза и уголки его губ резко ползут вверх. Мы оба знаем, о чем он говорит. Оба помним. Ощущаем. Господи, да разве можно так резко менять своё настроение? Разве это реально? Только что я готова была кануть в пучину смерти, и нисколько об этом не пожалела бы, а сейчас просто пышу радостью и смущением. Одно напоминание о случайном порыве страсти в миг перечеркнуло, утопило, уничтожило проростки мрака в моей душе. — Это была случайность, — лепечу я, чувствуя, как поджимается всё внутри, трепещет. Сердце еле выдерживает учащённые удары, и щёки разом вспыхивают огнём. Конечно… Конечно, блин, это была не случайность. Таких случайностей не бывает! И это было не запланировано, просто… так получилось. Просто мы оказались так близко, в плену безумия, под воздействием Вспышки, как под наркотиком, и захотелось большего. — Ага, — щерится брюнет. — Как же! И мы оба заливаемся смехом. Облегченным, непринужденным, словно высмеивая собственную глупость. Наверное, так оно и есть. Это была не случайность, это была глупость, бездумный порыв, за который приходится только краснеть или же попросту высмеивать. — Билл выменял пару банок консервов, — сообщает Хорхе мимоходом. — Так что, если не хочешь остаться голодной, лучше поторопись. — Я думала, просижу сегодня без ужина, я же не справилась. — Для них — справилась, — коротко говорит юноша и быстро поднимается на ноги. — Не дай им повод усомниться в твоей победе. Господи, существует ли в мире человек, более благодарный, чем я сейчас? Сильно в этом сомневаюсь. На языке вертятся столько слов, столько эмоций кипит внутри, но с губ срывается единственное: — Спасибо. И признательность тянет за кончики рта, вырисовывая на моём лице искреннюю улыбку. Хорхе только поджимает губы, мол, все эти любезности ни к чему, и размеренно шагает в сторону выхода. Прибывая в некой окрыленности, тут же вскакиваю и, забывшись в трогательной сентиментальности, кидаюсь за брюнетом. В пять быстрых, почти летящих шагов, преодолеваю расстояние между нами и, еле успевая притормозить, прижимаюсь к крепкой мужской спине, просовывая свои руки под его руками, обвиваю конечностями его талию. Хорхе так и застывает на месте, а я жмусь к нему, закрыв глаза. — Спасибо тебе, — вторю я, вымещая в скупой фразе всю благодарность, на какую только способна. — Говоришь, это была случайность? — подковыривает меня юноша. До моего слуха доносится смешок и я поспешно высвобождаю мексиканца из своего плена, распахивая глаза, и невольно отступаю. — Это была попытка отблагодарить тебя, — поправляю я вожака, застенчиво путая пальцы между собой. — Ну да, успокаивай себя этим. — Он оглядывается и через плечо смотрит на меня, лукаво улыбается, от чего появляется почти маниакальный блеск в тёмных глазах, отворачивается, и уходит, оставляя меня наедине с собой. Я мнусь на месте, раздумывая над тем, стоит ли догнать парня и возразить, вкрадчиво донести до него, что это было минутное помешательство, но силуэт Хорхе скрывается из виду, и ни одной цельной мысли во моей голове так и не появляется. Пусть тогда это останется воспоминанием, темой для шуток, для улыбок. Смахнув лёгким движением руки вьющиеся прядки темных волос со лба, я с детским энтузиазмом скачу по лестнице вниз, надеясь найти там для себя лишнюю баночку с консервами. Ветер приятно лижет оголенные руки, и я ускоряюсь, стремясь в полной мере насладиться стихией, но с каждым пройденным этажом ощущение прохлады теряется, жара вытесняет свою противоположность, как злейшего врага и жадно заполняет пространство, ложась давящим грузом на плечи, липнет к коже, забивается в лёгкие, и мне становиться тяжко дышать. Я спускаюсь с последней ступени без прежнего запала, с кислой миной и отпускаю последние ниточки ликования, когда вижу, как захлопывается дверь за единственным, кто мог подарить мне новую порцию живящих эмоций. — Куда это он? — мысль самостоятельно срывается с губ. — А что, разве Хорхе перед тобой не отчитался? — ехидничает Иззи. Мне не хочется злиться на эту шизуху, поэтому я прохожу мимо, даже не удостоив её досадливым взглядом. Иногда мне кажется, что со временем вырабатывается своеобразный иммунитет к подобным выходкам: чем больше колкостей поступает в мой адрес, тем нейтральнее я на них реагирую. Иззи никогда не скупится на матюки и издёвки, ежедневно преподносит щепотку своей ненависти, не тая свои отнюдь не нежные чувства ко мне и стремясь по полной выместить настрой. Я отмечаю последнюю одинокую жестянку на столе, с предвкушением хватаю её и так удобно подвернувшийся под руку консервный нож. Ковыряю открывалкой крышку банки, грезя поскорее уместить в желудке её содержимое. — Эй, Хелен, — раздаётся девичий голос, но я не реагирую, продолжаю усердно расправляться с ненавистной крышкой при помощи ржавого острия. Требуется недюжинная сила, чтобы раскроить тонкую железную блямбу, ну, или же более наточенное лезвие. Недолго думая, отбрасываю старый нож на край тумбочки, и лезу в ящик, надеясь обнаружить там достойную замену. — Хе-еле-ен, — тянет белобрысая психопатка, пока я шарю ладонью по узкому квадратному пространству в поисках нужной вещицы. Пальцы нащупывают гладкую деревянную поверхность и смыкаются на ручке открывалки, когда в стену влетает камушек. Он врезается в преграду настолько резко и мощно, что та брызжет мелкими осколками. Фаланги немедленно теряют цепкость, выпускают рукоять, я содрогаюсь и поворачиваюсь на пятках на сто восемьдесят градусов, выискивая округлившимися от неожиданности глазами виновника моего всполоха. Она сидит на бетонной плите, разделяющей лестницы, сложив сухощавые руки на низких перилах, улыбается, болтает в воздухе ногами и пристально следит за мной. Я замечаю, что в тонких пальцах покоится рогатка, хмурю брови, поджимаю губы и внимательно изучаю безумицу. Её лицо занавешивают блёклые линялые волосы. Одинокие прядки свисают сосульками, и сквозь них видно два горящих больших зелёных глаза. Безумие поблёскивает в них золотыми огоньками, словно микроскопические взрывы — тухнет и возрождается вновь. Не знаю точно, специально ли она это сделала или непреднамеренно, но снаряд, выпущенный в меня, пролетел мимо, и это до ужаса настораживает, ведь Иззи никогда не промахивается. И в голове рождается вопрос: — Что тебе нужно? Её губы растягиваются, глаза загораются и чокнутая, вцепившись в одну из горизонтальных палок, составляющих корявую изгородь, да выбросив ноги вперёд, ныряет под железякой. На секунду повиснув, ненормальная отлепляет костлявые конечности от поручней и в момент оказывается на одном уровне со мной. Рогатка осталась там, на платформе межэтажья, и это меня немного успокаивает. — Это правда? — вопрошает девушка, склоняя голову на бок. Я теряюсь. Что должно быть правдой? О чем это она? — О чем ты? — Ну, — её взгляд взметнулся к потолку, а потом, выцепив нужную мысль, с остервенением вонзился в моё лицо. — Ты и Хорхе. Недопонимания между нами не убавилось. — Что, я и Хорхе? — Вы обжимались в том переулке, не так ли? — зелёные зенки полыхнули злым огнём. Мне в пору было разинуть рот и во все глаза уставиться на тронутую, давясь от возмущения, но нет. Я даже не удивляюсь её наглости, потому что помню, она – шиз, и подобные вопросы соответствуют природе любого умалишённого. Они так и норовят позлить и поглумиться — печальный опыт тому доказательство. Мне остаётся только как можно хладнокровнее и сдержаннее относиться к выходкам Иззи. — С чего ты взяла? — с прохладой в тоне интересуюсь я. Психичка беззаботно жмёт плечами. — Я всё видела и слышала. — Неужели? — дивлюсь я. Полоумная утвердительно кивает и медленно двигается мне навстречу. — Видела бы ты вас двоих со стороны: взмыленные, испуганные, будто вас застукали в самый неподходящий момент. — Маньячка останавливается в трёх шагах от меня, скрещивает тощие ручонки на груди и упирается копчиком в кухонный стол. — Думаешь, можно поверить в то, что вы просто прятались? Господи, да! В это нужно поверить! Необходимо! Потому что так оно и было! Иззи опускает подбородок и смотрит на меня исподлобья. Бледные полные губы тянутся в улыбке, тонкая сухая кожа натягивается, и моему взгляду становятся заметны контрастирующие алым сиянием на бледных устах трещинки. Дикарка кончиком языка слизывает сочащуюся из ранки кровь, а меня мутит от этой картины. Я впервые отмечаю щербинку между её ровными зубами. Заостряю внимание на слишком выделяющихся скулах и ключицах, на угловатых плечах, где кожа особенно изуродована. Иззи всегда пренебрегала правилами, и вот она — расплата: шрамы, рубцы, ожоги. Отметины вперемешку рассыпаны на сухощавом теле, а сумасшедшая ими будто гордится, не пытается прикрыть или спрятать, наоборот, выставляет напоказ. — К чему этот допрос? — наконец выдавливаю я. — А у меня принцип такой, знаешь ли, — лыбится полоумная и медленно шагает мне навстречу, — убивать только после чистосердечного признания. Я даже глазом не успеваю моргнуть, как в пальцах психопатки сверкает заточка. — Иззи, не нужно… — дрожащим шёпотом вымаливаю я, быстро сообразив, что собирается сделать блондинка, и пячусь. Но тут же упираюсь в некогда выдвинутый мною ящик тумбы. — Не нужно покушаться на моё «добро», а это, — она вытягивает вперед конечность с зажатым в ней оружием, всем своим видом излучая презрение, безмолвно грозясь воткнуть остриё в мою плоть. — нужно. — Я ничего твоего не тронула, — жалобно скулю я. — Может я и больна, но не слепа. Ты же без конца липнешь к Хорхе. А он – мой. Ясно? Мой! — Конечно, конечно ясно, — соглашаюсь я под страхом смерти и сжимаю руками, заведенными за спину, деревянные края. Господи, Господи, Господи. Опять! Неужели это повторяется?! Снова. Дежавю. Безвыходное положение, ловушка, безумные глаза напротив и ни малейшего шанса на спасение. Тот же страх, то же оцепенение, ощущение полной сломленности души и отсутствие контроля над ситуацией. И всё это за один чертов день. Грёбанный, треклятый день! Давай же, Хелен! Сделай что-нибудь! Спасайся! — Послушай, Иззи, ты многое не так поняла, на самом деле… — Заткнись! — заточка мгновенно оказывается раза в два ближе к моей глотке. — Я не хочу ничего слышать! Тело напрягается, кожа на гортани натягивается, ногти впиваются в дерево. — Я тебе не поверю, и не надейся! — шипит бешеная. Безумие искрится в мутной, болотистой пучине её суженых озлобленностью глаз. И кровь в моих жилах леденеет. В голове что-то щёлкает, онемевшие пальцы ныряют в открытый ящик. Но, чёрт… Ногти провозятся по дереву, и в ладони оказывается только воздух. А затем щёку обжигает удар. Такой сильный, мощный. Иззи на него явно не пожалела сил, с размаху выплеснула всю накопленную ярость. Откуда в ней столько?.. Хлопок от столкновения настолько звонкий, вопящий, оглушающий, что я даже не слышу собственно визга, не успеваю сообразить, ощутить боль в полной мере, только жмурюсь от гама, стоящего в черепной коробке. Сознание, готовое покинуть оболочку, резко вселяется в тело, когда я падаю на пол, и тогда ломота прожигает организм, наваливается на меня гурьбой. Зеленоглазая же стремится досадить следом за ней. Пинок под рёбра выбивает из меня тяжки стон, вынуждает перекатиться на спину и прижать ладони к ушибленному месту, нажать на кости, чтобы хоть как-то притупить мучения, сдавить до такой степени, что всё окажется вполне терпимым. Но моя противница не желает прекращения моих страданий, такой расклад ей не по нраву. Ей нужны боль и слёзы. — Ну что, поиграем? — фраза выходит гротескной, издевательской. Девушка нависает надо мной, опираясь руками по обе стороны от моей головы, перемахивает одной ногой через распластавшееся на грязном, пыльном, холодном полу туловище, и, вкогтившись в запястья, заламывает руки. Её волосы свешиваются, лезут мне в лицо. Я не сопротивляюсь. Смыкаю веки, отмечая, как быстро намокают ресницы от выступивших солёных капель, чувствую металлический привкус во рту — видимо, умудрилась прокусить щёку изнутри. Сбрендившая стискивает между зубов заточку, пускает мне кровь, с плотоядным видом пронзая кожу острыми ногтями, сдирает, соскабливает плоть вокруг кистей, и давит, навалившись сверху. А у меня в глазах темнеет, воздух мечется в легких, и ни туда ни сюда. Хрипловатый вой рвёт трахею и лёгкие. В голове медленно зреют совершенно ненужные, невнятные мысли, какие-то отрешенные, чужие, но чертовски тяжёлые, и они всё разбухают, давят на стенки. Кажется, я тоже тронулась умом. Руки разбросаны на полу, длинные ссадины кровоточат. Одержимая уже сжимает в выпачканных алой жидкостью пальцах своё холодное оружие. Сухие губы шепчут нарочито нежно: — С чего начнём? Мне хочется начать с конца. С той точки, где сквозь полуоткрытые губы вылетит последний выдох и душа сделает ручкой изуродованному телу «пока». Но как же далёк этот манящий момент… Иззи ни за что не позволит умереть мне раньше, чем сама насытится моими воплями, пропитанными болью. Я цепляюсь помутневшим взглядом за тени, скользящие по блёклым стенам. Шизы собираются на шоу. — Мне кажется, у тебя не слишком выразительные ключицы, — кривится невменяемая. — Подправим? Бретелька борцовки легко распарыевается. И игра начинается. Слёзы — почти кипяток. Катятся по вискам, пока кожа легко поддается лезвию. Притуплённый край не режет — разрывает скальп. Глаза распахиваются ещё шире, крик от восполнения возрождается, горло трещит по швам. Я бьюсь в конвульсиях, а зрачки Иззи расширяются от безумия и азарта. Я хватаюсь за худющие руки ошалелой, но она сбрасывает мои израненные конечности и влепляет новую пощечину. Не замечаю, как голосовые связки перестают натужно тянуться, словно нити, зато остро ощущаю, как начинает першить в горле. Кашель колючей проволокой обвивает глотку. Сглатываю. Вкус крови так и вяжет во рту. Вижу, как из неоткуда появляются чёрные клубы. Моргаю, но они становятся только гуще, больше, ближе. Спазмы пронизывают иглами насквозь, ковыряют, прожигают, будто раскалённое железо. Каждый её удар — хлыст. И в мозгу словно заедают шестерёнки. Звон заполняет всё пространство. Боль нескончаема. Страх беспощаден. Безумие беспредельно. Это казнь. Изощренная казнь. Иззи заносит заточку над моей головой, скалится, шарит взглядом по моему телу, выискивая новую мишень, при попадании в цель которой можно доставить настоящую пытку. А потом… как облегчение, как долгожданный выдох: — Стой. Приближающееся острие замирает в воздухе, ошарашенные зенки отрываются от моего туловища. Иззи оглядывается. — Хорхе?! — испуг или удивление. Это моё спасение, но я всё равно боюсь, прижимаю окровавленные руки к груди, и скулю. Мексиканец не церемонится, с прежней непроницаемостью на лице отталкивает Иззи от меня, и та заваливается на бок, выпуская из пальцев заточку. Я не знаю, в который раз с моих губ пытается сорваться «спасибо», но это слово, как и та безмерная куча фраз, собравшихся на языке, так и остаётся не озвученным, а Хорхе спасает меня. Опять. Хватает за локоть более-менее здоровой руки и тянет на себя, отлепляя моё тело от пола. — Эй! — рявкает шизуха. — Какого хера?! — Билл, — кидает через плечо брюнет, и шрамированный бугай подлетает к Иззи, будто сразу уяснив свою задачу. Тёплые ладони гладят по спине, руки аккуратно прижимают к твёрдой груди, лелея, пряча от вездесущего ужаса, грохочущего хаоса, пока моё сознание раздваивается, а тело так и продолжает ритмично содрогаться. — Я её всё равно прикончу! Прикончу! — визжит полоумная, извиваясь в стальной хватке русоволосого. Мне никак не удаётся оторвать взгляд от белобрысой шизухи. В ней столько ярости и силы, будто её оболочка — сплошной обман, будто эта худоба и беспомощность — попытка обвести весь мир вокруг пальца. Вспышка дала ей не только колоссальное безумие, но в придачу ещё и злобу, помноженную на мощь. Хорхе разворачивает нас двоих к двери, обхватывает моё лицо ладонями, отчего мои скулы трещат от боли, после стольких-то ударов, но я терплю, мирюсь с дискомфортом и всматриваюсь в его потемневшие радужки, надеясь отделаться от ощущения полной прострации. — Ты больше не можешь здесь оставаться, — тёмные глаза проникают сквозь мутную вуаль, и пелена рассеивается. — Ты должна уйти.